Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ПРАВОСЛАВНЫЙ  ДНЕВНИК

очерк  нравов  и  безнравственности



1. Крушение парадигмы

Это, конечно, сильно сказано - "парадигма".

Никакой особенной парадигмы в советском сознании не было, разве что хроническое оглушение, да, как выражаются буддисты, аффективное омрачение.

Вопрос о Господе Боге для меня всегда решался в надменно-юмористическом ключе. Помню, слушали мы с отчимом запрещенный радиоприемник, который кто-то смекалистый нарочно переделал так, чтобы тот ловил клевету и ускользал от глушилок. Ускользнуть от них не очень-то получалось, но это если слушали "Немецкую волну" или "Голос Америки". А христианские передачи даже и не глушил никто, потому что новое поколение коммунистов воспринимало их с блудливым недоумением и не принимало всерьез.

Мне было дико слышать про Иисуса Христа, который что-то там заповедал. Я таращил глаза и хватался за тогда еще плоский живот. Родители мне с удовольствием вторили, качая головами и поражаясь нелепице.

Все это переменилось как-то резко и сразу, году так в 87-м, когда картина мира расползлась по швам и, по удачному выражению Шекли, "все декорации плавно, как жирный поросенок на роликовых коньках, укатились под стеклянную гору, только чуть быстрее". Зазвонили колокола, на экраны страны вышел документальный фильм "Храм" (в показательной связке с не менее нашумевшим фильмом "Рок", где бесновались метафизические оппоненты храма), отовсюду полезли упитанные батюшки, да размножились сувениры на тему 1000-летия крещения Руси.

Крещение, можно сказать, повторилось, но либеральный Михаил Сергеевич не последовал примеру Красного Солнышка и не стал загонять язычников в реку. Он предпочел эту реку подвести и обрушить.

Все стало - можно!

И мы, естественно, радовались всему, что стало можно, лишь потому, что это стало можно.

- Можно! - ликовал я в своей отдельно взятой квартире.

Покойная бабушка, робея и стыдливо краснея, лезла на антресоли и вынимала оттуда иконы, надежно припрятанные еще в 30-е годы. Я и не подозревал об их существовании. Квартира наполнилась таинственным светом, в котором угадывался аромат ладана.

Как выяснилось, замужество за офицером МГБ и 70 лет советской власти нисколько не отразились на первобытных страхах и представлениях бабушки. Она с готовностью восприняла закат атеизма и сразу же очутилась в самой гуще мистических событий.

Возвращаясь с лавочки, что во дворе, она важно делилась последними новостями:

- Женщины сказали, что завтра - День Черной Звезды.

- И что же теперь? - язвительно спрашивал я.

Бабушка самодовольно замыкалась в себе:

- Не знаю. - И повторяла: - День Черной Звезды.




2. Большой Доктор Никита

Отечественное богостроение переживало подъем.

Мне, объевшемуся социалистической манной кашей до расстройства мозгов, казалось теперь, что чудеса рядом - достаточно протянуть руку. Да воздастся человеку по вере его. Они и материализовались прямо напротив моего рабочего стола в лице Большого Доктора Никиты. Он даже внешне походил на попа: был дороден и бородат, вид имел хитрый и вроде как весь распух от всевозможных чудес, набитый ими под маленькие, вдумчивые глазки.

Чудеса и диковины - передай дальше! Рэй Брэдбери, копирайт.

Доктор Никита явился для меня авторитетом по многим причинам.

Во-первых, он, едва пополнил собой наш коллектив и кротко уселся за стол, положил перед собой очень умную книгу.

Во-вторых, он пришел уже законченным доктором, после ординатуры, на настоящую работу, тогда как я был всего лишь интерн.

В третьих, мы происходили из одного питомника, но он был двумя курсами старше.

В четвертых, он, как и я, участвовал в институтских капустниках, и я его хорошо запомнил. Он играл толстого негодяя в пафосной самодеятельной пьесе про Сократа.

В пятых, он недавно окрестился и знался с попами.

В шестых, он утверждал, будто обладает начальными экстрасенсорными способностями и ясно видит, например, что мое недоразвитое правое легкое вросло в печень (впоследствии не подтвердилось), а подкорка кипит на манер кастрюли, намереваясь сбросить крышку сознания и выплеснуться (подтвердилось отчасти).

Я сразу прозвал его Тепловизором - с присущим мне гаденьким свойством глумиться над авторитетами, втайне им поклоняясь.

Перечисленного хватило, чтобы я очертя голову бросился в океан соблазнительных намеков и мучительных мистических недоговоренностей пополам с туманными предчувствиями.

Никита и по сей день остается представителем опаснейшей разновидности шарлатанов - безобиден, это раз; искренне верит в свое шарлатанство - два.

Он-то и познакомил меня с отцом Николаем.

Обычные ныне отцы в те времена казались мне не менее заурядными, нежели инопланетяне, которые, как явствовало из газет, тоже существовали вовсю и готовились открыться всем коллективно и каждому лично.

