Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ПОХВАЛЬНОЕ  СЛОВО  МОСКВЕ  -  2


ШЕСТОЕ МАЯ

В Москве настоящая весна. В метро, на остановках, на каждую, выходящую из вагона красивую девушку, приходится по две входящих, не менее красивых. Еще две недели назад это соотношение было один к одному. Не говоря уже о каком-нибудь феврале, когда входили и выходили только закутанные в шубы и платки существа черт знает какого пола или милиционеры. И ведь речь идет о скромной серпуховско-тимирязевской линии, которая и на карте-то обозначена серым цветом. А если взять кольцевую? А станции внутри кольцевой? И все эти крылышки, и разноцветные перышки, и даже перламутровый педикюр, до сей поры скрытый, и бретельки на честном слове, на одном только суффиксе этого слова, и сверкающая пыльца вокруг глаз, и сами глаза, и губы, на которые смотришь, не в силах оторваться, и кусаешь, кусаешь свои...


* * *

Сегодня ехал с работы в страшной тесноте. Я обычно прохожу к самому началу состава и вхожу в те двери, которые сразу за кабиной машиниста. Там посвободнее. А сегодня вечером и там негде было яблоку упасть. Мало того, на одной из станций в дверь попытался втиснуться мужчина в форме прапорщика метро. У него было на погонах две звезды. Ну, со звездами его бы пустили. Но у него был преогромный живот. А к лишнему животу сплоченный коллектив нашего вагона был не готов. Тут одна женщина как закричит - "Гоните его! Он машинист!" Мы его вытолкнули и поехали дальше. И дальше мне один мужик рассказал, что в прошлую пятницу на калужско-рижской линии была такая давка, что люди доезжали до самого Медведково, потом шли колоннами повагонно до мкада и только километров через пять после него толпа начала рассасываться до такой степени, что инвалиды и пассажиры с детьми смогли присесть на свободные пеньки. Когда меня вынесли из вагона, ко мне подошел неприятного вида и запаха мужчина в клетчатой кепке с ушками и спросил - "Что вы ищете? Скажите. Я вам найду". Если бы я знал, что...


* * *

В метро удавляющее большинство читает мобильные телефоны и кроссворды. Это по утрам. Вечером они же читают упаковки колготок, чипсы, косметику, схему московского метрополитена, этикетки на собственной одежде, пиве и мобильные телефоны. Из тех, кто читает газеты, больше всего читающих "Советский спорт". Обычно это толстые, обрюзгшие молодые мужики. Их жены читают любовные романы, поскольку всегда засыпают раньше, чем кончается раунд, забег или заплыв. Мужики постарше и командировочные читают московских комсомольцев и комсомолок. На днях видел заголовок в комсомольце: "Инкассатор пугал детей голым торсом". Ну, да. Страус пугал воробьев голыми яйцами. Из тех, кто читает религиозную литературу, почти никто не читает Библию - все больше об откровениях разных адвентистов выходного дня. Некоторые, которые недавно научились читать, так сильно шевелят губами, что маленьких детей, которые любят смотреть на все, что шевелится, лучше напротив не сажать. Многие из тех, кто при галстуках и в костюмах офисного планктона, сосредоточенно смотрят в свои наладонники. Тычут в них палочками. Я заглядывал им через плечо - там пасьянсы. Что касается специальной литературы - то это либо учебники бухучета, либо гражданские кодексы, переходящие в уголовные. Однажды я видел девушку, спящую над книгой по анатомии. Там был нарисован глаз. Он был полуприкрыт. Тоже, поди, задремал. Читающих фантастику легко вычислить по голым бабам на обложках - баба с бластером, баба верхом на драконе, баба сама по себе. Гламурные журналы почему-то открываются у девушек на тех страницах, на которых написано о том, как удовлетворить мужчину или самой достичь оргазма, а то и двух. Зачем им два? За двумя-то погонишься... ни одного и не приснится. Те, кому не приснилось, с вожделением рассматривают кулинарные картинки. Теперь без фотографий шашлыков и пирожных тирамису не обходятся даже учебники по высшей математике. Впрочем, последние все равно никто не читает.


