Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




Стрелец

    Вся любовь, которая спит, - в шаре. Зная об этом когда-то, теперь же только догадывался. Догадывался, как помнил. Трогая шар снаружи. Пушистый мерцающий шар. Хоть это и было уже как часть памяти, вещью, - не предавал. Прошло семь лет. Товарищи позвали его на Алтай. Он не хотел, но поехал. Ему было все равно, ведь шар был снаружи, а женщина, которую он любил, осталась внутри шара. Семь лет до того она сказала, что станет его женой. Тогда он хотел коснуться ее губ губами с нежностью, как человек и как животное. Она отвела его губы, а его руку в своей опустила, прижав от лица к лону. В ладони он ощутил жар. "Там", - сказала она.
    Шар.
    Потом она сказала: "Я и не знала, что с тобой будет так хорошо." Но еще потом - через зиму - сказала: "Да выйду за тебя, с тобой же там хорошо, но я тебя не люблю". И он стал несчастным. Не собой. Он узнал, что она снаружи. И все умерло, не успев родиться. Но она осталась. Но теперь - в шаре. И тогда он решил стать вещью, потому что снаружи шар был, как вещь. Иллюзия была в том, что он думал, что вещи проникают друг в друга, что они все - части одной бесконечной вещи, бесконечной, потому что она везде, даже там, где на первый взгляд её нет. И, когда женщина ушла (так должно было случиться), она осталась - в лиловом телефоне, в заколках, которые были, как муравьи, когда лежали на его столе под лампой, в смешных пакетиках хны; в книжке Гумилева; в серебряном браслете с камнем серпентинит; в вырезанной из журнала фотографии Джека Николсона в роли Макмерфи из фильма Формана "Полет над гнездом кукушки", в английской пилочке; в сломанном замочке для ключей - том самом, что он не успел для нее починить; в таблетках снотворного под названием тазепам, про которые она говорила - не здесь, а там; и ещё в пространстве, через которое проходила, где наклонялясь или лежала.
    Он стал думать об этих вещах и представлять себя ими.
    Когда был на работе, звонил сам себе и говорил "алло", а дома шевелился под лампой и читал наизусть про жирафа, в транспорте издевался над начальником, мысленно перепиливая его пилочкой для ногтей, в лифтах быстро открывался и закрывался, и ночью был не здесь, а - как через таблетки - там, но внешне говорил и делал, как все: "добрый день", "разреши-ка я возьму", "о, извини", "привет, как дела", "добрый вечер, Москва", "во вторник или в четверг".
    Он ждал, когда шар коснется его, и он в шар войдет. Он не предавал.
    Но другие вещи стали цепляться за те (её), которые остались, - новая одежда, газеты, ковры и стены с другими людьми и другими предметами, много денег, одеколоны, вафли, трамваи... Это все было тонкое и резиновое, шар в это не проникал, и потому становился как бы ненужным. О нем можно было помнить, но он стал чужим, как памятник среди киосков и фонарей. Это осталось теперь как долг, когда говорят: "Да, это как долг". И повторяют ещё, и повторяют, пока не сотрется.
    И однажды ему стало все - все равно. И где он был, он был как зеркало. И дураки стали зазывать его к себе все чаще. Как вещь.
    Тогда его товарищи позвали его на Алтай, в горную страну, в Азии. Когда-то он учился с ними в институте. Он еще помнил своих товарищей, но боялся с ними встречаться. Он не хотел жить, как они, - в узкую одинаковую ширину, кухней, семьей. Может, еще и потому он думал, что нет другого пути, как стать вещью. Но один из друзей был не такой. Он тоже, словно бы знал свойства вещей быть разными. Он переливался, как жидкость, из сосуда в сосуд. Жизнь никак не могла его поймать. Человек, о котором речь, звал про себя своего не такого друга Доном Хуаном. А Дон Хуан звал его Стрельцом. Однажды, смеясь, Дон Хуан рассказал ему, что часто, когда он выходит из метро, часы показывают симметричное время, например, девятнадцать часов - девятнадцать минут. Дон Хуан умел быть зеркалом, но как бы жидким. А жидкость, когда на нее не действуют внешние силы, собирается в шар. Это Дон Хуан позвал его на Алтай. Он сказал: "Стрелец, ты знаешь, что такое Алтай? Алтай это не возрожденные горы Урало-монгольского геосинклинального пояса и южной перефирии Сибирской платформы, как думают наши друзья. Алтай - это Алтай". И рассмеялся.
