ВИВАТ ПОЛУРАСПАДУ
1
Январь. Морозная спячка, смерть без малого. Солнце-звезда, бесполезное. Снег - то ослепительный, то сыто-темный. Слева и справа - скрипучий лес. Редкое деликатное потрескивание, хлопанье крыльев. Кладбищенское карканье. Невидимые черные птицы сбивают наземь бесшумные мучные шапки. Голодные ветви остаются торчать, воплощая бездумное ячество полумертвой жизни.
Не бежит и дорога: лежит - через лес, заваливается в поле, переваливается через дальние холмы. Санный след занесло. Или сгладило стылым дыханием, особого сорта хаосом, в котором не бывает движения.
Поля и луга, плутонические просторы, утренний свет.
Топот копыт, глухие удары, смятение, беспорядок, варварство. Опрометчивое вмешательство. Морозко всполошился, мавзолей потревожен. Грохот, стук колес, механические щелчки. Из-за поворота вырывается всадник; нижняя половина лица прикрыта материей. Одет не по погоде: накидка, мундир, треуголка, подпрыгивает шпага.
Еще один, нет - двое, такие же.
Выворачивает грохочущая подвода, четвертый правит парой гнедых.
Копыта зарываются в снег, подводу трясет, от лошадей валит пар. Осталось немного, полверсты, дальше - поле, и лесу конец.
Прерывистое дыхание, упрямая монотонная присказка.
- Не вешать... нос...
Дорогу перегораживает ледяной ствол, конь переднего всадника становится на дыбы.
- Гардемарины...
- Засада, господа!..
Лес оживает, на дорогу валом валят лихие люди, хрипатые разбойнички. Тулупы, зипуны, заломленные шапки, жаркие пасти. Снежные бороды, за кушаки и пояса заткнуты топоры. Рык, уханье, гогот, потеха. Былинное ликование.
- Шпаги к бою!..
Два лиходея прорываются к подводе, срывают дерюгу, разбрасывают сено. Гардемарин бросает вожжи, прыгает, вырастает перед бородачами. Те упираются в борт, к ним на помощь спешат еще пятеро. Подвода переворачивается. Тяжелые ящики вываливаются в снег, какой-то налетчик уже сбивает замки.
- На! На! На!...
Это бьются всадники. Клинок под бороду, а ну, еще... вторая, третья, четвертая борода...
- Братушки! Золото у них! Навались!...
Мохнатый распахнутый рот и пуля, срезающая зубы. Запах пороха, пистолетный дымок.
- Нащокин! Сзади!
Удар. Сумрачный стон, оседающая туша. Щелчки выстрелов, снежный скрип, хлопанье рукавиц и вороньих крыльев.
- Не трожь ящиков! То - государыни!...
- Получай, собака!...
Нащокин сдвигает треуголку, утирает пот. Зипуны отступают, пятятся. Кровавые кляксы на белом, брошенные дубины, утоптанный снег. Все ящики на месте, двадцать штук; у трех отодраны крышки.
- Осади! Какое золото, сучья твоя душа!...
Общая растерянность, замешательство, досада. В ящиках - непонятно что. Атаман крутит заиндевелый ус.
- Брось! Уходим...
Канава не помеха, прорезалась спасительная прыть. Скорее, дальше, глубже, чтоб не достала ни пуля, ни шпага. Кто-то уже зарылся в сугроб; кто-то, проваливаясь по грудь, пытается петлять меж деревьев.
Гардемарины, развернувшись к лесу лицом, заключают подводу в кольцо. Шпаги изготовлены к бою, щеки пылают, глаза горят.
- Дурь мужицкая... Душегубы...истинно лешие!...
- Проверь, брат Каретников, все ли на месте...
Каретников, самый маленький и черный, как древесный жучок, пинает снег.
- На месте-то на месте...да только ларцы пораскрывались.
- То не сами ларцы, то лихие люди постарались. Вот канальи!
Господинчев присаживается на корточки, осторожно поднимает крышку,
- Железо, господа!
- Поставь, Господинчев, крышку, где была. Государственная, брат, тайна.
Господинчев, вихрастый сорвиголова с наглыми глазами, улыбается, кивает и быстрым движением сворачивает железный круг.
- Не по-нашему написано! Пан.. руссия...
- Кто вам позволил трогать? Немедленно отойдите!
Паншин, предводитель отряда, хватает Господинчева за плечо.
- Паншин, по-каковски это, как ты мыслишь? Ты ведь у нас дока, в языках-то.
Тот сердито вынимает из рук Господинчева ящик и ставит обратно в сено.
- Английское слово, - ворчит он и наклоняется за вторым. - Pan-Russia. Пан-Рашша. Пан-Россия.
Каркает и давится ворона. Кажется, что она повторяет заморские звуки. Пан-Ррраша! Пан-Рррашша!
Звук "н" теряется точно, остальные - сомнительны. Ворона, одним словом.
2
Поручение императрицы передал странный, неприятно опрятный субъект, от которого пахло не то помадой, не то медицинским декоктом. Все происходило в Адмиралтействе, в одной из секретных комнат, за плотно притворенными дверями.
Советник государыни, который негласно опекал гардемаринов, явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он всячески старался ничем не выказать проснувшийся, скорый на подъем страх: похаживал, грозно кашлял, подкручивал усы, но в то же время нет-нет, да и подлезал пальцами под парик, чесался: потел от волнения.
Бесстрашный отряд терпеливо ждал распоряжений.
- Прошу вас... - начал советник и запнулся, не зная, как обратиться к царскому эмиссару.
- Оставьте нас одних, - приказал высокий гость.
Советник растерялся. Пришелец был ниже чином, но не настолько, чтобы указывать ему на дверь, как паршивому холопу.
Паншин чуть заметно нахмурился. Нащокин незаметно положил руку на эфес шпаги. Господинчев и Каретников стояли навытяжку, и трудно было понять, о чем они думают.
Советник коротко рубанул воздух кулаком, сдержанно поклонился и вышел вон.
- Приступим, господа, - эмиссар улыбнулся. Улыбка не получилась. Ему гораздо больше шло надменное выражение лица.
Нащокин толкнул Каретникова локтем. Тот еле заметно кивнул.
Удивительный тип. Все вроде бы в нем правильно - камзол, парик, треуголка, плащ. Но шито иначе! Миллион мелочей, незначительных по отдельности, сливаются в одно так, что совершенно неясно, откуда он вылез, этот новоиспеченный государственный деятель. Никто из четверых о нем слыхом не слыхивал, и в глаза не видал.
Не самозванец ли, часом?
Возможно, что немец, а может быть, и швед. Но точно не поляк и не мусью.
