СЧАСТЛИВЫЙ ГРОШИК
СЧАСТЛИВЫЙ ГРОШИК
Подайте квотер (мы на Бога уповаем!),
счастливый грошик, неразменный никель,
и повезет меня слоноволикий
Ганеша на летающем трамвае,
и станет небо звездным ипподромом,
и будет квотер ставкой в одинаре,
и сменит Ной Харона на пароме,
и контрамарку выдаст каждой паре.
И угостит рука дающего плодами
смоковницы из гефсиманской кущи,
и сущее откроется грядущей
любовью в оживающем Адаме,
и пусть меня умоет медом Один,
рождая звоны серебра из глины,
и летний ветер, сладок и свободен,
повеет зверобоем и малиной!
Счастливый грошик, братик солнечного диска,
китайским яблочком блеснет в ладони,
а если тень луны его догонит,
минутой позже золотые брызги
прорежут сумрак, и откроет Брахма
свой третий глаз, и отвернется демон,
зардеет серп, и, не успеешь ахнуть,
как ветхий мир окажется Эдемом.
_^_
ПЕВЧИЙ ДРОНТ
Дронт - это очень большой, к сожалению, вымерший голубь.
Чтобы его описать, надо много частиц и глаголов.
Он никогда не умел ни порхать, ни парить,
не демонстрировал он буревестника наглую прыть,
не красовался роскошным хвостом, оперением пестрым,
шпорами не щеголял, не имел двухметрового роста.
Увалень толстый, не мог он, как страус, бежать,
и недоступна была лебединая гордая стать...
Что с ним случилось? Он стал капитанским салатом,
полдником боцмана, или закуской пирата.
Птичку жалея, фантазией странной живу, -
певчего дронта услышать хочу наяву.
Песню о небе, звучащую жаждой и болью,
горький и нежный напев о несбыточной воле,
о недоступной мечте, о бессильном крыле,
о беззащитном гнезде на кровавой земле.
Так и поэт - все поет, но совсем не летает,
лишь провожает стихами бакланов и олушей стаи.
Живо попрячутся все - кто за море, кто ввысь,
только певцу не взлететь, не уплыть, не спастись.
_^_
В ЛЕСАХ И НА ГОРАХ
В лесах и на горах вселенская печаль,
сгущается туман, окутывая даль,
уснул тишайший мир, ни шороха, ни вздоха.
Никто не запоёт, и не плеснет веслом,
без музыки и слов слагается псалом,
и слышится в душе - кончается эпоха.
Ты чувствуешь её как нитевидный пульс,
и штукатурку стен в отметинах от пуль,
и ржавчину гвоздей, и лишаи на шпалах.
Блюстители ушли, закончились торги,
и не вернулся ветер на свои круги...
Я здесь одна с тобой - надежда прошептала.
А сёстры где твои? Поникшая сирень,
черёмуховый сон забытых деревень,
скитается душа, не находя приюта.
Ни зернышка овса, ни капли молока,
а в трауре зари темнеют облака,
и где-то лают псы, пронзительно и люто.
А ты одна со мной, и плачешь, и поёшь,
и льётся на тебя горячечная ложь,
в бессонных городах гремя вороньим граем!
Всё глубже в темноту, не достигая дна,
спускается душа, и, словно купина,
на медленном огне горит и не сгорает.
_^_
* * *
Как больно возвращаться к дому детства,
где из родных никто уже не встретит,
но с подозреньем взглянет каждый третий...
Ну, почему не выдумали средства
все забывать - подъезды, окна, двери,
лишь лица и любовь не покидая?
А, впрочем, я и памяти не верю,
что ждать с нее? Обманщица пустая,
она дает лишь то, что сам желаешь
иметь в странице своего архива,
где выровнено все, что было криво.
Но моет берега река живая,
деревья падают и обнажают корни,
и памятью укрытые скелеты
белеют так бесстыдно и бесспорно...
Ушедшее внезапнее кастета
удар наносит - где всего больнее, -
и защититься от него не можешь.
Вот дверь. Вот лестница. Мороз по коже.
А выше, то темнея, то белея,
размытые, бесшумные, немые,
в глазах туманом образы родные.
Из пустоты звенит чужой звонок.
Туда мне не войти. Я одинок.
_^_
* * *
Всё кружится и вьюжится,
рыдая на бегу
до льдистой красной лужицы,
протаянной в снегу,
до нашей скорби угольной
и горьких черных слез
по всей стране, поруганной
и втоптанной в навоз.
Становится незначащим
ученье, труд, язык;
под колоколом плачущим -
лоскутный материк;
беременная войнами,
в бреду дрожит земля,
рубцы и язвы гнойные
бесстыдно оголя...
Пора скорбеть и каяться
в беспамятных страстях,
но верба распускается
на плачущих ветвях,
но колыбелью солнечной
раскинулась весна,
а в тихой звёздной полночи
такая глубина...
