Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Конкурсы

   
П
О
И
С
К

Словесность




ПЛАВАЮЩАЯ  ЧЕРТА


Анне Кириченко-Чуркиной - неповторимому другу,
странным образом повлиявшему на эту вещь

Все совпадения - преднамеренные и не случайные


Пролог

Невнятные скороговорки злят, озадачивают - что угодно, только не пугают. Как правило. Но случаются исключения. Вот и крупный мужчина, кормивший купюрами платежный терминал, испугался. Он вздрогнул и даже отпрянул.

Потому что источником гнусавой белиберды оказался полицейский, он же - милиционер. У него вообще было много имен: мусор, мент, легавый. Было и собственное, которым он назвался, но столь неразборчиво, что голова его визави ничем не обогатилась.

Полицейский подкрался бесшумно, а представился - внезапно.

Обнаружив его в поле зрения, мужчина машинально уткнул указательный палец в предложение "Оплатить". Перст действовал наобум, пока тело отшатывалось. Даже пальцу известно, что нужно делать и куда нажимать при встрече с полицейским.

- Документы, пожалуйста, - бубнил сержант и отводил глаза.

Из терминала, изнемогая от любопытства, высунулся чек. Мужчина развел руками:

- Я не ношу документов... вот, есть визитная карточка.

На лице полицейского написалась гадливость, но он, конечно, не побрезговал и карточкой.

- Зиновий Павлович Зимородов. Институт мозга... Нейропсихолог-невролог. Здесь что делаете?

Мужчина беспомощно оглянулся на эскалатор.

- Покидаю метро. Я еду домой...

Он отметил, что речь собеседника вдруг улучшилась. Очевидно, тот испытывал трудности с налаживанием контакта. А теперь, когда неприятное и ненужное вступление прозвучало, голос укрепился, слова нагуляли вес и даже немного вытянулись, как это принято у хулиганов.

- Пройдемте, Зиновий Павлович, со мной.

Навыки общения, приобретенные Зимородовым в ходе работы, волшебным образом улетучились. Он, предпочитавший строго дозировать телесный контакт, позволил уцепить себя за локоть и отвести в маленькую комнату, где было отвратительно все - тела, мысли, одежда. И сама комната. Тел было два: одно, думами не богатое, сидело за исчерканным столом и любовалось своей фуражкой, положенной в сцепленных руках. Второе дремало в отсеке, отделенном от мира прутьями. У него вообще не было мыслей, остались сны.

Зиновий Зимородов, солидный и статный, с портфелем в руке, за восемь шагов успел превратиться в холодный кисель.

- У меня брат работает в ФСБ, - пробормотал он, едва переступил порог.

- У него тоже, - туша, засевшая за столом, кивнула на клетку.

Сержант, который доставил Зимородова, бросил на стол визитную карточку.

- Голову, значит, людям морочите, Зиновий Павлович, - прочел из карточки полицейский. - Раздевайтесь до трусов. Снимайте, снимайте все...

- Зачем?... - Зимородов уже расстегнул ремень.

- Вы нам нравитесь...

- Мне нужно позвонить. Я имею право.

- Разделся быстро! - рявкнуло существо и привстало. Его напарник шлепнул себе по ладони резиновой палкой. Потом погнал Зимородова за решетку. Палку применять не пришлось.

- У вас на трусах дырка, - заметил сержант. - Вы знаете об этом?

- Я ни в чем не виноват, - пробормотал Зимородов вопреки всему, что подозревает о человеке психологическая наука. Он не знал, куда себя деть, и старался не наступить на спящего. Он присел на краешек скамьи, с которой тот давно свалился.

Сержант не возражал:

- Может быть. Произошло ограбление. Есть описание. Вы подходите по приметам.

Второй изучал бумажник Зимородова и все сильнее раздражался, не находя наличности. Кредитки вызывали в нем бешенство. Терминал успел первым и съел понятные деньги.

- Зачем вы платили живыми деньгами? Вон сколько карточек.

Зимородов сморозил опасную глупость, обидную для неимущих центурионов:

- Да просто лишние были в кармане, а разговаривал много...

- Лишние, значит? Разговариваешь ты и сейчас многовато...

Все было ясно, но его продержали в клетке часа четыре.

- Еще увидимся, - сказали из-за стола, когда Зиновий Павлович лихорадочно одевался.

Зимородов предпочел бы промолчать, но у него вырвалось:

- Почему?

- У меня глаз наметан. Ты собираешь проблемы. Ясно? Ты терпила по жизни.

Тот застегивался, рубашка застревала в "молнии". Пятки сминали задники, пальцы нетерпеливо проталкивались в носки ботинок. Зимородов быстро и глубоко осознавал очевидную вещь: он - терпила по жизни. Хотя ему всегда представлялось обратное. Он собирал проблемы, но в ином смысле. Это к нему приходили терпилы, а он разбирался, лечил и раздавал советы.

Но власти виднее.

С этим последним доводом не осмелится спорить ни один мало-мальски вменяемый узкий специалист.



Часть первая
Двойные отношения

Глава 1

- Итак, никаких изъянов? Не считая уха - все хорошо?

- Отчего же? Не всегда. На пике эмоций я полон несовершенств.

- Это фраза для романа, вы не находите?

- Не нахожу. Я не пишу романов. И не читаю.

- Совсем не читаете? Почему?

- Не совсем, но зачем вы спрашиваете? Разве это имеет отношение к моей проблеме?

- Не исключено. Я хочу разобраться - вы же за этим пришли?

- Я пришел пожаловаться на шум в ухе. А вы меня расспрашиваете о посторонних вещах. Время - деньги, я правильно понимаю?

- Время мое, а деньги ваши. Вы обратились за помощью. Вам и решать, стоит ли она денег.

- А как мне решать, если помощи нет?

- Вы уверены? Прислушайтесь и скажите, шумит ли у вас в ухе прямо сейчас и прямо здесь.

Человек, напряженно сидевший на самом крае дивана, недоверчиво умолк и задумался. Сунул в правое ухо палец, пошарил, разочарованно вынул.

- Не вышел ваш фокус, - объявил он язвительно. - Полагали, достаточно будет меня отвлечь?

Зиновий Зимородов, если и надеялся на такой исход, то лишь отчасти. Тем не менее он тоже ощутил в себе легкую досаду. Клиент ему достался неприятный: явился с предельно понятной жалобой, не допускавшей обиняков и двояких толкований. У Ефима Греммо шумело в ухе. Медики не нашли у него ничего особенного и отослали к нейропсихологу. Направить к психиатру, вероятно, побоялись.

- Психиатр меня тоже смотрел, - сказал Греммо.

Зимородов воззрился на него. Казалось, что клиент умышленно подрезает возможности, опережая собеседника. И вдобавок читает мысли. Впрочем, такие мысли прочесть не трудно.

- Это все в один день? - вырвалось у Зиновия Павловича.

- Почему бы и нет? Я же сказал, кем был мой брат. Медицинское управление ФСБ. Ну или как оно там называется - я постоянно путаюсь в канцелярских штампах. Брата нет, связи остались.

Действительно, он говорил об этом. Доктору не понравилось очередное упоминание госбезопасности.

- А что случилось с вашим братом?

Вопрос был дурацкий, хотя врачу и положено наводить справки о близких родственниках.

Ефим Греммо прищурился:

- Разве я сказал, что с ним что-то случилось? Я только сообщил, кем он работал.

Доктор поджал губы.

- Намекаете на владение следственными навыками? - парировал он.

Греммо отмахнулся:

- Оставим это. Вы правы, брата больше нет. Несчастный случай, террористический акт, диверсия - кто мне скажет правду? Он взорвался. Вместе со всеми вокруг в его институте. Но про меня не забыли, и я с той поры пользуюсь льготами даже большими, чем при живом. Все сделали за день: проверили на тугоухость, повертели в кресле Барани. МРТ, электроэнцефалограмма... короче, полный комплект.

Слова его полностью подтверждались исчерпывающими бумагами, лежавшими на столе Зимородова.

Зиновий Павлович кивнул:

- Хорошо. Мы сделали круг и вернулись в исходную точку. Я предлагаю нарастить радиус. Если вам снова покажется, что мои вопросы не относятся к делу, то знайте, что это не так.

Греммо пожал плечами, зыркнул в окно.

- Мне вас рекомендовали. Делайте, как считаете нужным, а там поглядим.

Доктор Зимородов откинулся в кресле. Придется начать сначала. Черт бы побрал эту дуру! Ее он вел сравнительно неплохо - себе на голову. Психотерапия бульварного уровня. Однако ей нравится, она млеет на стадии очарованности. Это пройдет. Но покамест она щебечет и славит его на каждом углу. И рекомендует кому попало. В недобрую минуту сдала вот этому.

- Ведь вы холостяк, - заметил Зимородов.

- В бумагах написано, - согласился Греммо. - Но вид у вас такой довольный, что вы, похоже, сообразили сами. Кольца не ношу?

- Нет. Вы носите разные носки.

Пациент скосил маленькие глазки, которые послушно съехались к утиной переносице. Доктор смотрел на него: мелкий, пропитанный пылью - скорее всего, книжной; сорока пяти лет, плешивый, пегие волосы. Удивительно, что аккуратно подстриженные. Мухомор, пока врач смотрел на него, разглядывал ногти, держался спесиво и не давал дородному Зимородову господствовать и вообще авторитетно греметь в кабинете.

- Они почти одинаковые. Давайте лучше займемся моим ухом? Ему ваша дедукция будет куда приятнее.

- Тогда расскажите еще раз. Пусть и мое порадуется.

История болезни Ефима Греммо представала примитивной до неприличия. Неделей раньше он посетил парикмахерскую. Долго не выбирал - отправился в ближайшую, в соседнем дворе. Он не следил за собой, но зарос настолько, что это привлекло внимание соседей, которые сделали ему замечание. Подстригли его хорошо, как обычно. Когда Ефим Греммо вышел на улицу, он обнаружил, что в правом ухе образовался неприятный шум. В прочих отношениях он чувствовал себя безупречно - даже сейчас, хотя, понятно, немного извелся. Это, собственно, было все. Греммо изучили вдоль и поперек, но не нашли ни малейшей причины шума. Даже сосуды, которые никогда не бывают вполне здоровыми, пребывали у Греммо в идеальном состоянии.

Зиновий Павлович делал пометки. Ему хотелось взять ручку и вогнать ее Греммо в проклятое ухо.

Он буднично спросил:

- Условия жизни?

Сбор анамнеза - скучнейшее на свете занятие. Правила предписывают осведомляться обо всем без разбора, подряд. Чем толще портфолио идиота, тем приятнее руководству. Выполни Зимородов все в точности по инструкции, он не то что о жизни спросил - заставил бы Греммо сплясать, вынудил петь... такие вещи иногда приходится проверять для выявления тонких нервных нарушений. Намного лучше, когда они изливаются из пациента самостоятельно, без спроса; диагноз приблизительно ясен, и что с таким делать - тоже очевидно.

- Хорошие, - послушно ответил Греммо.

Но Зимородов записал, что в действительности этот стареющий гриб живет не блестяще. Греммо соседствовал в коммуналке с двумя дополнительными съемщиками.

- Брат из ФСБ? - Зимородов недоверчиво прищурился. - И вы ютитесь в коммуналке?

Оказалось, что жилье вполне устраивало Греммо. Он, как все глубже постигал доктор, относился к плюшкинскому племени. Сидел бобылем-бирюком, дышал из трещин, что расходились под обоями детских времен; хранил всякое старое дерьмо и собирал многое новое.

- Я в этом доме родился, - объяснил Ефим. - В пятом поколении. И я никуда не поеду, хотя возможности есть. Я вовсе не бедствую, если вы намекаете. Я занимаюсь ювелирными работами - скорее, уже эксперт, чем трудяга.

Зимородов прикусил язык. Представил картины, фарфор и хрусталь.

- Соседи не беспокоят? - спросил он глупо.

Соседи подобрались хорошие. Один был похож на самого Греммо, такой же сморчок, но больше расположенный к бродяжничеству по областным лесам. С другими, семейной парой, клиенту даже просто повезло, душевные люди, он и она; подметут, подотрут, угостят, пригласят в застолье, обнимутся, споют коллективные кухонные песни.

- Покажите-ка еще разок ухо, - вздохнул Зимородов.

Греммо половчее изломился в кресле, чтобы сместиться лишь ухом и только ухом, не напрягая прочие части тела. Зимородов остановился над ним. Большой и сильный, он мог бы прибить этого достоевского щелчком. Правда, он вспомнил некстати о недавнем приключении в метро, и гонор слетел подобно кепке, сдуваемой с дурной головы порывом ветра.

Доктор изучил мочку. Потрогал козелок и противокозелок.

- А что за царапина?

- Но я же стригся, - напомнил Греммо. - Задели ножницами. Задели....

Голос его неожиданно сел, взгляд остановился.

- Задели ножницами, - он повторял и повторял это без конца.

А Зимородова подмывало расплыться в барской улыбке: ну, вот и решение. Но он не был окончательным шарлатаном и знал, что никакого решения нет - напротив, оно откладывалось.



Глава 2

- Это был вентилятор, - объявил Греммо.

Он отчасти вернулся в рассудок и даже пытался изобразить торжество победителя, но явно спешил. До победы, судя по огорошенному лицу, оставались долгие версты войны.

Доктор Зимородов проворачивался в кресле, сохраняя молчание.

У пациента, как выражаются психологи, наступил инсайт. Вернее, не так: он приобрел инсайт. В переводе на человеческий язык это слово означает внезапное опознавание сути.

Зимородов старался не вмешиваться в эти яркие переживания. Не мешать им. Не подсказывать, не дополнять картину личными фантазиями.

Кабинет заливало летнее солнце, намекая на сияние истины: все было ослепительно белым, офисным - стол, полки, кушетка, стены. Даже портрет самого Зимородова просветлел, тесня академика Павлова. Только стул оставался черным.

- Вентилятор шумел, - продолжил Греммо. Он строго уставился на Зиновия Павловича. - Понимаете? Этот шум в ухе - шум вентилятора.

Прилетело маленькое облако, сияние приувяло.

- Что же, там до сих пор шумит вентилятор? - осторожно спросил Зимородов. - Я имею в виду, в вашем ухе?

Греммо наградил его презрительной гримасой.

- Перестаньте записывать меня в психи. Конечно, в моем ухе нет никакого вентилятора. Но я надолго запомнил, как он шумел. Слишком надолго.

- Позвольте предположить, что это воспоминание связано с травмой. Вам повредили ухо, вы испытали боль, и эти события, как бы сказать... - Зимородов пощелкал пальцами. - Короче говоря, не порань вы ухо, то и до вентилятора вам не было бы ровным счетом никакого дела.

- Угу, - Греммо саркастически кивнул. - А если я порежу палец, то в голове зачирикают воробьи, которые прилетели на окно клевать говно. А если мне двинут в глаз, я навсегда запомню Вана Клиберна, который будет играть в соседнем окне.

Доктор Зимородов кивнул:

- Приблизительно так, хотя вы, конечно, утрируете. Согласитесь, что ваше недомогание разрешилось. В ухе больше не шумит.

Греммо покачал головой.

- Ни черта оно не разрешилось. В ухе шумит меньше, это вы правильно подметили, хотя оно помнит, как шумело громко. Теперь наступила очередь рук.

- Рук? Что же такое стряслось с вашими руками?

- С моими все в порядке. Я говорю о руках парикмахерши. Они тряслись. Дрожали, как после попойки.

Зимородов пожал плечами, сверился взором с Павловым.

- Почему бы и нет? Может быть, и после попойки. Что в этом странного?

- Только то, что это целиком занимает мое воображение. Я не могу думать ни о чем другом. Я сижу и вижу, как они прыгают. Шумит вентилятор. Ухо... да, она стриганула ухо, но мне и больно-то почти не было. Считайте, не помню этого вообще. И получается, что вот уже несколько дней вся эта картина разворачивается где-то в глубине моей башки, а я не понимаю, почему это так важно.

Если у кого-то шумело в ушах и дрожали руки, то у доктора чесался язык. Ему отчаянно хотелось откровенно и лаконично объяснить, что именно разворачивается в глубине башки Греммо - вопреки его прискорбному, но простительному заблуждению.

Зимородов страдал потливостью, его не спасал даже кондиционер. В присутствии Греммо недуг усиливался десятикратно. Пиджак доктора висел в шкафу, и шкаф был заперт, но Зимородов улавливал волны неодобрения изнутри. Рубашка промокла на животе, на пухлой спине. Халату, впрочем, было все нипочем.

А Ефим Греммо сидел, таращился и раздраженно ждал чуда.

- Как вы относитесь к гипнозу?

- Не пробовал. И никогда не верил. Но брат у меня, вы помните... Он много рассказывал, приходится допускать.

- Готовы попытаться?

Греммо задумался.

- Почему бы и нет? Мне скрывать нечего. Только зачем?

- Это будет очень легкий гипноз, - объяснил Зиновий Павлович. - Поверхностный. Скорее, даже игра воображения. Вам надо расслабиться, чтобы воспринять картину целиком, а вы напряжены.

- То есть спать я не буду?

- Да перестаньте! - Зимородов принужденно рассмеялся. - Какое там спать. Перелягте на кушетку, расслабьте руки и ноги. Глаза закройте, хотя можете и не закрывать.

Греммо выполз из кресла и побрел, куда было велено. Со спины он напоминал сердитую обезьяну. Ему надоели врачи, его донимали видения, и даже пошедший на убыль шум в ухе не улучшал настроения. Он разулся, лег на спину. При взгляде на сандалии, оставленные стоять пустыми, могло показаться, что они приплелись в нынешнее столетие пешком из какого-то прекрасного далека.

Зимородов прибыл на колесах, в собственном кресле. Предварительно он потянул за шнур и сомкнул жалюзи.

- Отлично, - улыбнулся доктор. - Прошу вас, Ефим, расслабиться полностью. Насколько сумеете. Я буду часто повторять это слово, "расслабиться". Это необходимо. Сейчас вы просто лежите и чувствуете, что ваши ноги совершенно спокойны. Они расслаблены. В них разливается тепло. Даже если вы этого не чувствуете, постарайтесь вообразить. Итак, ваши ноги тяжелые и теплые. Тепло поднимается выше, разливается в животе. Мышцы живота полностью расслаблены.

- Это не опасно, не боитесь за кушетку? - сонно пробормотал Греммо.

- Не боюсь. Я же врач. Мышцы живота расслаблены полностью. Внутри тепло. Оно разливается, затопляет сердце. Сердце бьется ровно, спокойно. Вы все слышите и все хорошо понимаете. За окном тишина, хорошая летняя погода.

За окном каркнула ворона.

- За окном тишина, - настойчиво повторил Зимородов. - Ваши ноги налиты приятной тяжестью. Ваши руки наливаются приятной тяжестью. Им тепло. Они абсолютно расслаблены.

Судя по выражению лица Греммо, доктору кое-что удавалось. Греммо лежал успокоенный - пожалуй, теперь, симпатичный, не похожий на себя. Будто в гробу.

- Ваше лицо спокойно, как никогда.

Зимородов очаровывал Греммо минут семь, потом перешел к осторожным расспросам. Итог огорчил. Пациент не сумел припомнить ничего, кроме пляшущих парикмахерских рук. Описал, правда, саму цирюльницу - молодую, черную-крашеную, завитую, с глупой испуганной рожей. Трудилась, скорее всего, какая-то приезжая практикантка. Еще Греммо вспомнил, что зал пустовал, других посетителей не было. Не было и работников. Час стоял не пойми какой, середина дня, наплыва нет, да и никто не наплывал во дворик Греммо, помимо пропойц.

- Каждый день они там сидят с утра, - пробормотал Греммо. - Пьянки во дворе короля Артура. Моего соседа-путешественника зовут Артур.

Поговорили о вентиляторе, Греммо отзывался об этом устройстве равнодушно. Насчет шума, что поселился в ухе, он продолжал соглашаться, что да, это был вентилятор, который запомнился из-за прыгавших рук работницы.

- Чем вам так дороги эти руки? - поинтересовался Зиновий Павлович.

Греммо помолчал.

- Не помню, - признался он после паузы. - Не знаю. Это странно, так нервничать. Я говорю о ней, не о себе. Я на секунду отключился, задремал...

- В парикмахерском кресле задремали?

- Да... Вентилятор шумел, успокаивал. Меня разбудили ножницы, когда цапнули за ухо. Или нет. Кровь уже текла, парикмахерша извинялась, вытирала ее... сменила мне простыню... я не сердился, мне больно не было...

- Дрожащие руки занимали ваше воображение, но вы задремали?

- Задремал... очевидно, не выспался... или расслабился.... Такое же тепло в животе, небольшое головокружение, и меня повело...

Зимородов потер виски.

- Вспомните еще что-нибудь, - попросил он. - Размягчите вашу память, ваш мозг. Тепло ли было вам или холодно? Запахи?

- Тепло, лето же на дворе.... Запахов полно, это парикмахерская.

- Вернитесь туда мысленно. Вы там. Что вы обоняете, чем пахнет?

- Духами. Одеколоном. Не знаю... Очень много парфюмерии... Я не люблю парфюмерию, у меня даже нет дезодоранта...

Это Зимородов заметил и сам.

- Однако маска пахла приятно...

- Какая маска?

- Она предложила мне маску... на пробу, из мертвого моря... или водорослей... Пообещала сделать из меня красавца.

- Вы не пользуетесь дезодорантом, но согласились на маску?

- Бесплатно же... Зеленая жижа. Густая. И маска. Симпатичная парикмахерша... я немножечко с нею заигрывал... Она намазала мне лицо и стала стричь волосы, а маска подсыхала, и все под нею... схватывалось.

- Странно, что вы не сказали об этом сразу.

- Странно, да... Вы правы... Но я вспомнил только сейчас... Кожа впоследствии действительно стала такая... такая... - И Греммо выразился в манере телевизора, разродившись такой чудовищной фразой, что Зимородову стало не по себе. Слышать подобное допустимо от кого угодно, только не от Греммо. "Кожа приобретает ваш натуральный блеск, радуя молодой эластичностью".

- Становится в два раза длиннее объема, - пробормотал Греммо о чем-то похожем, но уже не относившемся к делу.

Больше Зимородов не добился от него ничего и в конце концов разбудил. Греммо пришел в чувство, сел на кушетке.

- Я все помню, - предупредил он.

- Разумеется, - Зимородов не возражал. - Я же предупредил, что гипноз не будет глубоким.

Ефим Греммо почесал в затылке.

- Я еще думаю, что это не вентилятор шумел. Не только вентилятор.

- А что же еще?

- Я не знаю. Да наплевать, - Греммо состроил кислую физиономию. - Руки меня беспокоят, это точно. Почему она так волновалась? Молодая такая особа. Стрижет. Что в этом необычного?

Зиновий Павлович подмигнул:

- Я, кажется, начинаю догадываться.

Греммо ответил на это вопросительным взглядом.

Зимородов вздохнул.

- Возможно, прозвучат неприятные вещи, Ефим - ничего, что я так запросто, фамильярно? В конце концов, это всего лишь гипотеза. Но она выглядит правдоподобной.

Тот буркнул:

- Только не говорите, что у меня рак.

- Нет, ни в коем случае. У вас другая болезнь. Вы, насколько я понял, живете один, ведете замкнутый образ жизни. Улавливаете намек?

- Нет, не улавливаю.

- Но вы же признались, что флиртовали с этой парикмахершей.

- И что с того? Я иногда позволяю себе.

- Именно, что иногда позволяете. Мне кажется, что вы находитесь под впечатлением от впечатления.

Греммо поерзал.

- Можно попроще?

- Вы не исключаете, что девушка разволновалась из-за вас. Что вы сумели разбудить в ней интерес. Что вы ей понравились.

Греммо посмотрел недоверчиво:

- Да бросьте.

- Да вот не брошу! Для вас это явилось полной неожиданностью. Вы не ждали реакции. Вы не помышляете о взаимности. Вы бирюк, Греммо, простите за грубость. Заросли мхом. И вдруг на вас реагируют так, что руки трясутся. Вам предлагают косметическую процедуру... вас оценивают, ваши заигрывания поняты и приняты. Вы нравитесь, черт побери. И вам это непривычно, вам страшно от этого. Вы слишком давно никому не нравились. Поэтому вы взволнованы и вот уже несколько дней не находите себе места. Вы не в состоянии в это поверить.

На сей раз доктор добился серьезного результата. Греммо сидел перед ним в полном ошеломлении. Рот приоткрылся, выступила слюна. Глаза остановились. Он был похож на грача, которому внезапно поставили клизму.

- Вы так считаете? - Слова эти Греммо выдавил с великим трудом.

- Я это вполне допускаю, - кивнул Зимородов.



Глава 3

Зимородов наставил себе на поднос обычного: капустный салат, солянку, отбивную, булочку. Компот. Многое меняется в мире, но в медицинских буфетах сохраняется нечто вечное. Зимородову нравилось здесь обедать, хотя он мог позволить себе приличный ресторан ежедневно и без ущерба для кошелька.

Нынче буфет особенно радовал его, согревал и сразу же освежал. Мир обращался с Зимородовым ласково. Котлета была такая же, как всегда, но лежала так, что смахивала на приз. С булочки от волнения сыпалась пудра. Компот обещал ответы на загадки алхимии. Красный поднос сообщал приятное пластиковое возбуждение.

Зиновий Павлович подсел к Емонову, который уже съел половину своего. Отработанная миска, недавно полная молочного супа, бледнела в опустошении. Емонов был худощав, остер чертами лица, страдал язвой. Он состоял в должности проректора по учебной работе и славился неразрешимыми личными затруднениями. След от кольца на безымянном пальце давным-давно выгорел и стерся, но Емонов иногда машинально ощупывал его гнутым мизинцем, проверяя, на месте ли символ неверного счастья.

Зимородов мурлыкнул:

- Добренький денечек, Сережа. Поздравь меня, я только что спас альму матер от длительной тяжбы. А то и от спецназа.

Оленьи глаза Емонова потемнели.

- Зиновий, что ты такое говоришь? Зачем пугаешь? Денечек и впрямь полюбуйся, какой хороший, солнышко светит, мухи летают. Откуда спецназ?

Зиновий Павлович сосредоточился на солянке, отъел, потом промокнул губы салфеткой и объяснил:

- Муторный, заковыристый случай, Сережа. Явился, представь себе, тип со связями в органах. Холостой такой клещ, домашний таракан, давно в тираже. Даже видом - насекомое из чулана. Предъявил всякие глупости вроде шума в ухе, а я его вскрыл. Клиента, не ухо. Он раскололся. В таракане, Сережа, наступила весна. Неожиданно расцвела. Влюбился и теперь ужасно волнуется. Кто бы мог подумать?

- Нет ничего нового на белом свете, - проректор вздохнул и погрузил вилку в прохладное пюре. - Нашел, чем удивить. Все одно и то же.

- Ну да, - воодушевленно кивнул Зимородов. - Я знаю, но кто бы, черт побери, мог подумать! Ты бы видел этого романтика. В личной жизни я бы доверил ему только мусорное ведро, не больше. В смысле выноса.

- Мм?.. Возникал вопрос о вашей с ним личной жизни? С этого момента поподробнее, Зиновий... Ты выволок его на трансфер?

Трансфером у них называлось нездоровое острое чувство любви и восхищения к собеседнику, его обожествление, чреватое скорыми разочарованием и ненавистью. Врачи и психологи любят вообще называть непонятными словами простейшие вещи, вроде внезапной влюбленности.

- Нет, Сереженька, это твоя личная проекция. Твои личные домыслы.

Зимородов умышленно обидел Емонова. Тот пошутил, но в Зиновии Павловиче расцвело настолько победоносное настроение, что даже легкая ирония могла его оскорбить, поэтому он сказал злую вещь, прекрасно зная о многочисленных бедах вечно влюбленного в кого-то проректора, который искал и не находил. Зимородов намекнул на бестолковость Емонова, не умеющего разобраться, с чем он имеет дело - с живым посторонним человеком, пусть и прекрасным, или с собственными галлюцинациями насчет очередного союза. На этих приключениях проректор заработал язву и теперь уверенной поступью двигался дальше к новым заболеваниям.

Емонов меланхолично ворочал во рту пюре.

- Это не он, случайно? Триумф воли? - Проректор кивнул на дверь.

Зимородов оглянулся и увидел в дверях Греммо.

- Да у вас и впрямь отношения, - Емонов деловито запил мерзость компотом.

Проректор, не способный разобраться в собственной жизни, славился проницательностью в отношении всего, что его не касалось. Он угадал безошибочно и легко, небрежно, с первой попытки.

Вилка Зимородова, украшенная фрагментом котлеты, повисла на полпути.

- Опасное это дело, прослыть волшебником, - не унимался Емонов.

Зимородов перевел взгляд на циферблат, висевший над раздачей. Прошло два часа с момента, когда они с Греммо обменялись удовлетворенным рукопожатием. И он не находил оснований для появления последнего в корпоративной трапезной. Это и в самом деле выдавало известное хамство, зародившееся на почве уверенности в могуществе доктора, которого отныне, за свои деньги, можно тягать отовсюду и когда вздумается. Или что-то другое. Вид у Греммо был крайне встревоженный. Ефим излучал решимость найти Зимородова во что бы то ни стало.

- Остерегайся двойных отношений, - подмигнул Емонов и этим советом заколотил последний гвоздь.

Двойные отношения недопустимы в медицине. Они абсолютно неприемлемы в психотерапии, элементы которой самоуверенно применял нейропсихолог Зимородов. Между врачом и пациентом допускается общение сугубо по существу. Деловое. От и до. И ничего вне. Это было негласное правило, разумность которого неоднократно подтверждалась жизнью. Вне приема или сеанса - пустота. Полоса отчуждения. Если доктор куда-то торопится, а пациент предлагает подбросить его на машине, доктору следует воздержаться. Никаких подношений сверх обычного. Никаких посторонних общих дел.

Иначе конец.

Иначе клиент присосется. Даже если этого не случится, доктор будет ощущать себя в чем-то обязанным. И это чувство рано или поздно скажется на результате его трудов.

- Приятного, - попрощался Емонов и встал.

Непонятно было, чего именно он пожелал. Скорее всего, аппетита: Емонов в молодости служил флотским врачом, где это существительное зачем-то опускали. Но Зимородов расслышал подтекст. Он не успел сочинить ответное прощание и промолчал. Греммо уже маршировал к столику.

- Зиновий Павлович, вот вы где, - заговорил он еще на ходу и сел.

Зимородов снова посмотрел на часы, теперь на свои, наручные.

- Может быть, не сию секунду, Ефим? Видите ли, в настоящий момент я...

- Так она же пропала, - Греммо вскинул пыльные брови, дивясь недогадливости доктора. - Как раз неделю назад, и не могут найти.

Зимородов отложил вилку. Подумав, отодвинул и тарелку, отставил стакан. Есть и пить расхотелось.

- Кто пропал? - спросил он раздраженно.

- Девушка. Парикмахер. Я от вас поехал сразу туда...

С языка Зимородова едва не слетел вопрос: "С цветами?".

- Купил гвоздичку, - продолжил Греммо. - Понимаете, вы мне протерли глаза. Промыли. Распахнули.

- Поднял веки, - подхватил Зимородов, кивая.

Греммо оставил эту шуточку без внимания, а Зимородов мысленно выругал себя за панибратский юмор.

- Вы сами видите, какой я.

"Терпила по жизни", - вспомнил доктор.

- Она была слишком, подчеркнуто внимательна ко мне. Заботлива. Я сейчас это отчетливо вспоминаю. Она волновалась. Мне, старому затворнику, и в голову не пришло, что кто-то способен... - Греммо неожиданно порозовел. - Испытывать ко мне интерес.

- Постойте, Ефим, - Зимородов обеспокоенно поднял палец, требуя паузы. - Не увлекайтесь. Не торопитесь с выводами. Мы просто предположили, эта тема нуждается в проработке... Дело может быть вовсе в другом, согласитесь. Не хочу вас разочаровать, но девушка ваша - кто ее знает? Не исключено, что она работала там первый день, новичок...

- Это вы в самую точку попали, - кивнул Греммо. - Насчет проработки темы. Она нуждается, да. Потому что все это чепуха, а важно то, что парикмахерша исчезла. В тот же день. Ушла и больше не появлялась.

Зимородов пожал плечами:

- Что с того? Мало ли какие бывают обстоятельства. Она имеет право заболеть. Уехать куда-нибудь. Она же не крепостная крестьянка.

- В салоне удивлены, - возразил Греммо. - Никто не знает, что с ней случилось. Она не отвечает на звонки. Вы не находите это странным?

- Ефим, я ежедневно наблюдаю вокруг столько странного, что давно перестал это странное выделять. Необычное - норма жизни и ни в коем случае не отклонение.

- Бросьте, - фыркнул Греммо. - К чему эти отвлеченные рассуждения? Я прошу вас поехать со мной и убедиться лично.

У Зимородова отвисла челюсть. Он даже замычал.

- Что? - выдавил он. - Поехать с вами? В парикмахерскую? Ефим, голубчик, вы излишне впечатлительны. Так нельзя. Ну, с какой стати и зачем мне туда ехать? Это, в конце концов, не входит в перечень моих услуг и обязанностей.

- Войдет, - тон Греммо звучал убежденно. - Все будет оплачено. Мне самому не разобраться, Зиновий Павлович. А у вас талант. Вы умеете вскрывать суть вещей. Я бы даже сказал - вспарывать. Вы меня вывели на солнечный свет.

В душе Зимородов проклял Емонова с его пожеланиями. Греммо сделался околдован. Его, Зимородова, стараниями. Отныне он видел в докторе всемогущее божество. Очень скоро знак поменяется, и Зимородов превратится в тупого и бессердечного дьявола.

- Считайте это вызовом на дом, - сказал Греммо. - Две остановки отсюда. Полчаса разговора. Десять тысяч.

- Поехали, - согласился Зимородов секундой раньше, чем понял, о чем говорит.

Зиновий Павлович был жадноват. Иногда это его здорово подводило.



Глава 4

У Греммо не было автомобиля. У Зимородова тоже, он смолоду боялся рулить и пользовался метро. Пока они шли к трамвайной остановке, Зиновий Павлович успел осыпать себя проклятьями раз двадцать. Доставалось и спутнику. Зимородов не то что позволил себе пресловутые двойные отношения - он бросился в них очертя голову, нырнул в омут с бесами, и теперь с него причиталось. Обещанные десять тысяч представали детской глупостью. За эти деньги Греммо выпьет из него кровь и спустит шкуру.

Тот же болтал без умолку, разглагольствуя о вечной молодости и наступившей весне. Захлебнувшись восторгом, резко мрачнел, когда вспоминал, что восхищаться им, собственно, с недавних пор стало некому.

Зимородов обругал себя еще и за то, что невнимательно отнесся к словам Греммо, которыми тот описывал себя самого - несовершенного на пике эмоций. Доктор счел это спесивой дурью, а зря. Человек зачастую выбалтывает о себе куда больше правды, чем от него ждут.

- Слушайте, - Зимородова осенило. - Ваши связи с органами. Которые после брата остались.

Мысли Греммо парили в альтернативной реальности.

- Нет, - он покачал головой, - от брата не осталось ничего, совсем ничего. Был взрыв. Никаких органов.

- Я говорю о его сослуживцах. Они вам помогли с обследованием. Почему бы им не помочь в ситуации, которая, с позволения сказать, скорее подпадает под их интересы, нежели медицина?

Греммо очнулся, печально взглянул на него.