- Барон фон Гагенгум, - эмиссар опять попробовал улыбнуться. Не вышло.
Он немного волновался. Тут вам не разница в часовых поясах. Барон жил в Петербурге вот уже несколько дней и все никак не мог привыкнуть к отсутствию мелких удобств, большая часть которых требовала электричества.
Гагенгум была его настоящая фамилия. Барона выдумали на заседании кабинета министров Пан-России. Когда построили машину времени, возник естественный вопрос о ее использовании. Гагенгум, младореформатор в летах, обладал хорошей практической хваткой. Он быстро нашелся с подходящим предложением, которое сулило государству огромные барыши.
- Машина времени - это то, что сейчас нужно, - такими словами он начал свое выступление. - Ее-то нам и не хватало. Я думаю, что теперь мы сумеем решить проблему захоронения радиоактивных отходов. Мы распахнем ворота и скажем всему миру: добро пожаловать. Деньги хлынут рекой. Если мы отправим отходы в прошлое, то не понадобится проводить решение через Думу. Не будет никакой огласки. А выгода будет огромная. Нам простят все долги и будут упрашивать взять еще.
- М-м, - поднялся министр экологии. - Каковы наши возможности? Насколько мы можем углубиться в прошлое? На пять лет? Десять? В миоцен?
- На триста-четыреста, - ответил министр тяжелого машиностроения.
- А в будущее нельзя?
- К сожалению, нет. И не удастся в ближайшее столетие. Только если обратно к нам, из прошлого.
- Жаль! - министр экологии поджал губы, снял очки и начал протирать их замшевой тряпочкой. - В будущее - гораздо спокойнее! А в прошлое - оно же будет влиять!
- Не будет, - убежденно возразил Гагенгум. - Не повлияло же. Ведь это уже случилось. И вот мы сидим: нормальные, разумные, добрые, здоровые. Никакие не мутанты и не монстры, порядочные люди. Значит, обошлось.
- Это заманчивое предложение, - заявил красивый премьер-министр, откидываясь в кресле. - Прошу министра тяжелого машиностроения изложить кабинету детали.
Министр направился к кафедре.
- Деталей немного, - предупредил он на ходу. Заняв место, он налил из графина воды, выпил, промокнул губы платком. - Машина, как вы знаете, построена, в Питере. Она занимает три этажа подвального помещения и перевозке не подлежит. Временной канал выводит путешественника в точку отправления. Поэтому если мы примем решение переправлять в прошлое радиоактивные отходы, то нам придется организовать их дальнейшую транспортировку. Нельзя, чтобы контейнеры остались в Санкт-Петербурге екатерининских, скажем, времен.
- Погодите, - нахмурился премьер-министр. - Получается, что нам придется направить туда транспортные средства. Мне эта идея не нравится. Сперва одно, потом другое... сегодня фуры гонять, а завтра МИГи полетят?
- Я предлагаю обойтись без транспортных средств, - вмешался Гагенгум. - Сориентируемся на месте. В стране во все времена были герои, готовые выполнить любое государственное поручение. Гардемарины, Неуловимые, тимуровцы, женский батальон...
- Гардемарины - это же кино, - ехидно напомнил министр печати и информатики. - О чем вы говорите?
- Кино не с потолка взяли, - парировал Гагенгум. - И уж конечно - не с полки. Вот это в вашем ведомстве привыкли...
- Стойте, - премьер-министр поднял ладонь. - Давайте останемся в рамках. Послушаем министра атомной энергетики. Не будет фонить?
- Да тьфу на это, - Гагенгум не вытерпел. - У нас и так везде фонит.
У премьер-министра дернулось веко, и будущий барон извинился за грубость.
- Формулировка огульная, - поднялся министр атомной энергетики, - но в целом справедливая. Я думаю, что хуже не будет. Предлагаю перевезти отходы в район будущего Соснового Бора. Там все равно построят ЛАЭС.
- Далековато, - вздохнул Гагенгум.
- А по-моему, так даже близко, - не согласился с ним глава кабинета. - Нельзя ли подальше? Я намекаю на Украину.
Гагенгум немного растерялся.
- Это же сколько ехать, - промямлил он - Учтите, что там еще нет ни железных дорог, ни шоссе...
- А давайте куда поближе! - вскинулся молчавший до сих пор министр путей сообщения. - Например, в 1950... нет, 60-й год!... Дисциплина, бесхозяйственность... Сказано - доставить, значит - доставить!
- Нет, - помотал головой атомщик. - Совсем недавние времена. Последствия могут еще не сказаться...могли не начать сказываться...- И он, запутавшись, смолк.
- Согласен, - кивнул премьер-министр. - Давайте к царице. И я настаиваю на Украине. А город вы и сами знаете. Подумайте, как это ловко получится! За отходы платят Пан-России, а везут их к хохлам! Гениальная комбинация!... Товарищ Гагенгум, вы лично отправитесь...ко двору, - и премьер серьезно хохотнул. - Наберете команду, проследите за исполнением. Потом расскажете, как там...
Такого оборота Гагенгум не ожидал.
- Но я не знаком с местными обычаями! Здесь нужен историк...этнограф...
- В правительстве нет историков и этнографов, - напомнил премьер.
3
Ехали до сумерек.
- Есть охота, господа, - Паншин говорил бодро, как будто и не провел целый день в седле.
- А мне так нет, - отозвался Каретников. - Тошно немного.
- А, так вас растрясло! - догадался Господинчев, гарцуя на коне. Он снял головной убор и пригладил волосы. - Будь я проклят!
- Что за забота?
- Извольте взглянуть, - Господинчев раскрыл ладонь. Каретников и Паншин подъехали поближе, а Нащокин остался с вожжами.
- Что это?
- Локон, - недоуменно улыбнулся Господинчев. Но наглости в его глазах уже не было.
- Неужто лысеете?
- Нащокин! - позвал Паншин и, не сдержавшись, расхохотался. - Подите сюда! У Господинчева плешь растет!
- Что здесь смешного, сударь? - оскорбился Господинчев.
- Не сердитесь, - Паншин примирительно потрепал его по плечу. - Вот дело сделаем - поедем в имение к батюшке. Там у нас есть бабка...ворожея. Тинктуру готовит особую, в голову втирать. Обрастете так, что гребень обломится!
- Решайте же, братцы! - крикнул сзади Нащокин. - Скоро стемнеет. В которое поедем село?
Санный след раздваивался; обе колеи вели к селам, каждая - к своему. Села курились дымом и были почти неразличимы в перспективе, насыщенной синим.
Господинчев уронил локон в снег и молча ткнул плеткой в сторону правого.
Паншин кивнул.
- Дело наше правое - значит, и забирать всегда будем правее. Вперед, гардемарины!