Поэтому одного вида церковнослужителя было достаточно для того, чтобы наполнить меня трепетом, своего рода беззвучным внутренним рокотаньем. Но без елейности. Не замечен, не привлекался.




3. Отец Николай

Отец Николай, служивший в Спасо-Преображенском соборе, приходился Большому Доктору Никите крестным отцом.

Это, между прочим, было показательно, такое скорое - даже по тем временам - крещение. Это лишний раз доказывало, что Доктор Никита знает что-то такое, что словами не выразить, но очень важное. Церковь еще только-только поднималась с колен, еще только начинала поглядывать на храмы, приспособленные под свеклохранилища, еще и шума-то большого не поднялось, а Никита уже приобщился тайн и теперь по праву оперировал чудесами. Не то чтобы творил сам, но порывался влиять на ход событий. Об этом позднее.

Дома мы как-то сразу решили войти в церковное лоно, без особенных колебаний. Окреститься, а потом и повенчаться. Шел второй год супружеской жизни, и брак нуждался в укреплении - мы, понятно, не признавались в этом не то что друг другу, но и сами себе.

Так что я законспектировал Евангелие.

Выписал оттуда все самое важное, как мне показалось.

Отец Николай, гедонического вида каланча и здоровяк, принял меня благожелательно. В храме было пусто; я по мере сил благоговел. Все вокруг представлялось мне непонятным и странным, но я считал, что стоит мне приобщиться к мистике через некие таинства - и дело помаленьку разъяснится. Верующие виделись мне особым кругом посвященных, а мне только того и надо было - войти в круг посвященных и обособиться, и самодостаточно удовлетвориться. В церковь, в компанию Гербалаевых (см. повесть "Прощание с Гербалаевым"), в Союз Писателей - куда угодно.

Сбиваясь и путаясь, я лепетал:

- Я тут Евангелие законспектировал...

Отец Николай почему-то не впечатлился и рассеянно сунул мне Православный Катехизис: почитайте для начала.

Я ушел в состоянии некоторой спутанности. Но Катехизис - не без усилий - прочел, узнал о ереси Ария и решил, что основательно подковался.

Никита, выслушивая меня, загадочно улыбался, вздыхал, закатывал глаза и непонятно - не понимал, я полагаю, и сам - рассуждал о тайных силах, которые контролируют каждый нас шаг. Я совершенно не ощущал этого контроля и нервно оглядывался, призывая небо вразумить меня, дабы я нанес ответный удар.

Тут-то и наметились чудеса. Коньком Никиты было стечение различных обстоятельств. Во всем он усматривал знак. И мне советовал усматривать, не зевать.

Меня вызвали в приемное отделение, я захватил свой молоточек и резво побежал. В приемнике - не по мою, правда, душу - сидел на лавочке отец Николай. В кожаном пальто. Он радостно улыбался, показывая железные зубы и приобнимая какую-то девицу.

Два неслиянных мира соприкоснулись.

Забыв о своем деле, я помчался обратно в ординаторскую.

- В приемнике - отец Николай! - выдохнул я, выкатывая глаза.

Доктор Никита тоже выпучил глаза, вскочил, и мы побежали вместе смотреть на отца Николая.

Сказать ему нам было, в общем-то, нечего. Мы тупо улыбались, стояли и созерцали его, а он скалился в ответ. Он действительно пришел по какому-то постороннему делу, нас не касавшемуся. И продолжал тискать свою знакомую. Или это мне сейчас так припоминается.

Но я уже понял, что вот оно, началось.




4. Рубикон

Крещение, произведенное над нашей супружеской четой отцом Николаем, в подробностях не запомнилось.

Помню, что отрекался от черта (но хоть не зарекался).

Помню, что был отведен в алтарь целовать образ, а жену туда не пустили - к некоторому моему смутному высокомерию (черт не дремал и не особенно испугался ладана).

Еще помню, что тесемка крестика запуталась в момент надевания, из чего Доктор Никита впоследствии сделал, естественно, выводы столь же невнятные, сколь и грозные. Он не сомневался, что это знак, признак и происк. Возможно, что на сей раз он и вправду попал в цвет.

Мы с женой вышли из собора и обрадовались солнышку, которое веселилось не по-осеннему. Не совру, если скажу, что на какое-то время действительность немного преобразилась и засияла. И проводила нас в своем сияющем качестве до самого метро, где быстренько затуманилась и восстановилась в прежнем уродливом виде.

Но дело было сделано. Теперь я приблизился к Никите в мистическом отношении, а потому мог надеяться на пусть неосознанное, но все-таки уже освященное и, стало быть, действенное противостояние неустановленным темным силам.

За врагом ведь далеко ходить не надо, только помани.

Силы эти, значит, сгущались и требовали немедленного отпора.

В этом опасном деле нас наставил Водяной - таинственный, иррациональный физик, почему-то работавший при больнице и преспокойно носивший белый халат.

Я уже рассказывал о нем в другом месте, но личность красочная, не грех и повторить другими словами.