- Вы не знаете, - молвил он и скривился в горькой усмешке. - Одно дело - принести одинокому человеку, скажем, продукты. Единоразово. Нет, мне никто не носит, я для примера. И совсем другое - взвалить на себя его домашнее хозяйство, просто так, за спасибо.

- Объясните, - потребовал Зимородов.

- У меня путаются мысли. Я неудачно формулирую. Хозяйство здесь не при чем. Лучше выразиться так: принять его на работу, что ли. Поставить на довольствие. Нет, не то! - воскликнул Греммо. - Вот как верно: расследование - это вы правы, это уже их компетенция. Это профессиональный вопрос, государственный. Мне помогают, когда я нуждаюсь, да. Но чтобы применить в моем частном деле по назначению само ведомство...

- Почему бы и нет? Вы же подозреваете несчастье, а то и преступление.

- Но я еще не сошел с ума, - пылко ответил Греммо. - Сами же говорите: подозреваю. Никто из них не станет выслушивать мои подозрения, да еще и по поводу какой-то парикмахерши. Им это не интересно. Они не станут ради этого беспокоить своих друзей из МВД, заводить официальное дело... вам ясно? Они вежливо выслушают меня, посмеются, пообещают проверить и выкинут из головы. Тем более что я вовсе не уверен в несчастье и преступлении. Я же в разуме, как-никак. Я сознаю, что вы, скорее всего, правы. Объяснение очень простое. Я потому и пригласил вас, чтобы вы помогли разобраться. Дело в том, что я... я стесняюсь, черт побери, мне неловко, - Греммо ударил себя кулаком в ладонь.

- Я чувствую себя свахой, - буркнул Зимородов.

- И хорошо. Мне всегда казалось, что доктор не сводится к учебнику внутренних болезней. Доктор умеет все. Он может что угодно. Иногда ему и медицина не нужна. Вам же она со мной не пригодилась?

- Ефим, прошу вас... Умерьтесь в надеждах. Я не Господь Бог.

- Нет, вы не он. Вы проводник его воли. Он выбрал вас, чтобы помочь мне.

- Вы хотите ее спасти. Явиться рыцарем.

Греммо не возражал:

- Хочу. По-моему, очень удобный случай. Если с ней ничего не стряслось, она все равно восхитится, когда я вдруг появлюсь на пороге.

- Ну так вы уже все решили, как поступать. Готовый план. Я-то зачем?

- Потому что один я боюсь. У меня не получится.

- Намекаете, что на квартиру к ней мы тоже поедем вместе?

- Еще десять тысяч, - сказал Греммо.

- Так может быть, сразу туда?

- Нет, не сразу. Мне не сказали адрес. А вам скажут.

- Под гипнозом, что ли? С чего вы взяли?

- Вам виднее, - туманно ответил Греммо, увлекая Зимородова к трамваю. Сдвоенные вагоны переваливались на битых рельсах, как утки. Трамвай остановился, Греммо отступил и пропустил доктора вперед. Тот взошел на ступени, будто на эшафот.

Они уселись в хвосте, и к ним уже шла продавщица билетов.

В ее глазах плавала деятельная пустота.

- Так, девочки, что тут у нас? - обратилась она к обоим, пребывая сознанием в каких-то иных пределах и целиком полагаясь на личный процедурный автоматизм. Она не видела и не понимала, кто перед ней, это ее не заботило, она пользовалась первыми подвернувшимися словопостроениями.

У Зимородова был проездной, Греммо заплатил и получил билет.

Ехать им выпадало действительно недалеко, двумя короткими перегонами. Зимородов содрогнулся, получая наглядное представление о тесном пространственном соседстве с Греммо. Тот мог нагрянуть в институт когда хотел, в любую минуту.

- Учтите, говорить будете вы, - объявил Греммо.

- Давайте, от вас прозвучит хотя бы вступление, - попросил тот. - Ну сами посудите, что я скажу? С чем я войду? Я - доктор Зимородов Зиновий Павлович, ищу вашу сотрудницу...

- Именно так, - Греммо довольно улыбнулся. - Именно доктор Зимородов. Ее лечащий врач. Вы беспокоитесь за ее состояние. Она не в себе. Она давно у вас лечится, вы ее наблюдаете, у нее голова не в порядке.

- Почему же я должен с порога лгать?

- Пустяки, - казалось, они поменялись местами; Греммо выказывал самоуверенность не меньшую, чем позволял себе в кабинете Зимородов. - Ну, соврете. Вас что, расстреляют за это?

Зимородов лишь покачал головой. Он стиснул зубы, когда Греммо встал и тронул его за локоть. Ефим почти танцевал, двигаясь к выходу, и оглядывался на подплывавшее здание, в нижнем этаже которого разместился салон красоты. В предназначении и названии этого места было нечто несовместимое с Греммо, который своим интересом к нему нарушал и оскорблял законы природы.

Даже трамвай удивился. Освободившись от Зимородова и Греммо, он довольно долго стоял с распахнутыми дверями, и были те двери подобны оцепеневшим ртам.

Парикмахерская, которой по набору услуг и являлся салон, поселилась в торцовой части пятиэтажного дома. Здание повидало многое. Пожилой, сталинской выделки, дом одряхлел. С него осыпались каменные лепные колосья - и постоянно промахивались, не попадая в прохожих. По стене бежала трещина. Подвальные окна ослепли, будучи заколочены ржавой жестью; за ними наверняка скрывалось страшное - сырое и войлочное. Дом терпел. Он пережил и новенькую стереотипную дверь салона, которую в него врезали довольно грубо. Стена по ее периметру покрошилась, но никто не стал платить за ремонт. К двери вела ажурная лесенка, под которую кто-то аккуратно поставил пустую чекушку.

Греммо остановился и положил себе руку на грудь.

- Что-то мне нехорошо, - признался он.

- Стойте спокойно, - Зимородов притормозил внизу. - Как зовут вашу нимфу? Я же должен знать, если я ее врач.

Греммо озадаченно воззрился на него.

- Жуля, - пробормотал он.

- Как вы ее назвали? - Зимородов демонстративно вытянул шею, приложил к уху ладонь.

- Это заведующая так ее назвала. Жули, сказала, нету давно.

- Этнос непонятный. Вы говорили, она нездешняя?

- Ну, черненькая, да. Скорее всего. Их здесь много.

- Я вас заклинаю, Ефим, - Зимородов потянул Греммо с лестницы и преуспел. Тот сошел на землю и сразу стал ниже ростом, как ему полагалось. - Приезжая, южанка. Устроилась в парикмахерскую. Откуда у нее личный врач?

Греммо морщил лоб, пытаясь понять.

- Квартира же есть, - наконец выдавил он. - Может, у нее богатые родственники.

- Может быть, - согласился Зимородов. - Съемное жилье, да. Но дело не в этом. Тут диаспора. Свои обычаи, правила. Совсем другой культурный слой. Не в их традициях обзаводиться личными психологами и неврологами, работая при этом в парикмахерской.

- Не обязательно быть личным. Вы принимаете ее в диспансере.

- Да у нее, может статься, и регистрации нет, какой диспансер? Я даже уверен, что она нигде не значится...

Ефим пришел в состояние нетерпения.

- Кто так глубоко копает? Вы что, из миграционной службы? Заведующей наплевать. Мало ли, кто у кого лечится! Идемте, Зиновий Павлович, раз уж пришли. Я уверен, вы ее одолеете без труда.

Зимородов не успел оглянуться, как тот уже взлетел на площадку, потянул на себя дверь и замер в приглашающем ожидании. И десятью минутами позже Зиновий Павлович был вынужден признать, что Греммо разбирается в людях отчасти лучше, чем он сам. Во всяком случае, в некоторых - из круга, в котором Зимородов оказывался довольно редко.

Заведующая парикмахерской не стала смотреть документы и вообще не спросила у Зимородова, кто он такой. Цивилизация не коснулась ее, про римское право она не слышала и не смотрела западных детективных фильмов. У нее не возникло ни тени подозрения.

Зимородов, стараясь быть убедительным и выглядеть искренне взволнованным, сказал одно:

- Я доктор, у вашей сотрудницы серьезное нервное расстройство... так мне кажется. Мне нужно с ней повидаться, я за нее отвечаю..

Этого хватило, чтобы хозяйка выложила все, что знала и предполагала о Жуле.



Глава 5

Ей, хозяйке, было прилично за пятьдесят.

Наметанный глаз без труда узнавал в ней дитя бухгалтерии, скромно разбогатевшее; возле салона был припаркован маленький заграничный автомобиль - несомненно, принадлежавший ей. Хозяйка выглядела ему под стать: с такими же багажником и капотом. Одинокая, вдовая, в ожидании внуков от взрослых детей, она сожигалась внутренними чертями, томилась по близости не пойми с кем. Принадлежала к сонму любительниц "полян" - застолий с такими же "девками", где не упускала треснуть водочки, вволю покушать и спеть.

Респектабельный Зимородов лишил ее кислорода в груди.

Тот нервничал, и хозяйка мечтательно вообразила, что волнение вызвано не только пропажей ее работницы.

- Можно просто Лена, - предложила она.

Греммо закусил ноготь. С ним разговаривали иначе, ему предоставили обходиться "Еленой Андреевной".

- Елена, - с чувством повторил Зимородов. - Леночка. Помогите нам.

Он мгновенно увлекся: не хозяйкой - драматургией. Талант, погибавший на унылых медицинских подмостках, в натурной съемке вдруг возгорелся.

- Как же мне вам помочь, - задумалась хозяйка.

Зимородов воровато огляделся, подался вперед:

- Не скрою, у меня есть личный интерес, - добавил он и вроде как испугался, выставил руки: - Нет, не подумайте! Но если с ней что-то нехорошее, я пострадаю.

Елена Андреевна отозвалась ростом тревоги:

- За что же страдать, вы же не сторож ей...

- Как же не сторож, именно сторож. Вы же знаете, какие девицы глупые - прыгнут с высоты, наглотаются таблеток, порежутся. Что, если ей надо в больницу, а я не подсуетился? Вот живой очевидец, - доктор кивнул в сторону Греммо, который моментально вытянулся. - Говорит, на ней лица не было.

Хозяйка покосилась на Ефима.

- Я уж решила, влюбился гражданин и подбивает клинья.

- Я? - возмутился Греммо, и Зимородов подал ему знак заткнуться.

- Мало ли, - отозвалась Елена Андреевна, серьезностью лица приравнивая такую возможность со стороны Греммо к покушению на убийство. - Ну что же я могу рассказать? Жуля, фамилия Искандарова, приехала откуда-то... - Она махнула рукой. - Кто их разберет, откуда они, - хозяйка полезла в папку перерывать немногочисленные бумаги. - Вот адрес есть, - она замолчала. - Как же вы, доктор, не знаете адреса? Есть же карточка.

Зимородов состроил гримасу.

- Все неофициально. Карточка на руках. - Предупреждая новые выпады, он доверительно добавил: - Вы же знаете, Лена, как такие устраиваются. Очевидно, прописки нет.

- Да и бог с ней, кто ее будет проверять, - согласилась хозяйка. - Вот телефон, запишите...

Зимородов списал и адрес, и телефон.

- Мы страшно переживаем, - продолжила та. - Хотели даже в милицию. Но разве станет милиция заниматься какой-то мигранткой? Пропала - еще и лучше. На звонки не отвечает. А поехать проведать... - Она осеклась. - Страшно, - хозяйка округлила глаза. - Вдруг там она... лежит.

В дверях зашевелился Греммо.

- Вы говорите - мы. А зал пустой.

Сглаживая впечатление, Зимородов подхватил:

- Да, у вас и в самом деле не густо с людьми.

- Так работниц всего двое, теперь одна. Мимоза, наверное, опять отошла, сейчас получит по шее...

Греммо, не понимавший, что портит картину, не унимался:

- И тогда ее не было, вашей Мимозы, в последний день.

- Это мой ассистент, - пожаловался на Греммо Зимородов.

Хозяйка взирала на того с растущим подозрением.

- Как-то вы это нехорошо произносите - "последний день". Не надо так говорить. Беду накликивать.

- Да, вы лучше помолчите, Ефим, - кивнул Зимородов. - Очень жаль, что не было вашей Мимозы. Они дружили? Может быть, она что-то знает.

- Ничего мы не знаем, я же говорю! - возопила хозяйка. - Маемся в неизвестности. Мимозе тогда понадобилось срочно уйти, я не стала вникать. У нее постоянно что-то. Может быть, кофе? - спохватилась она, сообразив, что видный и статный доктор вскорости испарится. В предложении уже обозначилась безнадежность. Елена Андреевна прощалась с иллюзиями.

Спохватился и Зимородов. Его поведение все меньше походило на действия заботливого доктора.

- Вам зачтется, - пообещал он и начал пятиться к выходу. - Вы человек большого сердца. При мысли, что на свете существуют такие люди, становится легче жить.

Но у Греммо еще остались вопросы.

- К ней кто-нибудь ходил, к Жуле? Я имею в виду - кавалер.

Елена Андреевна ответила ему откровенно неприязненным взглядом.

- А вот я не люблю, когда вот так начинают вызнавать, что не касается...

Зимородов попытался выправить положение:

- Коллега опасается несчастной любви. Он всегда торопится с выводами. Горячая душа.

Тем временем наружность Греммо и выражение его лица если и напоминали о чем-то горячем, то в нехорошем смысле. Первым в голову приходил антонов огонь.

- Вот вам я скажу, - решительно заявила хозяйка, испепеляя взором Греммо и обращаясь к Зимородову. - Ходил. С противной рожей, вылитый бандит. Молчун. Караулил ее. Она звала его Галактионом, однажды я слышала. Здесь вокруг все такие - Серапионы, Галактионы, Гамлеты, Венеры.

- Соотечественник, - нахмурился Зиновий Павлович.

- А не знаю. Ходил, и все. Хотя что это я? Иммануил. Вот как она его называла.

Греммо стоял бледный. Елена Андреевна торжествовала.

В кабинет просунулась голова. Шагнула нога, небритая. Вернувшаяся Мимоза оказалась отталкивающей коротышкой. Маленькая, круглая и черная, в синем фартуке. Над губой пробивались усики. Глаза напоминали маслины, бюст образовывал единое целое с животом. Ростом же Мимоза не дотягивала даже до впалой груди плюгавого Греммо.

Зимородов машинально спросил:

- Как же вы стрижете?

- Скамеечку ставлю, - пролопотала Мимоза, нисколько не удивленная. - Елена Андреевна, я на месте. Если что.

Греммо подался к Мимозе, но та укатилась, и Зиновий Павлович, воспользовавшись паузой, вцепился в его плечо.

- Скорее, Ефим. Не будем злоупотреблять. Мы не сыщики, - добавил он с виноватым смешком и покосился на хозяйку с намерением убедиться, что это признание засело в ее памяти.

- Эта Мимоза...

Зимородов зашипел растревоженной коброй:

- Идемте отсюда, живо!

Елена Андреевна взирала на них уже с нескрываемым сомнением. Очевидно, они перешли в своих следственных действиях некую грань. Зимородов расплылся в невозможной сладости, отвесил поклон и выволок упиравшегося Греммо из салона.

- Надо пользоваться случаем! - Греммо высвободился и превратился в барана: выкатил глаза и расставил ноги так, что было не столкнуть. - Больше нас сюда не пустят! Разговаривать точно откажутся! Эта Мимоза наверняка в курсе...

- Знаете, что, господин Греммо? Не нужны мне ваши деньги.

Тот помолчал и вдруг улыбнулся. Эта улыбка не сулила Зиновию Павловичу ничего хорошего.

- Мы имеем сухой остаток, голый факт: девушка пропала. Это не плод моего воображения. Мы с вами мужчины или нет? Вы же не хотите, чтобы она вам являлась во сне.

- Она не явится. Я ее знать не знаю. Разве что с вами, рука об руку.

- Тоже вариант. Вам ни к чему такая известность. Врач должен блюсти человеческий облик, это важно. Если он окажется нечеловеческим, вам не помогут дипломы.

- Известность обеспечится, конечно же, вашими стараниями? Вы бредите, Ефим. Никто не станет вас слушать. Я не сделал ничего плохого, а вся эта история нелепа и высосана из пальца.

- Я найду благодарных слушателей. Вы шарлатан. Деньги взяли, а у меня, между прочим, снова сильно шумит в ухе. Кроме того, своими действиями вы ввергли меня в опасный стресс.

Зимородов всплеснул руками:

- Я, что ли, влюбил вас в эту несчастную?

- Если угодно - да. Вы меня просветили. Вам и отвечать за вулкан, который проснулся и вовсю извергается.

- Вы - вулкан?

- Да, я он, - подтвердил Греммо.

Зимородов опустился на ступеньку, закрыл руками лицо. Потом уронил их между колен, понурил голову и замер в "позе кучера". Аутотренинг позволял мгновенно расслабиться - расширить сосуды, замедлить сердцебиение. Это продолжалось минуты две, Греммо не мешал. Наконец, Зиновий Павлович очнулся.

- Никакой Мимозы, - изрек он решительно и безнадежно. - Сейчас я отправлюсь с вами по известному адресу. Там у нас с вами состоится расчет. На том мы простимся и впредь никогда не увидимся.



Глава 6

Жуля Искандарова обосновалась в девятом этаже панельного дома-корабля. Идти было недалеко, Греммо и Зимородов управились быстрым шагом за десять минут. Ефим отчасти утратил рвение, предчувствуя худшее. Если в салон он бежал вприпрыжку, то теперь перешел на целеустремленную ходьбу. В ней сохранялась неотвратимость, но не было радости предвкушения.

- Сначала позвоним, - предложил Греммо. - Дайте номер.

Он нащелкал цифры, прислушался.

- Шумит же в ухе, - ядовито напомнил Зимородов. - Слушайте вторым.

Греммо оставил реплику без ответа. Он выслушал двадцать гудков, сменившихся отбоем, и вернул доктору бумажку.

- Попробуйте вы.

- Это зачем же? Никто не берет.

- Может быть, меня заблокировали.

- Как вас могли узнать? Вы что, называли телефон?

Ефим покраснел.

- У меня была визитка, я оставил. Сейчас вспоминаю. Тогда я думал, что машинально, и не понимал, что мною руководит чувство. Я всем оставляю визитки.

Зимородов покорно достал мобильник. Он не стал спорить, предугадывая новые беды: бред отношения в сочетании с бредом ревности и преследования. Зиновий Павлович безропотно прослушал гудки и вопросительно взглянул на Греммо.

- Ее телефон, однако, в работе, - заметил тот. - Он не выключен и не находится вне зоны доступа.

- Верно подмечено, - кивнул Зимородов. - И если с вашей возлюбленной что-то не так, если она чья-то жертва, то мы с вами только что засветились.

- Ерунда, - фыркнул Греммо. - Мало ли кто мы и что? Мы не сказали ни слова.

- У вас же был опытный брат, - мягко ответил Зиновий Павлович. - Вам ли не знать, что базами данных торгуют на каждом углу. А мало-мальски уважающий себя злодей без нее просто не обойдется. Особенность преступления в том, что приходится учитывать и предусматривать вещи, которые нормальному человеку не придут в голову.

- Вы издеваетесь, - насупился Греммо.

- Ни в коем случае, - воодушевленно возразил Зимородов и бесцеремонно подтолкнул его в спину. - Марш вперед!

Но прошли они не дальше домофона, который при виде гостей вжался в дверь и решил стоять насмерть. Он поглядывал на них исподлобья всеми своими кнопками. Прикосновение пальца Греммо домофон перенес стоически. Он наполнился угрюмым торжеством, когда набор номера завершился, и старательно запищал, отлично зная, что ничего другого эти двое не дождутся.

Зимородов и Греммо беспомощно переглянулись.

- Подождем кого-нибудь, ничего не попишешь.

- Нет, черта с два, - Греммо направил домофону змеиную улыбку и набрал наобум. - Пустите, рекламная почта, - попросил он, когда динамик ответил.

- Иди и удавись, - предложил домофон и отключился.

Греммо обернулся к доктору.

- Тридцать четвертая квартира, запомните.

- Будете мстить? Подожжете?

- Нет. Просто позвоню и пожалуюсь, что туда прописали пятьдесят мигрантов и еще там публичный дом.

На их счастье, к двери подошла женщина с сумками. Она простимулировала домофон специальным ключом для посвященных в его тайну, и тот содрогнулся, протяжно завыл от темного удовольствия. Щелкнул замок.

- Позвольте, я помогу, - Зимородов подхватил сумку побольше и понес в лифт.

Ответная благодарность прозвучала неуверенно. Оказавшись запертой в кабине, женщина привалилась к стене и закрыла глаза. Она приготовилась к худшему. Но ее высадили на шестом этаже и вознеслись выше.

- Тридцать шестая, - напомнил Греммо.

- Полагаете, я забыл?

Пружиня шаг, Греммо направился к тридцать шестой квартире. На ходу он покосился на тридцать четвертый номер, и Зимородов поспешил встать так, чтобы оказаться между Ефимом и приютом грубиянов. Греммо заметил, хмыкнул, остановился и позвонил. Он возвел глаза и томно сосредоточился на числе "тридцать шесть". Ожидание растянулось на полминуты, и еще на минуту - после второго звонка.

- Ну, что скажете? - Зимородов упер руки в бока. - Поиск завершен?

Греммо разочарованно оттопырил губу и повернулся, чтобы уйти. В развороте он по старой привычке взялся за ручку двери и дернул, проверяя. Та подалась.

- Черт, - выдохнул Зимородов.

Ефим привалился к стене и медленно съехал в положение на корточках. Ноги его не держали, волнение было слишком острым. Зиновий Павлович извлек из кармана носовой платок и тщательно протер ручку.

- Что вы делаете? - пробормотал Греммо.

- Это вам не шуточки. С этой минуты мы ни к чему не прикасаемся.

- Вдруг она мертвая, - жалобно предположил Ефим.

- Неделю? Был бы запах, - Зимородов успокаивал скорее себя, чем спутника.

До Греммо, похоже, дошло, в какую историю он вот-вот впутается. Гонор сползал с него, как брюки, приобретенные карликом в магазине для великанов. Донкихотство посторонилось, освобождая место вменяемости.

- Вызовем полицию, - предложил он.

И в этом пункте Зиновий Павлович дал трещину. При слове "полиция" он вспомнил обезьянник и сам не понял, что уже произносит непоправимое:

- Нет, Ефим, давайте пока обойдемся без властей. Если там что-то нехорошее - сообщим анонимно. А если все в порядке, то нам же достанется от этой полиции. Они нам устроят внутреннее расследование. Вам приходилось сидеть за решеткой?

- Нет, - Греммо расстраивался все глубже.

- Ну вот, - Зимородов ощутил, что к нему возвращается прежнее превосходство. - Пять минут. Войдем и выйдем. В конце концов, мы проводим лечение. Терапия реальностью. Есть спорная теория: когда человек бредит, нужно воспроизвести окружающую среду, которая ему мерещится. И погрузить его туда.

Греммо выпрямился, поджал губы.

- Мне ничего не мерещится. Вот же она, дверь, не запертая.

- Ну и замечательно. Не заперта - значит, можно войти.

Зимородов поддел дверь носком ботинка, распахнул.

- Вдруг там засада, - сказал Греммо.

- Да-да. Вас караулят. Ждут, когда вы пожалуете с букетом. Прошу вас, Ефим. Входите смело, вы же сами этого хотели.

Они вошли. Оба двигались на цыпочках. В квартире не было ни души, и оставалось спокойно ее покинуть, если бы не тягостное впечатление от обычного табурета. Он был опрокинут на стыке кухни и коридора. Табурет одиноко лежал и лучился отчаянием от невозможности давать показания.



Глава 7

Гнездо Искандаровой оказалось бесхитростным типовым жильем с налетом нищеты. Оно было пропитано вопиющей безвкусицей: дешевые яркие занавесочки, скатерочки, коврики.

- Нет, все-таки конура, - пробормотал Зимородов.

- Вы о чем?

- Да забудьте. Женщины вьют гнезда, но некоторые живут в конуре.

Доктор остановился над табуретом.

- Следы борьбы, - слова прозвучали, как если бы он подобрал, наконец, подходящее имя из святцев.

Табурет уже не взывал; зная, что его видят и понимают, он просто лежал и страдал в горестной невостребованности.

Греммо крадучись проник в комнату, где надолго задержался перед ковриком с шитыми лебедями. Его внутренний художник-ювелир вцепился в волосы внутреннего романтика. Тот отступал, теряя позиции.

Ефим покрутил головой:

- Вот убожество.

Он быстро успокоился, не найдя ни головорезов, ни покойников.

Зимородов стоял в дверях и обводил комнату настороженным взглядом. Зацепиться было не за что. Односпальная кровать, застланная пледом. Маленький телевизор на черном столике; круглый стол с клетчатой скатертью, стопка журналов. Рассохшийся шкаф, набитый бельем; бежевое пальто на плечиках, две пары туфель. Трюмо, косметика россыпью, гладильная доска, старый утюг. Зиновий Павлович дотронулся носовым платком до полочки с пустой вазой, обнюхал пыльный след. Греммо подошел к окну, чуть развел занавески, не увидел ничего интересного и резко повернулся на каблуках.

- Кухню смотрели?

- Видел, - Зимородов присел на корточки и заглянул под стол. - Посуда чистая, кроме чашки. Там кофейная гуща, давно засохла. В холодильнике шаром покати - два лимона и горбушка сыра. Хлеба нет.

Воздух был спертый, помещение давно не проветривали. В такой атмосфере парфюмерия, призванная молодить, распространяла тошный аромат дряхлости.

- Идите сюда, Ефим, - позвал Зимородов, не меняя позы. - Взгляните. Что это, по-вашему?

Греммо присел рядом, приподнял скатерть, сунул голову.

- Не знаю, - послышалось из-под стола. - Какое-то устройство.

- Это аппарат для наркоза, - сказал Зимородов и выпрямился. Он уперся ладонями в поясницу, прогнулся вперед, болезненно поморщился. - Портативный. С испарителем.

Греммо ответил недоуменным взглядом, взирая снизу вверх.

- Зачем он ей?

Зиновий Павлович пожал плечами:

- Не имею ни малейшего представления. Согласитесь, это необычно.

Он обошел комнату, вышел в прихожую, посетил ванную. Уподобляясь служебному псу, изучил кафель, поднял с пола соринку. Обследовал дверной косяк.

- Греммо, на минутку...

Ефим, встревоженный неуместным аппаратом, поспешил на зов. Он не ждал ничего хорошего - и правильно делал.

- Что скажете?

Зимородов показал ему нечто мелкое, розовое.

- Ноготь?

- Совершенно верно. Обломок. И вот на косяке царапина. И еще на полу есть волосы, они вырваны с корнем.

Греммо вдруг задрожал.

- Черные трансплантологи, - пожаловался он.

Зиновий Павлович вопросительно поднял брови.

- Аппарат. Зачем он еще? Ее усыпили и разобрали на органы. Приезжая, никто не будет искать. Разрубили в ванной и вынесли.

Греммо погладил край ванны в поисках повреждений. Шероховатости заставили его содрогнуться с новой силой.

- И оставили аппарат, - кивнул Зимородов. - Запинали ногами под стол.

Ювелир беспомощно таращился на доктора. Похоже было, что мужество Греммо истощилось. Следственные мероприятия надорвали его. И в эту секунду затрезвонил телефон.

Ефим побелел сразу весь - кожей, губами и даже глазами. Зимородов, не испугайся он сам, не упустил бы к нему приглядеться в поисках внезапной седины. Телефон аж подпрыгивал от злобной радости. Трели рвали его на части.

Губы Греммо зашевелились.

"Возьмите", - разобрал Зимородов.

Зиновий Павлович испытал злость. Почему бы и нет, черт побери? Носовой платок присосался к его руке, стал ее продолжением. Носовым платком он поднял трубку, молча поднес к уху. Эфир терпеливо ждал. Доктор не выдержал.

- Слушаю вас, - пропищал он измененным голосом.

- Иммануил, ты? - каркнула трубка, и Зимородов отшатнулся.

Греммо услышал. Он забормотал:

- Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил.

Зимородов ответил ему страшным взглядом, а в трубку сдавленно произнес:

- Да.

- Кто это? - насторожилась трубка. - Эй, там! Ты кто такой?

Зиновий Павлович принялся кашлять, не будучи в состоянии подобрать правильный ответ. Трубка перешла на короткие гудки.

Греммо держался за сердце и смотрел на вешалку.

- Мужская куртка, - пролепетал он. - И тапки мужские.

- Неважно, - оборвал его Зимородов. - Уходим отсюда, и быстро.

Пациент не сопротивлялся и позволил вывести себя на лестницу, посадить в лифт и доставить на первый этаж. Уходя, Зиновий Павлович аккуратно притворил дверь и комично пошаркал ногами, словно собака, бросающая лапами землю. Ему показалось, что так он сумеет замести следы, что было, конечно, избыточно.

Там, на первом этаже, Зиновий Павлович притиснул Греммо к почтовым ящикам.

- Слушайте внимательно, Ефим, - Зимородов говорил негромко, почти шипел, но слова его были подобны раскатам малого колокола. - На этом мы с вами точно прощаемся. Мы расстаемся навсегда. Вы больше не покажетесь в моем кабинете. Можете жаловаться кому угодно. Ваших товарищей я не боюсь. На вашего покойного брата мне наплевать. Ваши деньги мне не нужны. Вы поняли? Хватит. С меня достаточно.

- Но у меня снова шумит в ухе, - взмолился Греммо.

- Подите к черту с вашим ухом. С вашими руками. Захватите с собой вентилятор. Женитесь на Мимозе. Отвяжитесь от меня. Мне нет дела до ваших перезрелых исканий. Ходите по салонам, квартирам, притонам, ищите гастарбайтеров, питайте к ним чувства - только не трогайте меня. Я выставлю вас за дверь. Спущу с лестницы. Запру в сумасшедший дом.

Зимородов грубо встряхнул Греммо, оттолкнул. Тот не сопротивлялся. Доктор не стал размениваться на прощальные взгляды и молча вышел на улицу. Зиновий Павлович был не на шутку рассержен: голова втянута в плечи, глаза сощурены, челюсть чуть выдвинута вперед, губы плотно сжаты. Он сбежал по ступеням, шагнул с тротуара на проезжую часть. Трамвайная остановка маячила спасительным ориентиром.

Греммо среагировал вовремя. Он тенью метнулся вперед и успел вцепиться в рукав Зимородова, когда свирепый черный автомобиль с тонированными стеклами уже налетал, готовый сшибить Зиновия Павловича, как кеглю. Откуда он взялся и где разогнался, никто не успел заметить. Греммо выдернул Зимородова буквально из-под колес. Автомобиль не стал притормаживать и темным болидом унесся вдаль.

Зимородов присел на поребрик. Его трясло; волосы у доктора стояли дыбом.



Глава 8

- Видите, - сказал Греммо, - отныне мы связаны накрепко. Нам друг без друга не обойтись. Придется вместе идти до конца.

Клацая зубами, Зиновий Павлович отозвался:

- Не удивлюсь, если вы сами прикончили вашу Жулю, меня же таскаете по местам преступлений в надежде подставить. Глупость? Но вы же не в своем уме. Почему именно меня, что я вам сделал? Я жил спокойно и знать вас не знал.

- О нет, - рассмеялся Греммо, подтверждая смехом свое помешательство. - Я никого не прикончил. И подставил вас вовсе не я. Это все парикмахерская. Это они позвонили и сдали нас. Они все заодно.

- А ведь меня предостерегали от двойных отношений, - с горечью произнес Зимородов.

- Не понимаю, о чем вы говорите, но похоже на правду - увязли.

Зиновий Павлович тупо разглядывал руку Греммо, замершую в полуметре от его лица. Наконец, он сообразил, что она означает, и после недолгих колебаний принял ее, встал. Ноги оставались ватными, голова чуть кружилась. В ушах звенел миллион комаров, перед глазами плавали прозрачные пиявки. Ефим придержал его за талию.

- Знаете, что? Пойдемте ко мне. Выпьем по рюмочке. Я не увлекаюсь, но иногда другого выхода нет.

- Вот, - горько поддакнул Зимородов. - Правильно! К черту ее, профессиональную гордость. Этика пусть отправляется туда же. Еще утром я слыхом о вас не слыхивал, Греммо. Будь прокляты ваши советчики.

Ефим не обиделся.

- У вас шок. Вам, может быть, и не до этики, зато мне очень даже до нее. Она подсказывает единственное правильное решение. Осторожнее, не споткнитесь.

Зимородов открыл, что он уже какое-то время идет, ведомый Греммо, и незаметно покрыл половину пути. Налетевший ветер качал табличку с номерами трамваев, будто отчаянно сигналил ему; Зиновий Павлович приближался. Но поводырь увлек его мимо, и призыв превратился в прощание. Они окунулись в зрелую зелень дворов, где дети играли в классики; мужчины в майках беседовали под сенью лип, разделенные напитками и закусками. Пахло асфальтом и воблой.

С каждым шагом Греммо становился все более церемонным.

- Сюда, - он прыгнул на газон, отвесил поклон и указал направление.

Чувствуя себя беспробудным дураком, Зимородов шел до двери, пока не уперся в нее. Ефим подскочил, отомкнул.

- Осталось немного...

Зиновий Павлович, непроизвольно отзываясь на заботу, взялся за перила, как если бы ему и впрямь было трудно идти по случаю сердечного приступа.

Греммо приговаривал в спину:

- Так, так, молодцом.

Зимородов одолел последний пролет, Ефим крался следом.

- У меня замечательные соседи, - бормотал он. - Артура я уже называл. Мы с ним похожи, он такой же бирюк, - Греммо вставил ключ. - Ну, да я вам рассказывал. А семейная пара - вы будете очарованы, если они дома...

Дверь распахнулась, повеяло сразу всем - плесенью, зимней обувью, свежесваренным супом харчо. Греммо суетился - было видно, что гости ему в диковину, и он, немного отвлекшийся от пережитых страхов, доволен приходом доктора. Зиновий Павлович задержался на пороге, чтобы снять обувь. Он неуклюже уперся каблуком, раскорячился меж косяков, и тут в прихожую впорхнула женщина лет сорока, затянутая в фартук.

- Ефим, у меня сегодня... - заговорила она и осеклась при виде Зимородова. - Здравствуйте! - женщина опомнилась, отряхнула руки от муки, протянула ладонь.

Греммо расплылся в улыбке столь чудовищной, что Зиновию Павловичу стало страшно.

- Это Зиновий Павлович Зимородов, - объявил Ефим. - Доктор души и тела. А это Каппа Тихоновна.

- Оладушки как раз поспели, - просияла та.

Испуг прошел. Зиновий Павлович вдруг почувствовал, что ему очень хорошо. Что ему нравится видеть, какая маленькая и верткая Каппа Тихонова, как она перепархивает с половицы на коврик, туда и сюда. В прихожей возник огромный мужчина: лысеющий водянистый блондин, наскоро перехваченный подтяжками. Большой хрящеватый нос подрагивал и наливался здоровой кровью.

- Очень хорошо, сейчас по чуть-чуть, - он схватил Греммо. - Очень кстати! У нас небольшой прием... сугубо символически, Ефим - и вас отменно приглашаю, не знаю, как величать...

- Это Зиновий Павлович, доктор, - подсказала Каппа Тихоновна.

Блондин уже волочил обоих. На ходу он треснул кулаком в левую дверь.

- Артур! - гаркнул он.

- Модест, его еще нету, - крикнула Каппа Тихоновна, успевшая вновь скрыться в кухне.

- Вот каналья, - блондин обернулся к Зимородову. - Днями не показывается, сидит. А после хватишься - его и нет совсем.