Отряд тронулся. Подвода загремела, Нащокин молодецки чмокал и нокал.
Вскоре вступили в село. Разбрехались собаки, а с какого-то двора донеслось даже буддийское мычание зимней коровы.
- Да, господа, - вздохнул Каретников. - Постоялым двором и не пахнет.
- Бог с ним, попросимся в избу.
- Можно и не спрашивать. Покажем царицыну грамоту.
- Кто ж ее здесь прочтет! - усмехнулся Нащокин.
- И не надобно. Богопослушному человеку хватит благородного поручительства. И царского имени.
- Темен наш народ, - заметил Паншин. - Но чует верно.
- Господи, дурно-то как! - пожаловался Каретников и вдруг соскочил в ближайший сугроб. - Простите, братцы, нужда не терпит...
Паншин встревоженно уставился ему в спину.
4
Премьер, любивший общаться с коллегами в неформальной обстановке, испытывал двойное удовольствие. Ему было непривычно лицезреть в Доме Правительства придворного образца восемнадцатого столетия. Состоялось троекратное целование. Гагенгум, воплощавший карнавальный анахронизм, стянул парик, уселся в кресло, налил себе из пузатой бутылки.
- Ну, как там наши мальчики? - премьер поиграл бокалом и выпил не по-премьерски.
- Скачут, служат Отечеству. Поют и дерзают, теряя зубы и волосы.
- Доедут?
- Жизнь положат, но волю государыни выполнят.
- У вас и слог-то изменился, Гагенгум! - восхитился премьер-министр, набирая фисташек в горсть.
- Положение обязывает. Что говорит президент?
- Президент над схваткой.
- Ясно. В самом деле - нельзя же вникнуть во все. У меня, собственно, созрели некоторые коррективы.
- Вот теперь вы говорите по-русски, - премьер захрустел. - Я весь внимание.
- Вообще-то вы тоже, по-моему, не обязаны вникать, - поделился соображением Гагенгум. Он мерно отбивал парик об край стола, словно воблу, держа его за хвостик. - Главное, что речь идет об очень больших деньгах.
- А юридический аспект?
- Помилуйте, мы в прошлом.
- Разрушительные последствия?
- Никаких. Опять-таки: вот мы - разумные, добрые, вечные. Не мутировали, не деградировали... Не стали уродами...
- Вы в этом уверены? Ну ладно, я помню. Что ж - действуйте. Два процента - мои.
- Радиоактивные отходы придется пустить побоку.
- Вот как? - удивился премьер-министр. - И куда же их?
- Да свалим в канаву, подумаешь. Россия велика.
Гагенгум, волнуясь, пролил коньяк и вытер лужицу все тем же париком. Премьер встал.
- Действительно, я не хочу вдаваться в детали. Я ничего не слышал. Поступайте, как знаете, но если что, отвечать придется вам.
- Слушаюсь. Необходимость вынуждает нас направить туда еще одного представителя. Это уроженец Кавказа, он будет работать под именем мусью Берлинго. Языками владеет.
- Зачем он нам нужен?
- На него многое завязано. И потом: мне представляется нереальным еще раз заручиться поддержкой государыни. Она и так смотрит на меня косо. По-моему, ей что-то нашептывает придворный шут, пакостный карла. Это значит, что второго указа, отменяющего первый, не будет. Нам придется изменить тактику, чтобы вынудить гардемаринов отказаться от выполнения одного задания и взяться за другое.
- Смотрите! - премьер погрозил пальцем. - Чует мое сердце, намудрите вы с вашим...как его? Берлинго?
- Совершенно верно.
- Почему такая фамилия? Знакомое слово. Министр иностранных дел объяснял мне как-то, что берлинго - это клитор.
- Да? Я думал, это леденчик.
- И леденчик. Это жаргонизм.
- Восхищаюсь вашей эрудицией, - Гагенгум говорил вполне искренне. - Я не знаю, почему он выбрал такой псевдоним. Тут сработали какие-то тайные пружины.
5
Пока шел ужин, Каретникова рвало еще дважды. Паншин не на шутку обеспокоился.
- Хворый какой! - хозяйка избы покачала головой, провожая взглядом согнувшегося Каретникова. Махнув рушником, она отвернулась и поставила перед гостями миску с варениками. Сняла со стола мутную бутыль, отвергнутую с самого начала.
- Если так пойдет, то плохи наши дела, - Нащокин надкусил краюху хлеба. - М-м! - вскрикнул он и полез пальцем за щеку. - Вот оказия!
- Сломали зуб? - деловито осведомился Господинчев, уписывая щи. В избе царил полумрак, и он не заметил, как в миску спланировал его собственный волос. За первым последовал второй. Господинчев пошуровал ложкой и зачерпнул оба, начал жевать.
- Если бы сломал! - Нащокин, забыв о приличиях, перегнулся через стол и показал товарищам желтоватую шестерку, заляпанную мясноватой краской. - Выпал, окаянный!
- Позвольте взглянуть, - Паншин протянул ладонь.
Он принял зуб и рассмотрел его при пламени свечи.
- Наукам не обучен, но зуб, сдается мне, вполне исправный.
Вернулся зеленый Каретников.
- На тебе лица нет, барин, - хозяйка принесла какую-то ветошь и бросила на лавку. - Ляг, полежи.
- Благодарю, - Каретников так ослабел, что еле ворочал языком. - Право слово, мне лучше соснуть.
- Отдыхай, брат Каретников, - задумчиво согласился Паншин, продолжая вертеть зуб. - Эй, хозяйка! Не дать ли ему какого отвару?
- Отчего ж не дать, - хозяйка поплыла из горницы. - Можно и бабку кликнуть, - предложила она уже с порога.
- Кликни, дело говоришь. Скажи, что не обидим, - Паншин многозначительно погремел кошельком.
В ту же секунду послышалось досадливое фырканье, плевки. Господинчев, распробовав, наконец, что у него в ложке, брезгливо тянул изо рта щекотную волосину.
С лавки икнул Каретников. Он потянул на голову тулуп, надеясь, что скорый сон разрешит все заботы.
- Полная миска волосьев! - Господинчев разгневался и швырнул ложку в щи. Брызнуло капустой. - Что ты мне подала, проклятая баба!
- Не собачьтесь, на бабе платок, - напомнил ему Нащокин. - И черная она. Это, Господинчев, опять ваше. Ну-ка, подите!
Он поманил пальцем.
Господинчев, ничего не понимая, подался к нему. Нащокин вдруг протянул руку и вцепился ему в волосы. Тот отпрянул, но целый клок остался у товарища. Больно не было.