* * *

Переходил я сегодня со станции тверская на станцию чеховская и увидел подземный памятник Горькому. И это при том общеизвестном факте, что Му-Му написано Тургеневым. Вдруг вспомнилось мне самое начало перестройки. То время, когда многие во всеуслышание у себя на кухнях говорили: "Вот как переименуют Горький в Нижний, а Ленинград в Петербург - так сразу и поверим в вашу свободу". И я говорил. Да что там, на кухне - даже и в гостиной, не говоря о спальне, мог такое ляпнуть.... И действительно - переименовали. Не осталось ни одной старой вывески - все новые. А в свободу - не ту, которая внутри, а ту, которая снаружи - все не верится. Двадцать с лишним лет прошло. Кухни, на которых мы тогда фрондировали, давно уже требуют ремонта. Уже выросло то, чем поливали. Уже зацвело махровым цветом, а... не верится. Черт его знает почему. Я-то двадцать лет назад ух, как свободы хотел. У-ух, даже. Думал, как начну запрещенным глаголом поджигать все, что горит.... Только бы свободу дали. И что же? Пишу себе про кузнечиков, про снег, про дождь, про такое, что любая власть и запретить-то побрезгует. А о политике, фельетон какой-нибудь, чтобы буря и натиск... нет, увольте. И думать об этом противно. Склизко даже. К чему я это все? А и сам не знаю. Вдруг вспомнилось и подумалось. День сегодня хороший. Уж на что вчера был хорош, а сегодня еще лучше. Их, чем меньше остается, этих хороших дней, тем они лучше.


* * *

Вдруг, откуда ни возьмись... появилось бабье лето. И на серой солдатской шинели осени стали проступать голубые галуны и золотые эполеты. Вчера стоял за шатающимся, полупьяным одноногим столиком возле какой-то палатки с шаурмой, ел чебурек, пил дешевое пиво и щурился на солнце. Щурился и думал - почему мне, собственно, так нравятся эти простые, если не сказать, плебейские удовольствия? Что тянет меня к этим рассадникам антисанитарии, с их несвежими посетителями, вечно шныряющими под ногами бабками, собирающими пустые бутылки, обожравшимися объедками голубями и пластиковыми стаканчиками с остатками пива, в которых плавают раскисшие окурки? Не запах же чебуреков, которые жарят в одном и том же масле, слитом еще из движка москвича Ивана Калиты, не вкус куриной шаурмы, которая вчера еще мяу... ну, ни к чему эти интимные подробности. Так что же?

Жуешь, пьешь и думаешь: вот стою я здесь, жру отбросы всякие, какими командировочные и строители-нелегалы из казахстана только и не брезгуют, джинсы на мне и курточка, купленные задешево на мытищенском рынке, на ботинках, давно не чищенных, вся кожа потрескалась, тьфу-тьфу-тьфу и средь детей ничтожных мира, быть может всех... но! Да хрен бы с ними, со всеми этими толстыми журналами, столичными литературными салонами, национальными бестселлерами и фуршетами с тарталетками и водкой русский стандарт. Подавитесь, суки. Вы - там, а я - здесь. Вот он - мой Родос и здесь я прыгаю перед своими читателями. И пусть этих самых читателей можно пересчитать, как два пальца об асфальт, пусть моя единственная книжка вышла таким же тиражом... пусть! Еще спохватитесь, еще включите в школьные программы и хрестоматии, еще будете умолять и ползать, но... уже перед каменной статуей на родине командора. А я буду стоять, и смотреть в туманную поэтическую даль поверх голов. Буду упиваться, упиваться... и, наконец, допью свое пиво, стрельну какую-нибудь беломорину у небритого мужика за соседним столиком и пойду домой.