    Но в самолете Стрелец все же думал, что самолет как вещь и, что крылья - вещи, и шасси - вещи, и фюзеляж - вещь. А он, Стрелец, - Стрелец. Он не знал, что, думая так, смотрит сам на лицо девочки, которая склонилась в щель между креслами впереди. Лицо было с закрытыми глазами, потому что девочка спала. А сзади Дон Хуан разговаривал со стариком как старик. Старик говорил Дону Хуану: "Вчера я падал в автобусе на спину, и мне помог такой же, как ты". А другие друзья сидели в хвосте и через иллюминатор смотрели вниз, под самолет, где уже была видна косматая непроснувшаяся еще Обь.
    Но и в Барнауле Стрелец продолжал думать, что и Барнаул как вещь (слишком уж часто он думал об этом). А Барнаул был тогда выкрашен вульгарной зеленой краской - многие дома и внутренности домов - перила и двери подъездов. Барнаул был тогда спокойный, уверенный в себе сибирский город бессмысленного труда. Русский форпост. "Барнаул - походное название", - говорили товарищи Стрельца со смыслом друг другу, потому что впереди должен был быть поход в горы. А Стрелец не говорил, и был другой, не как его друзья, которые говорили, осматривали город, пили молоко, и заходили в магазины разглядывать грампластинки. Но они за это на него не обижались, потому что Дон Хуан сказал им, чтобы они не обижались, если Стрелец будет немного в стороне.
    "Все - вещи, - все еще думал Стрелец, - и ничего не происходит. В русских городах ничего не происходит". А Дону Хуану было грустно глядя на Стрельца. Дон Хуан много видел. В подъезде он мог увидеть вертикальный радиатор батареи, на улице дом с синими рамами, где бы огромная женщина неудобно мыла маленький балкон, в самолете - девочку со спящим лицом между сиденьями, и ещё Дон Хуан мог... он мог выйти из себя самого, оставляя вместо себя самого почти себя самого, а сам мог в это время идти, например, навстречу себе, как другой. Но Дон Хуан знал, что говорить Стрельцу обо всем этом словами бессмысленно, это - как другие друзья, как туризм. И, когда Стрелец опять вздохнул свое (а они проходили вновь мимо дома с синими рамами), огромная женщина вдруг крикнула Стрельцу: "Шарь!" И выплеснула на него воду.
    И они уже поднялись на высоту тысяча девятьсот метров над уровнем моря, пройдя перевал Казуяк, заросший малиной, где обогнали толстых задыхающихся туристов, миновали забытую пасеку у моста с коноплей в разнотравье (оттуда видны были старые горы - попытка Урала прорваться в Алтае из-под земли), поднялись сквозь парковый темно-хвойный лес, сквозь пихты и кедр, поваленный часто поперек их тропы, и уже на тропе стал виден иногда синеватый кал марала - и грусть Стрельца не могла уже не оторваться от вещей города, но она была все же грустью, как разговоры друзей были узки. Только Дон Хуан был счастлив до конца на камнях у реки, где они сидели с Стрельцом сейчас. Сквозь счастье он видел грусть Стрельца и, зная, что грусть Стрельца тоже часть его счастья, сказал ему свои слова, как быть дальше.
    - И тебе надо увидеть ее и войти в нее, оставаясь самим собой почти. И как сам с собой, ты сможешь полюбить себя, - сказал Дон Хуан.