- Это тоже вам передать, Паншин? - осведомился Нащокин не без иронии. - Никак, вы стали цирюльных дел мастером. Зубья крутите, вот вам и волосы... А уж как кровь пустить, так тут вы первый.
- Хозяйка! - решительно крикнул Паншин. - Веди свою бабку!
Ответа не последовало: похоже было, что хозяйка уже пошла. В дверь просунулась глупая веснушчатая рожа и захлопала глазами.
Залаял пес, во дворе затеялась суета.
- Кого это принесло на ночь глядя? - Господинчев предусмотрительно метнулся к окну. - Темно, не разобрать.
- Да уж не бабка в седле, - Паншин, забыв о волосах и зубах, проверил пистолеты. - Господа, будьте начеку.
Повисло молчание. Каретников затих под тулупом, и с лавки послышался щелчок взводимого курка. Господинчев машинально пригладил предательские вихры, Нащокин встал.
В сенях затопали; недавняя рожа угодливо распахнула дверь, и в горницу, пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошел дюжий мужчина. Военный человек.
- Имею дело до господина Паншина, - прохрипел он, не откладывая, и стукнул каблуками. - Пакет от его сиятельства барона фон Гагенгума.
Паншин принял пакет, сломал печать, пробежал глазами текст.
- Садитесь к столу, - пригласил он нарочного. - Эй, кто там! Накормите курьера. Ступай, любезный, в людскую, отведай там щей.
- Благодарствуйте, - служивый человек поклонился.
- И чарку ему налейте!
- Всенепременнейше, - бесполая рожа разродилась неожиданно длинным словом.
Нарочный вышел.
- Вы даже не взглянули, в каком он чине, - с укоризной молвил Нащокин. - Может быть, капитан. А вы его в людскую послали.
- Что за беда! Капитан не пошел бы. Мы дали бы друг другу сатисфакцию...Слушайте, господа! Барон дает нам деликатное поручение. Он пишет, что, понужденный действовать тайно, не в силах навязывать волю, но токмо просит...
- Обычная оказия, - Господинчев пренебрежительно скривился. - Попробуй не уважь такую просьбу.
- Нет, господа, тут дело серьезное. Барон просит освободить его племянницу, звать Машей, которую насильно везет в монастырь "злокозненный мусью Берлинго", безродный французишка без чести и совести. По разумению барона, они должны остановиться в Покровском, что в двадцати верстах отсюда...
- До Покровского все сто верст будет, - донеслось с лавки.
- То, видно, другое Покровское. Как ты, брат Каретников?
- Я... - Каретников приподнялся на локте и тут же закашлялся. Сотрясаясь, он начал судорожно рыться в платье, выдернул платок, прижал к губам. Белая ткань со скромным вышитым вензелем окрасилась красным.
- Слаб грудью барин-то, - вернулась хозяйка, заохала. - Полежи, сокол ясный, полежи. Бабка уж в сенях.
- Хорошо! - Паншин положил письмо на стол, подошел к хозяйке и взял ее за локоть. - Выйди, милая, еще ненадолго, и бабка пусть обождет. Храни вас Бог. Нам надо совет держать. А вы, Каретников, без лишней нужды не говорите.
Расстроенная хозяйка в который уж раз покинула горницу.
- Покровское мы найдем, господа, - уверенно заявил Паншин, упираясь обеими руками в стол. - Давайте решим о главном. У нас есть приказ государыни. И есть просьба барона. Спасем ли Машу, братцы?
- У нас, кроме названного, есть честь и отвага, брат Паншин! - звонко ответил Господинчев. Он выкатил грудь, но слегка пошатнулся и изумленно оглядел свое платье.
- Стало быть, решено. Узнать бы только, где это Покровское.
- И дуба не дать. Каретников совсем плох.
- Нам ли страшиться схватки.
Внутри Паншин был не столь уверен. Его мутило, и правый нижний клык, который он то и дело трогал языком, как будто начинал поддаваться нажиму.
"Может быть, рыжики соленые", - подумал он без особой надежды.
6
Берлинго не нравился Гагенгуму. Но ради дела младореформатор умел укрощать свои симпатии и антипатии. Кроме того, он помнил, что обещал премьер-министру два процента, а слово не воробей. И себе он, разумеется, тоже кое-что обещал.
"Реформы не делаются в белых перчатках" - рассуждал Гагенгум, оправдывая себя заботой о накоплении первичного государственного капитала.
Но вслух, для очищения совести и соблюдения приличий, он позволил себе поежиться в многострадальном Слове:
- Все-таки это дико, Руслан. Гнать героин в восемнадцатый век - в этом есть нечто противное божьему миропорядку.
- На все воля Аллаха, - отозвался тощий и черный Берлинго, вытягивая из пачки такую же тонкую и черную сигарету. - Заплатят золотом, дорогой! Камнями!
- А ты не боишься, что тебя быстро раскусят? Какой ты француз? Тебя за черкеса примут.
Берлинго снисходительно прикрыл глаза и произнес длинную фразу по-французски. Гагенгум повел плечами:
- Мне ты можешь заливать до утра, языка не знаю. А там народ подкованный.
- Не скажи. Они еще от немцев не оправились. Французский только начинает входить в моду. Вообще - о чем ты, дорогой? Стушуются, сиволапые, зауважают за одно имя. Душа-то порченая. Никакой западной премудрости, кроме минета, России не усвоить.
- Да? - Гагенгум подозревал Берлинго в невежестве, но спорить не стал.
- Точно говорю, - Берлинго подкрутил напомаженный по случаю ус. - Машу дашь?
- Есть тебе Маша, из резерва она. Хорошая работница, но проштрафилась. Вот ей и повод реабилитироваться.
- Люблю работать с машами, - заметил тот одобрительно. - И вкусно, и полезно.
- Ох, кажется мне, что не по вкусу там придется твое "полэзно".
В Берлинго вспыхнула вековая вражда измаильтян к вероломным израильским родственникам. Фамилия самого Гагенгума была столь подозрительной, что можно было заранее махнуть рукой на скороспелое дворянство.
- Шакал! Скажу слово - тебя там самого удавят, как жида... Или окрестят в ближайшей луже...
- Постой, не горячись! - собеседник проглотил оскорбление трудным глотательным движением. - Следи за акцентом, только и всего. Я только это хотел сказать.
Берлинго сверкнул глазами, показывая, что "знаю, мол, знаю".
- Итак, получишь Машу, распишешься, - продолжил барон как ни в чем не бывало. - Не вздумай посадить ее на иглу, она ценный работник. И - убедительно прошу! - ни слова про радиацию. Это не ее ума дело.
- Но мне ты расшибешься, да отыщешь свинцовые трусы.