5. Трое в тени Водяного

Итак, Водяной. Как его звали на самом деле, не знал никто. Прозвище свое он получил благодаря делу всей жизни: электролизу воды. Каким-то образом он получал воду живую и мертвую - и все-то на девяносто девять процентов, для окончательного триумфа не хватало малости. Лет сорока пяти, сильно лысый, с выпученными - опять-таки водянистыми - глазами; сутулый, с монотонной речью.

Его держали неизвестно зачем. Парадигма сломалась не только в моем сознании, но и в администрации больницы. Решили, что всяко может повернуться - небось, и получится живая вода. Ну, не совсем живая, но койко-день немного понизит психотерапевтическим эффектом. И Водяного не гнали, держали в цокольном этаже.

Водяной, конечно, не ограничивался водными процедурами. Они были способом его существования, а так он мыслил глобально и был по складу, конечно, системным аналитиком.

Мы пересекались в столовой, куда регулярно наведывались Доктор Никита, я и еще одна моя однокурсница, вздорная девица Галина с уклоном в эзотерику. Мы брали капусту, салатик, изо дня в день, и Водяной брал то же самое. Он изгибал голову вправо, поглядывал искоса и объяснял на одной ноте разные вещи.

Например, он сказал, что начавшаяся перестройка - универсальный космический процесс, затрагивающий даже миграцию змей. Грядут серьезные катастрофы, и он написал об этом письмо в обком партии, но оттуда пришел ответ не лезть не в свое дело.

Катастрофы всегда оставались партийной прерогативой.

В один прекрасный день Никита, наслушавшись от Водяного последних сводок о диспозиции темных сил, заявил, что настало время провести акцию и ударить. У него были нелады в семье, и он хотел дополнительно повлиять и на эту проблему.

Он сказал, что вечером нам предстоит посетить три храма. И посетить не просто так: во-первых, их надо объехать, пока длится вечерняя служба. Во-вторых, поставить в каждом свечу. И в третьих, ни разу не пересечь воду, когда мы будем кататься по городу. Потому что вода смывает какую-то силу и ослабляет суммарный эффект. То есть не ездить по мостам, что чрезвычайно усложняло задачу. Нам следовало управиться часа за полтора.

- А как же метро? - спросил я. - Мы ведь будем проезжать под водой.

Никита, подумав, ответил, что под водой - не в счет.

Еще он сказал, что чем больше будет участников, тем лучше, и позвал Галину, обязав ее быть в платке.




6. Безадресный экзорцизм

Задача была не из легких.

В Питере образца 87 года действующих храмов было поменьше, чем сегодня. Задача, соответственно, усложнялась. Концы были неблизкие, да еще эта зловещая вода, которую нельзя пересекать. Да время поджимало, так что мы изготовились к марафону.

Встретились в кафе на площади Александра Невского.

Никита, едва поместившийся на стуле, достал из-за пазухи маленький пузырек.

Я с надеждой потянулся к нему, но выяснилось, что это всего-навсего святая вода.

- Не помешает, - скромно изрек Никита, разливая воду поровну в кофейные чашки. В кофе, конечно.

Никита предупредил, что темные силы не сдадутся без боя, и чернуха - которая, как мне сказали впоследствии, вообще "лётает" - будет усиленно проявляться.

Тут к нам подвалил какой-то мало что безумный по жизни, а еще и подвыпивший урод, наговорил гадостей и отвалил.

- Ну вот, видишь? - печально заметил Никита. В его голосе звучала не только печаль, но и торжество.

Я вспомнил, что у троллейбуса, в котором я ехал на встречу, сорвало усы, посыпались искры.

- Ну вот, ну вот, - кивал Никита.

Эти посиделки я потом изобразил в маленькой пьесе "Неофиты" - довольно пустой и ничем не примечательной, но тогда актуальной.

Мы не стали задерживаться, пора было в путь. Служба уже начиналась, и мы двинулись в Лавру, прихватив по пути Галину - очень серьезную, укутанную в платок.

Поставив свечу, мы выскочили на набережную и поймали какую-то машину, чтобы доехать до метро. Нам повезло, но не очень. Машина пролетела по маленькому мостику, через какой-то поганый ручей, о котором мы не то что не думали, но и не знали.

Мы охнули.

- Все пропало, - огорчился я.

Никита, поразмыслив, ответил, что это, конечно, плохо, но ничего.

Наверное, он так сказал потому, что ручей был маленький. Скорее всего, то была речка Монастырка. Но истечение ручья явилось, по нашему общему мнению, очередной выходкой мирового зла.

В метро наступил час пик, нас толкали, мы бежали, спеша на Петроградскую сторону, во Владимирский собор. Мы ехали насупленные, расстроенные вмешательством ручья и смыванием силы. Поэтому не испытывали никакой благости и поставили свечу без особого трепета. Третью мы зажгли на Смоленке, успев к самому концу службы. Но настроение было испорчено.

Никита объявил, что так или иначе акция удалась, и мы показали темным силам, что тем придется постараться, чтобы нас согнуть.

