Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




МАРШ


Семилетний Сережа проснулся за полчаса до события.

Предвкушая зрелище, он долго не мог заснуть и провертелся до полуночи, когда в доме все уже спали. Первой утренней мыслью было: проворонил!

Он выкатился из-под тощего одеяла и босиком побежал в гостиную, где дымилась каша. Рядом с тарелкой на блюдечке с нарисованной ягодкой лежал сухарь.

Балконная дверь была распахнута; мама стояла, свесившись через перила.

- Идут? - крикнул Сережа.

Та обернулась:

- Уже скоро. Посмотри, сколько народа.

Сережа вышел к ней и увидел, что весь тротуар заполнен людьми, чей напор сдерживался праздничными милиционерами. Эти милиционеры стояли с широко вытянутыми руками и чуть отставив зады, образуя две длинные цепи. Почти все окна были распахнуты настежь, зеваки собирались гроздьями. Бинокли сверкали солнцем. Те, кому не досталось места, вставали на цыпочки, заглядывали через плечи, терялись во мраке дематериализовавшихся комнат и коридоров.

Репродуктор с квадратным раструбом, прикрученный прямо над сережиной головой, откашливался и готовился петь.

- Быстро за стол, - скомандовала мама. - Не выйдешь, пока не съешь.

Сережу никогда не приходилось упрашивать поесть. Он быстро покончил с кашей и даже вылизал тарелку, благо мама стояла отвернувшись. Потом, как был - в трусах и майке - вернулся на балкон, и мама не сказала ему ни слова, потому что июльский день едва начался, а солнце уже припекало.

Время текло нестерпимо медленно. В репродукторе кто-то ворочался и кряхтел.

- А вдруг не поведут? - обеспокоенно спросил Сережа.

Мама усмехнулась и погладила его по бритой макушке.

- Никуда не денутся, - прошептала она и потемнела лицом. Вышло неприятно, даже страшно, и Сереже почти расхотелось любоваться шествием. Наверное, полагалось прижаться к маме, но он почему-то отошел подальше.

Удивленный воробей присел на перила, покрутил головой, пискнул и сорвался в бездну.

Сережа попытался просунуть голову сквозь решетку: бесполезно, слишком частая. Тем временем сам воздух отяжелел от многотысячного ожидания. Когда прошелестело: "Ведут! Ведут!" - Сережа вытянул шею и разглядел в конце главной улицы подвижное пятно, в котором пока не угадывались отдельные марширующие.

В репродукторе уже похрупывала патефонная игла. Шипение поползло над мостовой, и оттого сразу сделалось очень тихо. Зрители, теснимые милицией и глухо гудевшие, мгновенно смолкли и сделали равнение направо: не по-военному четко, но вполне единодушно.

Пятно приближалось.

Из репродуктора стали падать ужасные, леденящие кровь аккорды.

Через пять минут стало видно, что приближаются немцы. По обе стороны от колонны покачивались всадники, вооруженные автоматами. В поводу - приникая к асфальту и чудом не попадая под копыта - шли кавказские овчарки с вываленными острыми языками.

Милиция, стоявшая в оцеплении, нервно заозиралась, ожидая мстительных выходок. Она опасалась камней и бутылок, но люди стояли смирно, будто парализованные.

Немцы обозначились лицами: угрюмые, вытянутые, волчьи физиономии. Многие так и шагали с закатанными рукавами, какими их взяли; офицеры со споротыми погонами сверкали моноклями из-под фуражек, украдкой разглядывая непокоренный город.

- Вставай, страна огромная,
- Вставай на смертный бой!...

В репродукторе наметился суровый хор, печатавший слово за словом.

Всадники старались оставаться безучастными и только придерживали рвавшихся собак. Улица съежилась под грохотом сотен и сотен сапог.

Сережа прикипел к прутьям и молча смотрел на людскую реку, окрашенную в мышиный цвет.