- Расшибусь, не волнуйся. С ребятами поосторожней. Ты должен с ними поладить. Маша - предлог, приманка. Ребята прискачут злые, полезут за шпагами. Ты свою не вынимай. Договорись миром, Маша тебе пособит. И дашь им лекарство. Мальчики наверняка чувствуют себя неважно. Назовешься заморским лекарем, каким-нибудь Калиостро, и вколешь им по дозе. Потом, когда привыкнут, груз - на обочину, и вертай их назад. Поедут как миленькие, под кайфом.
- Шприцы надо приготовить. Тысяч десять, пускай седая старина погуляет.
- Нет уж, никаких шприцев. Так, глядишь, история изменится.
- А без них не изменится?
- Не изменилась же. Ведь это все уже состоялось. И мы с тобой тут, бравые да ладные.
- Уверен? Шайтан с ними, пусть клизмы делают. Только почему плохо себя чувствуют молодые львы? Они что - отходы в карманах везут? Ведь там контейнеры.
- А, дорогой! - Гагенгум горько усмехнулся и вмиг стал похож на такого же, как Берлинго, восточного человека. - Они облегченные. Машина времени не резиновая. Такую тяжесть послать! Экономили, на чем только можно. Знаешь, сколько она электричества жрет?
- Моя доля удваивается, - сказал Берлинго.
7
Бабка постаралась на славу: Каретников держался пусть не орлом, но мог передвигаться, рвота унялась. И кашель отступил до поры.
Правда, заботливый Паншин строго-настрого запретил ему ехать в седле. Каретникова уложили в подводу, ящики сдвинули к борту.
- Извини, что не карета, брат Каретников, - подмигнул ему Нащокин, устраиваясь поудобнее и беря вожжи. Он немного шепелявил.
Тот мужественно помахал перчаткой.
- Чур, господа, мусью будет мой...
- Ай да больной! Верное дело - племянницу бароновскую под бок, а там и свадебка...
- Зазнаетесь, Каретников! Звезду получите!
- Бог с вами, Нащокин! Самое большее - худую деревеньку...
И Господинчев, сказав так, быстро просунул руку за пазуху и стал ожесточенно чесаться.
- Проклятье, - пробормотал он.
- Никак у вас, Господинчев, инзекты? - озаботился Паншин, который уже изготовился запрыгнуть в седло, но в последнюю секунду остановился.
- Пожалуй, инзекты. Вот окаянный бок - зудит!
- Дорогой растрясет. В путь, господа!
Пышная хозяйка махала с порога платком. Одна половина ее лица выражала огорчение, тогда как другая, напротив, - облегчение. Она была вдова, но жила в достатке. Паншин внимательно прищурился: он вдруг вспомнил о вестовом, что до сих пор храпел на сеновале.
"Что мне за дело? "- сердито подумал он и пришпорил коня. Тот ни с того, ни с сего взвился на дыбы, седок лязгнул зубами и лишился-таки клыка.
- Тьфу! - перламутровая крошка исчезла в рассветном сугробе.
Всадники выехали со двора. Паншин позеленел лицом, тошнота подступила к горлу. Он подавился начальными словами песни: "не" превратилось в отрыжку, "вешать" ударилось в носоглотку, а "нос" просвистело сквозь зубы несостоятельным облачком. Во рту ощущался привкус железа, который Паншин списал на зуб, не зная пока, что его десны начали кровоточить.
Его смятения никто не заметил; каждый ездок погрузился в свое.
"Как бы мусью не одолел!..."
- Наддай, Нащокин! - голос Каретникова был слаб, но бодр.
- Н-но, смертяка! - Нащокин, довольный, что может потрафить товарищу, привстал и даже попытался свистнуть. Свист вышел вялый, ничуть не похожий на молодецкие россвисты вчерашних разбойников.
- Паншин! - прокричал сквозь стук копыт Господинчев. - Зачем мусью барышню в монастырь везет?
- Небось, обидел!
- То-то, что небось! А венцом греха прикрыть не хочет!
- Приготовьтесь, господа - впереди лес. Как бы не повторилось.
Каретников приподнялся на локте и потянул пистолеты. Подводу мотало, государственный груз громыхал, оповещая о всадниках белые пустоши, которые были готовы принять в себя и груз, и всадников, и государство. Паншин летел впереди, прикидывая, доберутся ли к полудню. Если Бог даст - должны добраться. Искомое Покровское, как выяснилось после расспросов хлебосольной хозяйки, существовало в этих краях в единственном числе.
Тошнота усиливалась. Паншин, не снижая скорости, оглянулся на своих товарищей. Их вид удручал, и командир тревожно подумал, что ставки отряда в вероятной битве с коварным мусью падают с каждой верстой. Вороны невесело лаяли; их скучный хохот пронимал Паншина до печенок.
8
Барон фон Гагенгум решился на извращение и принимал ванну. Массивное вместилище казалось диким в отрыве от кафеля, душа и трепетных занавесок. Ванна стояла посреди комнаты, и перепуганная девка ходила вокруг Гагенгума, подливая горячей воды из кувшина. Она предчувствовала скорое приглашение и двигалась на цыпочках, боясь сама не зная, чего - то ли бесовской купели, то ли непонятного барина.
Гагенгум краем глаза посматривал на девку, но действовать не решался. Он плохо разбирался в местных обычаях. Скорее всего, оно было бы все путем, да кто ж его знает. "После дела, - внутренний Гагенгум погрозил внешнему пальцем. - Держите себя в руках, господин советник".
- Поди вон, - пробурчал он, собравшись с волей.
Та в замешательстве поклонилась и выбежала за дверь.
"Никак, удивилась. Может быть, следовало как раз наоборот? Дворня засмеет, пойдут слухи...Государыня потребует к себе..."
И Гагенгум содрогнулся. Он знал об аппетитах государыни и меньше всего хотел связаться в ее мыслях с деликатными сферами. Не дай Бог, захочет испытать.
"Государыню мне не осилить. И что же дальше? Голову с плеч? В батоги? Или посадят в острог? Острог - это какая же будет эпоха? "
Тем временем естество забирало свое. Мысли о девке, усиленные образом грозной государыни, возбудили Гагенгума, и он осуждающе уставился на телесный результат.
"Может, и шубу пожалует, раз такое дело. И сотенку душ".
Здесь Гагенгум понял, что вконец размечтался, и приказал себе думать о главном.
Затея с Машей не давала ему покоя. Не надо было Машу. В добрых молодцах взыграет ретивое - Берлинго и шприца не успеет набрать, не дадут. Минет, говоришь? А шпаги не хочешь?