    Шмель жужжал над голубой олимпийкой Дона Хуана, может быть принимая его за цветок, и река Ак-Кем, у которой они сидели, бурунами поднималась вверх по своей спине к Ак-Кемскому леднику - месту, из которого она вытекала к Белухе-горе, где прячется Шамбала, и рядом с которой пик Делоне. У костра друзья пели туризм под гитару. Стрелец у реки был грустен, он слышал - не слышал смех жены одного из друзей, которая мылась под песню. Дон Хуан видел Стрельца. Дон Хуан любил Стрельца. За что так любил Дон Хуан своего друга? Ни за что. Может быть у них было симметричное время. И просто Стрелец был его друг как сын. Сын - друг. "Сын - друг - отец", - смеялся Дон Хуан. Стрелец был его старше на полгода. Уже многие умерли по-другому, щелчком, как когда выключают свет в комнате. И все на своих местах, навсегда (надо бы радоваться пыли, которая размывает границы, а они упрямо стирают её). А Стрелец хотел умереть через вещи, чтобы стать шаром. А Дон Хуан был как карты в колоде - раздвигаешь и видишь: короли и семерки, и дамы, тузы (как цветы), десятки, валеты, шестерки и тузы другой масти, и пятерки, и четверки, и тройки другой масти, и восьмерки, и ещё три шестерки подряд ( две из которых разного цвета), и снова десятки, девятки, семерки, двойки трефовые (как муравьи), пики (как мухи)... Дон Хуан как джокер, и потому жизнь не могла поймать его даже на туза. Но у жизни своя игра через смерть, как на море волна. Она поднимает одно и опускает другое, чтобы бежать дальше.
    Пик Делоне.
    "Почему он не разговаривает с нами про наше и не поет?" - спрашивала в лесу Дона Хуана женщина, любившая мыться. Её рот был полон брусничной каши, а маленькие усики - в пятнышках сока. Она любила ягоды, она была добра. "Как рысь", - рассмеялся Дон Хуан, глядя на неё. Его рука сжимала голубоватый затвердевший кал марала. Марал был убит за камнем. Браконьеры убили марала, чтобы высосать вещество его пантов. Изжеванные, как перчатки, панты были брошены под кустом буйной жимолости. Перед смертью, когда пуля прорывалась в теле марала, останавливая его взляд, марал выбросил кал испуга на камни. Дон Хуан взял этот кал, потому что увидел, что испуг был жизнью молодого марала.
    "Там, за скалой, в сорока метрах по осыпи убитый марал", - сказал женщине Дон Хуан. "Я не пойду смотреть", - сказала женщина Дону Хуану. И снова наклонилась и стала есть бруснику, мурлыкая вполголоса: "Теперь я чебурашка..," - и озлобленно думая про Стрельца. "И каждая дворняжка", - подхватил Дон Хуан, восхищенно глядя на женщину, сжимая кулак с калом в куртке. Стрелец стоял в двадцати метрах по пояс в траве и слышал, как они пели. Вечером все перепаковывали рюкзаки и перебирали оборудование. У женщины, которая любила мыться, был рюкзак - "абалак" и, вынимая из него спальный мешок, она радовалась, что это очень удобно, и снова озлобленно думала о Стрельце, у которого был рюкзак-"станок". Потом женщина сказала своему мужу: "Олег, а может, пойти и отрезать мяса от того марала, если он ещё не испортился?" - "Опять ты со своими... Зашила бы лучше свитер, второй день говорю," - сказал Олег, он нервничал, потому что не загоралась лампочка в фонаре у него в руках, а было уже темно. "Опять ты..." - крикнул по-оленьи из-за палатки Дон Хуан, натягивая петлю веревки на кол, и беззвучно затрясся от хохота в сумраке. Он увидел, что Стрелец смотрит, как он трясется, и тихо сказал ему: "Крикни и ты", - "Да ну тебя", - сказал Стрелец. "А что?" - сказал Дон Хуан. "Да ничего", - ответил Стрелец. Дон Хуан опять рассмеялся, он заметил, что Стрелец помрачнел. Во второй палатке мужчины уже перепаковались и выключили фонари, и лежали в состегнутых спальниках, тесно прижимаясь друг к другу, как кузнечики. Днем каждый согревал сам себя, быстро шагая или двигаясь в пространстве другой пользы, но спать в движении, полезно, они естественно не могли. И потому ночью они не двигались и согревались в общем тепле. Перед сном они шутили обычно: "И р-раз", - говорили они, поворачиваясь одновременно с бока на бок.