Из него мог выйти неплохой каббалист, он весьма тяготел к буквальному пониманию слова. Он, разумеется, понимал, что в Писании много иносказаний, но полагал, что худа не будет, если следовать и букве. Это он, как я рассказывал в другом месте, удивил меня, метнув с Литейного моста в Неву каравай хлеба. Поздним вечером, в темноте, достав этот каравай из портфеля. "Ты отпустил хлеб по водам? - удивился я, к тому времени уже немного разбиравшийся в священных текстах. - И что же будет?" "А Бог его знает", - ответил Никита с напускной бесшабашностью.




7. Неофитовы будни

Моя религиозная жизнь ни в коем случае не исчерпывалась периодическими атаками на невидимые силы, которые устраивали мы с Доктором Никитой.

Во многом она, моими стараниями, постепенно уподоблялась той жизни, какую и должно вести в православной традиции.

Зная свою натуру, я, правда, предусмотрительно рассудил, что не буду соблюдать все праздники и посты сразу, а только некоторые, да и в церковь не собирался ходить каждое воскресенье - разве что через одно. Жена оказалась активнее: приобретала святоотеческую литературу, в том числе - на церковнославянском языке, которого я не понимал и не очень хотел знать. Она постепенно наполнялась умильным светом, впадая в так называемую прелесть; в ней появилась некоторая нетерпимость, желание покрикивать и указывать - с немедленными оговорками, что я, дескать, никого не хочу судить, но...

Я думаю, что стал бы прилежным христианином, когда бы не посты.

Я по характеру человек несдержанный. У меня колоссальное терпение, и я успешно справляюсь с забегами, так сказать, на длинные дистанции. Но вот в сиюминутных желаниях мне нет никакого удержу.

Поэтому постился я исключительно накануне причастия. И до сих пор не знаю, была ли мне в этом польза. Особенно тяжело бывало с утра, когда нельзя ни пить (в том числе воду), ни даже курить - я держался, но не был уверен, что это хорошо: закуривать беломорину сразу по выходе из храма. Сатана меня уже и не искушал, а просто спокойно сидел в кармане, в папиросной пачке, и дожидался окончания службы.

И вообще - по сравнению с той гадостью, что обитала и обитает в душе, съеденная котлета проигрывала в своих демонических качествах. Я так и писал в одном рассказе: почему святое причастие не может соседствовать в моем животе с безобидной котлетой, но запросто уживается с тварью, которая сидит у меня внутри и не думает вылезать?

Кстати, о котлетах. Не то чтобы я без них не мог прожить, но едва начинался пост, как сатана вооружался умозрительной котлетой, садился в кухне и начинал меня соблазнять. Я, конечно, держался. Но дьявола в дверь, а он в окно.

Однажды, помнится, я твердо решил не вкушать ничего мясного, потому что на следующий день предстояло слушать литургию в исполнении чуть ли не митрополита.

Ходил кругами вокруг холодильника и воздерживался.

Потом заглянул - а там пирожные-картошки, жена купила, штук десять. Я решил, что про них в Писании и других церковных текстах ничего не сказано.

Жена пришла домой и увидела меня лежащим на диване, в изумленной посткартошечной прострации, с холмообразным пузом.

Наверно, впоследствии именно аскетизм притормозил мое продвижение по лестнице Якова.




8. Братья и сестры

Но мне мешал, конечно, не только аскетизм.

На литургиях я послушно повторял, что верую во единую апостольскую церковь, но сам постоянно ловил себя на том, что не испытываю никакого соборного чувства.

То есть мне, по идее, следовало ощутить свою общность со всеми прихожанами, но этого почему-то не происходило.

Помню, на Пасху, которую мы однажды встречали в маленькой церквушке под Питером, в поселке Сусанино, я усиленно воспитывал в себе любовь к какому-то мелкому дядечке в поношенном пиджаке и с огромным наростом на лбу. Дядечка, судя по гневному шипению батюшки, не часто захаживал в храм, но теперь, когда прощали всех подряд, норовил испросить на халяву всеоставления грехов и причаститься. Батюшка пошел против традиции и не простил грешника, но тот пролез-таки причаститься и потом хитро подмигивал исподлобья всем вообще и мне в частности.

И я, допуская в уме, что мы с ним суть ветви единого и невидимого ствола, душевно не желал с ним сливаться и хотел, чтобы он ушел.

Такое же чувство возникало у меня по отношению ко многим мамушкам, бабушкам, мужам с горящими глазами, юродивым бабонькам и прочей публике.

Да и знакомые не радовали впечатлениями.

Я не был одинок в моих клерикальных интересах; едва ли не весь круг моего общения так или иначе, повинуясь духу времени, либо втянулся в церковную жизнь, либо соприкоснулся с ней.

И мне рассказывали про батюшку, который крестил деток и увидел в руках у какого-то малыша игрушечного зайца с оторванными ушами.

"Уберите идола", - строго распорядился батюшка.