Стратегия, порочная в зародыше. Изначальная конфронтация. Да, отозвать - причем немедленно. Или раскрутить машину обратно, убрать к черту Машу, переодеть Берлинго деревенским знахарем - или, лучше, иностранным врачом, по задуманному сценарию. Этот пункт обойти не удастся.
Конечно, так будет вернее. До чего же заразная штука - кино! Зомбирует былое и думы.
Гагенгум взялся за края ванны, начал вставать.
Под грохот сапог распахнулись двери. Вошел отряд солдат. Барон застыл в неприглядной позе; капли срывались с его дебелого тела и разбивались в круги.
Свирепый офицер остановился возле ванны и расправил свиток.
- Повелением государыни! - объявил он заглавие царской грамоты.
"Права зачитывает", - обмер Гагенгум. Он зря волновался. Зачитывание прав так и не вошло в отечественную традицию. Офицер, поленившись утруждать соколиное зрение, дал свитку свернуться, крякнул что-то и отдал приказ:
- Связать колдуна!...
9
На подступах к Покровскому им очень кстати встретился испуганный мужик, путешествовавший в розвальнях. Бубенчик был почти не слышан из-за стука копыт, но чуткий на ухо Паншин придержал коня - и как раз вовремя. Из-за поворота вывернула угрюмая лошадка. Мужик выкатил глаза, охнул и натянул вожжи.
- Поберегись! - Паншин тоже притормозил. Он раскраснелся на морозе, и это было необыкновенное сочетание: розовое на болезненной зелени.
Мужик сорвал шапку и выставил бороду, намереваясь сойти и поклониться.
- Сиди, борода! Далеко ли до Покровского?
- Близко, близко, - обрадовался мужик.
- А пришлые люди в нем есть?
- А как не быть. Давеча остановились. Немец и барышня с ними.
- Ага! - Паншин торжествующе оглянулся. Господинчев со значением нагнул голову, а Нащокин шмыгнул носом. Каретников дремал.
- Где остановились?
- Так на Авдотьином дворе. Проедешь, барин, лужок...
И мужик принялся объяснять дорогу на Авдотьин двор.
- Точно Авдотьин? Не Матренин какой-нибудь? Не Аграфенин? - с напускной строгостью интересовался Паншин. Мужик крестился и божился.
- Церква...за ею пять дворов - и тебе лужок...
- Понял. Спаси тебя Бог. А теперь забирай правее!
Разъехались с трудом, но как-то потеснились, обошлось. Мужик, поминутно озираясь, зачмокал, захрипел; его лошадка, снег почуя, напряглась, и розвальни поползли из придорожной канавы на ровное место.
- Господа, приготовьтесь! - голос Паншина обрел былую звонкость. Каретников проснулся и сел.
- Ох, чую я, несдобровать мусью! - зловеще прищурился Господинчев.
- Святое дело, братцы, Машу освободить, - приговаривал Нащокин, держась в хвосте его коня, рядом с которым скакал второй, расседланный, принадлежавший Каретникову.
- Запевай! - не выдержал Господинчев. - Не вешать нос! Гардемарины...
- Не время петь, - сочувственно оборвал его Паншин. - Ударим внезапно.
Нащокин вдруг нахмурился, полез себе в рот, пошарил там и вынул очередную шестерку.
Как и вчера, они выехали из леса, который на сей раз оказался более гостеприимным, и сразу увидели очередную деревню, зарывшуюся в снег. Золотые купола маленькой церковки обещали вечную жизнь, а в качестве малоценного приложения - много хорошего прежде, чем та начнется.
- Нигде не останавливаться, - предупредил Паншин. - Шпаги к бою. Пистолетов не троньте. Здесь дело чести.
- Отобьем Машу, братцы!
- И Державу подымем!
- Державе - быть!
Так порешив, они ворвались в Покровское. Конный вихрь намотал на копыта тончайший Покров из морозного эфира, являвшийся земным отражением заботливого космического Покрова. Деревня наполнилась лаем. Подводу подбрасывало на ухабах; Каретников, полуприсев - полулежа, оглядывал из-под ладони окрестности. Берлинго, вышедший на крыльцо в накинутой на плечи боярской шубе, решил поначалу, что времена смешались вконец, и на него мчится непредусмотренная тачанка.
На свою беду, он был при шпаге.
И выглядел смурным: до Покровского, дабы упредить гардемаринов, пришлось добираться кратчайшими, а потому нетореными дорогами. Дня не хватало - ехали ночами, приманивая волков; распугивали спешкой блоковскую белоглазую чудь.
Господинчев первым увидел француза.
- Вот они, господа!
Он вырвался вперед, срывая на скаку накидку.
- Господинчев! - беспомощно кричал ему вслед Каретников. - Обождите! Позвольте мне!
Ему было совестно за свой недуг, и он хотел любой ценой отличиться.
Господинчев влетел на двор.
- Мусью Берлинго? - осведомился он, зловеще гарцуя.
Француз придержал сползавшую с плеча шубу. Он лихорадочно подыскивал подходящие выражения.
- Чего изволите? - нашелся он наконец, и тут же понял, что сказал не по делу.
От его холопской фразы Господинчев презрительно скривился.
Тут подоспели остальные. Берлинго в ужасе взглянул на подводу и непроизвольно попятился.
- Именем императрицы, господин француз! Освободите сей же час девицу! Каковую девицу имели вы дерзость насильно захватить!
- Пагады, - Берлинго миролюбиво выставил руку, отбросив ненужный парижский прононс. - Зачем так волнуешься? Спускайся сюда, сядем, как люди, пагаварим...
Судя по всему, в его ласковые речи вкралось оскорбление. Побагровевший от ярости Паншин выехал вперед, развернул коня и стремительно спрыгнул в снег.
- Защищайтесь! - он непочтительно прочертил формальное фехтовальное приветствие.
Берлинго предпочитал "беретту", но ее еще надо было достать из кармана. Он не был обучен правилам поединка, а потому, в стремлении хоть как-то защититься и отразить напор, тоже выхватил шпагу и глупо замахнулся ею на Паншина.
Стремительный юнец, забыв о странном коллективном недомогании, сделал выпад и пронзил наглеца насквозь.
- Что ты делаешь, дурак!
Берлинго смотрел на Паншина расширившимися глазами. Он мгновенно побледнел, выронил клинок и ощупал входное отверстие быстрым, фортепьянно-паучьим движением. Колени мусью подогнулись, и эмиссар благодарных потомков рухнул ничком, раскровенив напоследок изломленную южную бровь.
- Он и драться-то не способный, - удивился Паншин.
- Эх, не вышло в герои, - и Каретников сокрушенно покачал головой.
- Не печалься, брат Каретников. Итак, господа, разобьем бивуак, но мешкать не станем. Закусим, чем Бог послал, заберем девицу и трогаем дальше.