Греммо зыркнул в угол.

- Снаряжения-то не видать, - заметил он. - В лесу наш Артур.

- Да уж не иначе, - согласился Модест. - И давно!

Ювелир пригорюнился:

- За делами не приметил, потерял счет дням...

Он пустился объяснять:

- Это Модест Николаевич, супруг Каппы Тихоновны. А вот с Артуром не задалось. Он домосед, но сам не свой до грибов и рыбалки, когда сезон...

Дальняя дверь в конце коридора была нараспашку. Внутреннее пространство скрывалось за ситцевой занавеской, разукрашенной яблоками и грушами. Зимородов испытывал слабость к незатейливым семейным застольям, в которой старался не признаваться; профессиональные сложности возбуждали тоску по вещам бесхитростным. Иным был Греммо, грешивший некоторым высокомерием и не упускавший случая выказать умственное превосходство. Но и Ефим - очевидно, уже давно - сложил оружие перед натиском хлебосольной четы. Когда-то он стыдился этой полуприличной привязанности к домашним пельменям и кулебякам, а ныне держался вполне уверенно, воспринимая соседское радушие как нечто естественное и положенное ему по праву. Предложи ему кто подсчитать, сколько он умял пирогов и выхлебал супа на дармовщину, Греммо затруднился бы с ответом не столько потому, что вычислить было трудно, сколько из-за неловкости, вызванной ретроспективой. Его приглашали, кормили - он снисходительно ел, не балуя хозяев ответным гостеприимством. Те не то что не обижались - не замечали этого. Случись с ними какая беда, исчезни они - тогда бы он понял, насколько прочно укоренились эти обеды в его спартанском быту.

Модест втянул Зимородова в комнату. Греммо был отпущен и уже садился на привычное место в дальнем углу стола. Несмотря на вечер и распахнутое окно, куда заглядывали липы, было жарко.

- Пробное протапливание. Представляете? - Модест подтолкнул Зиновия Павловича к топчану. - Дышать нечем. Устраивайтесь, как дома. Прошу любить и жаловать: Зиновий Павлович, локомотив отечественного здравоохранения...

Двое, сидевшие за столом, поднялись и протянули руки.

- Кретов, - представился усатый субъект. Румяный и плотный, он смахивал на серьезного черного жука. Еще в нем было нечто от французского буржуа, хотя больше - от французского же силача-гимнаста с дореволюционной открытки. Не хватало полосатого трико. Кретов пришел в пиджаке, и теперь тот висел на спинке плетеного стула. Под мышками у Кретова темнели влажные круги.

- Кнопов, - отрекомендовался второй. Он был помоложе, не старше тридцати пяти, но уже порядочно лысый. Цепкие серые глазки, укрывшиеся за узкими очками, резиновые губы, утопленная челюсть, здоровенный кадык. "Вам, вероятно, не хватает йода" - эти слова едва не сорвались с языка Зимородова.

Зиновий Павлович раскланялся, нерешительно сел. Греммо держал наготове приплюснутый графин.

- В темпе, Зиновий Павлович, - он наполнил рюмку, которую незамедлительно выдал Зимородову Модест. - Коньячок добрый. С моим не сравнится, конечно, - Ефим подмигнул хозяину, - но праздник еще только начинается.

Доктор принял рюмку, обвел собравшихся взглядом. Вбежала Каппа Тихоновна с огромной супницей в руках, от которой валил пар до того густой, что Зимородов взопрел от одного его вида. Он встал.

- Мне очень приятно и неожиданно... я никак не рассчитывал... подозреваю, что угодил на какое-то торжество, и хочу узнать повод, чтобы произнести тост...

- Живы, Зиновий Павлович - вот вам и повод, - возразил Греммо. - Давайте за вашу счастливую звезду.

Каппа Тихоновна тревожно нахмурилось.

- А что случилось? - Полная беспокойства, она повернулась к Зимородову.

Греммо не давал тому слова сказать:

- Вытащил его буквально из-под колес, Каппа Тихоновна. Народ озверел. Гоняют по дворам, и никаких тормозов.

- Никакого стопа нет у людей, это точно, - прогудел Модест Николаевич.

- Ужас какой, - Каппа Тихоновна прикрыла ладонью рот.

- Номер запомнили? - осведомился Кнопов.

Зимородов покосился на него. Кнопов ему не понравился. Судя по манере держаться, да и вообще по совокупности мелочей, тот был здесь посторонним - может быть, даже больше, чем сам Зиновий Павлович, откровенный чужак. Случайный гость - или, по крайней мере, нечастый. То же относилось и к Кретову, хотя тот больше располагал к себе.

- Нет, - виновато ответил Зимородов. - До того ли мне было?

- Пьем скорее, - призвал Модест. - Что за привычка сбивать прицел?

- Мне вина, - попросила Каппа.

- Можно мне нож? - попросил Греммо. - Нет, Модест, сидите, от вас не приму, вы снова подадите его лезвием... Благодарю, Каппа.

Зимородов опрокинул в себя рюмку, и ему сразу же захотелось еще. Кретов словно ждал этого или заметил что-то, поспешил наполнить, понимающе улыбнулся. Кнопов прикрыл свою стопку ладонью и подался к Зимородову.

- Очень жаль, - проговорил он медленно и подчеркнуто внятно. - На такие вещи следует обращать внимание. Неровен час, история повторится - что тогда?



Глава 9

Перекур объявили через четверть часа.

Мужчины вышли на лестницу, где специально для них была присобачена к перилам консервная банка. Греммо пропустил всех вперед, он не курил и думал только постоять. Он придержал Модеста и тихо справился: кто эти люди? Греммо их видел впервые.

Тот сбавил шаг, отстал и доверительно шепнул:

- Деловые партнеры. Празднуем коммерческий успех.

Ефим понимающе хрюкнул, не имея понятия о делах Модеста. Сосед служил - ходил в какое-то присутствие, и Греммо ни разу не поинтересовался названием, зная лишь, что тот торговал медицинским оборудованием.

Зимородов шел впереди, он прислушивался. Доктор слегка ошалел от водоворота событий и стремительной смены декораций. Зиновий Павлович маялся на распутье, не понимая, что выбрать: ненатуральную оживленность или преувеличенную сосредоточенность.

Он склонялся к первому варианту.

Консервная банка выглядела естественно и уместно. Она напоминала сильно пьющую женщину, чей внешний вид, как обычно записывал в своих бумагах Зимородов, "соответствовал паспортным данным". Банка вела себя безотказно и была готова на все. Она не капризничала, остерегаясь помойки.

Кретов и Кнопов уже стояли и пользовались ею.

- Почему вы так смотрите на меня? - осведомился доктор, напарываясь на острый взгляд Кнопова.

Тот поправил очки, улыбнулся.

- Не каждый день встречаешься с человеком, который только что чудом избежал гибели.

Зиновий Павлович поежился. Он подумал, что поспешил с предпочтением оживленности.

- На что вы намекаете? - спросил он сердито. - Мне непонятны ваши зловещие интонации. Ваши намеки на повторение.

Кретов расхохотался:

- Зяма, не ссыте! Боря паясничает. Он любит глупые розыгрыши. Однажды, прикиньте, привел к нам в контору черного аудитора. Знаете, что это такое?

- Что-то неприятное, - предположил Зимородов.

- Ревизор от бандитов, - пробасил Модест и прикурил.

- Мы все обосрались, - Кретов сдвинул брови. - Реально. Оказалось - двоюродный брат из Америки, потенциальный инвестор. Золотой человек!

Греммо стоял в сторонке, привалившись к облупленной стене. За спиной у него прятался пацифистский значок, нарисованный углем.

- Всюду знаки, - таинственно изрек Ефим.

Кнопов потянулся к Зимородову, похлопал его по плечу.

- Ладно, не дуйтесь. Дурная привычка, коллега прав. Вряд ли кому-то понадобилось вас убивать, да еще таким неудобным способом. Это в кино сплошь и рядом, а в жизни просто подкараулят в подъезде и ударят молотком.

Дружелюбие Кнопова выглядело еще более отталкивающим, чем насмешки.

Греммо вдруг спросил:

- А вы соприкасаетесь с криминалом?

Кретов и Кнопов переглянулись.

- Ну, вы сказанули, Ефим, - усмехнулся Кретов. - А сами? Встречный вопрос. Вы ювелир. Что, ни разу не соприкоснулись?

- Это не мое дело, - возразил Греммо. - Почем мне знать?

- А наши соприкосновения - они, получается, ваше дело, так?

- Да вы прямо ответьте, и я отстану, - настаивал тот. - Или продолжу.

Кнопов остервенело пощекотал окурком донышко банки, и та утомленно зашуршала, отзываясь на мужское внимание.

- Мы деловые люди, Ефим, - сказал Кнопов. - В нашей стране любой бизнес пропитывается криминалом. Это нераздельные понятия. Почему вы спрашиваете?

- Мы с доктором ввязались в какую-то уголовщину, - небрежно бросил Греммо. Тон его был предельно обыденным.

Зимородов ахнул. Было поздно: в следующую секунду Ефим Греммо вывалил всю историю. Доктор был изумлен его лаконичностью: Греммо говорил по существу дела и уложился в несколько фраз, а речь его заняла не больше минуты. Кнопов и Кретов безмолвно внимали. На лице Кнопова появилось кислое выражение, а его товарищ возбудился и даже взъерошился от внутреннего электричества. Модест Николаевич был откровенно огорчен.

- Куда вы лезете, Ефим? - пробасил он горестно. - Зачем вам эта парикмахерша?

Кретов атаковал с левого фланга:

- С чего вы решили, что она в вас влюблена?

Греммо кивнул на Зимородова:

- Он так сказал.

Зиновий Павлович выпучил глаза:

- Я? Это была рабочая гипотеза...

- Вы были категоричны, - не согласился Греммо и тут же получил удар справа.

- Этот Иммануил - обычный бандит, он крышует салон, - сообщил Кнопов, глядя на Греммо с бесконечной жалостью. - Ему задолжали, он начал с лимитчицы... Берегитесь и вы!

- Ерунда, - вспылил Ефим. - Какая он крыша? Елена Андреевна ничего не знает о нем.

Модест Николаевич заломил руки:

- Кто, кто такая Елена Андреевна? Она откуда взялась, где вы еще наследили?

- Это хозяйка салона. Она бы сказала про крышу...

- С чего бы это? - усмехнулся Кнопов и сплюнул в безответную банку. - С какой стати ей перед вами отчитываться? Ладно, допустим. Иммануил крышует не салон, он занимается гастарбайтерами. Поселил ее в какую-то мутную хату. Ваша Жуля в чем-то провинилась, он с ней расправился. Никто не будет искать.

Модест тем временем что-то смекал.

- Вы нас подвели, Ефим, - тон его стал не скорбным, но укоризненным. - Вы оказались в поле зрения преступников - неважно, каких. Не забывайте, что мы живем одной семьей. Судьба поселила нас вместе. Если они к вам заявятся - куда бежать нам?

- Поставьте квартиру на сигнализацию, - серьезно попросил Кретов. - Это же черт знает какая опрометчивость. И смотрите по сторонам, переходя улицу.

В Зиновии Павловиче проснулись остатки разума.

- Послушайте, - взмолился он. - Мы же не живем в боевике. Черный автомобиль, покушение... Мы взрослые люди, это нелепо.

- Там, на тротуаре, вам так не показалось, - заметил Греммо. - Не говоря уже о страстном монологе возле почтовых ящиков.

- Я боюсь за жену, - Модест Николаевич едва не плакал.

- Давайте подумаем, что можно сделать, - воодушевился Кретов. - Нужны подробности.

Каппа Тихоновна выглянула на площадку:

- Мужчины, долго вас ждать? Что у вас за консилиум? Выпиваете потихоньку?

Модест приложил палец к губам.

- Анекдоты, - вздохнула та. - Или бабы. Это невежливо, между прочим, оставить женщину в одиночестве на полчаса.

Кнопов обернулся, сверкнул улыбкой:

- Мы уже идем.

Голова Каппы Тихоновны исчезла.

- Ни звука, - шепнул Модест.

- Почему? - возразил Кретов. - Все должны быть в курсе. Каппу Тихоновну придется предупредить.

Зимородов сдался.

- Я хочу выпить, - признался он. - Прямо сейчас.

В руках Модеста Николаевича появилась початая бутылка. Окружающие могли поклясться, что прежде ее не было и спрятать было негде. Консервная банка разинула дымящуюся варежку. Из пасти несло, как от дешевой проститутки.

- Годы учения, - усмехнулся Модест. - Каппа не даст разгуляться. Давайте, пока не видит.

Зимородов принял бутылку и залихватски опрокинул в себя. Он никогда так не поступал, разве что в юности, и то лишь однажды. Греммо хмыкнул, покачал головой.

- Доктор, я предлагал по чуть-чуть, снять напряжение. Вы увлеклись.

Зимородов, непривычный к позе горниста, поперхнулся, закашлялся и раскорячился на площадке. На глаза навернулись слезы, текла слюна. Кнопов вынул бутылку из его отставленной руки, а Кретов подвел и развернул к банке, чтобы текло по назначению. Когда доктор пришел в себя, все вокруг окутывалось нездоровым туманом. Щеки горели, язык не слушался. Он обнаружил себя вновь сидящим за столом; снова курили, теперь уже прямо в комнате; Каппа Тихоновна ворчала, но больше для вида. Все раскраснелись, даже изжелта-бледный Греммо: разговор продолжался, и его предмет захватывал Ефима. Взволнованный ювелир нечаянно занял место Зиновия Павловича, и тот, в свою очередь, пересел подальше, на стул Греммо. Рокировка вышла удачной, доктор обособился от коллектива. Правда, его раздражала тарелка Ефима, где все было гадко. Зимородов сделал над собой усилие и начал слушать. Высказываться он больше не хотел.



Глава 10

- Бедный Артур, - вздыхала Каппа Тихоновна. - Вот уж невинная душа. Одуванчик. Не приведи господь, возьмутся за него, а он ни сном, ни духом.

- Очень вовремя свалил, - Модест Николаевич поддакивал мрачно, спиртное постепенно ввергало его в подавленное состояние.

"Что я здесь делаю? - запоздало ужасался Зиновий Павлович. - Как я здесь оказался?"

Кретов подался к Греммо и нависал над разоренным салатом. Он так и сыпал прогнозами:

- В полицию? В полицию, вы сказали? Знаете, что вам ответят?

- Ее неделю не было на работе, - защищался Ефим.

- И что?

- Заведующая поддержит...

- С чего вы решили? Помяните мое слово - вас и посадят, когда найдут труп... Вспомнят, что вы отирались поблизости. Готово дело!

Кнопов разделывал ломтик рыбы: выдергивал кости, укладывал на край тарелки. Он перепачкал пальцы, и на них было неприятно смотреть.

- Паровозом пойдете, - сказал он уверенно.

- Кем?

Выражения, которые Греммо слышал впервые в жизни, казались ему одно страшнее другого.

- Будто вчера на свет родились, - упрекнула его Каппа Тихоновна. - Даже я знаю, что это такое. Пойдете главным по делу, а доктор - сообщником.

- Да почему? - возопил Ефим. - Их бредни рассыплются при свете дня! В чем я провинился, скажите на милость? Проявил участие, не остался равнодушным?

- Этого более чем достаточно, - кивнул Кретов. - Знаете, как будет? На вас наденут противогаз и пережмут хобот. Через пару минут запоете. Признаетесь, что это вы Иммануил.

- Но Елена Андреевна...

- Елена Андреевна продаст парикмахерскую и уедет жить в Осло, - безапелляционно парировал Кнопов. - Кстати! - Он оторвался от рыбы и повернулся к Кретову. - Иммануил. Ничто не ёкает?

Тот задумался.

- Ну же, - настаивал Кнопов. - Лаборатория Третьего Глаза.

Кретов ударил по столу:

- Точно! Боря, ты кладезь. Модест, вспоминаешь?

Модест Николаевич томился - он явно хотел выглядеть сообразительным, но не понимал, чего от него хотят. Жена пришла ему на помощь:

- Два дня назад, Модест. Объявление, помнишь? Мы еще посмеялись. Мастерская Просветления, мелкими буквами.

- Да! - просиял тот. - Умница! Преподаватель - Иммануил Свами... как там дальше?

- Тер-Оганесов, - подсказал Кнопов.

Теперь все четверо облегченно вздохнули и довольно улыбались друг дружке. Греммо сидел с тупым видом, раздавленный перспективами - наполовину. Тупость смешивалась с упрямством, и он не был похож на слабака, готового отступиться. Зиновий Павлович волей-неволей подыгрывал ему, так как на находился с репликами.

- Ерунда, - у Греммо прорезался голос. - Доктор, вы же в курсе про этого Иммануила. Как она сказала, напомните...

- С противной рожей, - Зимородов отвечал и слышал себя как бы со стороны. - Неразговорчивый. Бандитская наружность.

- Вот! - Греммо втянул голову в плечи. - Какой он Свами, какая лаборатория?

- Я не настаиваю, - улыбнулся Кнопов. - Рыбу можно руками, да?

- Куру можно, - ответила Каппа Тихоновна. - Но вы и рыбу берите, какие церемонии.

Ефим воодушевился:

- Мастерская Просветления, преподаватель - в нашем случае это несуразно. Вы сами назвали Жулю лимитчицей, она приезжая... что, разве много таких занимается просветлением и третьим глазом? Им не до этого, им бы корни пустить, выжить. Совершенно другой культурный слой, дикари.

- Бэкграунд, - поддакнул Модест. - Странные у вас чувства, Ефим. Распространяетесь о любви, а уважения к женщине никакого.

Кретов наполнил рюмки.

- Никто и не говорил, что она этим занималась, - заметил он. - Криминал многолик. Странное совпадение, согласитесь - два Иммануила на маленьком пятачке. Лично я проверил бы, только не стану. Не хватало еще мне ввязаться в это гнилое дело.

- По мне, так очень удобно, - Кнопов стремительно насыщался всем подряд. - Открыл жульническую контору, которая неизвестно чем занимается. Морочит голову местным дуракам. Окопался в районе, берет под себя мелкий бизнес - парикмахерские, например. Подминает гастарбайтеров. Завтра, глядишь, развернется! Один ресторан, второй, потом банк... Крупные дела начинаются с малости.

Греммо посмотрел на него с вымученным уважением.

- Я вижу, вы знаете толк в этих вещах. Помогите нам с доктором! Мы дилетанты, подобные слепым щенкам.

Зимородов со скрежетом поехал на стуле из-за стола.

- Нет, я...

Ножка подломилась. Стул всхрапнул и просел, Зиновий Павлович каркнул. Стул выскользнул из-под него, неуклюже завалился и стал похож на старого пирата, только что лишившегося единственного протеза. Падая, Зимородов ударился головой об острый угол малорослого столика, где высилась стопка военно-исторических журналов. Столик словно того и ждал. Он прыгнул бы сам, кабы мог, а так только ждал в засаде и воспользовался случаем. С угла, подобного клыку, закапала кровь: рана была неглубокой, но кожу рассекло основательно. Зиновий Павлович кстати, но совершенно бессмысленно вспомнил о богатом кровоснабжении скальпа.

Каппа Тихоновна прикрыла руками глаза. Модест Николаевич вскочил на ноги. Кнопов лишь повернул голову, с ехидным видом продолжая жевать; из Кретова вырвалось и птицей вспорхнуло непристойное слово. Греммо растерянно таращился на кумира, в считанные секунды ставшего беспомощным. Зиновий Павлович успел пошатнуться в его глазах; падение окончательно свергло доктора с пьедестала.

- Мы плохие советчики, - сказал Кнопов с набитым ртом. - Но вы обращайтесь.

Модест подхватил Зимородова под мышки, установил под углом.

- Салфетку возьми, промокни!

- Сколько раз на нем сидел, - пробормотал Греммо. - Надо же.

Кретов схватил салфетку Кнопова, стряхнул с нее мусор, протянул.

- Каппа, неси перекись! И захвати бинт!

- Травма на почве распития спиртных напитков, - прокомментировал Кнопов. - Завтра в новостях.

От салфетки несло пловом и курицей.

- Домой, - простонал из-под нее Зиновий Павлович. - К чертовой матери все это. Испаритесь, Греммо. Хорошо бы вас похоронили в бетон вместе с вашей Жулей...

В голове у него сверкнула прежняя мысль: прошел даже не день, пролетели считанные часы. Еще с утра он не думал о прыгающих влюбленных руках, пляшущих ножницах, черных автомобилях.

Его бинтовали. Каппа Тихоновна вращалась вкруг него, и доктор уподоблялся подрагивающему веретену.

- Дайте мне уйти, - настаивал Зимородов.

Модест Николаевич вызвался проводить.

- Не нужно! Не беспокойтесь, я поймаю такси.

Каппа Тихоновна уже набирала номер:

- Такси? Здравствуйте... - Она отвела трубку. - Адрес! Адрес назовите...

Зиновий Павлович назвал, и хозяйка продолжила:

- Триста? Почему так дорого? Нет, приезжайте, мы просто удивлены...

- Вы можете идти? - спросил Кретов.

- Выпейте на дорожку, - предложил Кнопов и налил полстакана.

- Смогу. Не хочу, - отказывался Зимородов.

- Пейте, вам сказано!

- Действительно, доктор, - подхватил Греммо. - Вы совсем расклеились. Выше голову!

В его устах это приглашение прозвучало нелепо. Ефим был выбит из колеи; уклад его жизни непоправимо нарушился, и Греммо то окунался в запальчивое веселье, полное планов и угроз, то выныривал в сумрак неприятной действительности.

- У меня сотрясение мозга, - сопротивлялся Зиновий Павлович. - Я не хочу больше пить.

- Царапина, - внушал ему Кнопов.

- Оставь его, - Кретов заступился за доктора. - Врачи слишком много знают, они болеют тяжелее других.

Хозяева свели Зимородова по лестнице, Греммо увязался следом. Ефим ощущал себя ампутантом, которого подвел новенький костыль.

- Отлежитесь, а завтра я вас навещу, - пообещал ювелир.

Зимородов задержался на ступеньке.

- Нет, - процедил он зловеще, делая над собой окончательное усилие. - Я распоряжусь, чтобы вас заковали в колоду. - У него заплетался язык, но сила ненависти к Греммо была так велика, что угрозы выговаривались четко и повисали тяжелыми, острыми сосульками.

Прикатило такси. Водитель обеспокоенно зыркнул на перебинтованного пассажира. Зиновий Павлович был монументальный мужчина, и шоферу, случись неладное, не улыбалось его волочить. Греммо сунул в окошечко купюру.

- В счет гонорара, - сказал он доктору, и тому не хватило сил протестовать.



Глава 11

Зимородов лежал без сна.

Такси доставило его засветло, еще не успело стемнеть. Он не уставал поражаться скоротечности событий минувшего дня. Позднее лето, ночь набирает силу, но до нее все равно остается пара часов. Он управился воспарить и свалиться с небес, втянулся в уголовщину, обрел и потерял лицо, рискнул жизнью, выпил без меры, разбил себе голову. Унизился перед незнакомыми людьми, только и ждавшими случая порадоваться чужой незадаче. Вкусил демьяновой ухи. Да еще этот шофер - Зиновий Павлович на какое-то время впал в прострацию и наговорил лишнего. Что там лишнего - трепался без умолку, сумбурно и глупо. Очевидно, выложил все от начала до конца. Ничего страшного, таксисты на то и посажены, чтобы выслушивать бред, в этом смысле они мало чем отличаются от психологов и врачей, но все же - о чем он рассказывал? Вручил ли визитку? Наверняка, он раздавал визитки на каждом углу, кому ни попадя.

Сумрак сгущался.

Диван был узкий, неудобный; Зиновий Павлович обычно спал на полуторной кровати, однако сегодня тяготел к самоистязанию. Лег, куда донесли ноги, а теперь не хотел вставать, предпочитая испить чашу до дна. Он закрывал глаза, через несколько секунд открывал, переворачивался на бок, утыкался в душную спинку. Снова ложился навзничь, таращился в потолок. Ища сочувствия, переводил жалобный взгляд на книжные полки - близкие, но недоступные. Читать он не мог. Телевизор манил, но пульт скрылся, занимался своими делами под кроватью или вовсе ничего не делал, просто лежал и фантазировал о чем-то своем. Искать его не было пороху.

Сверху, снизу, с боков доносились глухие стуки. Этажом выше кто-то похаживал в тапочках. Бренькнула гитара - неизвестно, где.

Зиновий Павлович думал о Емонове. Тот мигом увидел опасность, вот почему он проректор, а Зимородов - рядовой специалист. Да к черту, какой он специалист! Горе для общества. Двойные отношения - азбука жанра, и он влетел. Впоролся в них по самое некуда, такого не бывает даже с клиентками; никакие интриги на высоте лечебного мастерства не сравнятся с путешествием в одном трамвае с Греммо. Ювелир - психопат, не понимающий границ. У каждого человека существуют границы: это мое, а это чужое. Психопаты не видят разницы, они бесцеремонны, Греммо подобен ребенку. Граница гуляет, полосатый столбик постоянно перемещается, шлагбаум поднят. Плавающая черта между безумием и здоровьем.

Зимородов прикидывал, насколько вовремя прервал он сношения с ювелиром. По всему выходило, что с большим промедлением, но лучше поздно, чем никогда. Он гадал о последствиях: что может произойти? Зиновий Павлович загибал пальцы: прежде всего - сокрушительный удар по самооценке. Он загнул второй палец: Греммо, небось, не уймется. Но что он может сделать? В грозном ведомстве, где служил его брат, до Ефима никому не было дела. С Греммо, конечно, станется напакостничать, наябедничать директору института, написать в газету письмо - не так уж страшно, пациенты бывают склочные. Директор посмеется над этой жалобой, если только она не примет форму судебного иска. Впрочем, исков у него на столе тоже целая пачка. И в чем обвинять Зимородова, какой он нанес ущерб? Ни одна экспертиза не покажет, что душевное здоровье Ефима оказалось подорвано его безграмотными действиями.

Третий палец: Иммануил сотоварищи. Это самый неприятный палец. Секта третьего глаза, рэкет, волосы в пустой квартире, выдранные из пропавшей женщины - всех этих вещей Зиновий Павлович боялся пуще огня. "Еще увидимся", - пообещал ему полицейский. Пророчество грозило сбыться. Они и впрямь могли увидеться - например, в судебно-медицинском морге. Иммануилу известен сам Зиновий Павлович, его телефон и адрес. Третий палец заартачился, не желал загибаться, и Зимородов умаслил его твердым решением приобрести газовый пистолет.

Четвертый палец: новые, напрочь не нужные знакомые. Гостеприимная пьянь, прикидывающаяся приличными людьми. Почему же ему неловко? "Лох", - всплыло слово. Он вел себя как лох. В недавних собутыльниках угадывалась житейская смекалка, опыт общения с фигурами если не откровенно опасными, то подозрительными. Зиновию Павловичу было попросту стыдно. Он прибыл - его привели - под соусом гуру, знатока человеческих душ; он в результате напился сильнее прочих, мямлил, суетился, доставил массу хлопот, выставил себя беспомощным дураком.

Остался мизинец. Утомленный, Зиновий Павлович глянул по сторонам: успело стемнеть. Потолок осветился лучами автомобильных фар, что-то ползло через двор. Запел комар, вдохновленный немощью Зимородова; тот заполошно взмахнул рукой и скривился от головной боли. Вдруг ему почудилось, что в доме кто-то есть. До слуха донесся шорох, раздавшийся ближе обычных соседских. Лучи вернулись: невидимый автомобиль крался обратно, но теперь его световое представительство соединилось с шумом, и вся картина окрасилась в устрашающие тона. Зиновий Павлович сел. В голове плеснулась больная взвесь, рот пересох окончательно. Доктор напряженно прислушался: шорох не повторился, зато что-то вкрадчиво хлопнуло. Зимородову не нужно было много, чтобы рехнуться. Он вскочил на ноги, озираясь в поисках орудий убийств. Схватил первое попавшееся - металлическую линейку; ему казалось, что встреча с врагом лицом к лицу удесятерит его силы, линейка пробьет горло или глаз. Он двинулся на цыпочках в прихожую, и сердце не билось. Внутренняя муть колотила в череп подобно волнам, что лупят в уступистый берег.

При виде отъехавшей форточки Зиновий Павлович испытал не облегчение, но досаду. Пришла идея: вот откуда комар. Кухня выглядела мирной и беззащитной; холодильник ровно храпел во сне, чайнику снилось кипение, в изорванной сеточке разлагался старый помидор. Жизнь и смерть сочетались супружеским браком и спали в обнимку, не ведая зла и добра. Зимородов включил свет. Кухонная утварь застыла в оторопи, готовая служить, но бестолковая спросонок. Доктор положил линейку, подошел к окну, притворил форточку. Не удержавшись, быстро зыркнул вниз, в черный двор - непостижимый ночью при кухонном освещении. Не дождавшись ничего подозрительного, Зиновий Павлович достал аптечку и разложил на столе всякое снотворное. Этого добра у него, слава богу, хватало. Он выпил сразу четыре таблетки; испуганный чайник услужливо булькнул, когда Зимородов попил у него из носика. Кухня с надеждой осведомилась: "Все?"

Доктор не ответил. Он поспешил к себе, будто куда-то опаздывал. На сей раз он действовал умнее и постарался предусмотреть многое: сменил диван на кровать, но прежде из последних сил присел на корточки, нашарил пульт, нехорошо обозвал его - беззвучно, одними губами; тот понял и притих в изголовье. Зиновий Павлович рухнул навзничь, смежил веки. Сон пришел почти мгновенно: снился маленький крокодил, который поселился в квартире и вроде бы не делал ничего лишнего, но сильно тревожил хозяина; доктор преследовал его, гонялся за ним с половой тряпкой в остром желании накрыть и пленить; крокодил исступленно метался из угла в угол, пока не протиснулся под входную дверь, так что доктор больше его не видел. Дальше стало сниться нечто невнятное: сознание Зиновия Павловича достигло уровня древних коллективных впечатлений. Потом оно добралось до дна, и пала непроглядная ночь.

...Когда пришло утро, Зимородов с усилием всплыл. Он не сразу вспомнил, что наступила суббота, а вчера была пятница. Исключительное везение, ему не придется идти в институт. Голова побаливала, но уже вполне терпимо. События минувшего дня представились дурной дикостью; из гаммы расстроенных чувств осталось одно недоумение.

"Вот идиот", - удивился себе Зиновий Павлович.

Он бодро протопал в кухню, предметы приветствовали его. В докторе пробудился неимоверный аппетит. Он изготовился делать яичницу, но не нашел соли. Зимородов не огорчился; настроение стало настолько приподнятым, что он заговорил с собой вслух, обещая легко разделаться с мелким препятствием. Одевшись в мгновение ока, Зиновий Павлович выскочил на лестницу.

Там его ждали. Удар был силен. Голова, почти успокоившаяся и полная оптимизма, взорвалась, распространяя вкруг себя разноцветные яблоки. Зимородов стек по стене и лег на бок. Он не запомнил этого и не услышал топота ног по ступенькам.



Глава 12

Ефим Греммо пробудился поздно.

Он некоторое время лежал, с великой неохотой восстанавливая события минувшего дня. Выпито было порядочно, однако ювелир знал меру. Обошлось без похмелья; лег он, правда, в чем ходил, но это состояло в его обычаях; Греммо не раз и не два укладывался как бывал, в чем застигало его желание забытья. В квартире царила тишина. Старинные ходики огорчали бездушием: они тикали, как всегда, одинаково бесстрастно пожирая дни радости и горести. Им было наплевать, что события жизни хозяина приняли опасный оборот.

Греммо не знал, чем завершилось застолье. Он покинул соседей вскоре после Зимородова. Доктор в его представлениях претерпевал стремительные метаморфозы. Сначала - вчерашним утром - Зиновий Павлович виделся жуликом и бестолочью от медицины; далее - божеством и спасителем; потом преобразовался в своего рода трость, которая содействовала сыскным перемещениям ювелира по микрорайону, а после стал вообще непонятно чем - пожалуй, просвинцованным скафандром, в который Греммо забирался для самостоятельных действий в потемках. Образ получился неудачный, но устраивал Греммо. Он видел нечто похожее в кинофильмах: так опытные хирурги входят, будто в комод, в заранее приготовленный и удерживаемый перед ними халат. Светило курит в соседней комнате, слушает музыку; в ответственный момент его приглашают, оно гасит папиросу, выходит в дверь и вступает в халат, который можно не шнуровать - дела на пару минут; хирург склоняется над телом, выполняет виртуозный маневр, отступает, приказывает шить, покидает халат и возвращается в кабинет. Сходство с Греммо небольшое, но ювелир ощущал, как входит в оболочку Зиновия Павловича, смотрит его зоркими глазами, думает его рассудительным и осторожным умом. К вечеру скафандр поизносился, дал трещины, разошелся по швам, но бросать его было жалко и боязно, Греммо уже привык и надеялся, что Зиновия Павловича как-то починят к утру и зашьют, и доктор снова станет ему добрым помощником, навигатором в мире подсознательных впечатлений и грубых материальных опасностей.

Вдруг настроение Греммо испортилось вовсе: он вспомнил, что нынче суббота. Доктора нет на работе - придется отправляться к нему на квартиру для составления плана дальнейших действий. Слово "придется" показалось Греммо неуютным. Усиливалось подозрение, что доктор и впрямь спустит его с лестницы. В институте было бы легче. Греммо потянулся, взял со стола визитную карточку, прищурился, разбирая номер городского телефона. Звонить он быстро раздумал, благо хорошо помнил адрес - сам и участвовал в отправке Зиновия Павловича домой.

Тишина угнетала. Модеста и Каппы нет, это ладно, но к постоянному кашлю Артура он привык и воспринимал как звуковую дорожку к обыденности. У нее есть другое, модное название - саундтрек. Артура не было, Греммо остался в квартире один. Сейчас бы он с удовольствием посудачил с соседом о всякой всячине, чтобы почувствовать под собой твердую почву. Черт бы побрал эту дурную склонность к лесным скитаниям, Артур не настолько дряхл умом, чтобы шататься по чащам в поисках кореньев и травок. Свалил в тяжелую для Ефима минуту, сейчас поедает шпроты из баночки, любуется озером, удочка рядом, грибы... Стоп, грибы испортятся, с ними долго не погуляешь. Но корзины в прихожей не было, вспомнил Греммо. Правда, их можно насобирать на обратном пути, а то еще состряпать из них шашлык - Артур знал о грибах все и готовил их сотней способов.

Ювелир выкинул соседа из головы, сел, свесил ноги, попал в тапочки. Озабоченно огляделся, шкафчики и ларцы дышали спокойствием. Настольный станок для огранки сиял из угла чистотой. Сумрачные картины маслом и богатые фолианты воровали пространство. Хобот верного пылесоса выглядывал из-под ложа; деятельность Греммо требовала чистоты, и ювелир, до недавних пор безразличный к виду собственному, не ведал меры в уборке комнаты. Пыль у него, вопреки недавним домыслам доктора, не задерживалась - это качество было единственным, что он усвоил из домоводства и тем вызывал неизменное восхищение у заботливой Каппы.