А потом рассказывали про бабульку, которая добросовестно повторяла слова попа не помню уже какие - что-то насчет "кадила пред Тобою", но бабулька не вполне разбирала текст, и честно убивалась по поводу своей безнадежной греховности: "я крокодила пред тобою" - не смущаясь ни на секунду. Крокодила в церковном тексте вполне укладывалась в ее тараканьи, языческие представления о мире.

Да и батюшки иногда проявляли несдержанность: гнали подобных бабулек с исповеди, крича: "Уйдите! уйдите с вашими глупостями!"

Потом я доподлинно узнал, что звучали такие, например, вопросы: грешно ли пИсать налево или грешно пИсать направо. В общем, на какую сторону это делать?

Все это усиливало мою и без того непомерную гордыню, от которой я искренне старался отплеваться, но только сильнее хотел закурить и пойти домой.




9. Бремя неведения

Тем временем Доктор Никита все дальше и дальше уходил от меня в своих мистических странствиях и прорывах.

Я вообще перестал понимать, о чем он говорит.

Обычные, заурядные темные силы его уже не волновали. Он небрежно отмахивался от них, утверждая, что есть дела посерьезнее. В частности, отмахивался от Гребенщикова, которого считал отпетым дьяволом и не хотел слушать. Теперь Гребенщиков был изжит и сброшен с корабля современности. Никиту, по его словам, заботили гады покрупнее, и он не признавался, какие именно. Загадочно и кротко улыбался, молча.

Однажды, поскольку его семейные дела не только не улучшились после нашего славного сражения с нечистью, но даже пошли еще хуже, он пришел ко мне домой, принес иконки, свечку, фотографию жены. Заперся в комнате и просидел полтора часа, безмолвно созерцая эти предметы. Не хочу глумиться - возможно, это была молитва или медитация, но по лицу было непохоже.

Потом он пригласил меня в крестные отцы для своей малолетней дочки, я согласился.

В дальнейшем я озаботился: крестные должны принимать живое участие в судьбе своих подопечных. Я же понятия не имел, какое принять участие. Никита и его больничное окружение, в которое влился настоящий экстрасенс профессор Журавлев, не утруждались объяснениями и лишь намекали на какие-то туманные действия. Я должен был "делать", а что - непонятно.

Поэтому я, естественно, не делал ничего.

Лет через десять я все-таки попытался сотворить нечто и написал сказочную повесть "Место в Мозаике", которую посвятил и своей дочке, и никитиной, благо они тезки. Мне казалось, что этим я внесу какой-то вклад в умственное и духовное развитие обеих.

Никита повесть прочитал и запер в письменный стол. Решил покамест никому не показывать. Он усомнился в ее душеспасительном потенциале - пожалуй, что и правильно. Не знаю, вынимал ли он ее оттуда впоследствии.

Последнее наше общее дело, какое я помню - поход в гости к каким-то жутким, жабообразным бабам, жившим в роскошной старинной квартире на Невском. Никита уверял, что они очень сильны в каком-то астральном смысле и могут "делать". Мы просидели два часа в полумраке, за столом, почти ни к чему не притрагиваясь. Бабы молчали. На пике безмолвия, длившегося - если не считать ни к чему не обязывающих междометий - уже час, младшая баба, самая продвинутая и раздутая, противным вздорным голосом объявила, что хочет погадать по Евангелию. Было прочитано наугад несколько отрывков, и каждый раз Никита обводил собравшихся торжествующим взглядом. Очевидно, прочитанное чему-то соответствовало. Комментариев не было.

Я ушел с облегчением. На прощание жабы взяли у меня почитать братьев Стругацких, которых я через полгода еле вытребовал назад.




10. Ячейка

Вскоре наши с Никитой пути разошлись.

Моя интернатура закончилась, и меня перевели в петергофскую поликлинику. Я отбивался, как мог, но государство тогда еще было в силе, и мне пришлось сдаться.

С тех пор мы виделись редко. Никита бросил государственную медицину, прокатился в Непал, изучил психоанализ и мануальную терапию, после чего на квартирный прием к нему стали записываться за полгода вперед. И здесь он меня обошел.

А я, не видя новых соблазнов, повернулся к православной церкви передом.

Меня, конечно, тянуло куда-нибудь полиберальнее. Я успел пообщаться с непримиримыми православными и собирался держаться от них подальше при всем уважении. Был такой Сергей Юрьевич, ныне покойный, учитель музыки в школе. Весьма пожилой человек, о котором ныне либо хорошо, либо ничего, но у меня так не получится. Ярый антисоветчик и диссидент еще при советской власти, своими взглядами он приближался к Новодворской, если не превосходил ее. Представьте себе на минуту, что Новодворская ударилась в крайнее православие - вот вам законченный Сергей Юрьевич. Мы с женой какое-то время были вхожи в его дом, так как знали его жену, которая была моложе лет на тридцать и полностью находилась под мужниным влиянием. Я почтительно слушал непримиримые монологи Сергея Юрьевича, который похаживал, неприятно улыбался и пускал папиросный дым сквозь лошадиные зубы. Сдуру я показал ему свои юношеские рассказы - очень тогда еще немногочисленные. Православная чета пришла в ужас от моей бездуховности. Супруги полагали, что писать можно только о Боге и внутреннем свете. Сергей Юрьевич и сам пописывал стихи, довольно складные, но пропитанные такой недосягаемой святостью, что никакая светская критика не представлялась возможной.

