НЕБЕСНЫЙ ТРАНЗИТ
Пятилетнюю Настю застукали в туалете, наедине с Пашкой. Они сами подозревали, что занимаются чем-то нехорошим, но кабинки были без задвижек. На дверцах остались следы от саморезов: эти дверцы готовили на заказ, специально для детских садов, но кто-то чего-то не учел, и задвижки первоначально приладили, не утруждаясь задуматься о травмах, возможных в запертых кабинках, когда каждая минута дорога, и прочих вещах, за которые воспитательницы отправятся под суд. Поэтому задвижки поспешили убрать.
Надо было торопиться, пока старшая группа репетировала танец снежинок.
Настя отпросилась в туалет первой, а Пашка - следом.
Они еще утром задумали свое дело.
Настя сняла трусы, и Пашка тоже. У Насти смотреть было не на что, зато у Пашки болталась забавная висюка, и Настя, когда их застали за этим занятием, присела на корточки, чтобы все хорошенько рассмотреть.
- А что это тут такое? - закричала уборщица в жестком синем халате и затопотала кривыми ногами. - А что это вы придумали?
Она кричала басом, и крик разносился по всему корпусу. Казалась, что ей мало и она сейчас дополнительно загремит ведром. Эхо летало по коридорам, как страшный воздушный шар.
Воспитательница, бросив все, прибежала на шум; за ней пришли еще две.
- А что это тут такое? - взвыла воспитательница, в точности повторив вопрос уборщицы, который повис без ответа, и вопрос воспитательницы тоже повис, растекаясь под потолком невидимой тяжелой пленкой.
Настя, белая, как мел, натягивала трусы, которые перекрутились жгутом. Пашка стоял столбом и полностью свелся к своей висюке, оставив ее в числителе при нулевом знаменателе. Делить на ноль нельзя! Ни слова больше не говоря, воспитательница схватила их за руки и потащила в приемную, к заведующей; той не было на месте, и все трое остановились на зеленом ковре.
- Натяни штаны! - голос воспитательницы выстрелил, словно плюнула кобра. - Вы что, - зашипела она, - вы разве не знаете, что от этого бывает самое страшное? - Она оттащила Пашку на диван, вернулась к Насте и загнала ее в угол. Тихо, чтобы Пашка не слышал, она уже не зашипела, а затрещала глухим и мертвым треском, с каким лопаются под ногами сухие ветки: - От этого бывают дети! Ты понимаешь, что от этого бывают дети? У тебя вырастет живот, а потом пойдет кровь, и ты разорвешься...
...Пашку потом пугали другими, не менее жуткими вещами. Ему говорили, что от таких опытов случаются смертельные болезни, и его висюку отрежут ножницами и бросят в ведро.
Вокруг детского сада постоянно ошивались бродячие, плешивые псы, и Пашка понимал, что висюка достанется им.
Настя и Пашка больше не разговаривали друг с другом, хотя какое-то время и продолжали ходить в детский сад. Они боялись поговорить - иначе, сопоставив услышанное, сумели бы вывести, что дети и есть болезнь. Которая, правда, касается Пашки неизвестно каким боком, потому что разорвет только Настю.
Настя все время думала о словах воспитательницы и последствиях ознакомительного свидания с Пашкой. Потом у Насти начал расти живот, и она пропала. Ее перевели на домашний режим, оставляли с бабушкой, а бабушка, озабоченно приговаривая что-то, знай варила ей кашу и читала разные безобидные книжки о животных.
Живот рос очень быстро; за первую же неделю он увеличился до того, что это стало вполне заметно. Бабушка залепетала что-то о возможных глистах, о запоре, но мама Насти была стреляный воробей. Сразу сообразив, что к чему, она поволокла Настю в женскую консультацию. Папа отправился с ними и ждал-курил на улице, пока докторша занималась осмотром Насти.
Самой Насте так и не объяснили, что означает ее живот. Она, впрочем, догадывалась, потому что отлично усвоила слова воспитательницы и с ужасом ждала, когда ее разорвет с кровью.
Она размышляла над этим постоянно - играя в зайца и собаку, смотря телевизор, гуляя с родителями во дворе, в тени, подальше от посторонних взглядов; она думала об этом перед сном и вспоминала сразу, едва просыпалась.