На столе скучала тарелка, накрытая посудным полотенцем; под ним оказались блины. Греммо и не заметил, как их подсунули. Воспринял как должное, Каппу исправит могила, она опекала его, сыча, и растолковывать ей врожденную ненависть к блинам было бессмысленно. Греммо постоял над мучными изделиями, свернул одно в трубочку, надкусил, с отвращением пожевал. Нашел газету, завернул блины, отложил - выкинет, когда будет на улице. Он посмотрел на сверток и подумал, что отвергнутые блины похожи теперь на грудного младенца, которого скоро подбросят под дверь незнакомым людям. Греммо не увидел ничего особенного в том, что одеялком служила газета. Он плохо представлял, во что заворачивают детей. Захватил тарелку, вышел в кухню, где все было вылизано, словно и не случилось торжества накануне. Между прочим - что это было за торжество? Греммо не помнил повода. Что-то связанное с коммерцией, какие-то сделки. Гости Модеста и Каппы не понравились Ефиму, больно нахальные, но он привык к тому, что соседи кого-то принимали и угощали.

Одиночество становилось невыносимым, в мозгу Греммо роились планы. В первую очередь предстояло разобраться с Иммануилом и его мастер-классами. Вряд ли Кнопов ошибся, это наверняка тот самый Иммануил. Ничего лучшего Ефим придумать не мог. В ухе снова шумело, и он в раздражении полез туда пальцем; тут же он вспомнил о прыгавших руках парикмахерши, и картина минувшего дня восстановилась полностью. Ювелир присел на табурет. Может быть, все-таки ФСБ? Пропал человек, следы насилия налицо. Есть подозреваемый. Самому Ефиму грозит опасность - неужели мало?

Да хоть бы его убивали, толку чуть. Козыряя заслуженным братом, буквально сгоревшим на службе, Греммо блефовал. После диверсии региональное руководство сменилось, и кто-то даже исчез навсегда; на покойного брата все и навесили, потому что именно он занимался тем удачливым террористом. В том, что Греммо приобрел некоторые льготы, было нечто дьявольское, сохранившееся со сталинских времен, когда одного брата когтили, а второго поглаживали подушечками окровавленной лапы. Греммо был далек от того, чтобы вообразить себя предметом могущественного покровительства; зарываться не стоило - кроме того, он боялся. Служба брата ему никогда не нравилась. Обращаться за помощью к демонам означало обречь себя на вечные ответные обязательства. К тому же он и сам не промах - мужчина, как ни крути; любимая женщина похищена, если вообще жива, и он должен спасти ее собственноручно или хотя бы отомстить. Ну, или в четыре руки, с участием Зиновия Павловича. Доктор трусоват, но проницателен, шельма. Видит насквозь. Без него ничего не получится.

Дело было решенное, и Греммо начал переодеваться в уличное, покуда доктор не сбежал. Подумав, распеленал блины и с отвращением немного поел их, чтобы не отвлекаться на собственноручный завтрак. Пока он жевал, настроение разъезжало между станциями "Приподнятое" - "Угнетенное". Ювелиру чудилось, что он вкушает прохладную мертвечину, сдобренную корицей. Ходики равнодушно фиксировали происходящее.

Греммо шел к двери, когда та содрогнулась от серии ударов. Ефим попятился. Отважные планы мигом выветрились из его головы. Он взмахнул рукой, пошарил за собой в поисках оружия, но схватил пустоту. Тут же затрезвонил звонок, как если бы неизвестные только сейчас о нем вспомнили. Греммо, близкий к прострации, подбежал к двери, сорвал безмолвную трубку давно почившего в бозе домофона - хоть сколько-то твердый предмет, хотя и тупой. Не дыша, заглянул в глазок: на площадки шатался Зимородов.

- О господи, - выдохнул ювелир.

Он спешно отомкнул замок, и Зиновий Павлович ввалился в прихожую. Вчерашний бинт сидел намного неряшливее, так как помочь было некому, да к еще пропитался кровью, но в первые секунды Греммо не заметил перемены.

Зимородов упал в его объятия. Ювелир удержал доктора, потащил в комнату, опустил на диван. Зиновий Павлович протяжно вздохнул - не то завыл, не то застонал.

- На меня напали, только что, - пожаловался он.

- Теперь обязательно надо в полицию, - плохо соображая, Греммо взялся за телефон.

- Нет, не надо... Уже поздно. Нам нельзя полицию, мы были в той квартире...

- Вы же протерли дверную ручку...

- Я-то протер, а за вами глаз да глаз... почем я знаю, где вы отметились? Нет. Мне, повторяю, приходилось бывать в полиции, я знаю, как там разговаривают... Посмотрите мои зрачки - одинаковые?

Греммо развернул его голову к свету, Зимородов охнул.

- Не выпучивайте глаза, я привык работать с мелкими предметами. Мне все отлично видно.

Греммо впился взором в его зрачки, так что Зиновий Павлович, как ни было ему плохо, испытал дополнительное неудобство: ему показалось, что ювелир увлечется, перепутает и по привычке займется огранкой глазных яблок. Недаром очи сравнивают с яхонтами, подумал доктор. Или это щеки?

- Перси, - фыркнул Греммо. - Ланиты и плечи.

Зимородов сообразил, что снова думает вслух.

- Зрачки одинаковые, - доложил Ефим, - только дергаются туда-сюда.

- Это нистагм. Ерунда. Пустите уже, вы мне уши оторвете.

Какое-то время доктор сидел неподвижно, а после с отчаянием произнес:

- Похоже, я обречен принять участие в вашем помешательстве.

Греммо удовлетворенно кивнул:

- У вас нет выхода, верно. А я предупреждал! Не расстраивайтесь, доктор. Вместе мы горы свернем.

- Этого я и боюсь, - подхватил Зимородов.

- Оставьте! У вас голова на плечах... пока. А у меня энергия. Меня распирает от чувств. Я верю, что она жива, она ждет меня.

Действительно, в нем снова угадывалось кипение. Греммо напоминал игрушечную мышку - дешевую, серую, которую завели, и та побежала.

- Прав был Сережа, - простонал доктор.

Греммо насторожился.

- Сережа - это кто такой?

- Сережа Емонов... Наш проректор. Предостерегал меня от неформальных отношений с вами. Забудьте, это уже не ваше дело.

- Что вы ему рассказали? - допытывался Ефим.

- Ничего. Оставьте меня в покое! Лучше дайте воды.

- Я вам чаю приготовлю, - Греммо пошел прочь, задержался возле блинов. - Блинчиков не хотите? Прохладные, но я могу погреть.

Тут Зимородова вырвало, и ювелир схватился за полотенце. Роли последнего менялись стремительно, как в замысловатой психодраме.

- Прилягте, я все приберу. Лежите и рассказывайте, что с вами стряслось...

Утомленный сотрясением мозга, Зимородов повиновался. Говорил он недолго, так как не помнил ровным счетом ничего, но Ефим умудрялся реагировать в паузах - лицемерно восклицал, якобы полный сострадания, а на деле весьма довольный вынужденным соучастием доктора.

- Поживете пока у меня, - осклабился ювелир, когда Зиновий Павлович закончил повествование.

Двойные отношения превращались в откровенное сожительство. Такое случается.



Часть вторая
Крушение границ

Глава 1

В любой истории есть место для совпадений. Ничем иным нельзя объяснить намерение проректора Емонова посетить спозаранку вещевой рынок. Делать ему там было решительно нечего. Емонов, как и Зиновий Павлович, был холостяк, доверчивый волокита; послать его с утра пораньше за какими-то вещами никто не мог, и это подтачивало проректора. Он смутно чувствовал, что лишен чего-то важного. Ночью разыгралась язва, проректор выпил соды, ему стало легче, но сон пропал. Емонов проворочался до дыр, тоскливо предчувствуя бестолковую субботу. Его женщины попрятались кто куда, планы не состоялись - тут он и вспомнил о рынке, который вот уже несколько лет как раскинулся по соседству и был заколдован: Емонова никак, даже случайно, не выносило туда, хотя до места было рукой подать. Проректор любил тащить в дом всякий хлам - репродукции, статуэтки, старые книги, юмористические таблички, магниты на холодильник, бестолковые колокольчики и бубенцы. Поэтому он решил переломить незадачу и прокатиться.

Путь его лежал мимо дома Зимородова. Проректор проехал добрую пару кварталов, прежде чем сообразил, что шатавшийся человек с перебинтованной головой, краем глаза примеченный на крыльце, не был никем иным, как Зиновием Павловичем. Из-под повязки будто бы сочилась кровь.

Емонов ударил по тормозам, дал задний ход, но он успел умчаться слишком далеко и в итоге предпочел ехать дальше до поворота. В конечном счете он опоздал: вернувшись, проректор уже не нашел ни малейшего признака Зиновия Павловича. Емонов вышел из машины и осмотрелся. Взглянул на часы: прошло от силы три минуты. Вдалеке снялся с места автобус, и проректору показалось, что бедовая голова Зимородова мелькнула в окне. Догнать? Проректор слыл человеком сердобольным, хотя всячески это скрывал - ему казалось, что сострадательность вредит образу альфа-самца, который он сам себе выдумал и в который никто, кроме него самого, не верил. Он решил воздержаться. В конце концов, он мог обознаться. Лучше будет подняться и проверить, дома ли Зимородов. И если нет, то рынок подождет, ибо куда можно ехать с утра пораньше в бинтах? Только в травматологический пункт, а Емонов знал, где находился ближайший. Легко представить, как там примут Зиновия Павловича, который вне своего кабинета становился сущим ребенком - довольно упитанным и обманчиво представительным. Окажись дело серьезным, проректор положил бы его в родной институт, коек хватало - мало ли, что не по профилю. Людям сальники подсаживают в мозги для лучшего питания кровью - чего уж беспокоиться о травме, пусть даже тяжелой.

У двери Емонов замешкался: не помнил квартиру. Он приходил сюда дважды, на мелкие торжества; водки не пил по причине больного желудка, так что в памяти сохранился этаж, остальные гости не запомнили и того. Пришлось ему дожидаться, пока из подъезда не вышла яркая пара, он и она, великанша и карлик; каланча была на сносях, коротышка катил готовую коляску с двумя близнецами. Проректор невольно представил, что и супруг из числа новорожденных. Емонов неловко протиснулся мимо них, проводил взглядом, вздохнул, вошел в лифт, утопил кнопку, а когда вышел, где хотел - моментально увидел пятна крови.

Ему сделалось дурно.

Проректор отшатнулся к дверям лифта и провалился внутрь, ибо те не успели сойтись. Он метнулся обратно, вперед; двери хапнули ногу, и Емонов запаниковал. Он вообразил, что кто-нибудь вызовет кабину. Сдирая носок с ботинком вместе, проректор устремился на волю, и все обошлось чепуховой ссадиной. Разочарованные двери сомкнулись, и лифт, огорченный, действительно устремился вниз. Емонов присел на корточки: кровавые следы заканчивались на пороге квартиры Зимородова - теперь сомнений не оставалось, номер восстановился.

Проректор толкнул дверь, та была заперта. С третьей попытки позвонил - до того подносил палец и в ужасе отнимал, пока тот не начал дрожать. Звонок замурлыкал кокетливой музыкой, которая плохо сочеталась с происходившим. Емонов напряженно прислушался: никого. Проректор не знал, хорошо это или плохо, но немного успокоился. Правда, секундой позже он вновь пришел в оторопь: переминаясь с ноги на ногу, споткнулся о кусок ржавой трубы, который в панике не заметил. Труба валялась себе, похожая на большую сонную пиявку, хватившую лишнего и несвежего. К ней прилипли белые нитки.

Надо вызвать полицию, сообразил Емонов. Но вмиг испугался, что подумают на него - тем более, что за соседней дверью послышались голоса. То, что пострадавшего, собственно говоря, нигде не было видно, не пришло проректору в голову, мысли мешались. Пренебрегая лифтом, он ринулся вниз по лестнице и слышал, как позади щелкнул замок.

Донесся женский голос:

- Что это, Миша?

Емонов уже бежал мимо почтовых ящиков. Те были рады изобличить его, но рты их оставались забиты рекламным мусором. Уже за рулем проректор смекнул, что успел наследить; в паранойе он странным образом совпадал с Зимородовым. Многое важное могло вывалиться из поля зрения, но отпечатки пальцев накрепко засели в голове как элемент массовой культуры. Емонов, как и Зиновий Павлович, смотрел фильмы и читал книги.

Преувеличенно медленно, подчеркнуто законопослушно, он доехал до травматологического пункта, но никакого Зимородова там не нашел. Проректор закусил удила. Он вынул визитку, начал совать ее в нос регистраторше, напирал на свою причастность к медицине, требовал сводок и отчетов. Не приходил ли такой, здоровенный? Откормленный лось, башка забинтована, доктор... Если да - куда его подевали? И что с ним?

Сестра отвечала скупо и предсказуемо. Она никого не видела, и слава богу. Она не следит за перемещениями здешних посетителей, потому что ей дорог собственный рассудок. Емонов отклеился от окошка, беспомощно постоял. Вскоре до него дошло, что Зиновий Павлович, окажись он тут, никак не сумел бы управиться быстро. Сколько времени провел в его подъезде проректор? От силы десять минут. За это время ему бы не сделали даже снимка черепа - при условии, что доктор сумел бы протиснуться вперед чудовищ, расположившихся вблизи дежурного кабинета в количестве шести штук. Четверо были сумрачны и подавлены, баюкали свои сломанные ноги и челюсти, зато двое прибыли с женами - вероятно, принявшими непосредственное участие в травмах, и спутницы были настроены на боевой лад. Абсолютный заслон, отравленные надолбы. Зимородова не спасли бы никакие дипломы и визитки, даже сообрази он захватить их с собой. Он бы маялся в самом хвосте...

Проректор обнаружил, что стоит на улице. Солнце уже припекало: пенсионного возраста лето спохватилось и спешило поджарить все, что оказалось под раздачей, то есть весь мир.

Спецназ. Зимородов болтал, будто спас их всех от спецназа. Любовь таракана со связями. Емонов припомнил все, чем похвалялся в буфете Зиновий Павлович, а заодно и его глубоко встревоженного. Дурные рыночные настроения выветрились из проректорской головы, и правильное решение прилетело мгновенно: отправиться на работу, обыскать кабинет Зимородова, поднять записи, установить личность. Это будет уже что-то. С этим уже не стыдно обратиться в компетентные органы, хотя делать это Емонову по-прежнему не хотелось. Он все еще опасался подозрения в соучастии.

"Несчастный, неразумный Зимородов, бедовая голова", - сокрушался проректор, выруливая на магистраль.

...Обыск не затянулся. Зиновий Павлович успел принять накануне всего троих, и двое были женщинами. Не прошло и пяти минут, как в руках Емонова оказалась медицинская карта Ефима Греммо. Поразмыслив немного, проректор совершил еще один разумный, как ему показалось, поступок: переписал себе в записную книжку все данные последнего. Смысл этого действия был очевиден: поехать и посмотреть. Да просто походить вокруг и выяснить, существует ли такой адрес и есть ли в природе сей человек. Емонов считал, что должен дополнительно обезопаситься. Он не хотел играть в сыщика - нет, ни в коем случае; он сочинит какой-нибудь медицинский предлог - активное посещение на дому, например. Контроль медицинского руководства. Все ли устраивает вас, товарищ Греммо? Довольны ли вы вчерашним визитом? Не имеете ли претензий? Всего этого будет достаточно Емонову, чтобы понять, что там за человек. А если того не окажется дома, то можно поговорить с соседями - возможно, так будет еще и лучше. И если окажется, что субъект неприятный и подозрительный, то выхода нет - придется заявлять...

У проректора снова разболелся живот. Язва, донельзя довольная разыгравшимся стрессом, упивалась соляной кислотой, но Емонов о ней не думал. Он запер кабинет Зиновия Павловича, вернул на вахту ключи, ввалился в салон автомобиля и стиснул рулевое колесо.



Глава 2

- Кармические невзгоды - полагаю, для предварительного знакомства они подойдут, - Зиновий Павлович дотронулся до своего многострадального черепа.

- Что вы имеете в виду?

- Испорченная карма, систематические травмы. Эта - очередная в цепи предыдущих. Десятая, предположим. Или четырнадцатая. Эти мошенники обожают рассуждать о кармических влияниях. А народ нынче грамотный, и этим словом оперирует любой идиот. Ваш Иммануил Свами уцепится.

Каждое слово давалось Зиновию Павловичу с немалым трудом. Греммо вновь смотрел на него восхищенно.

- Ваш интеллект несокрушим, - изрек он льстиво, но честно. - Его не проломишь железной трубой.

Они шли дворами, и Ефим держал Зимородова за локоть. Как ни странно, доктору стало легче. Он даже думал о вещи, с точки зрения медицины совершенно немыслимой: второе, утреннее сотрясение таинственным образом вернуло на место все, что съехало после вечернего, первого. Конечно, его продолжало мутить, и голова еще болела, но доктор восстановил в себе способность воспринимать времена года и суток, различать и оценивать ароматы, сохранять равновесие - физическое и отчасти душевное, выстраивать предположения и планы. К сожалению, он до сих пор не понимал главного - зачем они направляются к Иммануилу Свами Тер-Оганесову.

Но в этом затруднении его охотно выручал Греммо.

- Сам он ни в чем не признается, - рассуждал Ефим. - Да мы и не будем настаивать. Что же, вы думали, что мы заявимся и спросим с порога, куда он похоронил Жулю?

- А вы, я вижу, успели смириться с ее гибелью.

- Нет, не успел. Я просто теоретизирую. Пусть не похоронил, а приковал к батарее.

- Нет, успели. Знаете, в чем дело, Греммо? Вы боитесь поражения. Представьте: вы ее нашли, спасли - и что делать дальше? Вы не имеете понятия. Вам кажется, что потом все как-нибудь само образуется. Но вдруг она не бросится вам на шею - что тогда? Вам внутренне спокойнее считать ее мертвой...

- Глупости! - закричал ювелир. - Не смейте так говорить! Осторожно, здесь лужа... - Он ловко столкнул Зимородова с прямой, по которой тот двигался на верную сырость и грязь. - Чепуха! Жуля жива, и это для меня аксиома. Все вовсе наоборот, я готовлю себя к наихудшему, хотя и невероятному. Я предугадываю даже невозможное, не хочу быть застигнут врасплох...

Дворы вокруг лениво просыпались; уже прохаживались редкие вчерашние люди, ошалело зыркавшие по сторонам в поисках опоры. Малиновая крыша Лаборатории Третьего Глаза маячила вдалеке, в роскошных акациях. Наваливался зной. Время двинулось вспять, и август уверенно перетекал в июль.

- Так вот, - продолжал Греммо, - нам не придется ничего выпытывать. Наша задача - внедриться в коллектив. Уверен, что там достаточно обманутых адептов. Знаете, сколько у нас в районе дураков? Вы даже не представляете.

- Отчего же, представляю, - возразил Зимородов.

- Ну да, вы же эксперт. Вам палец в рот не клади.

Зиновий Павлович тяжело вздохнул. Крыша качалась в его глазах и неотвратимо приближалась.

- Может быть, у них сегодня выходной.

Ефим рассмеялся:

- Господь с вами! Это у вас выходной, а у него - самая работа.

- Откуда вам знать? Вы о чем-то не договариваете...

- Но это же здравый смысл, - удивился Греммо. - Все эти сектанты, иеговисты, сайентологи - они устраивают шабаши, когда трудовой народ отдыхает и мается скукой. Нам постоянно бросают в ящик всякие приглашения, и ни одно мероприятие не выпадает на будни.

Зимородов не нашел, что на это сказать. Тут подоспел и жестокий приступ головокружения, так что пришлось ему опуститься на подвернувшуюся колоду. Ювелир пришел в раздражение, они почти дошли.

- Отдохнули? Вставайте, идемте...

Доктор погладил себе бинты.

- Вы надеетесь, мы успеем? Опередим их? До того, как меня убьют?

- Не успеем, если будете сидеть тут и прохлаждаться...

Зиновий Павлович с усилием выпрямился, скривил лицо. Ефим обнял его и поволок силком. В памяти Зимородова всплывали неуместные сцены из сказочных кинофильмов, где герои плетутся к последнему рубежу, чтобы выполнить некое предназначение. В отчаянный миг прилетает спасение, Бог из машины, бывает достаточно обычной жизнеутверждающей песни, которая вдруг начинает звучать. В героях взыгрывают патетические трубы, силы неожиданно восстанавливаются, а враг уже сломлен самим фактом противостояния и сползает куда-то в небытие прямо на троне.

...Мастерская Просветления образовалась в двухэтажном здании, где некогда проживал детский сад. Сад пришел в упадок и нуждался в ремонте; тот выполнили на пятерку, но детям он уже не пригодился. В домике поселились другие люди, образовались филиалы малопонятных движений, обществ и партий. Нашелся угол и для чего-то государственного, пенсионного, которое существовало для солидности и благословляло своим присутствием все остальное. Центр Иммануила Свами преподносил себя самым беззастенчивым образом. Он был обозначен броской табличкой, приколоченной при входных дверях. Да что там табличка - увесистая доска, литые буквы, масонское око с долларовой купюры, латунные крепления, радужные цвета.

- Что-то не вижу наплыва, - хрюкнул Зимородов.

Действительно, паломничества не наблюдалось. Здание казалось вымершим, а вокруг разогревалось перезрелое лето.

Греммо взялся за большую гнутую ручку, потянул на себя, и тяжелая дверь бесшумно отворилась.

- Сейчас вам станет легче, - пообещал ювелир. - Смотрите, у них кондиционер.

Их ждали. В полутемном холле стояла девица, завернутая в сари.

- Здравствуйте, - она шагнула вперед, сложила руки лодочкой и привычно поклонилась. - Вы на занятие?

- Доброе утро, - пробормотал Зимородов.

- Мы пока не знаем, - Греммо не умел сыграть, кого хотел, и его чудовищно ломало; выражения на его печеном лице быстро менялись, одно ужаснее другого. - Мы хотим побеседовать с преподавателем.

- Пожалуйста, - произнесла девица ровным голосом, - я преподаватель, вводный курс проводится под моим руководством, меня зовут Изабелла...

При каждом слове она чуть кивала. Вступление казалось вызубренным, механизм приветствия был отработан.

- Нам нужен Мастер Иммануил Свами, - возразил Зимородов.

- Учитель Свами появляется на этапе, когда стажеры приобретают способность воспринимать его обращения.

- Тогда мы уходим, - с облегчением объявил Зиновий Павлович.

Ему понравилось выражение "на этапе". Учителю Свами было там самое место.

Он развернулся, всерьез намереваясь уйти. Греммо, который его поддерживал, был вынужден повторить пируэт.

Это они правильно поступили.

Или нет.

Бегства новобранцев Изабелла боялась пуще всего.

- Подождите, - она метнулась к двери, заступила дорогу. - Учитель Свами примет вас. Пройдемте в приемную, сейчас он свободен. Но ради вашей пользы я повторяю, что вы извлечете максимум выгоды, если будете придерживаться расписания. Оно специально разработано, в его основу положены старинные практики монофизитства...

Греммо выставил ухо:

- Практики чего? Как вы сказали?

Ювелир так напрягся, что Зимородов испугался за его слух. Неровен час, навалится новая беда, и в ухе опять зашумит или запоет, на сей раз непоправимое.

Изабелла смекнула, что напоролась на знатока чего-то.

- Так вы идете?

По ее тону Зиновий Павлович догадался, что отношение изменилось. Теперь преподавательница вводного курса была готова отказаться от неофитов. Очевидно, ей предписали не расходовать энергию третьего глаза понапрасну, не подсыпать в кормовой лоток драгоценного бисера. Насмешники подлежали отряхиванию с ног, подобно праху. Ноги же Изабеллы были обуты в тяжелые сабо.

Греммо воздел руки в искреннем молитвенном жесте, чем вновь посеял сомнения.

- Большое спасибо! - воскликнул он. - Конечно, мы идем. Вы очень любезны.

Лик Изабеллы оставался смятенным, пока она вела их по гулкому прохладному коридору.

- Мы что же, одни пришли? - спросил Зимородов у ее спины, загадочно шелковой и блескучей в индийском национальном наряде.

- Учителю безразлично, один человек явился или сто, - уклончиво отозвалась Изабелла. - Ему все равно, пришел ли вообще хоть кто-то. Он не делает разницы.

- Это высокая мудрость, - признал Зиновий Павлович.

Они остановились перед дверью, выделявшейся среди прочих дубовой фактурой с начинкой из стали. Таблички не было. Изабелла согнула палец, стукнула дважды. Ответа не было. Она повторила - с прежним успехом. Растерянность Изабеллы сменилась удивлением. Она толкнула дверь, ступила внутрь. Зимородов и Греммо поспешили заглянуть через плечо.

Кабинет был пуст.

Офисный стол, глубокие кресла - Зиновий Павлович мгновенно, с тоской вспомнил свой институт. Он обустроил свою келью в точности, как это сделал Иммануил Свами.

Школьная доска с меловыми разводами, схема человека в продольном разрезе, акупунктурные точки.

- Учитель Свами отсутствует, - озадаченно произнесла Изабелла. - Его здесь нет.

- Мы видим, - подтвердил Зимородов.

- Но он был.



Глава 3

Они обыскали здание.

Изабелла не препятствовала, хотя поначалу порывалась высказываться в том духе, что Учитель Свами волен перемещаться, как ему вздумается, и если ему заблагорассудилось отлучиться, то на это нашлись веские причины. Однако вид ее выдавал искреннюю растерянность, граничившую с испугом. Здание пустовало. Подозрения Зиновия Павловича по поводу выходного дня вполне соответствовали действительности: не работал никто и ничто, за исключением Мастерской Просветления, насчет которой прав оказался уже Греммо. Из бессвязных реплик Изабеллы ювелир с доктором поняли, что в строении больше никого, совсем никого нет. В том числе желающих просветлиться, надерганных в паутину из окрестных жителей; Изабелле пришлось признать, что просвещение отчаянно буксует.

Ювелир махнул рукой.

- Вам многих и не надобно, - буркнул он.

- Ефим, помолчите, - предостерег его Зимородов.

Разочарованию Греммо не было предела. Он яростно топнул. Ему мерещилось, что он был в шаге от истины. Не иначе, он собирался - не посвящая в свои замыслы доктора - приступить к Иммануилу с ножом или куском стекла, чтобы разобраться без проволочек, велеть ему вынуть Жулю из шкафа или ящика письменного стола. Очевидно, Греммо считал, что достаточно встретиться с основным злом лицом к лицу. От такого свидания зло затрясется и сначала во всем признается, а затем умрет.

Они рассредоточились.

Изабелла ничего не понимала, и это побуждало ее к откровенности. Выход был только один, он же вход; запасные все оставались на замках. Изабелле казалось, что Учитель Свами не покидал Мастерскую, хотя, конечно, он мог не ставить в известность простую работницу и вправе был куда-то уйти незадолго до появления Зимородова и Греммо.

Ювелир некстати вспомнил о легенде.

- Такая карма, у него такая неудачная карма, - сказал он печально, кивая на Зимородова.

Преподавательница вводного курса посмотрела на него, как на умалишенного. Греммо прикусил язык. Маски падали подобно осенним листьям.

В итоге Зимородов отправился на второй этаж по левой лестнице, а Греммо - по правой. Наверху им предстояло встретиться. Изабелла занялась первым этажом. Уходя, оба слышали, как зловеще шуршит ее сари и постукивают сабо.

Вскоре встреча состоялась и выглядела донельзя глупо, и даже сами пресловутые двойные отношения показались обоим дурацкими до гротеска. Истина сверкнула из-за тучи одиноким лучом и тут же скрылась. Ювелир полез в карман, вынул пакет с медицинскими перчатками, надкусил, разорвал бумагу, надел их.

- Что вы делаете? - спросил Зимородов.

- Отпечатки, - многозначительно ответил Греммо и подергал первую попавшуюся дверную ручку. - Не будем повторять ошибок.

- Вы купили перчатки?

- У меня были, мне иногда приходится пользоваться в работе... Мне приносит Модест, он же, я вам сказал, занимается какой-то медтехникой. Не то поставляет, не то перепродает...

Греммо вцепился в следующую ручку, потянул на себя. Дверь не шелохнулась.

- Крепки же вы задним умом, - отметил Зиновий Павлович.

- Не язвите, а лучше возьмите себе.

- Учтите, это нас полностью изобличит, - предупредил Зимородов, беря пакет.

- Это полная дура, она ни черта не знает, нечего о ней волноваться. Мы ей пригрозим, - небрежно сказал ювелир.

- Да вы, я смотрю, все больше и больше гангстер.

- Частный сыщик, - хмыкнул Греммо. - Впрочем, разница невелика.

- Между прочим, эта дура, как вы ее изволили поименовать, сейчас тоже сбежит. Не сомневаюсь ни секунды, что мы ее не найдем, когда спустимся.

Ювелир остановился, прислушался. Безмолвие в здании сделалось абсолютным.

- Я предлагаю вернуться и подождать, - придумал Греммо. - Вряд ли он смылся, завидев нас. Хотя...

- Хотя?... - подхватил Зимородов. - Ну же, Ефим. Зачем вы остановились? Договаривайте. Мы нагнали на него такого страха, что он бросил все. Вы же это хотели сказать, признайтесь. Вы совсем спятили. Вам все еще кажется, что вы - конная армия в полном составе.

- Если мне память не изменяет, кто-то здесь только что разглагольствовал о побеге некой дуры...

- Ну так теперь-то конечно, когда мы везде наследили.

- Наследили? Вы опять за свое?

Греммо в сильнейшем раздражении сдернул перчатки, швырнул на пол. Зиновий Павлович бросил туда же свои, так и не распечатанные.

- Идемте вниз, доктор. Я видел там удобный диван, вам будет хорошо. Я напрочь забыл о вашей травме, мне все-то мерещится, что ваша вчерашняя работоспособность на высоте, а оно вон как оборачивается. Дайте руку, еще упадете.

Зиновий Павлович руки не дал и пошел сам, держась неестественно прямо. Он вспомнил диван, и тот целиком захватил его помыслы. Зиновию Павловичу не хотелось ничего, кроме как посидеть, а лучше - утонуть в этом диване, провалиться, затеряться в пружинах, перемешаться с опилками, или что там внутри; сделаться этим диваном и никуда, никогда, ни за какие деньги больше не ходить.

Диван встретил его полным пониманием.

Это был настоящий диван, которому место в апартаментах-люкс, а вовсе не в коридоре. Непонятно, как он вообще туда попал; Греммо, внимательный к дорогим и добротным вещам, расценил это как недосмотр того же Иммануила. Ювелир, окажись он на месте Учителя Свами, непременно уволок бы диван к себе в кабинет. Обивка протерлась, на диване много и с удовольствием сидели. Очевидно, он где-то числился, причем прочно, так что никто не смел посягнуть, но про него забыли, и он остался один среди случайных людей.

Зимородов отдался ему в объятия.

Греммо же зыркнул по сторонам и убедился в правоте Зиновия Павловича: Изабелла исчезла, как ее покровитель. Ефим заглянул в кабинет, но нашел там то же, что раньше - безлюдие.

- Будем ждать, - повторил он решительно. - Кто-нибудь да придет.

- Если нас здесь не заперли, - сонно пробормотал доктор.

Ювелир метнулся в вестибюль, пришел оттуда успокоенный: выход оказался свободным.

- Не нагнетайте, - попросил он подчеркнуто вежливо и ровно. - Видите - все прекрасно. У них же ключи, они материально ответственные лица. Мало ли, какие у них возникли дела.

Зимородов не ответил. Он плыл по течению, и ему было почти хорошо. Греммо посмотрел на него и неожиданно растрогался. Доктор выглядел уютным и милым, его было жаль; дивану тоже хотелось посочувствовать, и вообще весь Ефим, принужденный к временному покою, ощутил абстрактную, безадресную симпатию. Он вспомнил зачем-то, что церковники называют подобные состояния "впаданием в прелесть".

Благостное расположение духа показалось Греммо неадекватным. Он решил себя чем-нибудь занять: вошел в кабинет Иммануила - уже в третий раз, застыл посреди и осмотрелся. Взгляд его остановился на встроенном шкафу. Дорогое устройство, встроенный шкаф в казенном доме. Ювелир сделал шаг, сдвинул правую створку. Изабелла выпала прямо на него, с аккуратно перерезанным горлом. Сари уже пропиталось кровью, и внутренность шкафа тоже залило; еще немного - и потекло бы наружу, оставалась самая малость. Греммо хватанул воздуха, успел отскочить приставным скачком и чуть не потерял равновесие. Он схватился за вторую ручку и устоял на ногах. Ювелир выпрямился, прерывисто вдохнул. Зиновий Павлович дремал в кресле, не замечая ничего. Греммо стоял, сжимая ручку и отводя глаза от тела. Ему предстояло принять решение: двигать левую створку или оставить, как есть. Он двинул. Учитель Иммануил Свами Тер-Оганесов не выпал, каким-то чудом он удержался. Иммануил привалился к задней стенке шкафа с уклоном в угол и чуть осел; усесться полностью ему мешали какие-то кульки. Он был задушен проволокой, глаза вытаращены, язык вывалился. Пахло дерьмом. Греммо попятился, рухнул в кресло и замер, не будучи в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.



Глава 4

Зиновий Павлович испытывал предчувствия.

Он правильно улавливал знак, но не воспринимал остроты. Диван превратил неприятные мысли в декорацию-задник; они отдалились, стали фоном. Зло начало видеться хронической унылой неизбежностью, от которой не откреститься - лучше выступить к рампе, где ярче, и любоваться теплым светом. Доктор слышал, как что-то ласково обрушилось; может быть, это заслуживало усилия разомкнуть веки - а может быть, и нет. Ефим, слава богу, не издавал ни звука - помимо кошачьих шагов; следовательно, он пока пребывал в добром здравии, если эта формулировка уместна в применении к полоумному Греммо. До первого крика, лениво твердил себе доктор. До первого шевеления. Когда снова случится что-нибудь ужасное, Греммо наверняка закричит или захрипит. Тогда Зимородов встанет и посмотрит, что с ним такое. Но прежде доктора пусть повпитывает диван. Зиновий Павлович угадывал желание мебели и вел себя покладисто. Он исчезал как личность и растекался. Ему осталось просочиться в коротенькие ножки, дабы прочно утвердиться в окружающем мире.

Визг ювелира пронзил мироздание сапожным шилом.

Зимородова подбросило.

Сцена растаяла вместе с театром. Греммо ошалело стоял с окровавленной бритвой в руке.

Зиновий Павлович, как многие доктора невозмутимых специальностей, имел некоторый опыт работы в области суматошной. Неотложная медицина никогда не привлекала его, но он успел в молодости понюхать пороха и научился при острой необходимости собирать себя по частям с отключением всего лишнего. Этот навык сработал в нем автоматически.

- Брось бритву, идиот!

Испуганный Греммо отшвырнул орудие преступление, как змею. Он даже не понимал, что зачем-то подобрал его в луже крови.

- Оботри!

Зиновий Павлович сжал кулаки при мысли о перчатках, брошенных этажом выше.

Греммо был готов исполнить любое его желание. Он послушно поднял бритву и принялся вытирать лезвие о штаны.

- Придурок! Дебил! Что вы делаете? Не лезвие - рукоятку!

Ювелир замер, ибо не соображал, как это сделать; он приоткрыл рот. Зимородову почудилось, что его спутник вот-вот пососет бритву. Между тем навык разумных и срочных действий себя исчерпал. Зиновий Павлович сел, уставился в дверной проем. Диван перестал существовать. Не стало ничего, кроме безумного Греммо, замершего над телом.

- Иммануил там, - пролепетал ювелир, указывая трясущимся пальцем куда-то в стену, которая не была видна Зимородову. Доктор понял, что сюрпризы не закончились.