Надо ли говорить, что все это отпугивало меня от строгих монастырских подворий и отбивало охоту путешествовать по святым местам - Сергей Юрьевич любил такие паломничества по разным забытым церковкам и монастырям. В глубинке тихо и радостно творились мелкие чудеса, однако я боялся мест, где ни выпить, ни покурить, ни книжку почитать. Я читал наших поэтов-философов и выбирал в пользу Бердяева, Соловьева и современных Меня и Шмемана в противовес, допустим, Ильину.

Наконец, нас с женой прибило к Ячейке, которая сформировалась вокруг либерального отца Алексея Крылова, настоятеля Чесменской (Андрея Первозваного) церкви.




11. Тимуровцы

Чесменской церкви повезло больше, чем многим другим: ее превратили в музей Чесменского сражения. В храме расставили разные морские экспонаты, выстроили панораму битвы - по-моему, на месте алтаря. Музейный статус требовал внешней ухоженности, и здание содержалось в чистоте и порядке. Да и место было такое, что даже интуристы могли забрести ненароком, а церковь очень симпатичная, не вполне даже православного вида - что-то в ней есть не то чтобы готическое, а скорее, из сказок западноевропейских писателей.

И вот сей храм вернули по назначению.

Экспозицию еще не свернули, а службы уже шли - правда, только воскресные. На фоне панорамы. Отец Алексей жил неподалеку, и мы с друзьями помогали ему переносить складной алтарь и прочую нехитрую утварь. А после службы заносили обратно. "Мы пахали" - это сильно сказано, конечно. Я пару раз помог - и все, но наши друзья, через которых мы с батюшкой и познакомились, были активными тимуровцами.

Прихожан тогда было раз, два и обчелся, все свои. Ну, бабоньки какие-то заглядывали, куда же без них, а основное ядро составляла не то что наша, но близкая нашему семейству команда.

Отец Алексей - человек мирный и, главное, вменяемый, без непримиримости, да и светского мира не чурался. В нем не было агрессивной самодостаточности. У нас пару раз даже были общие посиделки опять-таки у друзей, и он приходил туда запросто, в цивильном платье. Я неизменно надирался, выводил его на балкон и делился своими прозрениями насчет ветхозаветной публики и сути данных ей откровений. Отец Алексей с ласковым пренебрежением пел мне, что я ничего не понимаю, что это все были неграмотные пастухи, и что же с них взять.

Я переводил разговор на другие конфессии - все-то у меня выходило с каким-то ерничеством, с подъелдыкиванием. Тот же с не меньшим презрением начинал их ругать, но так, что мне и по сей день непонятно. "Ну что там буддисты! - отец Алексей вытягивал бородатые губы в трубочку, выпучивал глаза и дудел: - Я листик, я листик! И что?..." До сих пор не разберу, что он имел в виду.

Нелюбовь к постам у меня между тем сохранялась и усиливалась. Меня никак нельзя было назвать исправным прихожанином. Вскоре я, однако, с тревогой обнаружил, что в дорогой мне жене происходят неприятные и разительные перемены. Ее лицо приобрело овечье выражение воинствующей кротости, а ячейка, собиравшаяся вокруг отца Алексея, сделалась для нее вторым домом.

Разговаривать с ней стало невозможно.




12. Среди мамушек и кумушек

В нашем доме постепенно поселилась так называемая благодать. Я вовсе не хочу посмеяться над благодатью вообще и отрицать ее существование. Я говорю лишь о том наваждении, что поселилось у нас.

Все вдруг стало рассматриваться сквозь призму греховности и безгрешия, с налетом вызывающей кротости, готовой смениться не менее кротким негодованием. Как это сказано у Ильфа и Петрова: "Подвиг схимника Евпла наполнил удивлением всю обитель".

На днях я прочел изумительную фразу: "Фанатизм - избыточно компенсированное сомнение" (Робертсон Дэвис). Кусал локти, что сам не додумался и что не прочитал раньше. Как бы она мне помогла! Это ведь все объясняет - и уринотерапию, и феминизм, и убежденность некоторых инвалидов в том, что одна нога лучше двух. Дело тут не в целебных свойствах урины и не в праве женщин на самоопределение - в этих вещах никто не сомневается. Сомнения касаются собственной, личностной значимости приверженца.

Чтобы заглушить сомнения в себе, он лупит дубиной всех, кто смеет усомниться вокруг. Постепенно отождествляя себя с уриной и прочими тотемами.

Посиделки у отца Алексея случались каждое воскресенье, после службы. И жена моя туда зачастила, искренне считая, что все там присутствовавшие искренне желали ей добра. Ведь христосуются же они на Пасху, ведь повязывают себе черный плат, смиряясь и укрощаясь!