    Ночью Стрелец вышел под звезды. Он спал один, не состегиваясь. И он мерз. Холод гор проникал в его отдельное тело, словно холод гор знал, что Стрелец хочет стать вещью. "Не двигайся", - говорил холод лежащему Стрельцу и поднимался к нему из горы огромным и белым айсбергом, огромной и белой таблеткой улыбающегося тазепама притворялся холод, пробираясь в Стрельца, нащупывая его сновидения и останавливая их. Словно кто-то надувал Стрельца медленным пустым "алло". Словно Стрелец тянул пальцы к своему лицу, медленно ощупывая его и это было лицо Макмерфи. Словно стеклянные, как бусы, муравьи, причудливо мигая пунктиром от желтого через красное к фиолетовому, поднимали в Стрельце стекляную колющую невыразимо прекрасную вещь. И Стрелец ждал: когда же наконец, когда... И его руку медленно опускали от лица. И айсберг с нежностью убийцы сосал его через его ладонь. И Стрелец улыбался, как фарфоровый цветок. И тогда Дон Хуан, который, как обычно, путешествовал и во сне, вдруг увидел с вершины пика Делоне, как внизу, в палатке, где он сам лежал в супружеском состегнутом тепле между Олегом и его женой, замерзает на губах у айсберга Стрелец. И тогда Дон Хуан толкнул во сне телом спящей жены Олега замерзающее тело Стрельца, и Стрелец проснулся. И было страшно холодно и было очень темно. Стрелец нащупал в кармане палатки замерзший фонарь и зажег его. Дон Хуан спал, вжавшись в тело жены Олега, а Олег спал, прижавшись к Дону Хуану, и женщина спала с лицом, опущенным внутрь мешка и с чистыми вымытыми волосами, выброшенными наверх. Осторожно, сдерживая дрожь, Стрелец выбрался из палатки и увидел на черном небе много блестящих звезд. А горы вокруг были, словно куски беззвездного неба. Луч фонаря наткнулся на лед в кане. И на ниточках звезд дрожал Стрелец, думая, что от звезд все же немного теплее. А потом отошел к дереву, чтобы не разбудить шумом спящих, и струей выбросил из себя холод. Вернувшись, он вынул из рюкзака куртку-болонию и одел ее на себя поверх свитера и еще натянул на шерстняное трико брезентовые штормовые штаны и снова забрался в спальник и медленно застегнул молнию, и осторожно ворочался, согреваясь. Когда засыпал, инстинктивно прижался спиной к женщине с чистыми волосами, от которой исходило тепло, и с которой когда-то еще на первом курсе института было интересно петь песни под гитару и пить чай с вафлями на кухне в квартире её родителей вместе с её родителями, которые тоже хотели быть современными, правда интересно скорее не из-за песен, а из-за того, что можно было иногда незаметно касаться ногой ее ноги под столом.