Теперь, когда они куда-нибудь ездили всей семьей, Насте сразу уступали место в автобусе и метро, и трудно было понять, чем это вызвано - ее малым возрастом или ее внушительным животом. Живот в скором времени увеличился настолько, что перетягивал Настю, и ее уже никуда не выпускали, заставляли лежать на спине. Она словно удвоилась, и одна половина была, если можно так выразиться, проработанной и продуманной, тогда как вторая представляла собой округлое образование, заготовку, болванку, из которой еще только предстоит вытесать что-то вроде былинного богатыря наподобие тех, что вырезывали из пней неизвестные благоустраиватели двора.
Когда вдруг отошли и потекли по ногам воды, Настя ударилась в слезы, думая, что это уже кровь и ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что жидкость не красная. Вызвали машину, и Настю отвезли в родильный дом, где она и сама не так давно родилась. Это было неподалеку, через две улицы.
Все, что происходило в том доме, Настя запомнила плохо. Во-первых, она была насмерть перепугана, а во-вторых, ей постоянно совали какую-то маску и приказывали дышать одурманивающим газом. Поэтому она, лежа на клеенке, видела только докторов, которые смотрели ей между ног и держали наготове чудовищные стальные инструменты. В полубреду Насте почудилось, что это были топоры, ножи и лопаточки, какими берут куски торта.
Маму и папу переодели в белые халаты, обули в голубые бахилы, а лица закрыли масками, и еще надели на них колпаки, после чего они стали похожими на ледяных злодеев из полярных сказок. Им разрешили присутствовать, но Насте от этого не было легче, только хуже. Живот, вздымавшийся перед ее глазами горой, колыхался и ходил ходуном.
- Сама справится, - послышался участливый голос, приглушенный маской. - А ну-ка тужься! Как на горшке! Давай-давай-давай!
- Головка уже показалась, смотрите, - докторша пригласила изменившихся маму и папу посмотреть.
Настя не понимала, что это за головка. И не видела угловатой, желтой головы с жидкими, клейкими, седыми волосами, которая уже почти вылезла вся и смотрела в эмалированный таз крючковатым носом.
- Теперь плечи - и дело, считайте, готово, - приободрила родителей докторша.
Настя взвыла медвежьим басом, потому что ее резануло болью. Она понимала, что в этом и состоит разрывание пополам, но эта мысль утонула в море спасительных галлюцинаций.
Плечи - покатые, старческие - выскользнули наружу, а за ними и вся старушка, Марковна.
- Это Марковна, - убежденно сказала медсестра.
- Павловна? - озадаченно поправил ее папа.
- Нет, Марковна.
Старуха, скорчившаяся на полу - голая, желто-коричневая, скользкая - стала отплевываться и низко, монотонно гудеть. Врачи подхватили ее под мышки и положили на каталку, прикрыли свежей простыней. Старуха жевала запавшим ртом и поводила глазами из стороны в сторону. Вдруг она тонко закудахтала, будто чему-то удивляясь и в чем-то осведомляясь.
- Марковна, - с умилением проговорила медсестра, достала чистую белую косынку и повязала старухе на голову. - Будете оформлять отказ? - голос ее посуровел.
Мама и папа, оглянувшись на потерявшую сознание Настю, поспешили согласно кивнуть.
- Спускайтесь в канцелярию, - подала голос докторша, закончившая хлопотать возле Насти.
- Как она? - шепотом спросил папа.
Та взяла обоих родителей под руки и вывела в коридор.
- Завтра выпишем, - ответила она лаконично. - Идите в канцелярию и оформляйте отказ от Марковны. Вам объяснят, как написать.
В канцелярии толстая женщина в шерстяном платье выдала папе и маме стандартные бланки, где нужно было указать не только паспортные данные, но и жилищные условия, совокупный доход, обязательство не посещать отказную юродивую и не участвовать больше в ее судьбе. Потом еще пришлось заплатить за какие-то услуги по переводу, и папе с мамой выдали маленькую квитанцию, похожую на те, что имеют хождение в прачечных и химчистках.