Но дело обстояло совсем иначе.

В дому у батюшки действительно было неплохо все, что касалось его семейства - и матушка была очень мила, и поповны - кровь с молоком. Матушка пекла пироги, и все пили чай.

Приходила и пара других приличных людей - регент, в частности, очень милый человек.

Зато большинство кумушек-ровесниц, с которыми сошлась моя дорогая супруга, было из породы акул, предпочитающих откусывать руку при положении в рот пальца. Мне довелось кое с кем пообщаться в миру, вне церковных стен - сущие хищные волчицы с погаными языками.

Поэтому слово "ячейка", которым я именовал эти сборища, в моих устах постепенно приобрело издевательский оттенок. Но жена, внезапно обретшая в той компании иллюзорную идентичность, нипочем не желала расстаться с галлюцинацией.

Тем, кого интересует, чем это кончилось, могу сказать сразу: тем и кончилось, что шила в мешке не утаишь. Из-под овечьих шкур периодически раздавался волчий рык, и я жалел, что рядом нет Никиты, который быстро бы выяснил цвет их вредоносной ауры. Все сошло на нет постепенно, без резких телодвижений, с соизволения Божьего. Я не буду сплетничать и злословить, перечисляя их мелкие пакостные делишки. Зачем? Быльем поросло, аминь.




13. Саботаж

Сладкая благость, поселившаяся в дому, вызывала во мне протест и желание бунтовать.

Конечно, все дело было в детской болезни левизны, но я, не имея ни умения, ни желания перенаправить энергию в какое-нибудь спокойное русло, не отдаляясь при этом от матери-церкви, предпочел перечеркнуть все - и хорошее, и плохое.

Разумеется, не вполне осознанно. Просто начал делать то, что мне нравилось. Открыто не выступал, но создавал атмосферу, несовместимую с кротким отправлением культа - кем бы то ни было.

Отличился на освящении квартиры. Отца Алексея специально позвали в гости, чтобы он выполнил обряд. Для меня любые гости всегда ассоциировались с приятным застольем. И я стал внутренне готовиться и даже изнывать.

Отец Алексей пришел. Прямо на обоях, елеем, были начертаны некрасивые масляные кресты - он, по-моему, был к этому непричастен, это жена сама постаралась по причине рвения. Бесы, которых прогнал высокий гость, перебрались куда поудобнее - в мою голову. Пришли и какие-то другие гости, так что я счел возможным настаивать на приобретении трех бутылок водки. На столе стояли осточертевшие пироги и прочая дрянь. Домашние воспротивились; я, почитавший отца Алексея своим человеком, обратился напрямую к нему, рассчитывая на поддержку. Батюшка не брезговал выпить за компанию. К моему отчаянию, тот вежливо отказался, сказав, что не видит в этом никакой острой надобности. Но я видел и не мог наблюдать, как такой серьезный повод пропадает впустую. Плюнув на гостей, я вырвался из заломленных рук, которыми меня удерживали, и ушел в бар "Флаг-Мэн", откуда вернулся злой и изрядно на кочерге. Житие в освященной квартире начиналось так себе, средненько.

Главным же, по-моему, было то, что я устал ждать мистических откровений. Я ужасно завидовал оставшемуся в прошлом Никите, который что-то такое ловил прямо из воздуха. Никакого личного мистического опыта я так и не приобрел, и это меня раздражало.

На Пасху я вновь отличился. По-моему, тогда я постился в последний раз - но не весь Великий Пост, разумеется, для такого подвига во мне не было никаких схимнических резервов. Один день. Изголодался, озверел, с трудом выдержал пасхальную службу. После нее все по старой традиции двинулись к отцу Алексею на квартиру. На сей раз все было устроено по моему вкусу. Пирогов даже не было видно за батареями бутылок.




14. Момент истины

Думаю, что тогда и наступил некий момент истины - и для меня, и для всех. Не высокой истины о Господе и православной церкви, а скромной истины о моем месте в религиозной жизни окружающих.

Об этом я тоже вскользь рассказывал в другом месте, теперь можно и поподробнее.

Представьте мои нечестивые чувства: оголодавший человек, раздраженный долгим стоянием на ногах, отчаянно желающий поспать, но еще отчаяннее желающий чего-нибудь хлебнуть. Благотворное действие самой Пасхи почти не сказывалось. Так, между прочим, бывало не всегда. Запомнились и достаточно светлые моменты: как я рассказывал, одно время мы ездили на Пасху в Сусанино, в маленькую церковь - ту самую, где причащался человечек с рогом на лбу. И на меня там благотворно влияло неизвестно, что - может быть, праздник - в том самом мистическом смысле, которого я отчаянно искал. А может быть, идиллическая среда: ночь, село, пахнет дымом. Или близость мест, где детство прошло - мне даже казалось иногда, что эта церковка со стареньким попом ждала меня всегда, была под боком, только я не знал. Когда тот старичок помер, новый батюшка мне не понравился - разбитной какой-то, перекати-поле. И очарование претерпело серьезный ущерб. Или нет? Не знаю. Я давно там не был.