Песня закончилась, но тут же возобновилась.

- Смотри, смотри, - прошептала мама, крепко сжимая сережино плечо.

Толпа зрителей немного пришла в себя, хотя по-прежнему оставалась околдованной зрелищем. Защелкали "мыльницы"; многие подняли повыше многофункциональные сотовые телефоны.

Репродуктор с новой силой продолжил:

- Как два различных полюса,
Во всем враждебны мы!
За свет и мир мы боремся,
Они - за царство тьмы!

Немцы удалялись; их спины сутулились под гневными взглядами.

Поток изменил окраску.

Теперь под балконом проходили американцы. Некоторым удалось сохранить солнцезащитные очки, иные жевали резину и всячески напускали на себя непринужденный вид. Но даже Сережа понимал, что это давалось им с большим трудом. Цвета нечистой охры, в обносках, в стоптанных башмаках, они уныло топотали; у большинства на лицах читалась растерянность, непонимание случившегося и неверие в него.

- Не смеют крылья черные
Над родиной летать!...
Поля ее просторные
Не смеет враг топтать!...

Музыка и слова возбуждали, вытягивали из живота натянутую басовую струну. Мерещилось, что это не люди идут под музыку, а сама музыка разворачивается в людей, подобно черному цветку. Архетип правдоискательства столкнулся с архетипом кривдотворчества и претворился в песнь о неизбежном возмездии.

Сережа начал пускать пузыри, борясь с искушением плюнуть. Он косился на маму, гадая, удастся ли ему преподнести дело так, будто слюни капнули самостоятельно, ввиду крайней заинтересованности происходящим. Мама стояла, будто была высечена из камня. Казалось, что мир для нее перестал существовать - за исключением этих лузеров, шагавших под дулами автоматов.

Один американец нашел в себе наглость помахать женщинам, выглядывавшим из окна какой-то бухгалтерии, и ехавший рядом конный милиционер немедленно ослабил поводок. Овчарка прыгнула, американец отпрянул и втиснулся в гущу однополчан.

- Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война!

...За американцами сомкнутыми рядами маршировали китайцы. Создавалось впечатление, будто по улице проходит один человек, неоднократно размноженный. Такими они были, эти вояки - одинаковые, с бесстрастными лицами-блинами, в голубоватых френчах и сборчатых кепи. У многих из нагрудных карманов торчали красные книжечки, издалека похожие на партбилеты.

Китайцы двигались дисциплинированно; в них не было и тени немецкой униженности и американской растерянности. Пожатые губы, остановившиеся взгляды. Кто-то в толпе не сдержался и бросил в колонну огрызком яблока. С китайца, вышагивавшего в середке, слетело кепи, образовалась проплешина, однако это происшествие совершенно не отразилось на выражении лиц побежденных.

- Мам, а почему они одинаковые? - негромко спросил Сережа.

- Такие вот люди, - ответила мама невыразительным голосом. Она по-прежнему не сводила с колонны глаз; пальцы, стискивавшие ограждение, побелели.

- Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!

Израильтян, следовавших за китайцами, порой не удавалось отличить от арабов: они были укутаны почему-то в белые, крапчатые платки. Худые и толстые, длинные и низкорослые, они сосредоточенно глядели себе под ноги.

Многие шли с коробочками, закрепленными на темени.

- Что это у них? - шепотом произнес Сережа, указывая пальцем на странные коробочки. - Там патроны?

- Что ты, - мама попробовала улыбнуться, но не глазами, а только краешками губ. - Кто же им позволит патроны носить...

- А что тогда?

- Вера такая у людей, - пробормотала та.

Толпа, слишком долго томившаяся в бездействии, заволновалась.

- Собаки! - послышались голоса. - Нелюди!

Взметнулись фотографии каких-то ребят, преимущественно десантников. Милиция напряглась, ситуация грозила выйти из-под контроля. Один из конных сбавил ход, вскинул автомат и выпустил в небо длинную очередь. Толпа охнула и моментально успокоилась. Всадник, довольно улыбнувшись, погрозил зрителям пальцем и пустился сокращать образовавшуюся дистанцию.