Господинчев спешился и прошел вперед Паншина. Он перешагнул через неподвижного мусью и толкнул дверь в избу. И сразу же посторонился, прижавшись спиною к стене: мимо него прошуршал кружевной ураган, пахнуло нездешними притираниями. Обеспокоенная барышня, одетая не то к ночи, не то к мазурке, выбежала на крыльцо и присела над мертвым французом. Паншин машинально прикрыл глаза ладонью. Нащокин и Каретников замерли.
Видно было, что Маша совсем не боится крови. Она со странной уверенностью прощупала грудь мусью и, запачкавшись, сделала совершенно невозможное дело: в досадном раздражении вытерла пальцы об ворот покойника, как будто поступала так изо дня в день.
- Сударыня, - осторожно позвал ее Паншин. - Сударыня, очнитесь!
Девице, однако, вовсе не требовалось очнуться, она пребывала в здравом рассудке. Паншин, видя гнев в ее васильковых глазах, смешался и не нашел ничего лучшего, как представиться:
- К вашим услугам...сожалея, что допустил лицезрение мертвого тела...способствуя свободе вашей и разрешению от позорного плена...гардемарин ее Императорского Величества Паншин!
- Болван, - сказала Маша, выпрямляясь во весь рост. - Вы убили честнейшего человека: знаменитого ученого! Он мой жених! Вы разбили мне сердце, вы разрушили мою жизнь!
"Все же ночная рубашка", - решил Господинчев, который продолжал тупо рассматривать шелка и кружева, никак не рассчитанные на тридцатиградусный мороз.
10
Машино сердце было разбито совсем по другим причинам. Берлинго не был ей женихом; более того - по замшелому кодексу эпохи, нечаянно ставшей для нее современной, он делался совершенно непозволительной фигурой. Однако кодексы и своды законов тревожили Машу постольку, поскольку угрожали ее анахроническому существованию; у нее был свой взгляд на нравственность и безнравственность. Глубоко, например, безнравственным она считала поведение заботливого дядюшки, каковой Гагенгум не потрудился учесть горячность и простоту нравов местных. Поэтому теперь она хотела одного: вернуться сей же час в петербургскую резиденцию, причем не в ту, что есть, а, разумеется, в ту, что будет. Домой. Для этого годились любые средства. Пускай Гагенгум выворачивается сам.
Она оттолкнула цветастое блюдце, или черт его поймет, что это было - посудину, в общем, оттолкнула с душистым ненавистным чаем и смерила царственным взором Каретникова, заранее уже потерявшего рассудок, а ныне, при личной встрече с помысленным идеалом, ни о каких усладительных имперских делах не мечтавшего и никаких других дев не воображавшего. Тошнота, вновь подступившая, мешалась в нем с романтическим томлением.
В избе было жарко натоплено; всерьез и надолго набычился самовар. По случаю дамы гардемарины, несмотря на жару, были застегнуты на все пуговицы.
- Господин гардемарин! - повелительно молвила Маша. - Пересядьте сюда. Дайте руку. Да вы дрожите, сударь!
- Он нездоров, госпожа, - вступился за товарища Паншин, стремясь в то же время загладить речами естественное убийство. - Мы все нездоровы.
- Что так? - Маша вдруг обрадовалась. Удача плыла ей в руки, материализуясь во влажных ладонях пламенного Каретникова. Теперь она знала, что, как и зачем предложить. Причины нездоровья, в силу скрытности беспечного Руслана, ей были неизвестны, равно как и первоначальные цели воинственного отряда. Зато про героин, которого были навалены полные сани, ей было известно все.
"Вскипятим на свечке, - решила она. - Железную ложку возьму у Руслана".
Господинчев, желая поучаствовать в разговоре, сбивчиво пересказал маловнятные рассуждения недавней бабки. По его, а может - по ее словам выходило, что на отряд напустили порчу.
Паншин согласно кивал, припоминая постоялые дворы и их жутковатых обитателей.
- Помните, господа? - обратился он к напряженным товарищам. - Проезжий ямщик, что меня в дверях пущать не хотел. Глаз у него был ох, какой дурной!
Нащокин, катая во рту очередной зуб, дерзнул возразить:
- Полно вам, Паншин. Там глаза и не видать было. Экая бородища, прямо зверь!
- Христос с ним, - подвел черту Господинчев. - Мы, сударыня, не робкого десятка. Что нам порча! Одно лишь слово вашего дядюшки...
- Он мне не дядюшка, - быстро отреклась Маша. - Он...- она на секунду задумалась. - Он - прислужник и шептун Черного Магистра, который - Антихрист.
Решившись поименовать темную силу, Маша знала, что ничем не рискует. Магистр-Антихрист являлся фигурой, актуальной во все времена, и в восемнадцатом веке цивилизация вполне могла без возражений проглотить подобное блюдо.
И она не ошиблась.
- Mein Gott! - Каретников почему-то перешел на немецкий. - Но как же...
- Ах, сударь, - грустно вздохнула Маша, поправляя косу. - Мой несчастный жених - лицо, известное во всех европейских землях. Он много лет провел в трудах над сочетанием стихий, алкая утешного снадобья...И снадобье здесь, пречудесное чудо. Но исчадие ада, погоняемое завистью, снарядило погоню в низком стремлении захватить благодатный пульвис...
- Пульвис? - переспросил Нащокин.
- Это, брат, порошок, - объяснил ему Паншин. - Но позвольте, сударыня... От названного вами Антихристом дяди мы получили важнейшую миссию...доставить в исправности наисекретнейшие ларцы.
Доставка чего-то куда-то не входила в Машины планы.
- Любезный господин! Тот, кого вы упорно называете моим дядей - окаянный тать, расхититель царского добра. И ваша миссия - всего лишь подлое стремление оного татя прикрыть молодым благородством чудовищность действия. Мне не ведомо, что вы везете, но миссия ваша вредит государству российскому, ибо что доброго может быть от Антихриста?
"Пускай тебя заколют", - подумала она мстительно, адресуя свое пожелание Гагенгуму и не ведая, что тот в сию минуту признается на дыбе в машине времени, чем поощряет палачей к разумной и понятной изобретательности.
Видя произведенное смятение, Маша решила, что сделала еще мало, и надобно добавить.
- Ручаюсь, что ваши ларцы похищены из казны государыни. Ах, как же вы не подумали! Их нужно вернуть, и немедленно, иначе вас всех обвинят в черной измене. Вами играли, вашу отвагу сделали разменной монетой...
- Такие речи, сударыня, звучат странно, - заметил Нащокин. - Вдобавок манера излагать мысли не вполне созвучна общеупотребительной.