Колени не гнулись. Зиновий Павлович окунулся в туман. Он приложил сверхъестественное усилие, чтобы снова встать; прокрался в кабинет, взглянул на шкаф. Сейчас было трудно понять, насколько Учитель Свами соответствовал своему описанию в изложении Елены Андреевны. Его лицо и в самом деле казалось неприятным, но Зимородов удивился бы обратному. Случается, что смерть украшает, но это во многом зависит от смерти. При жизни, в часы приема, Тер-Оганесов носил черную хламиду с капюшоном, подпоясанную шнуром. Из-под нее торчали вполне современные брюки. Ступни в сандалиях чуть разошлись, как разводят руками; возможно, это произошло в последний момент, когда окончательно отлетела душа, а труп усаживали в шкаф. Руки уже повисли плетьми, поэтому ногам не оставалось выбора. Они взяли прощальный недоуменный жест на себя.

- Уходим отсюда, - голос Зиновия Павловича уподобился шелесту.

- Я не понимаю... - начал Греммо.

- Я тоже не понимаю! - теперь Зимородов взревел, но снова почти беззвучно. - Не понимаю, почему они убили их! И не убили нас! Почему они не убили нас? Сказать вам?

Греммо хлопал глазами.

- Почему?

- Потому что убьют сейчас! Быстро, ноги в руки!

Они побежали. С пустым коридором произошла странная вещь. Он вытянулся в многокилометровый тоннель, вмещающий вечность; при этом оба преодолели его за полторы секунды. Не заботясь о своем всклокоченном, безумном виде, доктор и ювелир выскочили на улицу. Они окунулись в солнце, кислород исчез. Не сговариваясь, зачем-то разделились: Греммо побежал вкруг здания налево, а Зимородов - направо. В каком-то смысле они повторили трюк со вторым этажом, потому что очень скоро воссоединились на задворках, в удушливой тени, и не сумели понять, рады ли встретиться или будет им лучше посодействовать злодею и выполнить его работу, прикончить друг друга прямо там.

- Куда дальше? - выдохнул Греммо.

Зиновий Павлович больше не вспоминал о травме. Не так уж много воды утекло с момента, когда он получил по голове обрезком трубы; ныне это виделось совершенным пустяком.

- К вам, куда еще! Выбор невелик! У вас хоть людно, они не посмеют...

Ювелир облизнул серые губы. До дома еще нужно было добраться.

- Кто мог это сделать? Как? Когда? Я ничего не слышал...

- Это заняло минуту. Профессионалы управятся и быстрее... Шевелитесь, Греммо! Чем дальше мы уберемся, тем лучше для всех. У вас нету домика в деревне?

Они уже шли, провожаемые тупо-надменными, неподвижными каштанами.

- В смысле молока?

- Вы идиот. В смысле домика.

Пакет с фирменным названием, засевший в башке ювелира, лопнул.

- А, вы буквально... нет. Хотите уехать?

- Очень хочу. Вы говорили, ваш сосед... Артур или как его? Где-то бродит в лесах, шляется - может быть, он приютит нас на время?

- Я понятия не имею, где его носит. Он не признается, он же грибник и рыбак, такие никогда не скажут. Да у него и нет домика, он спит на голой земле.

- Прекрасно. У нас замечательные перспективы.

- А у вас нету домика?

- Я бы не спрашивал, будь он у меня. Между прочим, Ефим - я достаточно пришел в чувство, чтобы повторить вопрос. Итак: почему убили их, а не нас?

- Наверное, мы слишком близко к ним подобрались.

Чахлая грудь ювелира невольно выпятилась колесом, в тоне мелькнуло самодовольство.

- Это верно, к несчастью. Но почему не убили? Они же хотели. Сначала сбить машиной, потом меня трубой.

Зеленые дворы внимательно впитывали разговор. Партнеры машинально выбирали тенистые тропки поуже и погрязнее, где меньше было шансов попасть на глаза прохожим. А те уже появлялись, выползали с собаками и детьми, возобновляли опасные опыты с утренним пивом, курили, а кое-кто даже улегся загорать и парился в высокой траве под жужжание липкой насекомой нечисти.

- Передумали?

- Правильно, Ефим, - голос Зиновия Павловича был полон скорбного яда. - Они передумали. Они решили повесить на нас всех собак, раз мы так усердно напрашиваемся. Вашей Жуле выпустили кишки, это ясно. Не знаю, за что. Мы сунулись, нас предупредили. Мы не поняли. Тогда они начали уничтожать причастных, а нас - подставлять.

Греммо поежился, несмотря на жару.

- Но как они узнали, куда мы идем и зачем? Все так стремительно...

- Понятия не имею. Может быть, проболтались ваши хлебосольные соседи. Может, их приятели. Вчерашние. Гнусные рожи.

- Но кому?

- Понятия не имею. Первому встречному. Может, они сами убили.

Ефим отмахнулся:

- Вы бредите, доктор. Им-то зачем? Они могли это сделать вчера... Мы были беспомощны, мы пребывали в состоянии опьянения. Любой мог воспользоваться нами, как хочет.

Зимородов остановился, вздохнул.

- Ну, кто может захотеть вами воспользоваться, Греммо? Кроме как голову оторвать.

- Вы напрасно меня оскорбляете.

Зиновий Павлович начал загибать пальцы.

- Жуля - раз. Ее найдут, рано или поздно. Я подозреваю, что в ближайшее время. Иммануил - два. Изабелла - три. Три трупа, Ефим. Три. Мы отметились, где можно и где нельзя.

Он в сотый раз содрогнулся, вспомнив, как подвергся аресту, не совершив ничего дурного. Тогда обошлось часами заточения - что же будет теперь?

В следующую минуту Зимородов осознал, что мир съежился до размеров квартиры Греммо. Зиновий Павлович угодил в капкан.

- Зачем я с вами связался, Ефим? - возопил он в отчаянии. - Что теперь делать?

Тот уже принял вожжи. Ювелир махнул рукой на таланты Зиновия Павловича и беспощадно ответил:

- Искать Жулю. Сейчас мы идем домой вырабатывать план...

Собственно говоря, идти было больше некуда, за разговором они дошли.

Каппа Тихоновна встретила их на пороге - разгоряченная кухней, как накануне.

- Доктор! - воскликнула она. - Вы снова здесь. Вас нашел ваш товарищ?



Глава 5

Они сидели четверо вкруг кухонного стола. Каппа Тихоновна была бледна, время от времени ее пробивала дрожь; Модест держался предельно серьезно.

- Давайте, - пригласил он сурово, берясь за бутылку.

- Нет, - Зимородов был тверд. - Я никогда не похмеляюсь. И у меня сотрясение мозга.

Отказался и ювелир.

- Артур не вернулся?

Каппа Тихоновна покачала головой.

- Нет. Он расстроится, когда узнает...

- Обязательно, что ли, ему докладывать? - буркнул Зиновий Павлович. - Зачем посвящать всех и каждого?

Хозяйка растерянно пожала плечами:

- Мы одна семья...

Модест Николаевич хлопнул стопку, не дождавшись поддержки, и какое-то время сидел, как подавившись; казалось странным, что мелкий глоток способен застрять в таком большом человеке и обездвижить колосса. Наконец, Модест выдохнул и щелкнул подтяжками.

Стопка крутнулась под его пальцами. Она была родная сестра консервной банки для курения - такая же падшая, бессловесная, покорная грубой прихоти.

- Надо вызывать мужиков, - сказал он решительно.

- Вчерашних? - квакнул Греммо.

- А каких же еще? Ребята башковитые. Знают жизнь. Не мне рассказывать, но кое-что повидали. Они не такие простые, как показались...

- Мне они не показались простыми, - заметил Зиновий Павлович.

- Ну, еще бы. Вы же нейропсихолог, если не путаю? Вас не обманешь. Имеете что-то против? Вчера, по-моему, вы оба искали содействия.

- Спьяну чего не поищешь, - Греммо был явно на стороне Зимородова.

- Это был порыв, - подхватил тот.

- Первый порыв - самый правильный, - возразил Модест Николаевич. - Как первое впечатление. Ребята со связями, они нас сориентируют. Иначе вы и впрямь загремите на нары с вашим частным сыском. А то и в морг.

Зимородова передернуло. Он всегда побуждал пациентов к откровенности, и ему очень нравилось говорить им в лицо неприятную правду. Сейчас он изведал на себе, что это такое. И Модесту, судя по выражению его мучнистой рожи, тоже нравилось транслировать скверные новости.

- Где же Сережа, - пробормотал Зимородов. - Почему он сюда пришел?

- Не знаю, - мгновенно откликнулась Каппа Тихоновна и повторила отчет, представленный уже трижды. - Звонок. Стоит ваш товарищ. Интересуется Ефимом - я отвечаю, что нет его, куда-то пошел с доктором, а что передать? И он переспрашивает: с доктором? И вас описывает, - Каппа вытаращилась на Зиновия Павловича. - Я сказала - ушли недавно, должно быть; я только просыпалась и слышала минут пять назад, как ходили... Предложила подождать, блинчики вон готовые тепленькие... но он не стал, очень взволнован был, захотел догнать. Вылетел опрометью...

Модест Николаевич покачал головой.

- Сережа, - произнес он раздумчиво. - Что вы вообще можете сказать об этом Сереже? Что вам о нем известно?

Зиновий Павлович сдвинул брови.

- Мне не нравится ваша интонация. Сережа Емонов - невинное дитя, агнец. Он мухи не обидит.

- Вы так думаете?

- Да, я так думаю, - Зимородов раздражался все сильнее.

- Кто знает, что у людей на уме, - вздохнула Каппа Тихоновна. - Модест правильно говорит. Зачем он пришел, почему искал? Вы же сказали, он не в курсе.

- Не в курсе, - подтвердил Зимородов убитым голосом.

- Вот видите. Все не так просто. И я не понимаю, как это так - не вызвать полицию. Модест! - Каппа повернулась к мужу. - Два убийства. Как же не сообщить? Мы тогда тоже преступники, это недонесение...

Модест поиграл желваками.

- Недонесение, правильно, - изрек он зловеще. - Но я и не доносчик.

- Но если нас спросят?

- Мы будем молчать. Мы ничего не знаем.

- А вот они скажут, - Каппа Тихоновна кивнула на доктора и ювелира.

- Мы не скажем, - подал голос Греммо.

- Скажете! Когда иголки под ногти загонят!

- Каппа, - поморщился Модест. - Ты слишком много читаешь и смотришь кино. Ну, какие в полиции иголки?

- Запросто, - вырвалось у Зимородова.

- Вот видишь, - нравоучительно заметила Каппа.

Тут Модест что было мочи хрястнул кулаком по столу. Ударная волна разошлась, сотрясая посуду и погашаясь телами Зимородова и Греммо - те, напротив, обмякли.

- Ты не понимаешь! - Модест выкатил глаза. - Мы тоже в опасности! Иголки в полиции, может, и есть, но не про честь бандитов! Кому и когда помогала полиция? Посадят не преступников, закроют вот этих, - он дернул подбородком в сторону ювелира и доктора, в которых прекратилась всякая жизнь. - А пока их будут сажать, нам с тобой свернут шеи!

Каппа Тихоновна заплакала.

- Надо звать Борю, - не унимался Модест. - И Витю. Боря - мужик башковитый и знает жизнь, а вдвоем они вообще богатыри.

- Кто такой Витя? - безнадежно спросил Зимородов.

- Вы же с ним выпили брудершафт. Витя Кретов.

Зиновий Павлович поморщился: нахлынула головная боль.

- У Вити и Бори какое-то специфическое знание жизни. В том смысле, что не вообще жизни, а некоторых неприглядных сторон.

- Они риелторы, - сказала Каппа Тихоновна и зашипела сковородой.

Греммо встал, заложил руки за спину и начал прохаживаться по кухне. Он скользил серой тенью, напоминая всклокоченного мыша, так что хотелось взять веник и вымести его к чертовой матери.

Модест, несколько успокоившись, но все еще покрытый плюшевыми пятнами возбуждения, наполнил стопку. Каппа Тихоновна шлепнула по сковороде лещом.

Ювелир остановился.

- Вы тоже риелтор, Модест? - осведомился он. - По-моему, вы давеча отмечали какое-то совместное дело.

Тот пожал плечами:

- Медтехника - понятие широкое. Бывает, что медики нуждаются в помещении. Приходится заниматься всем подряд. Но в целом это не мой профиль.

- Ясно, - перебил его Зимородов. - Я делаю вывод, что Витя и Боря - те же бандиты.

- Черт побери! - взвыл Греммо и заплясал на одной ноге.

Все воззрились на него, не понимая причин.

- Гвоздь! - прокричал ювелир. - Откуда он, черт побери, здесь взялся, почему вылез? В этом доме постоянно что-то торчит, я вечно натыкаюсь на какие-то острые предметы - чудо, что я вообще жив!

- Чудо, - механически согласился доктор.

- Где гвоздь? - Модест Николаевич шумно выбрался из-за стола, стал на четвереньки, изучил половицы. - Действительно. Сейчас мы его загоним в стойло, я принесу молоток...

- Лучше клещи, - возразила Каппа Тихоновна, занятая рыбой. - Выдерни его и выброси.

Гвоздь торчал, жестоко раскаиваясь в опрометчивом решении высунуться. Он был брошен и бесконечно одинок; можно было пофантазировать и представить, как его надоумили, подначили, уломали явиться наружу, а сами пошли в кусты хихикать в кулак.

Модест принес гвоздодер, и гвоздь отправился в мусорное ведро.

Ефим продолжал жаловаться:

- Везде опасность, отовсюду угроза! То бритва какая-то валяется, то лыжи обрушились, теперь гвозди...

- Успокойтесь, - не выдержал Зиновий Павлович. - Весь мир против вас, так не бывает, это проекция. Вы просто относитесь к самоповреждающимся личностям. Вы подсознательно стремитесь себя наказать за то, что вы есть на свете, и у вас к этому имеются некоторые основания. Но признавать такое вам не хочется, и вы обвиняете неодушевленные предметы.

Каппа Тихоновна расставляла тарелки.

- Теперь я и полиции боюсь, правильно, не ходите туда, - сковорода замерла под носом Зимородова. - Вам сколько положить - кусочек, два?

Зиновия Павловича снова стошнило.



Глава 6

Телефонный звонок застал Иммануила с половой тряпкой в руке.

Тот ползал в кухне Жули Искандаровой, затирая все подряд. Табурет был поставлен стоймя, его вздернули незаслуженно грубо и омрачили радость. Трель заставила Иммануила подскочить. Матерясь на чем свет стоит, Иммануил сорвал трубку.

- Попробуйте, - предложил он вместо приветствия.

- Я на месте, - ответила трубка.

- Ты совсем придурок - позвонить с мобильного?

- Ерунда, не дрожи. Мы же договорились держать связь.

Иммануил раздувал ноздри. Да, это была его идея, потому что события пустились в галоп.

- Там порядок?

- Муха не топталась.

- Тогда как договаривались.

Трубка перешла на частые гудки, будто пойманная кондратием, враз отупевшая и разучившаяся говорить. Иммануил положил ее на место и протер тряпкой, которую продолжал держать. Дела шли на лад. Труп Искандаровой будет перенесен в торфяник, на глубину, где ребята подожгут его, и тот истлеет в пожаре, который никто и никогда не потушит.

Иммануил рассеянно провел рукой по лбу. Кисть, затянутая в латекс, не впитывала пот и только размазывала. Он подумал, что занимается хорошим делом: после покойника полагается мыть полы, причем выполнить это должны люди со стороны.

С кухней было покончено, но работы оставалось невпроворот - комната, ванная, прихожая, туалет. Наученный опытом, Иммануил подергал дверь: на сей раз каверзный замок держал прочно.

- Сука, - процедил Иммануил, взирая на предателя.

Замок молчал, исполненный оскорбленного достоинства. Он оплошал - а может быть, пошалил, но не видел за собой никакой вины.

Как можно было не вернуться - не сделать лишнего шага назад, не проверить? Ноша была тяжела, это так; свидетели могли нарисоваться в любую секунду. Приходилось спешить, но это не оправдание. Замок подвел, и предприятие отяготилось непредвиденным балластом в лице двух любопытных идиотов.

Одного идиота. Потому что второй...

Иммануилу отчаянно хотелось курить, но он не осмеливался. Не хватало наследить еще чем-нибудь. Он перешел в кухню, толкнул ногой таз с черной водой. Потом наподдал еще раз, и еще.

Он подошел к окну и остановился сбоку - так, чтобы не выдать себя. Сокрытый занавеской, зыркнул наружу. Увидеть с такой высоты тротуар, что расстилался под домом, не удавалось; Иммануил ограничился созерцанием удаленной проезжей части. Продребезжал трамвай, промчался черный автомобиль. Два урода с двойной коляской, дылда и коротышка, маялись при переходе в ожидании милости, на которую здешние светофоры были скупы.

Ему мерещились цепочки бронированных бойцов, упрятанные в буйные кусты. Выбрасываются пальцы: два, три. Вправо, влево, вперед. Непроницаемые шлемы кивают: вас понял.

Рука скользнула за спину, проверила пистолет. Тот нагрелся на пояснице, упирался в нее, когда Иммануил прогибался ради разминки.

Он подумал о нелепой паре с детьми. Не иначе, это местные сумасшедшие, вполне вездесущие. Каким ветром занесло их сюда? Бродят по району, мешаются под ногами; они едва не засекли Иммануила в подъезде придурковатого доктора, Иммануил успел вышмыгнуть тенью, и вот они здесь, как будто преследуют его, шагают на запах смерти. Доктор живет не рядом, но прилично отсюда; впечатляющий моцион по такой жаре. Не слежка ли? Переодетые оперативники с гранатометом в пеленках. Хорошо бы расшлепать их для спокойствия.

Бия крылами, напротив окна завис голубь, сорвавшийся с подоконника.

Очарованный Иммануил вздрогнул, отпрянул, сразу же и спустился с небес на землю - на пол, который был вымыт еще далеко не весь. Он принялся за дело. Иммануил сосредоточенно сопел, одолевая метр за метром. Постепенно его сознание раздвоилось. Одна половина выполняла механический труд; вторая лихорадочно переосмысливала события. Завалить - проще некуда, кто бы спорил, однако способности! Кто бы мог подумать? Лохи, дешевые фраера явили вдруг ослепительные грани, перспективные навыки. Может быть, валить их не следует. Не приспособить ли к делу? Неизбежное обозначить как вступительный взнос, сгладить углы; группировка от этого выиграет. Эти двое уже никуда не денутся. Ему же урок: никогда не суди впопыхах; первому впечатлению доверяй, но с оговорками - проверяй, стало быть, как советовали классики государственной мысли. Иначе сам же напорешься на что-нибудь глубинное, надежно спрятанное, в духе матрешки: разломил - а там совершенно иная личность, которая в нужный момент выступает на авансцену и принимает бразды.

Конечно, Иммануил размышлял не в таких выражениях. Думал он приблизительно следующее: "Вот демоны! Бесы! Никто и не ждал. Прыткие, гады!"

Испуганная тряпка согласно чавкала в его беспощадных руках. Она предпочитала не возражать. Иммануил скрутил ее в жгут, отжал мутное. Встряхнул, и тряпка расслабилась - напрасно. В следующую секунду ее снова употребили.

Не лучше ли было оставить парикмахершу гнить? Но кто же знал. Иммануил с удовольствием вспомнил, как врезал ей по репе. Перестарался, ибо хотел оглушить, а удавить уже за городом, да сразу и убил. Наплевать - что сделано, то сделано. Ее больше нет, в настоящий момент она догорает в болотном огне.

Показалась комната, Иммануил дополз до нее. Он бросил взгляд на аппарат, притихший под столом. Еще одно упущение, надо прибрать. Избыточная, обременительная вещь. Иммануил был против, он предпочитал простые и понятные решения с минимальным техническим обеспечением. Подкараулить, писануть пером - и был бы порядок, никто не стал бы искать, не заподозрил, но нет. Вмешались культурные, мать их, ценности вкупе с желанием дуть на холодную воду. Творческий подход, заверения в успехе. Зассали, коротко выражаясь. И даже с аппаратом провозились черт-те сколько, пока не прозвучало обещание сжечь живьем, завтра, немедленно, если не почешутся; это они понимают, это живо мобилизует, всякая цивилизация уходит лесом.

Для аппарата уже был приготовлен мешок.

Иммануил расположился к приятному. Воззвал к памяти, восстановил перед мысленным взором банковские счета. Это его неизменно успокаивало. Денег там было много, но еще мало. Шуруя тряпкой, он приписал ноль. Потом еще один. Работа пошла веселее.

Трахать эту шалаву было не обязательно. В сущности, она уже стала трупом - во всех смыслах, но это воспоминание не испортило Иммануилу настроение. Минуту назад была живая - что изменилось? Все дело в оттенках и степенях. Пройди, скажем, сутки - другое дело, удовольствия никакого, минута же ничего не решает. Он никогда не упускал случая выдоить из материала все, даже с перевыполнением плана. Может ли забеременеть труп? Растут же волосы и ногти - может, и что другое пашет. Первыми отмирают мозги, ну так они парикмахерше не нужны и при жизни.

Иммануил в очередной раз соорудил жгут, мысленно дорисовывая шею.

И содрогнулся при новом телефонном звонке. Вот дебил!

- Попробуйте, - осторожно сказал Иммануил.

- Все путем, - доложила трубка.

Он вздохнул. Собачиться незачем, если на том конце расположился дурак от рождения.

- Горит?

- Синим огнем.

- Уходи оттуда.

- Я уже еду, здесь маршрутка ходит.

- А, ну здорово. Не забудь просветить пассажиров насчет наших дел, козел! Водителя в первую очередь!

Трубка прыснула.

- Он чурка. Русского не знает. Рулит, аж душа в пятки.

- Дегенерат. Тачку куда дел?

- На хера ее светить?

Иммануил положил трубку. Постоял, не сводя с телефона глаз. Хорошо бы распрощаться с этим отморозком. Рано или поздно он подведет бригаду под монастырь.



Глава 7

Каппа Тихоновна оставалась в сомнениях, она колебалась, и Греммо предложил Зимородову не испытывать судьбу. Они предпочли покинуть квартиру, куда в любой момент могли нагрянуть специально обученные люди, и вести наблюдение с улицы.

Каппа Тихоновна спохватилась, заступила им путь - было поздно.

- Нет, мы пройдемся, стены невыносимо давят, - настаивал ювелир.

- Куда же вы пойдете, там такие ужасы! Простите меня, глупую дуру, я буду могила, я никому не скажу, я спрячу вас...

Модест Николаевич пришел на выручку. Он сгреб жену в охапку, приподнял, убрал с дороги.

- Они взрослые люди, Каппа. Они приняли решение. Пусть идут.

- Мы вернемся к обеду, - пообещал Греммо. - Во всяком случае, постараемся.

- Да уж будьте любезны, - кивнула Каппа Тихоновна. - Зиновий Павлович уходит с пустым желудком.

- Как вы можете, - прошептал Зимородов. - Погибли люди...

- И погибнут еще, если с голоду околеете, - подхватила беспощадная хозяйка. - Чем и кому вы поможете, если не будете есть?

Зиновий Павлович и Греммо спустились по лестнице и вышли на улицу, терзаемые смутным неудовольствием. Разделить бремя ответственности с первым встречным - что ж, им это удалось, однако они ничего не добились. Обоим отчаянно не хотелось встречаться с Кретовым и Кноповым. Эти двое знали о жизни что-то страшное и непременно поделятся, будучи вдохновлены обстоятельствами.

После тягостной паузы Греммо пробурчал:

- Неправда ваша, нигде я не повреждаюсь. По-вашему, я нарочно подсовываю себе все эти бритвы, ножницы, гвозди? Они даже не мои - Артура, Модеста, черт знает кого...

- Им не обязательно быть вашими, - тоскливо ответил доктор. - Вам достаточно на них напарываться.

- Вздор! Я работаю на станке, с инструментами - сто раз мог порезаться, однако цел и невредим. Кроме того, я не поранился ни разу даже с чужими вещами. Всегда успевал заметить, отскочить...

- Значит, ваше либидо в конечном счете сильнее мортидо.

- Либидо я знаю, потому что вдруг ожило. А что такое мортидо?

- Тяготение к смерти, как явствует из названия.

Греммо пожевал губами.

- Нет, я еще поживу.

- Я в этом далеко не уверен. Судя по вашему бессознательному стремлению к неприятностям... такие, как вы, постоянно ушибаются, обжигаются, спотыкаются; роняют себе на ноги кастрюли и молотки, втягиваются в нелепые авантюры, играют в лотерею, верят во все подряд.

Они разместились в кленовой тени, на лавочке за самодельным черным столом для доминошников. Древесина рассохлась, растрескалась, даруя приют многочисленным мелким гадам. Столешница крепилась к толстой ноге, которая поросла лишаями, покрылась мхом. Сооружение в целом напоминало престарелого родственника, впадающего в детство и при этом - доброго, деятельного в участии, искренне уверенного в своем здравомыслии и способности разрешить любые затруднения присутствующих. К столу приходили с бедами и радостями, стол гордо и довольно топорщился - не то наседкой, не то бабой на чайник; он переполнялся терпеливым спокойствием, готовый слушать и наставлять. Сейчас он рассудит всех. К несчастью, до его сочувствия никому не было дела, и услужливость стола преображалась в безгласный мазохизм. Над ним измывались: резали, били, пинали, крушили; на него мочились, об него тушили окурки, его обливали пивом, поджигали, пытались выдернуть из почвы - стол терпел. С какого-то времени он жил в состоянии вечного ошеломленного горя.

С приходом Зимородова и Греммо стол робко воспрянул духом, однако зря. Разрешить их проблемы он не мог ни за какие блага. Он и не понял даже, в чем они заключались, потому что его не сочли нужным посвятить в подробности. Стол виновато молчал. Он ощущал себя исполненным заботы, но бесполезным.

Зимородов украдкой взглянул в направлении Мастерской Свами. Здания не было видно за буйной зеленью; это успокаивало и одновременно тревожило. Доктор боялся, что сходит с ума. Его чувства раздваивались. Ему хотелось сразу смеяться и плакать. Воображение рисовало людей, спешащих к месту преступления с ведрами и баграми - странная фантазия в отсутствие пожара. На долю секунды эти люди превращались в забавных животных из мультфильма. Зиновий Павлович не сомневался, что подходящая сказка существует.

- Не понимаю, откуда взялся Сережа, - нервно сказал доктор. - Как он узнал? Куда делся?

- Может быть, Каппа с Модестом правильно насторожились. Я знать не знаю вашего проректора. Это тот, с которым вы изволили обедать, когда я вас нашел?

Зимородов кивнул.

- Подозрительный тип, - продолжал ювелир. - Он очень нехорошо на меня посмотрел.

- Еще бы, - Зиновий Павлович стиснул виски. - Я кое-что рассказал ему о вас. У него было достаточно причин...

Ефим Греммо привстал, потянулся к доктору, вытягиваясь в собственные губы.

- Так-таки рассказали? - прошипел он. - А говорили, тот не знает ничего. И что же ему известно?

Зиновий Павлович вдруг побледнел, сообразив, что да, Емонов не столь уж несведущ.

- Я просветил его в самых общих чертах. Мне показалось, что мы с вами удачно побеседовали. Я испытывал профессиональное удовольствие и поделился им. К сожалению, я ошибся.

- Вы хвастались, - возразил безжалостный Греммо. - Проректору это, небось, не понравилось. А тут и я. Не захотелось ли ему напакостить? В научных кругах это широко распространено.

- Конечно, самое обычное дело. Позавидовать коллеге. Отправиться на дом к его пациенту, кого-нибудь убить по соседству. Вы, Ефим, дурак и параноик. Я только никак не соображу, кто больше.

Греммо улыбнулся.

- Вам просто нечего сказать, доктор. Разве не может быть так, что ваш проректор, копая под вас, вообще все подстроил? Свел меня с вами через нашу общую знакомую. Выкрал Жулю, спрятал ее в сумасшедший дом. Мне вас рекомендовали, но я не вдавался в детали - с чьего голоса? Может статься, этот Сережа ловко встроился в цепочку. А цель у него одна: посадить вас на нары. И меня заодно - он рубит лес, и летят щепки. Не выйдет посадить - отправитесь на тот свет. Не он ли приложил вас трубой?

Ювелир уже стоял и брызгал слюной, делаясь все более агрессивным. Стол между доктором и ювелиром готов был провалиться сквозь землю от общей неустроенности бытия и личной беспомощности.

- Повторяю вам, Греммо, вы псих...

- Лучше подумайте, где вы перешли дорогу вашему проректору.

Зиновий Павлович погрузился в раздумья. Гипотеза ювелира казалась нелепой, но если бы кто-то еще накануне, хотя бы даже в разгар застолья - когда дело зашло далеко - сказал Зимородову, что не пройдет и суток, как он окажется замешанным в два настоящих убийства, а до того получит по черепу - доктор ни за что, никогда не поверил бы в этот бред. Зимородов с неимоверным трудом собрался, взял себя в руки. Сережа Емонов представлялся ему человеком светлым и трепетным, который достиг высокого положения не напором, не интригами, но упорным струением, настойчивым просачиванием и затоплением окружающей среды. Емонов умел возбудить симпатию. Зимородов одернул себя: не забывай, он язвенник. Это люди особого склада, заряженные отравой. Действительно: проректор, добившись симпатии и сочувствия, в известном смысле наглел и начинал позволять себе колкости. Они были безобидны - с одной стороны. С другой же, при поверхностном знакомстве, их было невозможно заподозрить в этом печальном агнце. Какие еще сюрпризы скрывались в Сереже? В конце концов, зачем-то же он примчался сюда?

На стол уселась очумелая синица и завертела головой.

- Цып, - умилился Греммо.

Зиновий Павлович обратился к ней укоризненно:

- Куда лезешь? Тебя тоже притягивают неприятности? Сначала они притянули его, потом меня... Улетай, пока целая.

Синица приседала, втягивала голову в плечи.

- Сережу тоже притянуло, - продолжил доктор.

Выстрела никто не услышал. Звук заменился картинкой: на черной столешнице расцвел красный цветок. Синица взорвалась алыми брызгами, а деревянная нога, больная слоновостью, приняла в себя пулю, влетевшую под углом.

- Ложись! - крикнул Зиновий Павлович.

Ефим уже лежал, повернувшись ногами к солнцу - условно, оно выходило в зенит. Зимородов скатился в кустарник. Укрытый акацией, он замер, не смея дышать. В горячем воздухе плавали перья и пух.

Столешницу прорезала скорбная трещина.

Черное дерево онемело от жалости.

- Не шевелитесь, Греммо!

Ювелир мало что не двигался - не дышал. Зиновий Павлович приподнял голову, глянул искоса. Вокруг царило доброжелательное спокойствие. Вскоре он понял, почему: шагах в двадцати от них образовалась компания. Четверо молодых людей потягивали из банок подслащенную отраву и лениво обсуждали свои незатейливые планы. Они пока не заметили ни ювелира, ни доктора, зато наверняка привлекли внимание снайпера. Лежачее положение не спасало, мишени оставались на виду, но выстрел не повторился.

- Ползите за мной, - прошипел Зимородов.

Он тронулся вкруг акаций. Греммо послушно пристроился сзади. Со стороны это выглядело уморительно - юнцы рассмотрели обоих, и двор наполнился дебильным ржанием. Зиновий Павлович стиснул зубы. В компанию вполне могли затесаться его пациенты-винтовары, он часто лечил таких от нездорового интереса к амфетаминам.

Греммо же прорвало. Зимородов слышал, как тот полз и твердил - все более плаксиво и вызывающе:

- В меня стреляли! Стреляли! В меня...

Близилась истерика. Зиновий Павлович остановился и подождал, потом согнул ногу в колене и резко выпрямил, метя вслепую. Судя по хрюканью, он попал. Доктор оглянулся через плечо, сделал бешеные глаза:

- Заткнитесь, Ефим!

Греммо лежал, уткнувшись лицом в траву. Он трясся от ужаса и всхлипывал.

От компании донеслась реплика:

- Гляди, как синька нарезалась.

Пальцы ювелира скрючивались, царапали грунт. Зимородов лежал неподвижно и проклинал Бога.



Глава 8

У Емонова отчаянно ныли плечи.

Причина вскрылась, едва он пришел в себя. Проректора пристегнули наручниками к холодной и влажной трубе, тянувшейся из ада в ад. Труба шла высоко, проректор обмяк и повис на вытянутых руках, вывихивая суставы.

Его бил озноб.

Он и подумать не мог, что в паре шагов от зноя может расположиться естественное гнездо, пропитанное сырым холодом. Не иначе, гадючье. В городе - что может быть естественнее подвала? Емонов находился в нем. Он замычал, лишенный возможности крикнуть; рот был заклеен клейкой лентой, двумя слоями для верности.

Проректор напрочь забыл о язве, которая между тем разыгралась и слала исступленные сигналы; Емонов не обращал на них внимания. Он дико задергался, заплясал, выписывая ногами затейливые кренделя. Уперся пятками в стену, оттолкнулся, вернулся маятником, больно приложился спиной. Изогнулся и скособочился, помогая себе глазами и бровями в напрасной попытке чревовещания.

Он ничего не видел, его окружала кромешная тьма. Тишина тоже была абсолютная, вопреки ожиданиям не капала даже вода. Крыса, побежавшая по полу, передвигалась бесшумно, и взвыл один Емонов, когда на миг его щиколотки коснулась какая-то быстрая мерзость. Воя, конечно, у него никого не вышло, только стон.

Проректор понятия не имел, куда попал. Он вышел на улицу, ничего не узнав ни о Греммо, ни о Зиновии Павловиче; соседи пациента не представляли, где их искать. Дальше он ничего не помнил, его огрели по затылку. Он очнулся здесь, в беспомощном состоянии, с неприглядными видами на будущее. В чем он провинился, Емонов не понимал, и это служило слабым утешением, внушало осторожную надежду. Зимородов был в опасности, сомнений в этом у проректора не осталось; ему же просто не повезло очутиться рядом. Даже бандиты не убивают просто так. Скоро все разъяснится. Когда к нему явятся, он не откроет глаз, заранее повиснет зажмуренным - пусть видят, что он расположен к сотрудничеству, не хочет ничего ни видеть, ни слышать, ни вообще знать. Он не свидетель, он просто никто.

Захрипела невидимая дверь.

Слева наметилось подобие сумерек, и Емонов поспешил выполнить свое намерение. Он закрыл глаза, чтобы вошедший не опасался быть впоследствии узнанным. Потом, когда тот уселся напротив, проректор ненадолго приподнял веки, но темнота успела восстановиться. Собеседника не было видно, и лишь сигарета его разгоралась адским углем. Неизвестный на что-то сел, огонек плавал на уровне проректорского пупа. Емонов просительно взмыкнул, интонацией обещая полную покорность. Что-то скрипнуло, нетерпеливые пальцы вцепились ему в щеку, нащупывая край ленты. Царапая кожу, нашли, поддели, рванули; проректору показалось, что губы его остались на клейкой поверхности.

- Я ничего не знаю, - сказал он быстро. - Вы смело можете меня отпустить.

Темнота хмыкнула - не то с издевкой, не то с сочувственным недоверием.

Емонов быстро продолжил:

- Я не имею отношения ни к чему такому. Я доктор, занимаюсь наукой, работаю в институте, в полиции никого не знаю, никогда ни во что не ввязывался, просто искал нашего сотрудника... - Он тараторил, спеша окутать тюремщика облаком слов. - Клянусь, я ничего не видел... обещаю, что и не буду... Убедительно прошу меня отпустить, это ужасная ошибка, вопиющее недоразумение.

Темнота вздохнула.