А дома... дома буду долго мыть руки, приму таблетку от тяжести в желудке, послушаю Моцарта или радиостанцию Эхо Москвы, чтобы хоть немного заглушить вкус чебуреков во рту, выкурю трубку и завалюсь спать. Завтра... завтра опять пойду.


* * *

Счастья, как известно, бывают разные. Бывают такие огромные, что о-го-го! Как пятикомнатная квартира или даже целый дом. Такое счастье попробуй - вынеси. Или пронеси. Особенно мимо налоговой инспекции. Или какой-нибудь дорогущий аксессуар, размером девяносто на шестьдесят на девяносто, без которого перед друзьями неловко. Такой попробуй - содержи. Или удержи. Особенно, если друзья близкие. А бывает счастье совершенно небольшого размера. Настольное. Как мое сегодняшнее. Маленькая буханка еще теплого, черного хлеба с названием "хлебец провинциальный", большой кусок костромского, в отрочестве ярославского, а то и пошехонского, сыру с дырками, которые можно прогрызть, если случится в них большая или малая нужда. А, кроме того, кружка горячего, крепкого чаю и шоколадная конфета. На шоколадную конфету, конечно, полагаться нельзя - такие, как она, заканчиваются, едва успев начаться. Пусть её. Другое дело - книжка. Чудесная книжка Юрия Коваля "Самая легкая лодка в мире". Нет ничего лучше такой старой, потрепанной книжки с крепким чаем, с черным хлебом и сыром. С трубкой, набитой темным, с золотом, датским табаком. С большим клубом голубого, пахнущего медом и персиковыми цветами дыма и несколькими клубками поменьше. Для полного счастья надо только, чтобы книжка не кончалась. Но, увы.... Сам виноват. Надо было в школе учиться хуже. Сейчас бы читал по складам, в свое удовольствие, неделю, а то и две. Хорошо, что еще не успел прочесть ее тогда, двадцать лет назад. А то сидел бы сейчас, как дурак, читал писателя Сорокина.


* * *

Сегодня день такой был... ну, вот, как варенье у жены Собакевича - "ни груша, ни слива, ни иная ягода". Такие дни бывают в ноябре. Ни вторник, ни среда, ни четверг. На работе пил чай без сахара и в окно смотрел. Мое окно выходит во внутренний двор-колодец. Здание большое и контор в нем много. Я даже и не знаю, чем они занимаются. Во дворе свалка и гордиевы узлы ржавых труб. Из подвалов выходят на поверхность какие-то покосившиеся дверки или просто зияют черные дыры вроде крысиных ходов, из которых время от времени появляются чумазые сантехники или слесари, несущие в заскорузлых руках то разводной ключ, то обрезок трубы, то кусок оцинкованного железа и тут же исчезают в следующей дыре. И все это в полном молчании, нарушаемом лишь глухим, утробным стуком или жужжанием откуда-то из глубин подвалов. Возле одной из стен колодца растет клен. Как он выживает здесь - ума не приложу. По весне на его ветках набухают не почки, а гайки. Теперь клен их сбросил и они, желтые и красные от ржавчины, валяются у его подножия. Небо над этим двором даже в солнечную погоду всегда серое, с цементным облаком. Облако прижилось здесь, как и клен. В засушливые дни облако питается жирным осклизлым дымом из красной кирпичной трубы. Если смотреть на эту картину больше десяти минут... нет, этого делать не стоит. Я и не смотрел. Допил чай, и стал звонить в Петербург, в одну приборостроительную организацию. Они согласились изготовить реактор по моим чертежам. И вот уже вторую неделю никак не выставят нам счет. Я звоню им каждый день и разговариваю с начальником отдела договоров. Он вежливый. Каждый раз извиняется и обещает немедленно прислать счет. Буквально к концу рабочего дня. Только не говорит какого. Сегодня, однако, и он не выдержал. Попросил меня подождать минуту-другую и не класть трубку. А сам как закричит куда-то в сторону: "Ну, сейчас я тебе вставлю! Нина! Нина!". И связь оборвалась. Я потом пытался перезвонить, но телефон не отвечал. Умеючи, наверное, долго. Незаметно подкрался конец рабочего дня. Я вымыл чайную чашку, спрятал сушки в ящик стола и пошел домой. Сегодня в метро, на эскалаторе, диктор читал новые стихи. Еще вчера было тютчевское "есть в осени первоначальной...", его почти два месяца читали, а сегодня уже Пушкин - "отечество нам Царское Село". Почему про лицей - кто его знает. Да и никто, наверное, не знает.