Патефон заводили снова и снова:

- Гнилой фашистской нечисти
Загоним пулю в лоб!
Отребью человечества
Сколотим крепкий гроб!

Потянулись талибы и еще какие-то ваххабиты; эти были самые грязные, вместо одежды на них было накручено не пойми что - драные жилетки, вонючие шаровары, бесформенные чалмы. В глазах у Сережи зарябило от пыльных бород; моджахеды шли, воровато озираясь по сторонам и пронзая толпу ледяными кинжалами взоров. Они двигались в облаке пыли, что было странно, ибо улицу еще ночью щедро полили старательные машины-бочки.

Толпа, единожды позволив себе кричать, уже не сдерживалась. Вопли летели со всех сторон:

- Псы! Шакалы! Будьте вы прокляты!

Южане угрюмо опускали глаза, периодически почесываясь на ходу: их донимали разнообразные насекомые, преимущественно блохи.

Конвоиры воротили носы, собаки остервенело чихали.

Сережа устал.

Он думал, что шествию не будет конца - так оно, похоже, и выходило. Моджахедам наступали на пятки какие-то новые отряды, уже не вполне понятные: пятая колонна? Сережа что-то слышал об этой колонне, однако не понимал, какие же первые четыре.

На улицу уже вступили пришельцы. Их было много, согнанных без разбора происхождения.

- Не смеют крылья черные
Над родиной летать!...
Поля ее просторные
Не смеет враг топтать!...

Песня набиралась самодостаточности, уже никого конкретно не имея в виду, а лишь намекая.

Диковинные создания виновато ковыляли под уничтожающими взглядами зрителей. Одни переваливались наподобие уток, другие катились на кровоточащих колесиках, третьи прыгали и шлепали на лягушачий манер и разевали огромные рты, не оставлявшие места для мозгового черепа. Общими усилиями они катили большую летающую тарелку, обугленную по краям. Иные квакали и щелкали, некоторые задумчиво и разочарованно гудели.

Тут уж собаки никак не могли сдержаться. Они осатанели: рычали, рвали поводки из рук всадников, и тем стоило огромных волевых усилий не поддаться эмоциям и не спустить своих четвероногих друзей.

Толпа исступленно завыла, потрясая кулаками.

Инопланетяне реагировали по-разному: съеживались, окукливались, становились полупрозрачными, выставляли рога и бивни.

Но вот и они прошли, и наступило молчание, над которым по-прежнему парила песня.

По улице толстым слоем потекла слизь.

Сверкающая, перламутровая, она бежала, подобно неукротимой реке, но тоже не без чувства вины; конники всеми силами старались удержать ее в русле.

Слизь дыбилась горбами, стараясь попадать в такт словам.

- Дадим отпор душителям
Всех пламенных идей!
Насильникам, грабителям,
Мучителям людей!

Слизь, повинуясь окрикам, струилась дисциплинированно - сама понимала, что натворила дел.

От нее исходил удушливый смрад.

Зрители созерцали ее без слов, и смертный приговор читался в глазах у каждого.

Сережа прижался к маме, и та обняла его за плечи.

- Смотри, смотри, сынок, - бормотала она.


* * *

Вечером, когда улицу отмыли заново, ходили на салют, дошли до Красной площади.

Возле Мавзолея стояло оцепление; солдаты были одеты в костюмы химической защиты: противогазы, капюшоны, уродливые сапоги. Тускло поблескивали медали и ордена.

Поэтому к Мавзолею пробиться не удалось.

Возле него была свалена целая гора разнообразных знамен, а сверху торчала, косо воткнутая углом, таблица Менделеева.



апрель 2006




© Алексей Смирнов, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.




ОБЪЯВЛЕНИЯ
Словесность