Уголек вспыхнул, рассыпавшись деликатнейшим треском.

- Может быть, вам нужен выкуп? - догадался проректор. - Поверьте - никто не даст за меня ни гроша. Я одинок. Сбережения у меня самые скромные, но я готов выделить...

- Хы, - подал голос мрак.

Емонов ощутил, что краснеет - ненадолго; в следующую секунду его бросило в холодный пот.

- Конечно, я располагаю средствами, моя должность не из последних, и у нас допускается частная практика, но институт все равно на бюджете, поймите, организация не возьмется меня выкупать... она морально не готова... но все, что нажито лично мной, я счастлив незамедлительно предоставить...

Сигарета впилась ему в щеку. Проректор вытаращил глаза, глотнул воздуха для скорого вопля, но увесистая ладонь опередила его. Венерин бугор, вонявший чем-то похожим на мускус, заткнул ему рот.

- Тшшш, - прошипело дыхание.

Вокруг плавал дым, у Емонова слезились глаза. Возможно, дело было не в дыме.

- Что ты здесь делал? - шепнула тьма.

Ладонь отодвинулась.

- Я же сказал...

- Попробуй еще раз. Только не повторяйся.

- Как же иначе? Я разыскивал Зиновия Павловича...

Проректору не дали договорить: вернулась лента, а с нею - израненные губы. Емонов неистово затрубил, мечтая о хоботе, и мигом позже сигарета прижалась к его глазному яблоку. Чужая ладонь превратилась в горсть, которая сграбастала кожу на лбу и прижала голову к стенке. Проректору было больно, но сотрясался он, в основном, от общего горя.

Эфир всколыхнулся:

- Я пока не тронул зрачок. Больно, но видно. Уловил намек?

- Да, - проректор заплакал.

- И слезы есть. Везет тебе! Итак, я внимательно слушаю.

Емонов прерывисто втянул в себя воздух. Далее он выпалил единым блоком без пауз:

- Я увидел Зиновия Павловича с разбитой головой, а потом трубу, но в травме никого не было, и я решил, что надо поговорить с его последним пациентом...

Тьма перебила его:

- Почему ты так решил?

- Я не знаю! - Емонов, как ни крепился, дал петуха.

Воздух сгустился в затрещину. Голова проректора дернулась. Импровизированный пластырь вернулся на место, крик умер. Уголек сигареты отправился в странствие: курильщик ходил по кругу - вразвалочку, неторопливо, как если бы пританцовывал под переборы басовых струн и разбитной перезвон тарелок. Его кружение выглядело сплошным ритмом-энд-блюзом. Шаркнула крыса - коротко. Очевидно, она уселась посмотреть.

Искра ушла по дуге, невидимка бросил окурок.

Тут же он закурил снова. Повернулся спиной, и огонь зажигалки на миг выхватил сгорбленный силуэт.

Ничего не боится, мелькнула у Емонова мысль. Разбрасывает окурки. Меня никто не найдет. А может быть, это обнадеживающий знак - его отпустят?

- Как же тебя разговорить? - Голос был полон мучительной озабоченности. - А, пусть. Посмотрим, есть ли у тебя яйца.

Яйца отрежет! Проректор обратился в статую. Но никто его не тронул. Сигарета поплыла прочь, надолго пропала. Вернулась, когда Емонов уже намеревался лишиться чувств. Невидимка был обременен ношей и двигался неровно. Вернее, он никого не нес, только тащил. Судя по отчаянному мычанию - за волосы. Судя по тембру - женщину.

Проректор попытался вспомнить аутотренинг и прочие приемы, которым сам же и обучал всех желающих; силился вызвать приятные ощущения покоя, возникавшие в разных позах. Обратился к практике йоги и многому другому, в чем насобачился, но так и не смог привести себя в состояние отрешенности.

Всплыл язычок пламени; огонь дрожал, словно тоже боялся.

Действительно: в ногах у Емонова лежала женщина. Ничком, связанная по рукам и ногам, лица он не видел. Миниатюрная, она монотонно выла низким голосом. Большего проректор не разглядел, свет погас.

В шею ему уперлось острое.

- Очень большой нож, - объяснила тьма. - Сейчас я буду рубить ей пальцы, руки и ноги. Ошкурю морду, как картофелину. А ты решай, помалкивать дальше или колоться.

Еще секунда - и рот проректора был вновь свободен.

- Скажешь что-нибудь?

- Все, что хотите. Только скажите - что...

Печать легла на уста Емонова. Проректор перестал дышать, гадая о близком и неизбежном. До слуха его донеслась возня, пыхтение, взмыки. Потом прозвучал удар, металл повстречался с камнем. Тональность воя, что издавала пленница, резко повысилась.

Под нос проректору ткнулось что-то прохладное и влажное. Щелкнула зажигалка, свет сохранялся недолго, но Емонову хватило. Он потерял сознание.



Глава 9

- Деньги, - сказал Греммо. - Надо понять, кому это выгодно. Все дело всегда упирается в деньги. Не забывайте, что я ювелир. Я работаю с материальными ценностями и видел много страстей.

- Ишь, как запели, - злобно отозвался Зимородов. - Куда подевалась романтика?

Оба лежали в траве.

Они отползли, как им показалось, достаточно далеко и надежно, чтобы выйти из-под прицела снайпера. Тот вряд ли мог видеть их сквозь тучную листву. Встать, побежать и тем себя обнаружить они не смели, хотя неизбежно нервничали в самом дворе ювелирова дома. Акации, досыта упитанные углекислотой, притомились от фотосинтеза. Зиновий Павлович и Греммо расположились в тени, где могли сойти за обычных отдыхающих. Правда, им не хватало напитков и закусок, но вряд ли случайный прохожий копнет так далеко. Да хоть бы и копнул.

Они отчасти пришли в себя - достаточно, чтобы продолжить рассуждения, и смерть синицы начинала казаться им фикцией.

- В вашей реплике нет смысла, - заметил Греммо. - Зачем смешивать? Я не отрекаюсь от высокого чувства. Я движим им даже сильнее, чем прежде.

Лежать и разглагольствовать было приятно: иллюзия деятельности при дикости обстановки за скобками.

- Последним чувством, какое я в вас заметил, был животный ужас, - возразил Зимородов.

- И что это меняет? Да, я испугался, меня хотели убить. Правда, сейчас мне кажется, что не убить, а предупредить. Иначе мы были бы трупы.

- Предупредить? О чем?

- Как о чем? - Ювелир вытянул травинку, задумчиво сунул в рот. - Чтобы мы не лезли не в свое дело.

Зиновий Павлович покачал головой.

- Ведите меня, Ефим. Направляйте. Вы, я смотрю, не уйметесь. Только куда? Мы даже не смеем высунуть нос из кустов.

- Можно пересидеть в подвале, - сообразил ювелир.

- Неужели? И как долго?

- Сколько понадобится. Пока не выведем этих негодяев на чистую воду.

- Каких негодяев, Греммо? Мы даже не представляем, о ком идет речь. Мы путаемся под ногами невесть у кого...

- И это странно, между прочим, - подхватил тот. - Кровь льется рекой, а мы живы. Давно пора нас прикончить, но они почему-то не решаются. Если бьют, то не насмерть; если стреляют, то мимо. По-моему, мы им зачем-то нужны.

- Я объяснил, зачем. Мы будем козлами отпущения.

- И только? Не пора ли нас сдать? Причин выше крыши... однако они предпочитают дальнейшее устрашение.

Ювелир потер ухо.

- Снова шумит? - с надеждой спросил Зимородов.

- Прошло. Я сковыриваю корочку. С детства люблю.

Доктор завороженно следил за артистическими пальцами, впившимися в ухо.

- Это порез?

- Ну да, я же рассказывал...

Греммо увлекся и перестал быть похожим на человека, только что пережившего покушение.

- Подвал у нас неплохой, - пробормотал ювелир. - Там сравнительно сухо, а что прохладно, так это и замечательно. Мы можем оборудовать там штаб-квартиру.

- Вы явно не наигрались в детстве, - сказал Зиновий Павлович. Что-то томило его помимо неприятного положения, в котором они пребывали с утра и которое неумолимо ухудшалось. - Послушайте, Ефим... эта ваша царапина, которая на ухе. Да перестаньте же ковырять, черт вас возьми! Как получилось, что вас порезали?

Ювелир отодрал корку и рассматривал ее, как изучал изумруды, сапфиры и рубины.

- Но я же сказал, - он чуть нахмурился. - Толком не помню. Мне делали маску, я задремал. Ну, прихватили ножницами! Жуля волновалась. Я очнулся, когда она уже суетилась.

- Погодите, - остановил его Зимородов. - Вам делали маску. Из водорослей, насколько я помню. При чем тут ножницы? Зачем они? Косметическая маска не требует ножниц.

- Не вижу ничего необычного. Меня намазали, я задремал, меня стали стричь... - Греммо вдруг замолчал. - Меня уже подстригли, - в его голосе обозначилось удивление.

Зимородов сел по-турецки, вперился в него взглядом.

- Так, Ефим. Очень хорошо. Вас подстригли, наложили маску... и подрезали ухо.

- Может быть, она хотела подровнять, - неуверенно предположил Греммо.

- Вполне возможно. А почему вы заснули? - прищурился Зимородов. - Я как-то на этом не останавливался, но сейчас вдруг подумал. Я пытаюсь представить себя на вашем месте: вот я сижу в парикмахерской, меня окружают резкие запахи, мне жарко...

- Работал вентилятор...

- Хорошо, меня обдувает ветерок. Мне делают маску из водорослей - процедура совершенно новая, непривычная. Руки парикмахерши дрожат настолько заметно, что это врезается в память и побуждает к поискам. И я засыпаю. С какой стати?

- Когда же вы все передохнете, - доброжелательно прошелестел женский голос подобием ветерка и ветерком же стал удаляться - тлетворным, с примесью сдобных и гречневых запахов; колокол сарафана, расписанного фиалками, подрагивал на ходу.

Местная жительница фламандской породы, изнемогавшая от жары и продуктовых сумок, остановилась отдышаться и с ненавистью уставилась на доктора и ювелира, раскинувшихся в тени. Женщина с остервенением дунула; прядь волос отлипла от лиловых губ, лениво качнулась и упала обратно. Женщина поставила сумки, отогнала муху, вытерла лоб.

- Ни жара не берет, ни холод, - продолжила она прежним благостным тоном. В ее говоре звучала доверительная повествовательность. - Пропойцы чертовы. Засадить вас в ракету и отправить в космос. Холера сраная, ресторан под кустом.

- Не стойте здесь, - посоветовал Греммо. - Опасное место. Оно простреливается, а вас хорошо видно без всякой оптики.

Ни слова больше не говоря, женщина крякнула, нагнулась, подобрала голыш и запустила - не в ювелира, в Зиновия Павловича. Тот еле успел увернуться.

- Сволочи, - прошипела баба. - Так бы и убила за яйца.

Зимородов привстал, что получилось у него неуклюже: сначала он перевалился на четвереньки, а после чуть выпрямился, напоминая изготовившуюся к броску рептилию.

- Еще прыгни на меня, - пригрозила баба. Она не докончила - очевидно, намекала на вещи настолько страшные, что не было никакой нужды называть их вслух. Флюиды ужаса топорщились веером при одном зарождении мысли об этих вещах.

Из сумки выглядывало горло пластикового жбана. Сладкое пиво, литров пять - определил бы знаток. Женщина глубоко вздохнула. Нехитрая косметика потекла, под глазом обозначился бланш. Духота вдруг окрасилась недельным перегаром.

- В подвал, - решительно молвил Греммо.

Напарники выпрямились. Баба подхватила ношу и молча засеменила прочь.

- Сволочной у нас город, - пробормотал Зиновий Павлович.

- Да, живешь и не знаешь, - поддакнул Ефим. - Давайте-ка пригнемся. Я боюсь, если честно.

- Я тоже не герой.

Ненадолго успокоенные тенью, они вновь омертвели всеми чувствами, за исключением одного - страха. Снайпер мог уйти, а мог и остаться. До подвала было рукой подать, но даже малое расстояние нужно было как-то покрыть.

- Бегом, на счет три, - скомандовал Греммо.

Их предосторожности были понятны, но излишни. Снайпер действительно оставался на месте какое-то время в ожидании новых распоряжений, но несколькими минутами раньше убрал оружие и спускался по лестнице; в руке у него был телефон.

- Уходи, - эфир ласкал снайпера лаконичными командами. - Давай уже будем заканчивать.

- Ну и отлично, - тот пришел в отменное настроение и засвистал, но вовремя спохватился и дальше спускался бесшумно. Ему не нравился пистолет с глушителем, и он был рад вернуть эту злую штуку владельцу.



Глава 10

Искать в лесу не имело смысла. Старик был скрытен, ходил тайными тропами, в его поисках не помог бы и вертолет. Его поджидали на расколотом асфальтовом пятачке близ железнодорожной станции.

Цивилизация начиналась внезапно. Не было подъездов и заходов, не ветвились пути, не множились заборы. Колея вдруг раздавалась, и поезд въезжал на станцию. Назвать ее вокзалом не поворачивался язык, хотя здание вокзала имелось - помпезное, сталинской выправки, но изрядно облезшее, сплошь в заплатах. С путей был виден крохотный участок безлюдной привокзальной площади. Полуднями там стояла старая лошадь, впряженная в разбитую телегу.

Лошадь маялась мухами, полностью равнодушная к чужакам. Телега была прикрыта дерюгой, из-под которой с краю торчал одинокий мешок - может быть, с мукой, а может быть, с алебастром. От асфальта распространялся пыльный жар. Дверь деревянного магазина врастала в косяк, будучи наискось перехвачена доской, закрепленной замком. С вывески "КООП" свалилась буква "О", теперь стоявшая изумленно, приваленная к крыльцу.

Маленький автобус притаился в тени одинокого тополя.

"Это же труповозка, - сообразил наблюдатель. - Хорошая примета!"

Автобус был оснащен табличкой, какая чаще украшает грузовики: "Люди" - она виднелась за лобовым стеклом. Сбоку прижилась вторая: "Служебный", и сразу же рядом - третья, с надписью по трафарету от руки: "Спецразвозка". То есть сначала, если следовать логике, автобус был предназначен неведомо для кого. Потом добавилось уточнение про людей. Затем, чтобы люди не обольщались, уточнили далее, назвали его служебным. Для дальнейшей узкой специализации готовой надписи не нашлось.

...Старик был не так уж стар: шестидесяти лет, и отменно крепок.

Он вышел из леса, без всякой надобности повинуясь советам компаса; вышагивал, едва не уткнувшись в его стрелку вороньим носом. Наблюдатель облегченно вздохнул. Ему предстояли сложности, воплощенные в Зимородове и Греммо, но тем пока не пришло время появиться на сцене. Рабочая неделя была в разгаре. Ювелир еще бродил по врачам и жаловался на шум в ухе, а доктор понятия не имел о его существовании - более того: еще даже не успел побывать в милицейском пикете и вел размеренную жизнь, не омраченную преступлениями.

Наблюдатель пошел навстречу, стараясь держаться вне поля зрения старика. Это было нетрудно, тот не смотрел по сторонам - когда не следовал компасу, таращился себе под ноги. Наблюдатель сошел с дороги, перепрыгнул через канаву, двинулся лесом. Чужая обувь стесняла его, жала ноги, но он терпел.

...Старик пребывал в устойчиво приятном расположении духа. Он пробудился на рассвете, у озера, под пение птиц, в безошибочном предощущении жары. Камуфляжной раскраски спальный мешок схоронился в кустах, ничем не заметный постороннему глазу. На опушке, тоже скрытой от чужаков, чернели уголья меж двух рогатин с перекладиной для прокопченного, пропитанного сажей котелка. Старик выполз на четвереньках, со звериной осторожностью огляделся. Улыбнулся муравейнику, потянул носом. Брови его, полные шерсти, сосредоточенно раздувались. Крякнув, он выпрямился и прогнулся в пояснице - больше для видимости, хотя никто не смотрел; старик не задавался и этим движением отдавал должное возрасту, хотя у него не болело ничто и нигде. Углубившись в заросли, справил нужду - с перебоями, дробно роняя струю. Немного подумав, присел и худо-бедно справил следующую. Закидал листьями, мхом; вернулся к вещам, порылся, достал зеленую флягу. Отвинчивая крышечку, вышел к воде; налил, опрокинул, блаженно осклабился, потянулся и стал умываться. Потом бездумно присел на поваленную сосну и долго пребывал в неподвижности, созерцая зеркальную поверхность озера. Потом поел из баночки. Далее он начал собираться по грибы: затолкал в рюкзак большую корзину. Он всегда делал так, чтобы руки были свободны, пока не доберется до верного места - на всякую мелочь, что подворачивалась по пути, он не смотрел и не брал ее, подогревая азарт. Оказавшись в заповеднике, известном ему одному, опрокидывал в горло крышечку, вынимал корзину и шел по грибному следу, как гончая.

Нынче место его подвело, урожай был небогатый, но старик не расстроился. Добрал сыроежками и лисичками, а после и вовсе отвлекся на чернику - изрядно подсохшую на жаре, зато уродившуюся в избытке. Прикинул, что надо бы повторить через неделю, с прицелом на бруснику, без отвлечения на прочее. А скоро и клюква. Он постоял, щурясь на далекие болота. Затем перевел взгляд на часы и на компас: пора возвращаться.

Зиновий Павлович, будь он знаком со стариком, назвал бы это решением закрытием гештальта. Лесные скитания были для того больше грибов и рыбалки, с годами они сделались ритуалом. Старик навещал эти края много лет, принципиально не признавая иных. Он был человеком привычки. Случалось даже, что путешествие не приносило ему ожидаемого удовольствие и даже оказывалось в тягость - погода ли была виновата, хандра; все это не имело значения. Гештальт нуждался в завершении, без этого старик испытывал сильнейшее внутреннее неудобство.

Его караулили не первый день.

Наблюдатель исправно приезжал с утра пораньше и ждал, когда со станции удастся разглядеть одинокую фигуру, бредущую по грунтовой дороге. Он не боялся свидетелей, их было немного в этом диком захолустье. Оглянулся, оценил расстояние до площади: метров триста. Старик приближался. Наблюдатель укрылся в кустарнике и ждал, когда тот поравняется с ним. Едва это произошло, наблюдатель свистнул.

Путешественник приостановился, повернул голову. Наблюдатель выступил из-за дерева, сделал яростные глаза и поманил к себе.

Старик опешил.

- Что такое? Откуда?

Нахмурив кошачьи брови, он пошел на зов. Простые и понятные вопросы готовы были сорваться с его языка.

Наблюдатель приложил палец к губам: ни звука, после. Старик пожал плечами. В его глазах зажегся интерес. Он заподозрил было несчастье, но театрально-загадочный вид наблюдателя исключал горести и обещал неожиданности скорее приятные. Во всяком случае, увлекательные.

Наблюдатель сделал знак: сними поклажу. Старик, дивясь все больше, но покорно выдерживая режим молчания, избавился от спального мешка, однако некстати нацепил рюкзак, который до того держал за лямки в руке. Ему не воспрепятствовали - очевидно, эта малая ноша не могла помешать ознакомлению с тайной.

Наблюдатель чуть отступил в лес: шаг, другой, третий. Старик надвигался. Тот посторонился, вторично предупредил жестом расспросы и победоносно кивнул на что-то, находившееся на земле.

- Ничего не понимаю, - растерянно пробормотал старик.

Он подслеповато прищурился, склонился.

- Не вижу ничего...

Дед сказал сущую правду, смотреть было не на что. Все захватывающее разворачивалось за спиной. Леска взметнулась петлей, закрученной в согласии с практикой индийских душителей. Старик взмахнул руками, захотел встать, но сделать уже ничего не мог: он попался. Наблюдатель попятился, удерживая его на вытянутых руках. Рюкзак, отягощенный корзиной, притягивал к земле, и странник опрокинулся. Нападавший мгновенно сократил дистанцию, упал на колено и с силой развел концы удавки. Леска глубоко врезалась в морщинистое горло. Загорелое лицо посинело, глаза выпучились; старик захрипел, изо рта потекла слюна. Наблюдатель поморщился: жертва наложила в штаны.

Лес прыгал и раскачивался, он вовсе не кружился верхушками сосен, как показывают в кинематографических предсмертных панорамах. Деревья, небо, земля окутывались тьмой; птичье пение умалялось до комариного писка. Возможно, это пищало в мозгу что-то кровавое. Пальцы вгрызались в почву, под ногти забивалась хвоя. Ноги ритмично сгибались и разгибались, взрыхляя борозды. Разгоряченный наблюдатель дунул, отгоняя упавшую на взопревшее лицо паутину.

Когда старик умер, наблюдатель перевел дыхание, огляделся. Вокруг не было видно ни души. Он вышел на дорогу, та тоже оставалась пустынной. Он вернулся к покойному, ухватил за лямки рюкзака и оттащил метров на двадцать дальше, в заросли папоротника, где наскоро закидал чем попало. Полюбовавшись делом своих рук, наблюдатель уже совсем собрался уйти, но вспомнил о важном - ради чего, собственно говоря, все затевалось. Он рассмеялся, ударил себя по лбу, запустил руку в карман.

Там хранился предмет исключительного значения.

Наблюдателя отговаривали, даже недоумевали - к чему такие сложности, когда можно поступить проще. Тот усмехался и возражал, что его вариант намного надежнее. Любое дело должно выливаться в произведение искусства, иначе оно не стоит выеденного яйца. Его спросили, где он набрался таких идей, при его-то скучной профессии. Он процитировал поэта - насчет того, что идеи витают в воздухе. На него махнули рукой, но все же заметили, что чем хитроумнее замысел, чем больше в нем участвует людей, тем легче спалиться. Наблюдатель посоветовал не лезть не в свое дело.

Он был увлекающийся человек.

Он вынул предмет, завернутый в тряпицу и упакованный в небольшой пластиковый пакет. Обработка ногтей покойника и прочие мелочи не затянулись надолго. Минутой позже наблюдатель облегченно вздохнул. Его личный гештальт завершился. Одна петля затянулась на горле - и скоро сойдется следующая: в переносном смысле, но может быть, и в буквальном.

...Ретроспектива оборвалась.

Снайпер провел рукой по лицу и осторожно вышел из подъезда. У него еще было много дел.



Глава 11

Греммо поежился:

- Страшнее пули эта баба...

- Прижмитесь к стене, - велел Зимородов. - И двигайтесь по периметру дома приставными шагами. Я не согласен скрываться в подвале, мне хочется уйти как можно дальше от этого места. По нам стреляли, а вы навострили лыжи в самый капкан.

- Чудак человек, да куда же мы пойдем? - Ювелир тем не менее вжался в стену, как было сказано. - Можно где-то пересидеть, но потом все равно придется возвращаться домой.

- Боюсь, что лучше на эшафот. У Каппы Тихоновны семь пятниц на неделе. То звать полицию, то не звать...

- Значит, так тому и быть! Не вы ли стремились обратиться к властям?

- Я? Вы совсем свихнулись, Ефим. Вот какие выверты устраивает человеческая память! Это вам не терпелось, а я от них навидался, - завел старую песню Зиновий Павлович.

- Да полно вам. Подумаешь, замели на пару часов.

Зимородов долго и пристально смотрел на ювелира, который вел себя непозволительно дерзко.

- Я привлек вас в качестве умного мозга, - продолжил тот. - А вы уклоняетесь от решения проблемы. Бежите от трудностей.

Зиновий Павлович отклеился от стены и заглянул Ефиму в глаза. Там кривлялось сумасшествие. Ювелир был смертельно, бесповоротно напуган, и только Бог знал, какие внутренние силы пришли в движение, позволяя Греммо и дальше нести несусветный вздор. Скоро тонкая перегородка рухнет, границы исчезнут - и хлынет неистовство. Доктор погладил свою повязку: у него снова разболелась голова.

- Поймите, Ефим, - Зимородов попытался прийти в соответствие с навязанным образом. - Мы ведем себя подозрительно, привлекаем внимание. По соседству с нами - два трупа. Скоро объявят перехват, антитеррор или что там у них. Район оцепят. Нам надо выбраться отсюда хотя бы на время. У вас есть деньги? Пойдемте в какое-нибудь кафе.

Греммо нервно облизывался.

- В кафе? Зачем?

- Посидим там пару часов. Вы захотели моего мозга - пусть он поработает. Нас прервали, у меня остались вопросы. Что-то во всей этой вашей истории мне крайне не нравится.

- Что-то? - саркастически повторил Греммо. Ирония лишила его остатков самообладания, и он вдруг закрыл лицо руками. - Господи, - послышалось сквозь пальцы. - Господи, господи...

Из окна первого этажа вдруг полилась бардовская песня.

"Мы с тобой теперь уже не те! И нас опасности не балуют!..."

Оба вздрогнули, запрокинули головы. Бодрый предпенсионный текст будоражил кровь.

"В нашей шхуне сделали кафе, на тумбу пушку исковеркали, растрачен порох фейерверками, на катафалк пошел лафет..."

Зимородов подался к Греммо, навис:

- Слышите, что вам поют?

"Море ждет, но мы уже не там! Такую жизнь пошлем мы к лешему..."

Они как будто поменялись местами. В докторе внезапно пробудилась бесшабашная романтика - не связанная, впрочем, с пропавшими парикмахершами. Греммо стоял и впитывал энтузиазм.

"Мы с тобой пройдем по кабакам, команду старую разыщем мы..."

Ювелир приосанился.

- Выпрямляйтесь, Ефим! Пойдемте, соберемся с мыслями и покажем этим сволочам! Рановато они нас хоронят!

"Давай, командуй, капитан!..."

В напарниках вострубила юность. Мир предстал ошеломляюще молодым и зеленым, лето напомнило о себе целиком и сразу. Неизвестные мерзавцы, превратившие их жизнь в ад, мгновенно уменьшились до насекомых. Кулаки стиснулись, зубы сжались, на щеках заиграли желваки.

- Нам еще рановато в тираж, - упивался доктор.

Вероятно, то был шок - вернее, его последствия, выразившиеся в неадекватной эйфории.

- Да, - кивнул Греммо. - Пройдем по кабакам. Какие-то деньги у меня с собой есть.

- Мы зададим им жару, Ефим, - поддакнул Зиновий Павлович. - Настало время ответить!

Оба пока не представляли себе, кому отвечать, но это обстоятельство не выглядело серьезной помехой. Ювелир и доктор двинулись вкруг здания. Со стороны это выглядело довольно потешно, хотя в округе хватало городских сумасшедших, а потому они не привлекли особого внимания. Греммо воровато оглядывался, невольно воображая себя героем приключенческого фильма - вероятно, детского. Зиновий Павлович передвигался на цыпочках, хотя в этом не было большого смысла. Песня удалялась, словно махала им вслед с перрона, и казалась удачным аккомпанементом.

Две собаки поскуливали, сцепившись; им приходилось стоять неподвижно. Зиновий Павлович потянулся вмешаться, но ювелир вцепился ему в локоть и зашипел:

- Вы что?

Следующий дом стоял близко, но не впритык; им предстояло одолеть метров двадцать. Греммо запрокинул голову и прищурился с видом эксперта.

- Может достать, - он с сожалением качнул головой.

- Думаете, он на крыше?

- Будем надеяться, что в окне. Тогда траектория неудобная.

- Вы-то откуда знаете? - вырвалось у Зимородова.

- Так у меня же был брат...

Неожиданно для себя Зиновий Павлович постучал по дереву.

- На счет три, - прошептал он уже привычно. История повторялась.

Считали тоже шепотом, хором; сорвались и понеслись опрометью, как будто за ними гнались голодные черти. Стрельба не повторилась, и через несколько шагов после того, как оба достигли соседнего дома, напарники полностью вышли из зоны обстрела. Страхуясь, однако, они возобновили движение впритирку к стене, и только дойдя до торца осмелились перебраться на открытую местность. Детская площадка встретила их тишиной, малыши еще не вернулись с дач. На скамейке сидели две мамы с колясками и один папа - абсолютно не при делах, но с банкой пива.

Зиновий Павлович хотел было вытереть пот со лба, но помешала повязка.

- Тут есть заведение, - Греммо был более удачлив и промокнул лоб рукавом. - Недорогое и тихое. Отвратительное, конечно, зато там прохладно.

- Значит, богоугодное, - Зимородов поймал взгляд мамы, сидевшей ближе, и захотел провалиться сквозь землю.

Ювелир посмотрел на часы.

- Середина дня, - заметил он. - Надо будет подумать о ночлеге.

- Вы уже не стремитесь домой?

Тот поскучнел.

- Конечно, если мы не придумаем ничего лучше, придется вернуться.

- У вас же есть деньги? Существуют такие маленькие отели...

Греммо враждебно зыркнул:

- Вы приглашаете меня в маленький отель? Что о нас подумают, когда мы спросим номер?

- А вас это тревожит? Что о вас подумают, когда обнаружат одно тело с перерезанным горлом, а второе - удавленное?

- Денег мало, - отрезал Греммо. - Ни на какой отель не хватит.

...Проспект встретил их разморенной, полусонной жизнью, назвать которую суетой не поворачивался язык. Ползла себе поливальная машина, и водяной веер напоминал высунутый язык, лизавший асфальт. Жаркое дыхание небо отдавало чесноком по случаю повсеместной арабской кухни. Разгуливали сытые голуби, побуждаемые клевать не потребностью, но скукой; в далеком далеке, несмотря на субботний день, исступленно заколачивали сваи, где-то визжала циркулярная пила. В безоблачном небе висел микроскопический воздушный шар, и Греммо, чьи мысли велением обстоятельств переключились на баллистику, машинально прикинул, долетит ли до него ружейная пуля.

- Если за нами следят, - сказал Зимородов, - то в маленьком, замкнутом помещении мы окажемся беззащитными.

- Не будут же они расстреливать все кафе, - возразил Греммо.

Зиновий Павлович подумал, что прецеденты случались, он читал о таком в новостях, но дурнота накатывала на него волнами, и он изобразил согласие. Случай был именно тот, когда готов отдать жизнь за стакан чего-нибудь прохладительного.

- Далеко еще до вашего оазиса?

- Вон он.

Зимородов проследил за ювелировым пальцем и высмотрел затрапезного вида полуподвал без вывески.

- Ваше знакомство с такими местами, Ефим, меня удивляет.

Греммо печально усмехнулся:

- Я, доктор, не всегда был таким замшелым. А место примечательно тем, что власти менялись, кругом все делили и переделывали, стреляли, перекупали, но оно каким-то чудом уцелело. Нам с братом оно памятно с юных лет.

- Помилуйте, вы далеко не юноша, вам скоро на пенсию. Здесь, когда вы были молоды, не было вообще ничего.

Ювелир оторопело уставился на Зимородова, и тот в очередной раз посетовал на капризы человеческой памяти и ложные воспоминания.

- Возможно, - пробормотал ювелир. - В последний раз я заходил сюда лет семь назад.

Доктор вздохнул. Заблуждение Греммо касалось лишь возраста, который ему нравилось называть юным. Но Зиновий Павлович вспомнил пиратскую песню и позавидовал спутнику. А тот вдруг сказал:

- Сейчас мы с вами тяпнем, товарищ доктор, а то нервы вконец расшалились.

- Знаете, Греммо, - ответил ему Зимородов, - это уже не двойные отношения.

Ювелир его не понял.

- Что такое?

- А, вы не знаете. Ну, забудьте. Это крушение всяких границ. Я уж не говорю о вреде алкоголя в такую погоду.

- Путано излагаете, доктор. - Греммо, на время избежавший опасности быть расстрелянным в собственном дворе, впадал в болезненный ажиотаж. Лихость лезла из него, как перья из подушки. Он ударил Зимородова по плечу и запел: - Мы! С тобой! Давно уже не те! Выше нос, Зиновий Павлович.

- О том и речь, - пробормотал тот, отстраняясь. Одновременно он восстанавливал в памяти разговор, прерванный сердитой прохожей, и что-то подступало, что-то готовилось оформиться и выразиться самым неожиданным образом.

Зиновий Павлович ощущал себя стоящим на пороге открытия. Истина подступила к дверям и готовилась постучать. Еще невидимая, она рассылала сигналы, и доктор предчувствовал ее вопиющую непривлекательность.



Глава 12

Кафе, хотя оно и не имело корней в молодости братьев Греммо, обладало некоторой историей и в прошлом представляло собой дешевую кофейню, где торговали сухим вином и сыпучими пирожными. Стены его почему-то были расписаны любительскими изображениями фараонов и пирамид, так что в окрестностях закрепилось название "Тутанхамон". С годами ассортимент сместился в повышение градуса, да и все прочее стало другим, за исключением росписи - она сохранилась, но как-то странно, будто в оторопи, отъехала вглубь стены, боясь не прижиться в компании дорогих этикеток и пивоналивательных устройств.

Работал большой вентилятор, и Греммо недовольно поморщился. Он сунул палец в ухо и провернул.

- Опять? - догадался Зиновий Павлович.

- Скорее, уже условный рефлекс - или как он у вас называется...

Посетителей не было, несмотря на жару снаружи и прохладу внутри. Доктор и ювелир взяли пива и сели в углу так, чтобы не быть спиной к двери, это предусмотрел Греммо - по-видимому, вновь мысленно обратившийся к покойному брату.

- Не будем спиной - и что? - пожал плечами Зимородов. - Что мы сделаем?

- Что-нибудь, - уклончиво объяснил тот.

Доктор в раздражении покосился на вентилятор. Устройство шуршало и действовало на нервы, хотя по замыслу должно было умиротворять. Вентилятор поворачивался то так, то этак, приглашая полюбоваться; он вращал лопасти, пребывая в затянувшемся наплыве самолюбования и не заботясь об окружающих. За стойкой притаилась тень в пестром фартуке, внимательно следившая за бормочущим телевизором. В войне за души телевизор побеждал, но вентилятор ощущал себя выше и не огорчался.

Греммо зачем-то оскалил рот и приложился к пене во всю его ширь, как будто хотел заглотить бокал. Зиновий Павлович с сомнением посмотрел на свое пиво: положение требовало ясности мыслей, однако пить хотелось отчаянно, и он сдался.

- Итак, Ефим, - произнес он вскоре, когда бокал наполовину опустел, - мы с вами остановились на пораненном ухе и вашем странном засыпании во время навязанной косметической процедуры. Вы слышали какой-то шум. Когда я вас гипнотизировал, вы обронили, что шумел, на ваш взгляд, не только вентилятор. Что еще это могло быть?

Ювелир задумался.

- Возможно, что-то с улицы, - сказал он неуверенно.

- Не принимали ли вы какие-нибудь препараты? Почему вы заснули? Я не могу представить, чтобы я так вот обычным образом явился в парикмахерскую и отключился в кресле. И мне совершенно непонятно, зачем понадобилось применять ножницы в сочетании с маской.

- На что вы намекаете? - Греммо наморщил лоб.

- Видите ли, я часто сталкиваюсь с безумием. Поэтому сумасшествие не кажется мне чем-то редким, и я всегда учитываю его возможность. Легкое помешательство, не сразу заметное окружающим, встречается на каждом шагу. Так что я не могу исключить, что вам нарочно поранили ухо.

Ювелир посмотрел на доктора поверх пива.

- Зачем? - осведомился он осторожно.

- Не имею ни малейшего представления. Но готов пойти дальше и предположить, что вас умышленно усыпили - именно для этого.

Высказав эту мысль, Зиновий Павлович вдруг замолчал. Челюсть у него отвисла. Греммо напрягся. Он, несмотря на громкие заявления, в глубине достаточно разочаровался в докторе, чтобы не ждать откровений, но тот, похоже, восстановил способность к анализу и синтезу.