* * *

На станции "Бабушкинская", у самого выхода на улицу, сидит старушка и играет на баяне. Баян большой, а старушка маленькая. Баян даже еще больше, а старушка еще меньше. Ее почти и не видно за баяном. У старушки куртка с капюшоном и между краем капюшона и баяна можно разглядеть только ее глаза. Довольно часто она скашивает их в сторону своей сумки. В эту сумку прохожие бросают деньги. Но она не на деньги смотрит, нет. Она их даже отгребает в сторону, чтобы открылась тетрадка. Такая древняя, пожелтелая тетрадка за две копейки из тех, у которых на обложках гимн пионеров печатали или октябрятскую клятву. А в тетрадке у старушки ноты. Нарисованы кривоватые нотные станы, а на них самые настоящие ноты - диезы, бемоли и все, что там полагается для песни или вальса. Как это всё можно разглядеть в полутьме перехода, да еще и без очков - я не знаю. Но она разглядывает. Листает страницы. Я долго за ней смотрел. У нее несколько тетрадок. Она их открывает по очереди. Сметает набросанные червонцы с нот. Водит скрюченным пальцем по нотам. А вот играет она почему-то только "Подмосковные вечера". И больше ничего.


* * *

    дождь на никитском...
    покупаю пирожное
    "лето в париже" *

* Для иногородних поясню: это хайку об осенней Москве. Никитский бульвар потому что. На самом деле, я видел пирожное с таким названием в замызганном ларьке возле метро Ленинский Проспект, но не купил. В столице на улицах надо есть шаурму и чебуреки, чтобы не выпадать из общего культурного контекста. Можно даже курей гриль, но пирожные - это уже эпатаж. Не поймут. Кроме того, Ленинский Проспект нарушил бы весь ритм хайку. Слишком велик, безобразен и шумен он для первой строки. А Никитский - самый раз. Камерно, интеллигентно и, некоторым образом, дореволюционно. Надо же и москвичам потрафить.


* * *

Уютней всего Москва в ноябре. Когда с самого утра зарядит дождь, нудный, как годовой бухгалтерский отчет, и к вечеру, ударившись оземь, превратится в черный лед; когда прохожие при ходьбе чавкают, а машины при езде всхлипывают; когда облака тучнеют от дыма бесчисленных труб, собираются кучками и торчат на одном месте сутки напролет, точно прибитые гвоздями; когда... тогда лучше всего сидеть дома, на пятом этаже без лифта, курить на теплой кухне, смотреть в запотевшее окошко, чертить пальцем на стекле рожицы, пить чай с сушеной земляникой или мятой, зевать в потрепанный детектив, в котором кем-то вырваны первые страницы, слушать, как где-то далеко-далеко, в соседнем квартале, заполошно вскрикивает автомобильная сигнализация. Потом допить чай, почесать в затылке, еще раз почесать в затылке, запахнуться поглубже в теплый халат, задремать и видеть во сне Москву, ее разноцветные огни, ее сверкающие витрины, ее уютные кофейни, ее бесчисленных нарядных прохожих, ее... впрочем, теперь все ее, а что не ее - так это ей и без надобности. И ты ей, кстати, тоже ни к чему.


* * *

Утром, по дороге к метро, если глаза открываю, то всегда смотрю на прохожих.

Вон девчонка, вся распахнутая, с пупырышками, величиной с перевернутый пупок, на синем от утреннего холода животе, летит, улыбаясь, в школу. Кто-то ее там ждет. А учитель биологии, нестарый и крепкий еще мужчина, думает, что он-то и ждет. Дурак старый. Её завуч ждет. И не одну, а с родителями.