Но как собрать единое -
где зерна, где ростки?
Ладонью, словно льдиною,
касание руки...
Слова чадят как факелы
анчаровой смолы,
и молча плачут ангелы
на острие иглы...
_^_
SINE IRA ET STUDIO
Проезжая промозглую серость промзон,
где бетонное крошево скрыто бурьяном,
ты молчишь, обжигающим чувством пронзён,
анархически пьяным...
Этим чувством ты смотришь сквозь годы вперед,
там всё тот же закат и всё те же руины,
те же мутные воды, в которых не сыщется брод,
та же желтая глина.
А вокруг прорастает и веет полынь,
и по ржавым решеткам ползет повилика,
и цветет посреди человечьих пустынь,
как покой после крика.
И приходит смирение, и узнаёшь
нежность жизни, и смерти железную грубость,
правду тихой земли и крикливую ложь,
искривившую губы...
Ищешь воду, и льётся из ржавой трубы
тихоструйная, светлая как воскресенье,
и скрывает листва земляные горбы
одеялом осенним.
Чередуются жизни, как рифмы стиха,
перекрестия слов, переклички напевов,
осыпается боль, словно с камня труха,
без пристрастья и гнева.
_^_
БЕРГМАН
Ах, мистер Бергман, жизнь проходит
не наизусть, а навсегда,
трубят на рейде пароходы,
гремят по рельсам поезда.
На фоне праздничной Ривьеры
в полнеба плавится закат,
и красит волны в цвет мадеры,
созревшей сотню лет назад.
А действие идет к финалу,
но не становятся новей
ни блиц огней, ни звон бокалов,
ни шелест пальмовых ветвей.
Ах, мистер Бергман, дух и тело
останутся, как ни смешно,
видением на черно-белом
экране старого кино.
На нем все горестней и ближе
истории, которых нет
ни в Касабланке, ни в Париже,
ни в комнате, где гаснет свет.
И режиссер уже не волен
спасти любовь, развеять грусть...
Кино подобно старой боли,
запечатленной наизусть.
_^_
* * *
Во сне заплачешь, бедный и влюблённый,
от холода и жалости дрожа,
а ветхий сумрак, солнцем опалённый,
бежит и тает... Как свежа душа, -
она глядит доверчиво и прямо,
запоминая светы и цветы,
и чуть робеет, как у двери храма
в предчувствии любви и красоты,
и, ожиданием переполняя
всю суть свою, до края и вдвойне,
внезапно просыпается, больная,
саму себя забывшая во сне...
Где явь? Где сон? И кто ты в самом деле?
Добыча для суккубов и сирен?
Гомункул, похороненный в постели?
Денницей обронённый соверен?
Ответов нет. Флюиды и фантомы
колышутся, и тишина темна.
А ты, душа, стоишь у двери дома,
роняя на порог изнанку сна...
_^_
БЫТЬ ТЁРНЕРОМ
Быть Тёрнером. Быть солнцем в облаках,
текучим, словно огненная пена
в роскошном повечерье Карфагена,
предощущающего кровь и крах.
Быть ледяной пургой над Ганнибалом
и черным дымом над седой водой,
и в темном небе утренней звездой,
и моря переливчатым опалом.
Быть Тёрнером. Быть золотом в снегу,
когда глаза уже не различают
медовость эля и янтарность чая,
когда пора воскликнуть - не могу!
Да, не могу я видеть эту слякоть
и угольный, насквозь прокисший смог,
а счастье мне - с тобой мечтать и плакать,
не вылезая из домов-берлог,
и видеть Божий мир сквозь сотни окон
в узорчатой резьбе тяжелых рам,
как солнца свет, струящийся потоком
из многоцветных витражей во храм!
_^_
* * *
Ах, если бы я все простил и забыл
достоинства наших кумиров!
Ушел бы в излом аббевильских рубил,
во рдяный галоп Альтамиры,
и охрой чертил бы природную злость,
и похоти древнюю жажду,
и детскую нежность, как жженую кость,
на своды накладывал дважды!
Ах, если бы выразить каждый отщеп
под траурным слоем кострища,
увидеть под пеплом и землю, и хлеб,
в ладони - и пламя, и пищу,
и слышать былое как музыку сфер,
и видеть, как вечные Альпы...
Но память не фреска в покое пещер,
а кровью алеющий скальпель!
_^_
* * *
Когда коснется одиночество
изломом высохших ветвей,
и отзовется только отчество
из горькой памяти твоей,
тогда ты все увидишь заново,
как в детском радужном стекле,
предутреннее, первозданное,
единственное на земле.
Увидишь, словно не утрачены
в десятках прошуршавших лет,
в быту и беготне горячечной,
в дыму дешевых сигарет
ни муравы прохлада дивная,
ни темных елей тишина,
ни восхищение наивное
смешной девчонкой у окна.
_^_
|