Зимородов щелкнул пальцами.

- Аппарат, - сказал он. - Помните? У вашей парикмахерши под столом. Наркозный аппарат. Севорановый. Если представить, что это он и шумел, то многое объясняется.

- Ничего не объясняется, - возразил ювелир. - Все только хуже. С какой стати Жуле усыплять меня наркозным аппаратом и резать ухо? Это бред, - уверенно заявил Греммо.

- Бред - наркозный аппарат под столом у парикмахерши-лимитчицы, которая сначала нервничает, а потом подозрительно исчезает.

- Но тогда...

- Стойте, - перебил его доктор. - Помолчите минуту. Сейчас все сложится, Ефим.

Но сам он не был в этом уверен.

В кафе вошли молодые люди; двое носили белые футболки в обтяжку, третий прибыл голым по пояс. Напарники съежились, посверкивая взглядами исподлобья и готовые дать посильные отпор. Вошедшие не проявили к ним ни малейшего интереса, потребовали сигарет. Тень за прилавком сгустилась в небритого кавказца, засуетилась. Зиновий Павлович и Греммо перевели дух.

- Вспомните, не случалось с вами еще чего странного в последнее время. Вы жаловались, что постоянно рискуете ушибиться, порезаться...

- Вы же считаете, я сам подсознательно нарываюсь.

- Я выстраиваю гипотезы. Это не догмы.

Греммо посмотрел в потолок - черный, выкрашенный под копоть.

- Ничего особенного я не припоминаю. Всякая глупая мелочь, но такое бывает, наверно, у всех... Кто-то ошибся номером. Другой позвонил в дверь и пропал. Нет, не припомню.

- А вам кто-то звонил?

Ювелир усмехнулся:

- На прошлой неделе стучалась медсестра из поликлиники. У них, говорила, диспансеризация, она пришла взять у меня кровь на анализ. Из вены. Я ее не впустил.

Зиновий Павлович прищурился.

- На прошлой неделе? Еще до салона красоты?

- Точно так. Открываю - стоит, светленькая такая, глаза наглые. Идите к черту, сказал я ей. Надо же, какие заботливые. Я никакой не старик, чтобы меня посещать по собственному почину.

- Это никак не связано с медицинским ведомством вашего брата?

- Да бросьте, - отмахнулся Греммо и отпил из бокала. - Нашли радетелей.

Молодые люди расплатились и вышли. Кавказец вновь растворился в полутьме. По экрану телевизора ездила взад и вперед землеройная машина.

- Это небылицы, Ефим, - негромко и вкрадчиво произнес Зиновий Павлович. - Сказки. Диспансеризация, даже если она вдруг проводится, не включает в себя активное посещение людей на дому с забором крови. Если, конечно, вы не состоите в поликлинике на особом учете с чем-нибудь нехорошим. Это же не так?

- Не так, - кивнул ювелир.

- Значит, эту вашу медсестру никто не присылал. Из вены, вы говорите? Абсурд.

- И что из этого следует? - Голова у Греммо пошла кругом.

Зимородов задержался взглядом на телевизоре, где дорожная техника сменилась озабоченной дикторшей. Он прислушался и разобрал: "...двойное убийство... оккультист Тер-Оганесов и его помощница... отказываются от комментариев... мы вернемся к этой теме в следующем выпуске, сейчас на место выехали наши корреспонденты..." По ходу речи изображение дикторши чередовалось с картой местности, по которой, если бы не кривой алый кружок, доктор ни за что не признал бы Мастерской Свами.

Греммо прислушивался тоже и выглядел равнодушным, но заблуждаться на этот счет не следовало, ибо встречается ступор, при котором человек действует спокойно и ровно, но как бы в полусне. Он может сорваться в любой момент.

- Который час? - спросил Зиновий Павлович вместо ответа.

- Половина четвертого...

Доктор прикинул в уме.

- Поликлиника, должно быть, уже закрыта, если вообще сегодня работала. Но попытаться стоит. Сейчас, Ефим, мы с вами допьем эту отраву и пойдем наводить справки.

- Я готов, - смиренно ответил ювелир. - Командуйте, доктор. Только не худо бы объясниться.

- А вы не замечаете? До сих пор в вашей истории фигурировала парикмахерша, которая погрузила вас в сон, порезала ухо и пропала. Теперь обозначилась новая личность - мифическая медсестра, тоже возжелавшая вашей крови. Что из этого следует?

- Что? - эхом откликнулся тот.

- То, что наша с вами изначальная посылка была в корне неверной, Ефим. К моему великому сожалению. Дело обстоит намного хуже, чем вам казалось. Парикмахерша исчезла, но проблема не в этом. Она в том, что охотились не на нее - я начинаю думать, что охотятся за вами.



Часть третья
Столкновение интересов

Регистраторша, безвылазно просидевшая за стеклом несколько часов, решила размяться в самый неподходящий момент. Посетителей не было. Десять минут назад нарисовался какой-то тип, купил в автомате бахилы, но проследовал мимо нее, с видом целеустремленным и перемещаясь поспешно. Она не успела его рассмотреть. Тип явно знал, куда ему нужно. Регистраторша поскучала еще немного, пока не почувствовала, что терпение на исходе. Ей захотелось покурить на крыльце. Она и курила-то редко, что в свете дальнейшего было особенно досадно.

Регистраторша вышла из клетки. Скоро домой. Она оглянулась на шум: в дверях стоял тот самый, что прошмыгнул. Ступени позади него вели на второй этаж, вдруг показавшийся регистраторше недосягаемым.

- Мне нужен адрес и телефон, - человек изложил просьбу как будто в задумчивости, чуть растягивая слова. Глаза у него плавали, ни на чем не застревая.

Из лаконичного пояснения регистраторша поняла, о ком речь.

Мысль об отказе почему-то не пришла ей в голову. Она послушно вернулась в свой закуток, и человек вошел следом. Она старалась не смотреть на тесак в его руке.

"Это сумасшедший, - повторяла про себя регистраторша. - Просто псих. Не надо с ним спорить - и все". Она вспомнила его, он уже приходил пару раз. Она даже видела его вместе с той, которую он разыскивал. У Веры был выходной, как у всех нормальных людей в субботние дни.

Регистраторша аккуратно записала испрошенное. Пальцы слегка дрожали, но она старалась выводить ровно, понятно и даже красиво. Под нажимом необходимости мифы о неразборчивом почерке медиков уступили место сиюминутной реальности.

Гость взял бумажку, сунул в карман, замахнулся. Он немного промазал, и лезвие пошло косо, разрубив плечевой сустав. Регистраторша издала стон, на большее ее не хватило, но нападавший знал, что внутренние резервы вот-вот подключатся. Его взгляд стал сосредоточенным, брови нахмурились. Второй удар пришелся точно в висок. Ухо располовинилось, и тесак глубоко засел в кости, но мужчина выдернул его без особого труда. Всем своим телом он извивался, чрезвычайно ловко уворачиваясь от кровавых фонтанов, и продолжал бить, пока голова регистраторши не превратилась в гуляш.

Когда это в итоге произошло, мужчина вытер тесак о халат покойницы и спрятал в пластиковый пакет с рекламой французского парфюмерного магазина. Он покинул поликлинику, на четверть часа разминувшись с Греммо и Зиновием Павловичем.

Те же, приближаясь к зданию, напряженно спорили.

- Почему я, зачем я? - бормотал Греммо. - С какой радости?

- Вам виднее. Вы ювелир, работаете с ценностями, располагаете средствами.

- Полно вам! Средства мои не такие серьезные, чтобы резать уши... не говоря уже о людях. Что до ценностей, то я их не держу помногу... работаю все больше с ерундой, никаких карбункулов и лунных камней.

- А краденое? Может быть, вы связались с криминалом?

- Если и связывался, то ничего об этом не знаю. И никаких претензий ко мне с его стороны не может быть.

- Вы уверены?

- Я больше ни в чем не уверен. Но ваши домыслы смешны.

- Даже так? Давайте посмеемся, самое время. Обещаю мощный оздоравливающий эффект.

Зимородов на секунду остановился, состроил страдальческое лицо. Духота донимала его, голова работала с перебоями. Греммо потянул его с места:

- Идемте! Сами сказали, что скоро закроется.

Доктор вздохнул и повиновался.

Поликлиника стояла фасадом к проспекту и не подавала признаков жизни. Зиновий Павлович приложил ладонь к чреву: там засосало, как будто разом проснулись все мыслимые глисты, числом в миллион.

- Что-то похожее мы уже нынче видели...

Ювелир уже входил внутрь, излучая решимость. Зимородов, последовав за ним, влетел ему в спину. Тот стоял и смотрел на окровавленные бахилы, напоминавшие сброшенные в спешке лапти. Тошно пахло сырым мясом. Колени у Зимородова ослабели. Ювелир подкрался к окошечку и уморительно вставил лицо в проем, как если бы хотел развеселить грудного младенца. Он так и остался стоять, словно застрял. Зиновий Павлович уже знал, что ждет его там, в глубинах регистратуры. Однако он умирающим голосом спросил:

- Что там, Ефим?

- Мясорубка, - отозвался Греммо и повернулся к доктору, весь белый, как будто его собственная кровь вся притянулась к побоищу по закону сродства.

Собравшись с последними силами, Зиновий Павлович подцепил носком дверь и прокрался за стекло. Кто, если не он? Зимородов считал себя привычным к смерти. Студенты-медики упражняются на трупах, это основа основ во все времена. Зиновий Павлович учился еще при советской власти, которая умудрялась делать дефицитом все, но только не трупы. В анатомичке стоял огромный кубический чан, или ванна. Мутный раствор формалина скрывал содержимое. Будущие медики подходили по очереди, запускали руку по локоть, вылавливали так называемый органокомплекс - свободно плавающую объективную реальность. Печень, кишечник, желудок, еще не разделенные и выдранные целиком, требуха, потроха. Они никогда не заканчивались, хватало на всех. Целые группы вынимали их, словно кроликов из шляпы волшебника. Чьи это были органы - не имело значения. Врач должен уметь вырабатывать вокруг себя защитное поле, это необходимое условие для работы с болезнью и смертью. В анатомическом музее стояли банки с заспиртованными органами. Кисти, стопы, уши, носы. Зиновию Павловичу врезалась в память лысая голова - да все ее запоминали, эту голову. Она негласно считалась достопримечательностью кунсткамеры. Остановившийся пустой взгляд. В левой щеке был вырезан квадрат - для демонстрации мышц. Поговаривали, что это пленный немец, которого пустили на службу науке. Может быть, голова была и немецкая, но прочие тела, которые потрошили изо дня в день, давно утратившие человеческий облик после обработки, никак не годились на роль оккупантов полувековой давности.

"Бомжи, - успокаивали себя учащиеся. - Одинокие пациенты, не востребованные родней и бесславно скончавшиеся в терапевтической клинике".

В последние годы специальность Зиновия Павловича редко сталкивала его со смертью. И он себя переоценил: за стеклом регистратуры у него вновь открылась неукротимая рвота. Но разум, будто раздвоенный, одной своей частью трезво и холодно наблюдал за происходящим, и Зимородов, кое-как утирая губы, склонился над чистым листом бумаги. Кровь запятнала его лишь с краю, и на белом поле проступали цифры. Регистраторша что-то писала, Зиновий Павлович разобрал пропечатавшиеся восьмерку, двойку и пятерку. Он перевел взгляд выше и увидел прикнопленный список сотрудников с телефонами и адресами. Среди медсестер он без труда нашел номер. Сил писать у него не было, поэтому он сорвал все целиком.

- Быстрее уходим отсюда...

- Приберите за собой! Вас найдут по содержимому желудка!

- Выметайся отсюда, кретин!

Зиновий Павлович потащил ювелира наружу в тщетной надежде, что больше им не придется посещать присутственные места - ни частные, ни муниципальные. Система начинала вырисовываться: где бы они ни появились - их всюду ждала кровавая баня.

- Где это, Ефим? - Он ткнул пальцем в список. - Вы должны знать, это рядом, я никак не соображу...

Греммо, затравленно озираясь, глянул.

- Квартала три отсюда. Что там такое?

- Там ваша медсестра. Может быть, мы еще застанем ее живой.

Ювелир вдруг уперся.

- Я не пойду! Я больше ничего не хочу. Если я во что-то ввязался, то лучше из этого выйти, тихо и незаметно.

- Не получится у вас тихо...

- Стойте! У нас же есть номер, давайте ей позвоним, - ювелир полез за телефоном. - Не работает, испортился, - удивился он. - Смотрите, треснул! Будто кто наступил! Что за невезение!

Зиновий Павлович что было сил волочил Греммо по проспекту. Редкие прохожие оглядывались на них. Некоторые качали головами, дивясь, как можно напиваться в такую погоду.

- Станьте в лужу...

- Что?

- Полюбуйтесь на ваши следы.

Зимородов взглянул себе под ноги: он оставлял на асфальте кирпичные пятна. Лужа сыскалась неподалеку, ее напустила недавняя поливальная машина, и доктор постоял в ней какое-то время, пропитываясь влагой. К черепу восходил холодок, как это бывает с горячими напитками, если поставить кружку в кастрюлю с холодной водой.

Греммо выложил последний козырь:

- От моей влюбленности уже ничего не осталось, доктор. И в ухе не шумит.

Зимородов плюнул и продолжил путь. Следы стали черными, но быстро высыхали. Он решил не напоминать ювелиру о скромном месте, которое занимала любовь в мозаике разворачивавшихся событий.

Над городом ворковал вертолет.

Он летал по какой-то собственной надобности, и все внизу виделось ему до отвращения безмятежным. Ювелира и доктора он вовсе не различал. Другое дело - сами доктор и ювелир; вертолет представлялся им признаком общей тревоги, мобилизации многих сил. Обоим было страшно, и город, не менее перепуганный, тоже полуприсел в панике, призывая на помощь войска. Вдобавок им мерещилось, что вертолет выслеживает их лично, докладывает об их перемещениях в неведомые центры, где серьезные люди вычерчивают циркулями маршруты и отдают распоряжения группам захвата. Очень скоро чаша терпения переполнится; сведения о диковатой паре, оставляющей за собой смерть, поступят на самый верх, и начнутся действия. На них сбросят ловчую сеть, перед ними расстелют ленту-ежа, их будут преследовать трассирующими пулями, отравят слезоточивым газом, поставят к стене с ногами на ширине плеч.

...Крики они услышали издалека.

Труп медсестры распростерся на тротуаре. Руки, ноги, голова изогнулись под углами, несовместимыми с жизнью. Позвоночник сломался в двух местах, череп треснул по шву. Падение с десятого этажа - не шутка. Вокруг тела, не смея приблизиться, уже стояло несколько человек. Один, подобный любопытной, но опасливой шавке, то и дело порывался подойти ближе, делал шаг и сразу отскакивал. Глаза у него сверкали, рот был чуть приоткрыт. Еще двое просто бестолково метались, как будто хотели бежать в разные стороны одновременно и останавливались на полпути. Женщина в ситцевом халате развернулась и пошла куда-то выть, закрывая лицо растопыренными пальцами.

- Назад, - прошипел Зимородов, перегораживая Греммо директорию. Тот налетел на его вытянутую руку, как на шлагбаум.

- Неужели это она? - простонал ювелир.

- А кто же, по-вашему?

Видно было плохо, и Греммо присел на корточки.

- Волосы светлые, вы правы... А почему вы так испугались? Мы только пришли, ее на нас не повесят.

- Плавающая черта, - пробормотал Зимородов.

- Что вы сказали? - Тот посмотрел на него снизу вверх.

- У вас проблемы с моралью, Ефим. Она включается и отключается в зависимости от обстоятельств. Черта допустимости гуляет туда и сюда. Вы даже не замечаете, насколько циничны.

Греммо выпрямился.

- Знаете, доктор, я в этом ничего не смыслю. Мне понятно одно: когда человека загоняют в угол, любая черта превращается в фикцию.

Зиновий Павлович нетерпеливо потянул его прочь:

- Идемте же, довольно рассуждать! Сейчас приедет полиция, нас узнают и заметут.

Оба двинулись восвояси, поминутно оглядываясь на людей, толпа которых быстро росла.

- Это вы верно говорите, - рассуждал Зимородов далее на ходу. - Перед лицом опасности черта стирается. Стена, отделяющая рассудок от безумия, неимоверно тонка.

- Сами-то, - горестно хмыкнул ювелир. - Нет бы оказать женщине первую помощь.

- Какая первая помощь? Она мертва...

- Неважно. У врача должен быть рефлекс.

- Врач никому ничего не должен, зарубите себе на носу, он обычный человек.

Пререкаясь в вялом изнеможении, они продвигались тем же маршрутом, каким явились по адресу.

- Стойте, - вспомнил Греммо. - Там же поликлиника. Я туда не хочу, нам туда нельзя.

- О, черт, - Зиновий Павлович остановился. - Но куда же?

- Домой? - с надеждой спросил ювелир.

Зимородов стоял в раздумье. Вертолет давно улетел, но сохранялось ощущение, что он где-то прячется. Вообще, куда-то подевались все, проспект полностью опустел. Вода, оставленная поливальной машиной, лишь наводила на мысли о засухе и стремительно испарялась. Зиновий Павлович вдруг помертвел лицом.

- Ефим, если они убирают свидетелей, то это еще не конец.

Греммо поймал его мысль на лету:

- Салон! Мимоза, Елена Андреевна...

Зиновий Павлович уже пересекал проезжую часть.

- Может быть, мы успеем...

Греммо семенил следом и бормотал:

- Еще Модест и Каппа. Они тоже в опасности.

- Может быть, и нет, - Зимородов перешел на трусцу. - Они ни в чем не участвовали, разве что соседствуют с вами. Будем надеяться, что это не играет роли.

- Бросьте! - Греммо махнул рукой. - Я разношу смерть. Еще ребята эти, Борис и... не помню, как звали второго. Их тоже жалко, хотя они мне не очень понравились, такие компанейские люди, тоже попадают под удар...

Доктор остановился перевести дыхание. Трусца истощила его силы. Ему ужасно хотелось оказаться на больничной койке. Поставят капельницу, принесут обед в одноразовой посуде - борщ и голубцы. Есть он не будет, потому что мутит и даже представить тошно, но помечтать приятно. Покой, безделье, светлые стены, жалюзи.

Зимородов подержался за фонарный столб. Глубоко вздохнул:

- Идемте, почти пришли.

Салон красоты работал. Вернее, бездействовал из-за отсутствия желающих, но был открыт. Доктор положил руку на знакомые перила, крепившиеся к литой узорной решетке, и поставил ногу на ступеньку. Ювелир притих. В салоне царила мертвая тишина.

- Не дай бог, - сказал Зиновий Павлович, поднялся и вошел в распахнутую дверь. - Ни к чему не прикасайтесь, Ефим. Елена Андреевна! Здравствуйте! Это мы! Мы вчера у вас были!

Зимородов предупреждал о своем приближении, как будто заранее знал, что хозяйка напугана до смерти и затаилась в своей норе, хотя страшиться ей было нечего - на первый взгляд.

- Елена Андреевна! Вы у себя?

- Смотрите, - сказал Греммо, указывая на мусорную корзину, в которой лежала окровавленная салфетка.

Зиновий Павлович молча взглянул. Поискал глазами, нашел такую же, чистую, и уже ею взялся за дверную ручку.

Елена Андреевна сидела за столом. Углы небольшого телевизора были закруглены, но это не помешало бытовому прибору плотно войти в ее череп и развалить его до переносицы. Телевизор работал, звук был выключен. Показывали мультфильм. На экране возникла рожа юмористического слона. Слон размахивал хоботом, и казалось, что это он сидит в кресле, иронически наклонив голову. Треугольная пасть открывалась весело и беззвучно. Содержимое черепа стекало на нижнюю половину лица Елены Андреевны, так что слон обзаводился пышной красной манишкой. Может быть, его рвало от менингита, и он сошел с ума.

Позади доктора мягко чиркнуло. Греммо сполз по стене и теперь сидел на полу.

Руки хозяйки ровно лежали на столе поверх приходно-расходной книги. Меж ними покоились очки, взиравшие на Зиновия Павловича пустыми стеклами. Лопасти вентилятора гнали по кабинету воздушные волны, насыщенные естественным железом.

- Мимоза! - позвал из-за спины ничего не соображавший ювелир.

- Молчите, - слова давались Зимородову с неимоверным трудом. - Не ищите ее. Она тоже мертва. Нам надо бежать.

Он подхватил Греммо под мышки, резко вздернул.

- Ефим! Соберитесь! У меня нет сил тащить вас на себе.

- Я пойду, пойду сам...

Пробежка не запомнилась; оба пришли в себя уже за двести шагов от салона. Зиновий Павлович тяжело дышал.

- Что вы там говорили про подвал?

Город рисовался ему как мясокомбинат, специально обогащенный инфраструктурой для общего заблуждения.

- Я хочу домой...

- Туда нельзя.

- Пусть будет полиция, я готов сдаться!

- Дело не в полиции. Давайте сначала исчезнем, после я все объясню...

Участок пути от салона до подвала истерся из их памяти. Они, как прежде, кружили по округе, но события начали складываться, как выражаются кинематографисты, в манере клипового монтажа. Только что они были там - и глядь, они уже тут. Несущественное вываливалось подобно гнилым зубам, важное подбиралось и уплотнялось, как перепуганная мошонка. Партия шла к концу, и невидимые игроки, исполненные азарта, все быстрее переставляли фигуры, как будто скорость могла повлиять на исход.

...В подвале было темно.

- Здесь должен быть выключатель, - уверенно молвил Греммо.

Зимородов не видел спутника, лишь ощущал его присутствие.

- Полное сумасшествие - соваться сюда, - пробормотал он.

- Вы сами предложили.

- Здесь сыро и воняет. Может быть, поищем другой?

- Я знаю только свой, - отозвалась тьма голосом ювелира. - Он никогда не запирается. В свое время висел замок, но про террористов давно забыли, бомжи сорвали его...

Где-то журчала вода; еще Зиновию Павловичу было слышно, как шуршит ладонью Греммо, нашаривая на стене выключатель.

- Я бывал здесь, - бормотал ювелир. - Морили комаров, отравили всю лестницу. Я спускался выяснить, откуда пахнет.

Щелкнуло, и подвал озарился светом мутной лампы. Взору Зиновия Павловича предстали трубы, клочья пакли и ваты, ржавый инвентарь. Он присмотрелся к чему-то, выступавшему из-за штабеля поддонов, невесть зачем сюда сгруженных. С великой неохотой он понял, что видит кончики пальцев. Сантиметр, не более, узнаваемый по яркому лаку, хотя бы и потускневшему в полумраке.

- Там, за ящиками, кто-то лежит, - сказал он дрожащим голосом. - Я этого больше не вынесу.

Он вынес.

За штабелем скрывалась Мимоза. Она лежала ничком, руки стянуты на пояснице скотчем; рядом была брошена дворницкая лопата. Зиновий Павлович, превозмогая себя, перевернул труп. Гримаса повергла его в ужас. Штык лопаты вошел в рот, и лицо, украшенное угольными усиками, стало похожим на кукольную маску, челюсть у которой, если потянуть за ниточку, отваливается на добрую полуокружность головы. В багровом месиве виднелись переломанные пеньки зубов. Налитая синяя губка, похожая на тугого червячка, виднелась чуть-чуть. Пальцы были отрублены. Коротенькие волосатые ноги разметались, плотное пузико вздымалось надгробным холмом.

Зимородов перевел взгляд на фигуру, застывшую слева и не видную от двери.

Емонов был повешен на колене канализационной трубы. На месте глаз зияли рваные дыры. Проректор не висел, а стоял с подогнутыми ногами; очевидно, кто-то надел ему петлю и навалился на плечи, увлекая вниз. Его руки тоже были связаны за спиной, и музыкальные пальцы, которыми он гордился как исключительно чувственными, торчали в разные стороны, словно хворост. На щеках темнели пятна от ожогов.

- Сережа, - сказал Зиновий Павлович.

Сзади Греммо лишился чувств. Черта, до этого момента гулявшая, встала перпендикуляром. Зимородов сел на кривобокий ящик и молча уставился на повешенного.

Вскоре он встал и крадучись подошел к Емонову. Однажды Зиновию Павловичу прошлось наблюдать за действиями работника морга, которому привезли покойника двухнедельной давности - черного, как сажа, раздувшегося, с выпученными глазами. Губы у мертвеца сложились в трубочку - так его распирало изнутри, но уста держались молчком. Работник склонился над ним и в точности скопировал выражение лица: вытянул губы, вытаращил глаза; затем чуть сдвинул брови и доверительным движением включил пилу для вскрытия черепной коробки. Меж ними установился раппорт, так называют врачи деятельное согласие. Примерно то же проделал Зиновий Павлович. Он гримасничал от сострадания, непроизвольно, как будто был околдован выражением лица проректора и повторял его. Пальцы доктора сами собой играли в червей, изгибаясь на пределе суставной возможности.

Если прежние жертвы были умерщвлены поспешно - за исключением, вероятно, Жули Искандаровой, то Емонову уделили чуть больше времени. Зиновий Павлович не мог понять, как того угораздило влезть в эту историю. Судя по всему, злодеи тоже не понимали, но очень хотели узнать. Допрос был проведен с пристрастием, причем отнюдь не следственным. Неизвестный, который затеял истязать проректора, получал удовольствие. Ожоги на щеках Емонова складывались в фигурные сердечки. От Емонова остро несло мочой.

Послышался шум: Греммо очнулся и шел на четвереньках.

- Кто это? - шепотом спросил ювелир.

- Это Сережа Емонов, мой шеф, - бесцветным голосом ответил Зимородов. - Теперь он вне подозрений. Что же, это место до сих пор кажется вам безопасным?

Ювелир, продолжавший стоять на четвереньках с видом ошпаренной собаки, выглядел потешно. Доктору было не до смеха.

- Умирают все, с кем мы соприкасаемся, - пожаловался Греммо. - Я боюсь идти домой, доктор. Там тоже трупы. В кафе я больше не пойду. Тот черный, за стойкой, наверняка уже мертв. И те молодые люди, с сигаретами. И тетка, которая нас облаяла.

Зиновий Павлович повертел головой. Туман не рассеивался. В иной раз он бы не упустил случая выговорить ювелиру за мистику, но сейчас и сам был наполовину готов уверовать в рок.

- Женщину лопатой, - продолжал ныть Греммо.

- Вы бы заткнулись, - мягко попросил Зимородов. - И объясните лучше, почему среди этого ада вы еще живы. Хотя все это из-за вас.

- Я не знаю, - ювелир был раздавлен.

Зиновий Павлович вздохнул.

- Мне тоже страшно идти к вам домой, - признался он. - Но вовсе не потому, что там будут трупы. Совсем наоборот. Я почти уверен, что там все живы.

Ефим хотел что-то сказать, но только хватил ртом воздух. До него вдруг начало что-то доходить.

- Вы намекаете...

- Намекаю, да. Идемте на свежий воздух. Здесь всяко оставаться нельзя.

- В полицию? - с надеждой спросил Греммо, вставая с колен и ковыляя к выходу. - По-моему, теперь точно пора.

- Там видно будет, - уклончиво ответил Зиновий Павлович и подтолкнул ювелира в спину. Оглянулся, бросил прощальный взгляд на Емонова. Доктора передернуло. На парикмахершу он и вовсе смотреть не стал.

Никто не обратил внимания на пару, выползшую из подвала. Какие-то люди шли мимо по своим делам - предположительно черным, так мерещилось этим двоим. Музыка давно стихла. Сытый ветерок забавлялся мелкими листьями.

- Я почти готов согласиться на полицию, - Зиновий Павлович присел на лавочку, вкопанную возле подъезда. Та была изуродована резной надписью, оповещавшей прохожих о том, что скамейка является подарком местного депутата. Ниже шла корявая подпись, как будто депутат собственноручно, вывалив из пасти жадный язык, выцарапывал ее битым стеклом. - Все равно нас найдут, - Зиновий Павлович пожевал губами. - Единственное "но": мне не хочется оказаться... терпилой, - с усилием выговорил он. - Этим... паровозом, который будет выставлен преступником, - лица Кретова и Кнопова маячили у него перед глазами, исполненные жалостного презрения. - Это тем более обидно, что я настоящих убийц я тоже почти готов назвать. Если заявлять, то будучи вооруженными...

- Так назовите, - безнадежно предложил Греммо, сгорбившийся рядом.

- Что с вашим телефоном?

Греммо похлопал себя по карману.

- Так сломался же, - сказал он удивленно. - Надо в ремонт...

- Скорее всего, не поможет. Лично я и вовсе без телефона. Его украли. Может быть, когда я валялся у себя на лестнице без сознания. Я выскочил на минуту, но прежде оделся и положил телефон в карман. Это автоматизм, я всегда так делаю. Но может быть, его похитили вовсе не там. Меня хватали и лапали, когда тошнило... на вашей кухне.

Греммо ошарашенно поморгал. Он уже подспудно догадывался о неприятной правде, да сформулировать не решался.

- Но почему?

- Я не знаю. Но мы должны это выяснить, чтобы вооружиться и против них, и против полиции, которая рано или поздно появится.

Ювелир взялся за голову.

- Зачем ломать телефон, когда можно просто украсть? Это же хлопоты.

- Не знаю. Логика противника мне неизвестна. Я даже сомневаюсь в ее наличии.

- Это милейшие, родные люди. Такого не может быть.

- Тем не менее их не трогают. Однако им все известно, мы сами разоткровенничались. Они видели Сережу. Они знали о Мастерской Свами. Ваш Модест работает в медтехнике - вам это ни о чем не говорит?

- Аппарат, - прошептал Греммо.

- Правильно, - Зиновий Павлович придвинулся к нему, посмотрел в глаза и продолжил, артикулируя предельно четко. - Они расставляют по квартире ловушки - гвозди, ломаные стулья. Это ведь было ваше место, Ефим, ваш стул, с которого я грохнулся? Это давние заготовки - подозреваю, что уже не нужные, они получили то, что хотели. Но ловушки остались...

- Чего же они хотели?

- Вашей крови, - голос доктора упал до предела слышимости. - Они подают вам ножи лезвиями, Греммо. - И Зимородов зловеще зашипел: - "Можно мне нож? Нет, Модест, сидите, от вас не приму, вы снова подадите его лезвием..."

При этих его словах небесный игрок отвлекся от пешек и потянулся за конем, о котором вроде как и запамятовал, обманывая противника.

...Иммануил получил вызов, когда закусывал в пиццерии. С минуту он слушал, пока ломоть не перегнулся на весу в его руке. С ломтя потянулись сырные сопли.

- Это же край, - пробормотал Иммануил. Он послушал еще, взглянул на пиццу и в гневе швырнул ее на тарелку. - Черт бы их побрал, беспредел надо остановить! - Иммануил посмотрел на часы. - Где эти двое? У меня стрела через час, поезжай туда, бери в клещи и не пускай. Я подгребу, как только разберусь. Молчи, придурок, это же мобильник! Все потому, что ты, сволочь, не запер дверь у суки из парикмахерской! Не надо мне гнать про сломанный замок!

Он отключился.

Пицца стремительно остывала. Ее съедобность улетучивалась, как мираж, и подлинная суть проступала в трупном окоченении. Иммануил оттолкнул тарелку, встал, вышел на улицу. Есть горячее в такую погоду было немыслимо, он делал это через силу, однако прохладное оказалось еще хуже.

Парикмахерша бесследно исчезла, ее больше не было нигде. Но никто не ждал, что самодеятельность дилетантов приобретет такой размах. Иммануил, видавший виды, поежился. Пара придурков, казавшаяся вполне безобидной, вела себя так, что ему расхотелось с ними соприкасаться. Дело того не стоило. Немедленно гасить - и забыть. Верная бригада превратит их в дым, не останется даже сажи.

Никакой стрелки, назначенной якобы через час, у Иммануила не было. Его собеседник давно вызывал подозрения, крысятничал и вообще перестал быть нужным. В общей берлоге стало тесно. Иммануил очень надеялся, что в течение часа этот вопрос так или иначе решится. Он представил картины, которые тот живописал ему пятью минутами раньше, и покачал головой.

Иммануил решил, что правильнее будет подождать во дворе, поближе к месту будущего происшествия. Когда он позвонит, а партнер не ответит, можно будет подняться и перебить всю компанию из браунинга. Потом спалить все к чертям. Или нет. Сначала вывезти трупы.

Он связался с бригадиром:

- Будь наготове. Мешки, тачки - все, как положено. Полный комплект. Я тебя наберу.

Сел за руль. Кондиционер трудился, как оглашенный, и в салоне стоял январь. Иммануил пожурил его за чрезмерное рвение. Так недолго и простудиться. "Лендкрузер" снялся с места и устремился вперед, давя воображаемую живность и досадуя, что таковая не подворачивается.

В тот самый момент, когда он поворачивал ключ зажигания, Греммо делал то же своим ключом, отпирая квартиру. Зимородов топтался сзади. Он рассматривал банку для окурков, ища у нее сострадания. Та, прикрученная чуть наискось, виновато отворачивалась.

Модест Николаевич стоял в коридоре, как будто ждал их. В руках у него была колода карт, и он тасовал их, управляясь с этим делом мастерски. Вдруг шестерки, тузы, короли запорхали из ладони в ладонь, выстроившись в шуршащую ленту. Модест загадочно улыбался. Каппа Тихоновна, как было в ее привычке, выбежала из кухни и встала перед ним. Она держала огромный разделочный нож.

- Пресвятая богородица! - вскричала она при виде входящих. - Это вы!

Ювелир молча кивнул. Настеганный Зимородовым, он сильно трусил.

- Готовите студень? - Зиновий Павлович кивнул на тесак.

Каппа Тихоновна покраснела.

- Нет... Мы с Модестом ужасно боимся. Вы ушли, а мы себе места не находим - вдруг кто ворвется.

Зимородов огляделся.

- Полицию, как я понимаю, не пригласили...

- Но вы же не велели. И Модест не хотел. Да и я передумала...

Модест Николаевич сделал шаг вперед.

- Очень славно, что вы пришли, Зиновий Павлович. Вы доктор, психиатр.

- Нейропсихолог, - поправил его Зимородов.

Тот отмахнулся:

- Этих нюансов я не понимаю... Все вместе, короче. Мы с Каппой вконец извелись, не находим себе места - со вчерашнего дня. Нам приснились ужасные сны, особенно мне. А ваша утренняя история нас окончательно подкосила. Сделайте что-нибудь! Порекомендуйте. Может быть, какие-то таблетки?

Модест излагал свои жалобы проникновенно, но у Зиновия Павловича возникло ощущение, что он издевается.

Каппа Тихоновна подхватила:

- Да, жуткий сон. Модест рассказал мне. Ефим, что вы стоите столбом в прихожей?

Греммо, подобно лунатику, пошел вперед к своей комнате. Каппа Тихоновна проводила его доброжелательным взглядом. Тесак был опущен, она как будто забыла о нем.

- На вас лица нет, Ефим, - заметила она. - Идите к себе, пусть мужчины поговорят, а я посижу с вами. Сейчас сделаю вам ромашковый чай.

Греммо покачал головой:

- Нет, я останусь с Зиновием Павловичем.

- Помогите нам, пожалуйста, Зиновий Павлович, - не отставал Модест.

- Но что я могу? Мне, честно вам признаюсь, не до того. К тому же утром, насколько я помню, вы ни на что не жаловались.

- Утром еще было ничего. Ну, сон и сон. Бывает. А сейчас прямо колотит.