    Утром ударил Алтай. Алтай был другим. Ослепительная Белуха. Пик Делоне. В одиннадцать они вышли к озеру Ак-Кем. Стрелец шел первым и первым увидел оранжевый вертолет, отрывающийся от площадки с желтым абрисом и полосатыми пирамидками по углам. Это была площадка гидрометеостанции и одновременно альплагеря. В вертолете сидели и поднимались австрийские альпинисты. Теперь их осталось пять человек. Они были пьяны, и один из них истерически смеялся и кашлял, другого рвало и вертолетный пилот, которого мутило от запаха, выходящего из австрийца, ругал его в шлемофон матом. Всю ночь австрийцы пили прозрачный спирт и били в коттедже альплагеря по столам и гитарам. Они били рок-н-рол. Двое из их группы остались наверху, разбитые четырехтысячником пика Делоне. Австрийцы искали тела своих, как собаки, пять дней, и, когда на шестой, сама собой погасла свеча в палатке у доктора и он об этом сказал, никто не пошел искать снова, и все молчали весь день и ели нехотя, а ночью сорвались. Они перебили стекла в своем коттедже и разломали кровати и никто не посмел им сказать ни слова. А утром, когда уже прилетел нарядный оранжевый вертолет, мальчик-алтаец с гидрометеостанции побежал сообщить об этом в альплагерь. Мальчик-алтаец с большой попой, мальчик-алтаец в синих тренировочных штанах прибежал и сказал. На обратном уже пути мальчик увидел австрийского доктора с обожженным солнцем Ак-Кемского льда лицом, выползавшего из надутой, как огурец, палатки, и, увидев спросил: "А вы такие же люди как и мы?" И австрийский доктор засмеялся, глядя на мальчика, и стал смеяться ещё и ещё, нарывая охапками воздух в рот, как насос. Еще и еще, сквозь боль лица, которое он не стал мазать синтомицином в эту ночь. Мальчик тогда побежал обратно, чтобы спрятаться от этого "корка-лицо", вжаться в тело матери своей алтайки, в то жаркое место, из которого она родила когда-то его. Доктор замолчал, глядя как нелепо, тяжело бежит мальчик-алтаец. Он стал смеяться, вспоминая об этом уже в вертолете, смеяться и кашлять, чувствуя, что кашель и смех разрушают его лицо.
    Шар.
    Дон Хуан стоял и смотрел на австрийские рюкзаки, которые не взял перегруженный вертолет. И Стрелец стоял и смотрел. И остальные тоже стояли и смотрели, слушая, что рассказывает повар альплагеря, на которого бросили вещи своих мертвых австрийские альпинисты.
    - Это вот, айс-фифи торчат из-под клапана, - говорил повар. - Это такие серпы в руки, которыми цепляются в лед, когда лезут. Они их не взяли тогда и, может быть, не успели зацепиться. Карнизов намерзло там, на Белухе, балконов и лестниц, вроде удобно, а рушится все от щелчка карабина. Опасно лезть. Нашим теперь мучаться - этих искать, черт бы их драл. Улетели мерзавцы со своим рок-н-ролом. Сука этот австрийский доктор...
    Вокруг было очень красиво. "Очень красиво", - подумал Стрелец. Белая двухкилометровая стена Белухи поднималась впереди за озером, непонятно почему такая чистая среди других рядом стоящих небелых гор. Озеро Ак-Кем было у ног, словно бирюзовое жидкое животное, послушное. Камни, взобравшись на камни, умножали морену. Маленький водопад проседью смягчал дичь и живопись гор. Новизна новизны впитывалась в глаза: и боком горы, что отражалась созерцательно в озере, и розовыми шариками родиолы холодной, растущей из-под земли у самых ног. Дон Хуан тронул Стрельца за плечо. "Пошли", - сказал Дон Хуан.
    - ...этот доктор, - договаривал повар.
    - Фрутолино, Олег, может быть, Фрутолино? - спросила женщина, посмотрев на Стрельца.
    - Фрутолино на вечер, - раздражённо сказал Олег.