Вон дама идет такого неопределенного возраста, что сам Гейзенберг со своим принципом не смог бы его определить. У дамы пальцы в серебряных кольцах - из тех, что недорого, но со вкусом. Она курит тонкую, нервную сигарету с ментолом и смотрит таким взглядом, о котором поэт сказал: из-под опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь похмелья.

Вон собачка бежит. Знакомая продавщица из палатки от микояновского мясокомбината ей вчера, по секрету от Жучки и Шарика, сказала, что сегодня завезут молочные сосиски и куриные потроха. Надо успеть к разгрузке.

Вон мужичок спешит к метро. Брючки до щиколоток, дипломат из кожи игрушечного крокодила. По телефону говорит:

- Я вам уже второй раз звоню. Мне время дорого. Что значит перезвоните по возможности? Обяза... А вы как думали? Так директору и передайте. Да...

Мужичок отрывает руку с телефоном от уха, подносит к носу, ковыряется там на скорую руку и продолжает:

- ...он думает, что мы тут х..ней занимаемся, а у нас серьезный бизнес, между прочим...

И тут мы все подходим к метро. Двери осторожно закрываются.


* * *

На перроне шумно - подходит поезд. Апоплексического вида мужчина кричит в телефон: "Не придуривайся! Не делай голубые глаза!"...


* * *

Большинство москвичек, из тех, которые ездят в метро на работу и с нее, живут со знаменитыми актерами, певцами или спортсменами. Или с миллионерами. У них собственные особняки и украшения от Картье. Одежда от Гуччи. И дети их учатся в разных гарвардах и оксфордах. Отдыхают они с семьями на Багамах и на новогодние каникулы непременно в Париж летают. Нет, конечно, и у них есть проблемы. Кремов от морщин теперь просто море, а какой выбрать - кто ж его знает. Или волосы станут сухими и безжизненными. А то и муж охладеет. Начнет по ночам цветы на обоях рассматривать. Или клуб футбольный купит и укатит с ним на чемпионат какой-нибудь. И Ромкой звали. Тут уж надо вовсю выкручиваться. Пойти с ним в дорогой ресторан и в прозрачном с кружевами при свечах ему незабываемое показать. А потом, после ночи страсти, еще сонной, зевающей, захлопнуть космополитэн или вог и выйти на автозаводской. А может и в текстильщиках. И пойти к проходной электродного завода. Или к ларьку с колбасой черкизовского мясокомбината.


* * *

В провинции первый снег как упал - так и лежит, валяется даже. Ждет второго, а то и третьего. А в Москве его и нет. Сюда первый снег никогда почти и не долетает. Вылетать-то он вылетает, но как вниз посмотрит на всю эту дикую дивизию дворников-таджиков, которые грозятся поднять его на свои острые метлы, точно казаки на пики, и порвать, как тузик грелку - так и летит куда-нибудь подальше. Вот и стоит столица серая, сухая и злая, точно женщина, у которой не осталось слез. А может и не было. Потому, что она им не верит.


* * *

Хуже долгих проводов только долгие праздники. Точно едешь и едешь под перестук рюмок бесконечными равнинами застывшего холодца по разводам хрена и горчицы, а на горизонте холмится оливье. То выскочит вдруг из-за поворота на тебя жареная утка, а то оскалит мерзкую рожу селедка в кольцах репчатого лука. Заклубится вдали укропный пар отварной картошки, прошмыгнет надкусанный соленый огурец в придорожных зарослях квашеной капусты и вновь холодец, холодец, холодец...