...Марковну, переодев в длинную рубаху и вытянутую кофту, поместили в пустую и холодную палату, где она посидела до вечера, бессмысленно глядя в окно на кирпичную стену соседнего здания. Привезли пшенную кашу, булку, жиденький чай; Марковна поела, окуная булку в стакан. Сунула ноги в больничные тапочки; с кряхтением поднялась и пошла гулять по коридору, держась за стеночку. Из горла у нее рвались удивленные воркующие звуки. Марковна давно высохла, теперь ее кожа была сухой и прозрачной, в многочисленных пятнышках-крапинках. Голове было тепло и уютно под косынкой, но тапочки холодили и без того озябшие ноги, так что Марковна время от времени переставала удивляться и принималась неодобрительно качать головой.
На следующий день ее увезли в специальный дом для отказных, приют-интернат. Старики и старухи бродили там, поминутно останавливаясь и созерцая непроницаемое пространство перед собой. Марковну посадили на пружинную кровать в общую комнату, где кроме нее жили еще и другие старушки, очень похожие на нее, но немного другие.
Марковна быстро освоилась на новом месте. Возможно, что она и не заметила вовсе, как ее куда-то перевезли и пристроили. Косыночку, кофту и рубаху отобрали, потому что они были больничные, даже со штампом; ей выдали новую одежду: бесформенное фланелевое платье с воротом и длинными рукавами, платок, войлочные тапки, тряпочные чулки. Исподнего в доме для отказных не давали, чтобы не осложнять уход ежедневной стиркой. Марковна, оставленная на кровати, немного посидела, а потом встала и пошаркала в коридор, глядя себе под ноги и ошеломленно бормоча свою окрошку. Она остановилась возле зарешеченного окна, но на белый свет не смотрела - все больше по сторонам, исподлобья, по-птичьи, пригнувши уже лысеющую голову.
Она простояла четыре часа; ее отловили, завели в палату, опять накормили кашей из большого ведра и дали стакан чаю. И булки кусок, пустой, без масла; Марковна вдумчиво и очень долго жевала эту булку, а потом стала крошить на пол и подзывать кудахтаньем домашнюю птицу, видную ей одной.
Марковну беззлобно выругали.
Марковна родилась во вторник, а умерла в четверг.
С утра приходили какие-то люди посмотреть на нее. Супружеская черта, иностранцы; они фотографировали Марковну, а потом рассматривали толстый альбом с другими фотографиями. Марковна теребила подол и не знала, что означало происходящее.
Гости о чем-то договорились, но их темное дело завершилось ничем. Потому что Марковна умерла, как умирали многие в этом приюте, то есть очень быстро и беспричинно.
Она прилегла полежать, прищурилась на фонарь в окне и сложила щепотью пальцы. Закрыла глаза на минутку и больше не открывала.
Она очутилась во тьме, которая только сгущалась от колючего блеска ослепительных звезд. Марковна висела, будто стояла; под нею не было опоры. Она была такой же, какой умерла: в приютской одежде и при платке. Огромное существо, похожее на Тигрокрыса из любимого мультфильма Насти и Пашки, выросло перед ней, заполняя пустынные окрестности без берегов и начал. Существо светилось северным сиянием, в руках у него был длинный меч. Марковна кротко стояла перед ним, чуть опустив голову.
Существо взмахнуло мечом и ударило Марковну по округлому темени. Все хромосомы Марковны слились в одну двойную спираль, прародительницу и первооснову спиралей. Одна половина обвилась вокруг меча, подобно древесной стружке, и стала наматываться на лезвие, так что Марковна расплеталась сразу вся, словно косичка. Другая половина сворачивалась в кольца и складывалась в пружину.
Довершив дело, существо не остановилось и все продолжало размахивать мечом без цели и смысла. Ленты, получившиеся из Марковны, ожили; из них получились две бледные змеи, мужская и женская.
Змеи вытянулись, потом сократились, благодаря чему на каждой образовалось сразу много горбов.
Они стремительно, но в то же время плавно и бесшумно устремились в разные стороны, и вскоре совершенно затерялись среди равнодушных светил.
февраль 2006
© Алексей Смирнов, 2006-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