Но вернемся к хлебосольному отцу Алексею. Вид бутылей с водярой и виски наполнил меня отнюдь не пасхальным блаженством. Я подцепил огурчик и нажрался за десять минут. Лил в себя все подряд, фужерами. Народа набилось столько, что все не помещались, многие сидели на лестнице. Следить за мной было некому, потому что жена застряла среди чинных и ненатурально ласковых кумушек.

Мне на глаза попались московские гости: радонежцы. По-моему, они попали не совсем туда, куда стремились, потому что сами представляли некое ультраправое крыло с уклоном в "Память", а отец Алексей был намного левее и либеральнее. Москвичи явно чувствовали себя не в своей тарелке.

Взбодрившись, я подошел к одному и заявил, что его личное православие мне не нравится, ибо оно сиволапое и звероподобное. Запахло дракой. Нам вовремя налили, и через две минуты мы обнимались с реакционером, выкрикивая "Христос воскресе!"

Дальше случился досадный провал, а потом я вдруг очутился за столом. Гостей сильно поубавилось, и водяры почти не осталось. Появились привычные пироги, кумушки гулили и ворковали. Хлопнув стопарик, я развалился и развязно осведомился:

- Отец Алексей - а на чем, собственно, зиждется ваша вера?

Повисла тишина. Я решил поправиться:

- Меня, если точнее, интересует ваш личный мистический опыт...

Отец Алексей, пожимая плечами, о чем-то весело заговорил, но я не уловил смысла. Жена решительно поднялась и увела меня домой, а я не особенно сопротивлялся, довольный собой и проведенным временем.




15. Зимовье зверей

Больше, собственно говоря, рассказывать не о чем - да и рассказанное не особенно примечательно. Я теперь с интересом узнаю, что так было у многих.

Никто меня, конечно, из рая не выгонял и от церкви не отлучал, хотя в старые времена уже давно бы предали анафеме. Все постепенно сошло на нет самостоятельно: не пошел однажды, не пошел во второй раз - и потекло. Ребенок появился, так что и у жены религиозный пыл не то чтобы резко улетучился, а как-то убавился, заменился иными интересами.

Напоследок почему-то особенно врезалась служба в Лавре, по случаю какого-то праздника. Служил митрополит (который ныне патриарх), и я изнемог в толпе. И все происходившее казалось мне не каким-нибудь таинством, а утомительным сценическим представлением, вдумчивые участники которого очень ловко управляются со здоровенными горящими свечами, скрещенными по две и по три. Затянувшееся представление пожилых жонглеров.

Значит ли это, что я разочаровался в религии вообще? Это был бы преждевременный вывод. Наоборот - я теперь уважаю всякую религию, если только это религия, а не маркетинг с выводом на улицы полоумных тетушек и бабушек, у которых под мышкой Библия, а в голове хрюкают поросята. Более того - я много раз сталкивался в жизни с явлениями, которым не мог придумать никакого рационального объяснения. И до сих пор не могу. И пару раз было, что мысленное обращение к Небесам избавляло меня от очень неприятных жизненных потрясений. Наверно, эти обращения можно было назвать молитвами, если разуметь под последними очень сильное желание. Традиционными текстами я пользоваться не умею и знаю лишь "Отче наш". Возможно, что наработанные формулы действительно позволяют в силу своей фонетической организации влиять на какие-то атомарные процессы, метафизические и диалектические. Но я этому так и не научился, и очень не люблю само слово "молитва". Я даже не помню, когда в последний раз посетил церковь не по случаю похорон, а под влиянием потребности исповедаться и причаститься. Как-то неловко. Я думаю, что Бог, в которого мне хочется верить, простит мне и это непосещение, и эти записи, и все остальное - как и всем остальным, потому что никто тут не находится по своей воле, и все делают только то, что либо умеют от природы, либо выучили у других. А верить в Бога, который одних сокрушает, а других возвеличивает, мне не хочется. Я пишу все это, чтобы потом, на склоне лет, не обернуться маленьким нашкодившим мальчиком, которого сейчас наконец-то высекут.

Хотя покамест я предпочитаю замыкаться в кьеркегоровской демонической скорлупе, избегая самораскрытия. Со мной происходит зимовье зверей: я вроде бы нахожусь в спячке, но некие процессы активно идут, иной раз даже не обходя сознания.

Однако, будучи некогда доктором, я не могу удержаться и не поставить один диагноз. Мамушки с кумушками не давали мне покоя, да и многие собственные действия в русле православной традиции казались странными. Я долго думал, и мне казалось, что тут какая-то нравственная проблема. Или духовная. Но неожиданно понял, что проблема - эстетическая.

Диагноз такой: заимствование чуждого кодекса поведения в эстетических целях, соразмерных с уровнем обывательского мышления.

Рекомендуется перечитать, переварить и примерять на себя - кушать подано.



январь 2006




© Алексей Смирнов, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.




Печать цифровых фотографий, не вставая со стула.
ОБЪЯВЛЕНИЯ
Словесность