- Это все Руслан, - не растерялась Маша. - Мою манеру изменила его ученость, передавшаяся мне в иносказательных словесах.
- Руслан? - удивился Господинчев. - Что за Руслан?
- Мсье Берлинго крестился в православную веру, - быстро объяснила Маша. - Это его христианское второе имя.
Гардемарины переглянулись. Они не были уверены, что новое имя подобрали из святцев. Не было уверенности и в Маше, и та кусала губу, проклиная себя за болтливый язык.
- Да лекарь ли был покойник? - усомнился Каретников, жертвуя приятностью в глазах дамы ради оправдания сомнений, которые все более явно проступали на лицах его спутников. Сам того не зная, он помог ответчице перейти к делу.
- Лекарь, каких не видал свет, - Маша поднялась с лавки. - Пойдемте со мной, господа. Я дам вам полное подтверждение честности и чистоты этого человека. Его чудодейственный пульвис излечит ваши недуги, и вы воспрянете духом. И повернете коней, ибо снадобье это зело потребно в Российском Государстве... Заполучив его, государыня не замедлит простить вам губительное неведение.
11
Новолуние. Полосатую будку заметает метель. Качается жалкий фонарь. Игрушки зимы - и будка, и фонарь, и служивые люди, охраняющие подступы к невскому полтергейсту.
Тягучие крики, расслабленное пение. Кони ржут, налетая из мрака; гремит, словно чертова табакерка, расхлябанная подвода, заваленная мешками, ящиками и сеном. Из подводы вяло ругается женский голос:
- Ничего не скажешь - действительно мягко, господа!
Солдат, помахивая фонарем, заступает дорогу. Присматривается, тщится разобрать в темноте лица ездоков.
Разглядев, содрогается.
Призраки! Полуночные демоны, арктические бесы!
- Стойте, окаянные!
И в левую руку, из правой, к фонарю - ружье. Свободные пальцы неистово чертят крест.
- Го-олубчик...остынь...возьми у меня за пазухой...там царская бумага...пошарь, возьми...
Солдат, проваливаясь в снег, с опаской подходит к подводе. В ней - трое; двое других обмякли в седлах.
"Никак, поморожены? "
Да, не иначе. Язвы, струпья, ввалившие щеки, заостренные носы.
"Не святки ли нынче? " - с пустой надеждой вопрошает себя солдат. Не святки, и путники - не ряженые.
- Поторопись, служивый...У нас до государыни дело...Везем вернуть похищенные ларцы, да снадобье чужеземное от многих хворей...
Движения замедлены, речь растянута. Внезапно тот, что ближе, разевает в улыбке синюшную беззубую пасть. В нос солдату бьет чудовищный запах. Назад! Пресвятая Богородица, прости и помилуй!
Всадник снимает треуголку, подставляет взопревшее чело ледяному ветру. Батюшки светы, да он лыс, аки...аки...
Но вот и бумага. Солдат не читает, ему не до нее.
- Поезжай!...
И в мыслях добавляет от себя: "Сгинь, нечистая сила! "
- Вперед, господа! Надобно поспешать!
Спешки в голосе нет. Барышня ворочается и стонет, потирая отбитые бока. "Поедете в подводе, госпожа, - так, пошатываясь, распоряжался перед отъездом Паншин. - Вам будет мягко, ларцы потесним. И дитяти покойнее".
Маша, дабы оградить себя от знаков военно-морского внимания, сочинила, будто она на сносях и желает во что бы то ни стало сохранить плод как память о бедном, бедном, многажды несчастном Руслане.
"Нехристь, из язычников", - упорствовал ревнивый Каретников- сдаваясь, впрочем; он окончательно сдался, когда познакомился с первой, но далеко не последней дозой.
...Солдат спешит в караульное помещение. Запирается, дрожит.
Снаружи воет вьюга, мешаясь с нестройной песней:
- Не-е ве-еешать нос!...
- Путь открыт, господа гардемарины!
12
Когда построили машину времени, возник естественный вопрос о ее использовании. Гагенгум, младореформатор в летах, обладал хорошей практической хваткой. Он быстро нашелся с подходящим предложением, которое сулило государству огромные барыши.
- Машина времени - это то, что сейчас нужно, - такими словами он начал свое выступление. - Ее-то нам и не хватало. Я думаю, что теперь мы сумеем решить проблему захоронения радиоактивных отходов. Мы распахнем ворота и скажем всему миру: добро пожаловать. Деньги хлынут рекой. Если мы отправим отходы в будущее, нам не понадобится проводить решение через Думу. Не будет никакой огласки. А выгода будет огромная. Нам простят все долги и будут упрашивать взять еще.
- М-м, - поднялся министр экологии. - Каковы наши возможности? Насколько мы можем углубиться в будущее? На пять лет? Десять?
- На триста-четыреста, - ответил министр тяжелого машиностроения.
- А в прошлое нельзя?
- К сожалению, нет. И не удастся в ближайшее столетие. Только если обратно к нам, из будущего.
- Жаль! - министр экологии поджал губы, снял очки и начал протирать их замшевой тряпочкой. - В прошлое - гораздо спокойнее! А в будущее - нам же там жить!
- Не жить, - убежденно прошамкал беззубый Гагенгум.
...Потом у него состоялась приватная беседа с премьером.
- Я предлагаю дополнить наш проект секретным протоколом, - предложил Гагенгум.
Премьер-министр задумался и почесал знаменитое родимое пятно, известное всей планете.
- Что-то незаконное? - нахмурился он.
- Не больше, чем всегда. Все под контролем. Но в будущее придется отправить еще одного человека. Ушлый малый, сноровистый, зовут Хайратьян, славная мордашка. И хромосомная аберрация совсем небольшая.
- Почему - Хайратьян? - усмехнулся премьер. - Это прозвище? У него что - шевелюра?
- Избави бог. Лысый, надежный. Горячий сторонник свободного предпринимательства.
- А последствия?
- Никаких. Иначе мы бы о них уже знали. Но посудите сами: операция задумана так, что в случае непредвиденного развития событий все эмиссары должны будут вернуться из будущего во вчерашний день. Они не вернулись. Значит, все устроилось, как нельзя лучше. Мы с вами сидим, беседуем, как ни в чем не бывало... Уроды среди нас не значатся...
- Смета готова?
- Прошу, - Гагенгум подал хрустнувший лист, исписанный каллигофреническим почерком.
Премьер-министр бегло просмотрел записи и отложил в сторону.
- Под вашу ответственность, Гагенгум.
- Разумеется.
Звякнули рюмки.
- Державе быть?
- Она есть.
Май 2001
© Алексей Смирнов, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