Зимородов присмотрелся к нему: Модест Николаевич в самом деле был несколько не в себе. От его гримасы хотелось спешно звонить врачам, а руки, не выпускавшие карт и продолжавшие ими забавляться, существовали сами по себе. В животе у Модеста что-то деловито настраивалось.

Сосед выстрелил картами в последний раз, убрал колоду в карман домашних штанов и поднял ладонь:

- Все будет в порядке, доктор! Всего один сеанс.

- Какой сеанс? - Зиновий Павлович искренне не понимал его.

- Вашего гипноза. Вы не помните? Вчера за столом шла речь. Ефим вас расхваливал, а вы отнекивались.

Зиновий Павлович проклял себя. Застолье казалось событием доисторических времен.

- Видите ли, Модест, такой сеанс мне не кажется уместным. В том смысле, что именно сейчас. С учетом событий...

- Очень уместно, доктор, - перебила его Каппа Тихоновна и выступила вперед. Тесак качнулся. - Пройдемте к нам в комнату. Модесту нужна ясная голова. И вы, Ефим, тоже идите.

Интонации Каппы Тихоновны оставались прежними, но ни у доктора, ни у ювелира не возникло желания протестовать. Оба вдруг поняли, что им нельзя сопротивляться ни в коем случае. Каппа Тихоновна искательно улыбалась и вдруг превратилась в зеркальную копию мужа. Две маски, сбежавшие из учебника психиатрии, кривлялись в прихожей.

- Положите нож, - сказал Зиновий Павлович.

Каппа Тихоновна недоуменно посмотрела на тесак и было метнулась, но не нашла, куда его пристроить, и растерялась.

- Дай, я подержу, - Модест Николаевич вынул тесак из ее руки, оценивающе взмахнул.

Не говоря больше ни слова, Зимородов направился мимо в комнату супругов. Каппа Тихоновна взяла за руку ювелира и потянула. Модест уже тоже трогался с места, когда в дверь позвонили, и все остановились.

- Пистолет, - шепнула Каппа Тихоновна одними губами.

Модест на цыпочках приблизился к двери, посмотрел в глазок. Обернулся к жене, вздохнул, развел руками.

- Кто там? - голос той был почти не слышен.

- Подмога, - крякнул Модест, щелкнул замком и впустил Кретова.

Вчерашний выпивоха, знаток жизни в ее разнообразных проявлениях, больше не напоминал французского гимнаста. Усы казались нарисованными, а в лице обозначилось нечто неблагородное и постыдное, как будто Кретов только что прямо на лестнице сожрал кусок сырой свинины.

- Что же вы творите? - укоризненно спросил он, достал пистолет и прицелился в Модеста Николаевича. - Совсем сорвало резьбу?

- А что мы такого сделали? - удивленно спросила Каппа Тихоновна. - Модест, я же сказала тебе - пистолет!

Ее непонимание выглядело совершенно искренним.

- Пистолет лучше вернуть, - заметил Кретов. - Впрочем, я сейчас сам заберу. С катушек съехали, падлы. Отмороженные дебилы. Вы зачем...

Модест Николаевич метнул тесак, и лезвие ударило Кретова по лбу. Тот пошатнулся от неожиданности, опустил оружие. Он растерялся на секунду, но Модесту больше и не понадобилось. Каппа Тихоновна торжествующе смотрела, как муж осуществляет прыжок с места и обрушивается на противника всем своим немалым весом. Оба рухнули на пол, пистолет отлетел, и Каппа Тихоновна проворно его прибрала. Модест Николаевич всколыхнулся, ухнул и ударил Кретова в глаз. Из-под кулака чавкнуло. Ручищи заходили ходуном, изничтожая врага.

- Не тяни резину, ты бы так тесто месил на пельмени, - заметила Каппа Тихоновна.

Супруг взял Кретова, лицо которого превратилось в лиловую квашню, за уши, оторвал голову от пола и с силой опустил. Паркет пошел трещиной, а у Кретова вдруг выскочили до предела глаза, которые, казалось, уже безнадежно заплыли. Модест повторил, и взор Кретова остановился. Для верности тот дернул и опустил в третий раз, а затем с натугой поднялся, держа в руках по оторванному уху.

Отдуваясь, он лаконично бросил в сторону ювелира и доктора:

- Что встали, ступайте. Займемся толкованием сновидений.

- Не мог поаккуратнее, - упрекнула его Каппа Тихоновна. - Я руки сотру отмывать это все.

- Омоем, - бодро ответил Модест Николаевич, увлекая Греммо и Зимородова в комнату.

В супружеском будуаре на Модеста навалилась усталость. Он положил уши Кретова на стол и тяжело сел. Кровать под ним ахнула. Модест сидел с растерянным видом и смотрел перед собой немигающим взглядом. Он мог позволить себе недолгий ступор: Каппа Тихоновна держала Зиновия Павловича и Ефима под прицелом. То есть она не целилась, а просто стояла вооруженная пистолетом; тесак улегся между ушами на стол. Он был похож на взбешенного оратора, которого лишили слова и которому пришлось сесть на место, где его все еще колотит внутренним боем, он сдерживается с трудом, повторяет про себя несвязные аргументы и ждет случая, чтобы вскочить, побежать к трибуне и пойти в рукопашную. Зиновий Павлович вдруг понял, что ствол пистолета удлинен глушителем. Пользы от этого открытия ему не было никакой. Греммо же таял на глазах. Уютный мир обернулся декорацией. Откройся у ювелира под носом четвертое измерение, а следом пятое и шестое, он удивился бы меньше.

- Вам нужно в больницу, - обратился Зимородов к Каппе Тихоновне. - У вас безумие на двоих, классический случай folie a deux. С кого началось - уже не имеет значения. Неужели вы думаете, что все это сойдет вам с рук?

- Конечно, - уверенно отозвалась та. - А что мы такого сделали? - Глаза Каппы Тихоновны широко распахнулись, и Зиновий Павлович в ужасе понял, что она говорит совершенно искренне. - Нас загнали в угол. У нас не было выхода. Как же быть? На нас никто не подумает. Мы скажем, что вы ворвались и хотели нас убить, как убили всех остальных.

- Каппа, - очнулся Греммо. - Это немыслимо. Я? Убить вас?

- Насчет вас, Ефим, мы еще не решили, вы нам нужны. Дайте подумать. Но сейчас не до того. Зиновий Павлович! Помогите, пожалуйста, Модесту. Он и в самом деле истощен. Мы звали вас сюда, чтобы просто запереть на время, но теперь мне кажется, что лучше и вправду его полечить. Поговорите с ним о его сне, сделайте что-нибудь.

Каппа Тихоновна чуть подняла ствол.

- Опять черта, - произнес Зимородов. - Небо и земля, живое и мертвое.

- Что, простите?

Доктор ответил вопросом:

- Я должен понять - вам действительно кажется, что ничего особенного не произошло?

- Да всякое в жизни бывает! - рассердилась та. Лицо Каппы Тихоновны потемнело и будто отъехало на второй план; на первом же что-то клубилось, формировалось и никак не могло обрести устойчивость. Оно теряло объемность, в глазах обозначились черные туннели бесконечной протяженности. - Всякое! - уверенно повторила хозяйка. - Мы жили спокойно, работали, не трогали никого. Потом появились эти, прижали к стене. Куда нам деваться?

- Я и намекаю, что норма колеблется, - Зиновий Павлович старался говорить с мягкой невозмутимостью. - Граница допустимого пляшет в зависимости от ситуации.

Каппа Тихоновна фыркнула.

- Тоже, открытие! Не заговаривайте мне зубы, Зиновий Павлович. Немедленно приведите в чувство Модеста. Нам еще многое нужно сделать. Если бы вы не вмешивались, ничего бы и не случилось. И вы с вашим ухом, Ефим, где шумело... Не сиделось вам дома.

Греммо машинально покосился на уши, подсыхавшие на столе.

- Хорошо, - послушно сказал Зиновий Павлович. - Модест, лягте. Я сяду сзади и буду вас слушать. Согласен, вам давно пора выговориться.

- Мужчины очень слабые, - кивнула Каппа Тихоновна и села на табурет.

Модест Николаевич, пока державшийся тихо, поднял пустые глаза. Какое-то время смысл сказанного доходил до него, затем он все так же молча вытянулся на постели и прикрыл веки.

Оглядываясь на Каппу Тихоновну, Зимородов проследовал в изголовье, откуда вопросительно взглянул на хозяйку. Та милостиво махнула рукой, к ней возвращалось хорошее расположение духа. Зиновий Павлович осторожно присел, подался вперед. Мокрое от пота чело Модеста маячило близко, достаточно протянуть руку и треснуть.

- Предлагаю вам метод свободных ассоциаций, - теперь Зиновий Павлович старался говорить быстро, чтобы создать иллюзию усердной помощи. - Городите все, что придет в голову.

- Я сон расскажу, - прогудел упрямый Модест. - Он нехороший. Ни иначе, я и впрямь чем-то болен. Здоровому человеку не привидится дрянь. Во сне я шел домой, с портфелем. Уже стемнело. Мне оставалось пересечь двор, как вдруг меня кто-то окликнул. "Модест Николаевич!" - Он приподнялся на локте, изогнулся и посмотрел на доктора, приглашая удивляться совместно. - Очень внятно позвали, даже чересчур. И голос был не мужской и не женский. Бесстрастный. Так, наверно, разговаривают ангелы или демоны.

- Голос был в голове? - уточнил Зимородов лишь с тем, чтобы что-то сказать.

- Во сне, - терпеливо напомнил Модест. - Тут от стенки отделилась фигура и поплыла ко мне. Летела над асфальтом на два пальца. "Приехали", - думаю. "Что вам нужно? - спрашиваю. - Убирайтесь отсюда!" Я же не робкого десятка. И вижу, что это, конечно, не человек. Бледная глиста с утолщением на месте головы, подсвеченная желтым. Никакой одежды, никаких телесных образований - ни отверстий, ни выступов, да и самого лица тоже нет. Но при этом что-то вроде медвежьей пасти. Конечности без суставов, выгибаются под произвольными углами.

Зимородов скрестил на груди руки.

- Медвежья пасть - древний символ, хорошо известный в психоанализе. Он означает женский половой орган, - доктор значительно посмотрел на Каппу Тихоновну.

- Гадость какая, - сказала та.

- Ну, тем хуже, - не спорил Модест. - Я разинул рот, чтобы позвать на помощь, а этот желтый гад устремился мне в глотку и весь втянулся. Я уронил портфель, выпучил глаза. Плащ расправился колоколом, - Модест увлеченно показал на себе, каким. - И еще из-под него распространилось желтое свечение: это мой гость выходил наружу. А потом меня разорвало в клочья, как будто я съел противотанковую гранату. И дом весь задрожал, где-то разбилось стекло, а желтый свет стал красноватым. Дальше погас. Вот и все, - Модест Николаевич вновь оперся на локоть и воззрился на доктора в ожидании приговора.

Зимородов нашел в себе силы задумчиво побарабанить пальцами.

- Сложный сон, - изрек он наконец, стараясь ничем не перечить душевнобольному. - Придется заняться явью. Ваш паразит, скорее всего, означает какую-то нехорошую мысль, которая пришла вам в голову в состоянии бодрствования.

Модест вскинул брови:

- Вы так считаете?

Его интерес был детским, неподдельным.

Зиновий Павлович кашлянул.

- С учетом дальнейшего, - сказал он осторожно.

Тот озабоченно кивнул.

- Да, вы правы. Наверно, это про карты.

- Карты? - Теперь настала очередь Зимородова недоумевать, хотя среди чувств, которые он испытывал в обстановке этого дикого сеанса, недоумение занимало последнее место.

- Правильно, - вмешалась Каппа Тихоновна. - Не надо было играть.

- Да заткнись, - отмахнулся Модест.

- Ведь все и вправду из-за карт, - хозяйка и не думала его слушать. Каппа Тихоновна повернулась к Греммо, приглашая того участвовать в разборе хотя бы бессловесным вниманием, но тот сидел неподвижном и смахивал на готовую рассыпаться мумию. - Он проиграл огромные деньги. Своим дружкам бандитам, черным риэлторам, - на последнем слове она широко разинула рот.

- Это которые вчера приходили? - Зимородов показал глазами на уши. Он всячески старался наладить деятельный контакт.

- Они самые, - Каппа Тихоновна неодобрительно посмотрела туда же. - Откуда у нас такая сумма? Только если продать комнату, но нам тогда негде жить. Не по улицам же скитаться на старости лет. Мы хотели продать артурову, но там метраж совсем небольшой. У Ефима побольше, плюс у него драгоценности. Но он, конечно, сам бы не отдал.

- Комнату? Продать мою комнату? - каркнул ювелир, ненадолго приходя в чувство.

Модест рассмеялся:

- Ну, а чью же еще? Сами посудите.

Супруги улыбались.

- Так уж вышло, извините, - Каппа Тихоновна была немного бледная от волнения. Она и вправду конфузилась. - Эти бандиты сказали нам: делайте, что хотите. Не наша, дескать, забота. Мы, сказали, палец о палец не ударим, ваши проблемы. Они-то, конечно, могли поговорить с Ефимом, и он бы им отписал что угодно, но с какой стати им связываться? Ведь не Ефим проигрался в карты, а Модест. Они называют это понятиями.

Слушая ее, Зиновий Павлович ловил себя на желании посочувствовать и понять. Это были хорошие люди, оказавшиеся в тяжелом положении. Ему вспомнился психометрический опросник Кеттела: "Моральные нормы либо не усвоены, либо сугубо личные или корпоративные". Черта, разделявшая небеса и ад, пребывала в постоянном движении.

За жену продолжил Модест. Очевидно, ему давно хотелось разделить бремя и выговориться.

- Мы решили шантажировать Ефима. А как еще его заставишь? Я сказал мужикам: не волнуйтесь, у меня план. Я все придумал сам. Они посмеялись - сказали "Ну-ну". Мы с Каппой, ясное дело, не профессионалы. Но когда прижмет - и не такое придумаешь! Я решил прикончить Артура, а свалить на Ефима. Чтобы все улики были против. Ефима арестуют, а мы ему сделаем алиби. Но если он не отдаст комнату, то никакого алиби не будет. Нужно было оставить на месте преступления что-нибудь изобличающее, вроде отпечатков. Но как их добудешь, как перенесешь? Никак, - развел руками Модест и хитро взглянул. - А вот кровь добыть легче. Правда, тоже нелегко.

- Вы совали ему ножик лезвием, - пробормотал доктор.

- Чего только не делали! - Модест Николаевич снова махнул рукой. - Стулья подпиливали, гвозди били, медсестру нанимали. Гвозди эти вон до сих пор находим, натыкаемся... Нету крови! Я договорился с парикмахершей, жила тут без регистрации. Ну, это Иммануил договорился. Я его уломал. Он крышует здесь разные точки.

- Иммануил? Вы же убили Иммануила.

- Это был не тот, - Модест пришел в досадливое раздражение, недовольный тем, что его сбивали с плавного ритма повествования. - Иммануил это Кнопов. Виделись вчера. Он шел мимо этих психов с третьим глазом, увидел вывеску и назвался. Их он тоже доил. Прижал эту самую Жулю. Я подогнал наркозный аппарат. Велел ей порезать ухо, чтобы незаметно. Что там было с ней дальше, про то я не знаю, Иммануил сказал, что сам разберется с ней, но включит в счет. Он послал туда Кретова. Так что ваши камушки все же понадобятся.

- Как вам не совестно, - убитым голосом проговорил Греммо.

- А что же нам было делать? - вскинулась Каппа Тихоновна. - Когда до таких денег доходит, тут уж каждый за себя.

- Дальше все ваша вина, - Модест Николаевич посуровел. - Жулю я не трогал, это все Кнопов устраивал. Вроде бы его люди ее где-то уже сожгли за городом. Проехали. Артура - да, его прикончил я. Мы долго ждали, когда он навострится в свои леса. А время шло. Но мы дождались. Ефимова кровь была в баночке, Жуля передала, дай ей Бог... - Модест запнулся. - Короче, спасибо. Я там побрызгал. Одно мое слово - его найдут, Артура нашего, в лесу. Мне все же не хотелось вмешивать полицию. Я думал, Ефим, договориться с вами по-соседски. Вы отдаете комнату и бриллианты или что там у вас, а я молчу про труп со следами вашей крови. У него она даже под ногтями осталась. И никто его не найдет... Впрочем, все остается в силе!

- Да, - подтвердила жена. - У нас остался доктор, а потом мы сможем с вами, Ефим, спокойно поговорить.

Зиновий Павлович молчал, усваивая слово "потом".

- Вы зря таким волком смотрите, - сделал ему замечание Модест. - Вы сами виноваты, что влезли. Мне вас жаль. Хороший специалист, вон как быстро объяснили мне сон, а я бы иначе мучился. Между прочим, вас били не насмерть. Но вы не поняли, не успокоились. Ох, и побегал я! Это же ноги можно сбить - поликлиника, мастерская эта глазная, парикмахерская, подвал, и все с опережением.

- Так это вы стреляли в синицу? - глупо спросил Зимородов.

- В синицу? - Модест Николаевич не понял. - В какую еще синицу? Я вас пугал, чтобы сидели тихо. Боря одолжил мне пистолет на случай чего...

- А черный автомобиль?

- Не знаю никакого автомобиля, - хмыкнул Модест. - Что вы к нему привязались? Мало ли нынче гоняют! Между прочим, это судьба. Не напугай вас тот лихач, вы бы бросили это дело.

- В ваших действиях нет никакой логики. Вы больны. И вы тоже, - Зиновий Павлович повернулся к Каппе Тихоновне.

- А вот мы посмотрим, есть логика или нет, - насупился Модест. - Все так завертелось, что не до логики, знаете. Подчищал где только можно. Мои кредиторы взбесились. В доме парикмахерши они прибрали, это их хата, для лимиты. А дальше сдрейфили. Убить меня захотели! - Он недобро вскинулся. - Вот ему и укорот, - Модест улыбнулся холодевшим ушам.

Каппа Тихоновна покачала головой.

- Откуда что взялось, - она невольно любовалась мужем. - На цыпочках, тенью, беззвучно. Вы же ничего не заметили в этом центре Свами, правда?

- Правда, - машинально согласился Зиновий Павлович.

- То-то же. Примчался весь мокрый, переоделся в домашнее. Потом, когда вы ушли, он стрельнул и снова бежать. Хорошо хоть день выходной, в городе пусто, никто не смотрит. Все на даче в такую жару.

- Зачем вы жгли Сережу? - спросил доктор.

- Он молчал! - воскликнул Модест. - Я не понимал, откуда и зачем он взялся. Надо было разобраться. Оказалось, он увидел вас с забинтованной головой, каким-то бесом связал с Ефимом, поднял бумаги, примчался сюда. В общем, если прицельно искать приключения себе на жопу, они найдутся.

Греммо пошевелился.

- И все это ради моей комнаты, - молвил он безжизненным голосом. - Пусть ваше термобелье будет соткано из скорби. Пусть вы никогда не увидите звезд.

- Да поживете у нас, Ефим, - Каппа Тихоновна погладила его по руке. - Ну что поделать, раз так вышло? Мы вас не тронем, на вас покойник висит в лесу. А потом как-нибудь сообразим с артуровыми метрами. Артура же больше нет. Кнопов нам подскажет, он понимает в этих делах.

- Ничего он не подскажет, - возразил Модест. - Ты разве не видишь, что они решили нас убивать?

- Верно, - жена посмурнела. - Так хорошо вчера сидели! Помирились. Мы же с ними ссорились, - поделилась она с ювелиром и доктором. - Но с Артуром решилось, и мы подумали, что пусть все останется в прошлом. Хотели отметить по-домашнему, а тут вы.

Повисла нехорошая тишина, намекавшая, что основное сказано. Зиновий Павлович встрепенулся, стремясь оттянуть неизбежное:

- А почему вы не стреляли, раз у вас был пистолет? Почему били и резали?

- Да я паршивый стрелок, к тому же баллистика всякая, пули, экспертизы, - Модест Николаевич поморщился. - Вы же смотрите кино. Всегда вычисляют, из чего стреляли, а потом и кто. Вдобавок я увлекся. Это, знаете, затягивает, когда голыми руками.

- Вам совсем, ни капли не стыдно? - спросил Греммо.

- Стыдно, - Каппа Тихоновна не стала возражать. - Нам очень неприятно.

Она, печальная при этих словах, внезапно повеселела и расцвела.

- Давай, Модест, - сказала она. - Заканчивай.

Все это время Греммо просидел на вчерашнем стуле, который хозяин, когда у него выдалась свободная минута, кое-как починил. Ремонт был, если можно так выразиться, предварительным. Как только Каппа Тихоновна призвала мужа действовать, ювелир невольно пошевелился чуть живее, и стул угрожающе затрещал. Греммо вспомнил, на чем сидит. Он чуть подпрыгнул, и слабого нажима хватило, чтобы ножка вновь поехала в сторону. Стул замер на миг, не веря в повторение потехи; ему казалось, что развлечения остались в прошлом, и он терзался невозможностью вмешаться в напряженную сцену. Замер и журнальный столик, который тоже извелся от скуки. В следующую секунду Греммо, удерживаясь на полусогнутых ногах, выдернул ножку из под себя и что было силы обрушил на голову Каппы Тихоновны.

Хозяйка, тоже встававшая в тот момент, пришла в такую растерянность, что даже слабый удар лишил ее равновесия. Греммо почудилось, что столик не выдержал и шагнул ей навстречу. Ставки были так велики, что этот предмет решился обнаружить свои способности. Всего на миг, но этого было достаточно. Каппа Тихоновна ударилась виском о тот же угол, что накануне разил Зимородова. Столик, едва не лопнувший от счастья, хрюкнул. Красный поднос - точно такой, с какого ел в институтской столовой Зиновий Павлович - соскользнул прямо под ноги ювелиру, умоляя взять его в дело. Предмет был пластмассовый, и Греммо догадался врезать ребром. Этого оказалось достаточно, переносица Каппы Тихоновны треснула, а ювелир снова вооружился отломанной ножкой и шагнул к Модесту Николаевичу.

- Берегись! - закричала жена.

Журнальный столик впечатался в лицо Модеста. Зиновий Павлович стоял во весь рост и отводил свой снаряд для нового удара. Он был сильнее Греммо, но и противник ему подобрался намного крепче Каппы Тихоновны. Зимородов отнял столик и мельком взглянул на его зеркальную поверхность, где отпечатался фас Модеста Николаевича. Сам же Модест, качнувшись назад, продолжал сидеть, ошеломленный до глубины души. Зиновий Павлович, не мешкая, повторил, и отпечаток украсился алым мазком.

- Заберите пистолет, - слабо пискнул Греммо, решимость которого пошла на убыль.

Зиновий Павлович не отважился на такой отчаянный поступок. Тогда Греммо сам, собравшись с остатками храбрости, прошмыгнул под его локтем и ловко выхватил оружие из-за пояса - не отнял, а украл, слямзил, стянул в режиме мелкого пакостничества. Ему оставалось гадко засмеяться и заплясать на одной ноге. Зимородов заметил, что второй пистолет, конфискованный у Каппы Тихоновны, уже торчит из кармана штанов ювелира.

Модест Николаевич прищурился, вытер лицо рукой и взглянул на след; перевел глаза на Зиновия Павловича. Каппа Тихоновна, заливаясь слезами, поднималась с пола.

Ювелир наставил на него ствол.

- Но вы-то и вовсе стрелять не умеете, - уверенно предположил Модест. - Верните по-хорошему.

- Дайте мне, - сказал Зимородов.

Не дожидаясь, когда Греммо сообразит, он вынул пистолет из его пальцев и что было силы нанес третий удар. Все происходило, будто во сне. Такие сны были знакомы доктору: со всех сторон неторопливо надвигаются убийцы, а спящий расстреливает их, бьет, крушит, но не столько убивает этим, сколько изумляет. Явь, однако, оказалась более благодарной и благосклонной к его усердию: он выбил Модесту глаз, и того наконец проняло. Модест Николаевич заревел глухим зверем и начал раскачиваться на постели из стороны в сторону.

- Бежим отсюда, - процедил доктор и бросился в коридор.

Ювелир побежал следом, но Каппа Тихоновна с воем оседлала его и поехала на закорках. Ее лицо с набухающим носом перекосилось от судороги; она вцепилась в пегую шевелюру Греммо и принялась драть.

- Не споткнитесь! - крикнул Зиновий Павлович, виртуозно огибая на бегу мертвого Кретова.

Позади усиливался рев.

- Стреляйте в него, Ефим!

- Я не умею, черт вас дери! - возопил Греммо. - Он правду сказал, он знал!

Учиться было некогда. Зиновий Павлович дернул на себя дверь, выскочил на площадку. Кнопов бесшумной кошкой уже восходил по ступеням. Они уставились друг на друга. Иммануил осклабился, а доктор нащупал на перилах банку. Она тоже заждалась, зависелась без дела; ее давно подмывало принять участие в каком-нибудь деле с тех пор, как она лишилась маринованных помидоров, своего законного содержания.

"Все зашевелилось и рвется в бой, - подумал Зимородов. - Это друзья".

Банка легко отцепилась и с удовольствием легла в его ладонь. Зиновий Павлович размахнулся и чиркнул по горлу Иммануила зазубренной крышкой. Банка застряла в хряще. Кнопов захрипел, а доктор подхватил банку за донце, резко согнул и накрыл ею нос и рот. Иммануил стал похож на поросенка с железным рылом. Еще он уподобился надевшему противогаз, чему способствовали круглые очки. Он начал падать, и Зиновий Павлович выдернул банку. Фонтаны крови брызнули наискось вправо и влево, обе сонные артерии были рассечены. За спиной Греммо успел стряхнуть хозяйку; Зиновий Павлович повернулся на пятках, взмахнул банкой и взрезал ей шею тоже. Каппа Тихоновна, едва свалилась с Ефима, вновь начала улыбаться и радушно трясти головой, несмотря на сломанный нос, и эта глумливая приветливость была страшнее оскала адских чудовищ. Она продолжала непонимающе улыбаться, когда запузырилась кровь. Каппа Тихоновна стала оседать на площадку. Из квартиры донесся слоновый топот.

Они опрометью сбежали по лестнице, и Греммо едва не расшибся, зацепившись за умиравшего риелтора.

Дворовый столик изо всей мочи тянулся на своей ноге, пытаясь рассмотреть происходящее и чем-нибудь помочь. Расплющенную синицу кто-то успел вытереть, но пуля сидела на месте, и нога уже начинала ныть к перемене погоды. Да, собиралась гроза - внезапно, как это случается с ненастьем.

- Бросьте пистолет! - велел Зимородов, зашвыривая свой в кусты. - Нам нельзя носиться с оружием! Сейчас будет дождь, отпечатки смоет...

Столик следил за траекторией. Вот шлепнулся первый. Вот второй.

Топот позади нарастал.

Греммо и Зиновий Павлович присели на корточки, и стол нагло выпятился. Он вызывающе смотрел на подъезд. От ежедневных завсегдатаев он насосался блатных ухваток и словно цедил в истерической запальчивости: "Ну и че?" Если бы столик умел, он бы еще плевался шелухой от семечек. Доктор и ювелир, скрывавшиеся за ним, выглядели комично. Модест Николаевич, явившийся из мрака в дверном проеме, смеяться не стал и лишь зарычал, моментально их обнаружив. В руке он сжимал тесак. На месте глаза у него пульсировала красная шишка, придававшая ему сходство с циклопом.

- Ходу! - вскричал Зиновий Павлович.

Они пустились наутек. Столик провожал их сочувственным взглядом.

Мир сверкнул, с неба загрохотало. Какие-то люди вдалеке потрусили в укрытие. Двое мчались, не разбирая дороги; их вынесло к салону красоты. Вокруг и внутри все вымерло, никто не успел спохватиться, никто еще не смотрел телевизор в заведующей. Доктор и ювелир остановились перевести дух, и лепные колосья чуть дрогнули, готовясь в путь. Модест влетел под арку. Зимородов метнул в него чекушку, так и стоявшую со вчерашнего дня. Тот увернулся, но грянул гром, и колосья, мысленно перекрестясь, сорвались с места, уверенные, что на сей раз не промахнутся. Беглецы успели выбежать на проспект, и украшения обрушились на преследователя. Модест задержался, оглушенный, так что у доктора и ювелира появился дополнительный шанс.

Модест Николаевич очень быстро пришел в себя. Он вновь заревел и бросился в погоню. Огибая угол, циклоп налетел на супружескую чету с двойной коляской, карлика и каланчу. Взбешенный и раздосадованный препятствием, он походя вспорол каланче живот, и младший брат, еще не до конца сформировавшийся, свалился в коляску к осторожному недоумению близнецов. Карлик завизжал и запрыгал, как мяч. Модест, уже успевший о них позабыть, устремился вперед. Редкие прохожие шарахались в стороны, уже предупрежденные диким видом Зимородова и Греммо.

Те, передвигаясь гигантскими скачками, ушли весьма далеко и приближались к павильону метро.

...Платежный терминал следил из вестибюля за улицей в надежде на что-нибудь интересное. Вестибюль пустовал, и даже смотрящий куда-то отлучился из будки. Вошел подвыпивший здоровяк, весьма обрадованный безлюдием. Он задержался у терминала, оттопырил губу и начал рыться в карманах. Терминал высился с непроницаемым видом. Клиент извлек из тесных джинсов скомканные купюры, отделил две сотенные бумажки, покачнулся и стал набирать номер. Он путался. Терминалу хотелось подсказать неправильную цифру, чтобы у клиента сорвался без денег звонок и он не попал ни к любимой, ни на званый ужин, ни на рыбалку. Но тот был достаточно бдителен, и разочарованный аппарат заглотил первый взнос. От второго его отвлекло движение на улице. Кусочек проспекта был виден терминалу сквозь стеклянные двери. В следующий миг в вестибюль ворвался обезумевший человек в размотавшейся бинтовой повязке. Бинт был несвежий и даже грязный. Человек не разобрал, где вход в метро, ему было все равно. Он перепрыгнул через турникет, установленный при выходе.

Турникет обомлел от такой наглости в исполнении солидного гражданина. К молодой шпане он привык. Поэтому он безропотно позволил скакнуть и второму, пониже ростом, такому же невменяемому и тоже не мальчику. Смотрящий, сидевший при входных турникетах, так и не появился, и оба вбежавших заметались в поисках помощи. Которая была им явно нужна, ибо к дверям уже подбегал третий - жуткий дородный блондин, окривевший на один глаз и с липким от крови тесаком в руке.

Клиент не обратил на этих клоунов никакого внимания. Он вставил купюру, и терминал ее сожрал, на чем и закончил коммерческую операцию. Экран мигнул и погас.

- Сука, - прошептал потрясенный клиент. - Ну-ка, отдай!

Терминал, обуянный желанием участвовать в спектакле, упрямо молчал. Он получил удар кулаком в корпус. Это не помогло, и клиент, матерясь на чем свет, принялся осыпать его пинками, а потом обнял и сделал вид, будто пытается отодрать от пола.

На шум, как и задумывал терминал, явился полицейский - как раз затем, чтобы увидеть Модеста, который с оскаленным лицом танцевал перед суетившимися Зимородовым и Греммо. Модест Николаевич заступил им путь к эскалатору, работавшему на спуск. Далеко внизу преисподняя приняла поезд, и с лестницы встречной пошли немногочисленные пассажиры. Зрелище побуждало их ускорить шаг и не вмешиваться.

Осатанелый клиент избивал машину, но терминал только радовался. Его замысел удался.

Клиент обернулся:

- Зажевал мои деньги, тварь!

Но полицейскому было не до него. Взор у него был наметан, и он узнал Зиновия Павловича.

- Терпила! - воскликнул он.

- Помогите нам! - возопил доктор.

Полицейский, не веря своим глазам, лихорадочно отстегивал пуговку кобуры. Дубинка моталась взад и вперед, изнывая по спинам и черепам.

Модест Николаевич замешкался, и доктор с ювелиром шмыгнули мимо него. Циклоп стрельнул в них яростным взглядом, видя, как жертвы уползают в сияющую огнями шахту. Полицейский к это времени уже расчехлил оружие и начал наступать на Модеста, тесня его прочь.

- Руки поднял, гад! - негромко приказал сержант.

Тот заполошно оглянулся и вдруг прыгнул на ступени, вползавшие под зубастую панель. Тесак описал полукруг и снес полголовы зазевавшемуся дядечке, последнему из поезда. Модест, уверенный в способности одолеть лестницу, которая упорно стремилась доставить его наверх, ринулся вниз, перепрыгивая через четыре ступеньки. Полицейский метнулся на спуск.

- Стой, хуже будет! - крикнул он.

Модест Николаевич, с упрямством бизона прорывавшийся в бездну, чуть дрогнул при этой угрозе и подвернул ногу. Он нелепо кувыркнулся, в последний раз взмахнув тесаком, и грохнулся на живот, крепко приложившись лбом. Секунды, на которые он лишился чувств, стали роковыми. Хищная лента пришла в восторг и повезла его вверх, где истекала слюной пасть подъемного механизма. Прошло совсем немного времени, и вестибюль огласился утробным булькающим ревом.

Терминал ликовал.

Клиент, до которого дошло наконец, что вокруг неладно, наподдал ему на прощание и пошел восвояси. Слева от него стонали и рычали, но он, разъяренный коварством аппарата, не стал подходить и разбираться, в чем дело.

Полицейский догнал Зимородова и Греммо на самом сходе к платформе.

- Повернулись и наверх, живо! - скомандовал он.

Дежурная, вышедшая размяться, прогуливалась вдалеке.

- Бегом сюда, останови машину! - закричал ей полицейский и, не дожидаясь ответа, завел арестантов на подъем.

Те повиновались. Все трое поплыли назад, в небеса, и полицейский что-то быстро говорил в рацию, а Зимородов и Греммо стояли ступенькой выше и еле держались за поручни. Силы быстро покидали их.

Лента взгорбилась и вынесла их к Модесту Николаевичу. Тут эскалатор резко остановился - дежурная добрела до своей кабинки. Модест Николаевич лежал ничком, ногами к полицейскому и беглецам. Его светлые волосы затянуло в дурную компанию барабанов и шестеренок. Вместе с волосами туда же отправилась кожа, так что Модеста полностью оскальпировало. Не готовый с этим смириться, он много дергался и бился, так что лица не осталось тоже - частично его сорвало, как перчатку, частично нашинковало. Труп запоздалого пассажира сидел в стороне, и вокруг, как бы безлюдно не было, понемногу собиралась толпа.

- Вставай, - сержант пнул Модеста в бок.

- Он скончался, - подсказал Зиновий Павлович. - Наверное, сердечный приступ.

- Доктор, да? Знаем, помним. А ведь тебя предупреждали.

Зимородов заткнулся.

Уже в участке, сидя на исцарапанной скамье, он снова заговорил - ядовито и обессиленно:

- Что, Ефим, как поживает ваше ухо? Надеюсь, в нем перестало шуметь?

И сразу отвлекся, вспоминая Емонова. Кто его, одинокого, похоронит? Он представил могильщиков, которые беззвучно матерятся одними губами и на ремнях, толчками, погружают в яму недорогой гроб.

- Перестало, - буркнул Греммо, не умея проникнуть в размышления доктора. - Но теперь зашумело в другом. Воля ваша, я что-то слышал, только никак не соображу, где и что. Надеюсь, вы поможете мне в этом разобраться.



сентябрь 2011 - март 2012




© Алексей Смирнов, 2012-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.




Одежда бренда Zilli в интернете.
ОБЪЯВЛЕНИЯ
Словесность