* * *

... И когда начинают ставить пустые бутылки под стол, когда у селедочной головы в пасти окажется окурок, когда уже ясно, кому больше не наливать, когда хозяева мучительно соображают - переходить ли к чаю с вафельным тортом или все же выставить заначенную на завтрашнее, хмурое утро бутылку... в эту самую минуту чья-нибудь дальняя родственница, чья-нибудь племянница из Воронежа или сестра из Тулы, неприметно сидящая на самом дальнем конце стола, вдруг вздохнет глубоко и запоет степь да степь кругом таким полным и таким грудным голосом, который так и хочется потрогать руками. И нет такого человека, хоть бы и лежащего лицом в салате или даже под столом, который не стал бы ей подпевать. И Бог знает, из каких глубин памяти всплывают слова, которым никто и никогда не учил, а которые просто знают от рождения. И вот ты уже не старший менеджер по продажам китайских утюгов, не живешь во глубине московских хрущоб на пятом этаже без лифта, а натурально замерзаешь в степи и мороз пробирает тебя до самых костей. И понимаешь ты, что приходит твой смертный час, а кольца обручального тебе передать некому, да и любовь в могилу не унести, потому как... И заплакал бы, а не можешь - еще внутри, в самом сердце, леденеют слезы. И просишь, кричишь друзьям из последних сил: "Хотя бы зла не попомните, суки-и-и..." А откуда-то издалека, из нависших снежных туч тебе отвечают: "Не мычи, Серега. Проснись. По домам пора. Да вставай же, мудила! Отдай хозяйскую вилку и суй руки в пальто. Метро вон скоро закроют. А тебя еще замучаешься до него тащить".


* * *

Стою сегодня в центре зала на Третьяковской. Жду. Усы и бороду, по которым меня все узнают, вытаращил вперед. Рядом со мной стоит девушка лет двадцати. Воздушная и прекрасная, как зефир шармель. Тоже кого-то ждет. И подходит к ней молодой человек с огромным баулом на колесиках. Сам он (не баул, а молодой человек) - высокий, тонкий и хрупкий, как палочка твикса. И, смущаясь и робея, спрашивает девушку: "Извините, скажите пожалуйста - вас, случайно, не Лена зовут?" Совершенно случайно оказалось, что Лена. Молодой человек подкатывает свою сумку девушке и тут же, не говоря худого слова, начинает так ее лихорадочно целовать (не сумку, а девушку), а она с такой страстью начинает ему отвечать, что я до сих пор вспомнить не могу - кого же я ждал-то? Я, кстати, успел и домой доехать, и поужинать грибным супом, жареной картошкой и куском холодной буженины с хреном, и рюмку зубровки выпить, и стакан чая с лимоном, и творожным колечком закусить, и трубку выкурить, а они все там целуются и целуются....


* * *

Предновогодний обвал цен в столичных магазинах. Под завалами оказались несколько тысяч женщин и детей. По факту случившегося мужьями и отцами возбуждены семейные скандалы.


* * *

Утром, в переходе с Новослободской на Менделеевскую видел, как сотни и сотни людей, еще в масках последних снов, плотной толпой, покачиваясь из стороны в сторону, мелкими шагами продвигаются к эскалатору. Поверх толпы диктор бодро спрашивает из Левитанского про что происходит на свете, в то время, как ты чувствуешь себя пинкфлойдовским последним кирпичом в крепостной стене этого города, в котором тишина только матросская. А другой и нет.


* * *

В последнее время, почти каждый день, неудержимо тянет в отставку. Не на пенсию, а именно в отставку. Так, чтобы дали Станислава второй степени со звездой, приветственных адресов надарили бы в кожаных папках, телеграмму от товарища министра на каком-нибудь особенном, с тиснением, бланке.... Я бы продал свой дом в столице и уехал к себе в имение. К примеру, в тульскую губернию. Или в курскую. На подъезде к дому меня б крестьяне встречали, староста выехал навстречу на старенькой "Ниве". Девки дворовые с песнями величальными... Я, конечно, тотчас ревизию. Где недоимки? Отчего прошлый год оброку прислали с гулькин хер? Выемку все документов у старосты учинил бы и чтоб никакого доступа к сети. Завел, понимаешь, от праздности привычку по порносайтам шастать, а гумно в запустении. Вот и получай от него одни смс-ки - дескать, отец родной, не погуби, недород.... Потом я, само собой, отошел бы, размяк после бани с ржаным квасом и пирогов с наливками. Прогулялся б на конюшню или на псарню. Велел бы вычистить и подать свое ружье с серебряной насечкой. Пострелял бы ворон. Напился бы чаю со сдобными булками. Стал бы зевать в креслах, и заснул, и видел бы страшный сон о том, как я еду по калининской ветке на работу. И трубный глас диктора объявляет: "Следующая станция - Шоссе Энтузиастов". И я просыпаюсь, встаю, и выхожу на ней, как последний энтузиаст.


КРАСНАЯ СТРЕЛА

...уже и вокзала след простыл, уже и проводник принес чай с лимоном, уже и пришлось тебе выйти из купе, пока переодевается ко сну твоя попутчица, а Москва всё не кончается. Тянутся, тянутся за окном бесчисленные пригороды, города-спутники, элитные поселки и одинокие дачные домики в три этажа с антеннами космической связи. И так почти до самой Твери.

А ведь лет двадцать пять назад, даже двадцать, столица до мкада дотягивалась не во всех местах. Еще из какого-нибудь Митино или Куркино забредали внутрь города совершенно дикие селяне и селянки в поисках мяса, детских колготок, венгерского зеленого горошка и поглазеть на жигули-пятерки. Еще лось, а не хаммер мог запросто перегородить одну из двух полос кольцевой автодороги.

Теперь Москве дорогу лучше не перегораживать. А если не перегораживать, то она рано или поздно и до второй столицы доберется. Сейчас-то еще там, в колыбели трех революций, все спят спокойно и на ус не наматывают. А как появятся на окраинах дикие дивизии московских дворников таджиков и молдаван-строителей, как пойдут они в атаку с криками "шаурма" и "бордюр", как за случайно оброненное в разговоре "булка" или "поребрик" будут хватать всех без разбору, когда на каждом парадном будет прибита табличка "подъезд"... вот тогда "крайние" станут "последними", вот тогда опомнятся, да поздно будет.

А пока... пока скорый поезд идет и идет на север, чуть притормаживая на темных полустанках, хлопают дверьми тамбуров полночные курильщики, идет по коридору молодой проводник в трусах до колена и форменной фуражке, спит на приставном сиденье какая-то тетка, обнимая ногами большую клетчатую сумку и видит во сне...

короткая стоянка...
не успевают угомониться
тени на стенках купе


* * *

По дороге домой, из Москвы в Пущино, как к мосту через Оку подъезжаешь, так и начинаешь здороваться - с самой Окой, с церковью в деревне Липицы, с озимым полем, с холмами, между которыми петляет дорога, с маленькими дачными домиками из тех, что выросли и состарились на шести сотках, с дачниками и их преогромными кабачками, с кривой сосной, с кленами, с трубой от городской котельной. Потому, что с каждым... короче говоря - потому, что потому. А как из дому в Москву возвращаешься, так, молчком, под землей, доберешься до своей ячейки в паутине, упадешь в койку и отвернешься к стене - цветами на ободранных обоях любоваться. Потому, что всё это... да по той же самой причине.


* * *

Приехал из столицы домой, в Пущино, вышел из автобуса, и захотелось крикнуть: "Люди, где вы? Где все?!" Неужто эта мамаша с коляской, эта бабка с сумкой на колесиках, этот растрепанный юноша, этот красномордый рыбак с коловоротом и эта бездомная кошка у двери моего подъезда и есть все? И слышно, как лает собака, как скрипят и раскачиваются деревья, упрашивая ветер дуть, как он недовольно шумит спросонок, путаясь в тонких и нервных ветвях, как в соседнем дворе какая-то женщина кричит сиплым, наждачным голосом: "Коля, да не слушай ты их, пошли всех на ...".




© Михаил Бару, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.




Рассказываем, как настроить время на брелке Томагавк без кнопки Валет.

daciaclubmd.ru

Словесность