    Другие поднимали свои "Ермаки", с завистью обсуждая удобство поясных ремней на рюкзаках австрийцев. Стрелец стоял. "Пошли," - повторил Дон Хуан. Стрелец стоял. Она сидела в кафе у большого, до пола, окна. Ей было интересно, что мужчины проходят мимо и видят, наверное, её, и не могут к ней подсесть, сказать или коснуться, потому что стекло. Ей хотелось, чтобы пошел дождь, и тогда она могла бы напевать про себя одну песенку-шлягер, которая ей очень нравилась, но которую при солнце напевать было как бы нельзя. Она прикасалась губами к чашечке с кофе, она улыбалась, потому что знала, что она - наслаждение для мужчин. Она очень любила удобство. Чтобы было комфортно сидеть. Чтобы было комфортно лежать или курить. Чтобы были деньги, лучше если новые, ещё не замятые. В постели она делала, как удобно было ей, и мужчины ей всегда подчинялись с щенячей благодарностью. Оттого она и сравнивала их про себя с предметами. "Этот, как ковшик. Этот, как стул..." Вот-вот в кафе должен был войти итальянский господин, который обещал увести в Рим и который, к сожалению, тоже не был похож на Макмерфи. Она очень любила кофе. Она все-таки запела, забыв, что на улице солнце. В кафе было очень уютно. Беленький с вензелями стульчик лежал, словно фавн, на боку, прижимая бордовую невозмутимую штору. Рассказывали, что это песенка одной девушки, которая поссорилась со своим любимым, она напела её сама себе на кассету, а он случайно услышав потом, отнес на радио, и девушка стала звездой. Вот-вот должен был войти итальянский господин. От песенки или от кофе ей стало хорошо, и она хотела немножко поплакать, но побоялась размазать тушь ресниц. Она посмотрела на барменшу. Барменша улыбнулась. Она знала, что нравится барменше, потому что такая маленькая, изящненькая, веселая и воспитанная, и одевается, как звезда, а сама барменша тоже красивая женщина, но очень и очень толстая, толстые мужчины к ней часто заходили за стойку что-то шептать.
    Она напевала и нечаянно посмотрела в окно. Проходил мимо молодой человек, не останавливаясь. Взгляд его проникал сквозь стекло. Она замерла вдруг. До того он был похож на того, чьей женой она обещала стать когда-то. Или это он и есть? Его неудобные другие движения были теперь как власть. Только незаметно замедлился, не остановился, не обозначил узнавания в жесте, но теперь, когда прошел, она почувствовала всем телом, что это было, это был он и он тоже узнал. Она предчувствовала, что сейчас он войдет в кафе, в дверь, к которой она сидела спиной, не поворачиваясь. Он подойдет и поздоровается и, скорее всего, ничего больше не скажет, но он все же войдет в это кафе, даже если он уже и в равнодушии, он войдет. Словно в её спине открывалась и закрывалась дверь, но никто не подходил. Она смотрела, как подсыхает в чашке кофейная гуща, что было временем, которое показывало так себя для её неподвижного взгляда. Барменша подошла к стулу и перевернула его, как козла, за ноги. "Буонанотте, синьорина", - сказал господин с лицом шакала и с огромной охапкой гвоздик.
    - Тогда они стали кричать, - говорил повар. - И, может быть, это произошло от крика. Никто не знает отчего это произошло - от крика    или от щелчка карабина. Шлямбуры они не били, но стаховка у них была. Два дня, конечно, ещё могли отсидеться в снежных пещерах, если только сломана нога, или что, но шесть дней - это мерзлая смерть.
    Был вечер. Повар уже поздно подошел к костру этих туристов, которых видел утром на вертолетной площадке. Он любил новых людей и еще ему хотелось поиграть на флейте. У повара очень хорошо получалось пальцами. Никогда еще за это лето у него так профессионально не получалось. Играя, повар испытывал словно приятный пот, когда, например, жар входит от быстрой ходьбы. Дон Хуан смотрел на повара, улыбаясь. Повару казалось, что это не он, а кто-то в нем играет. Под флейту Олег тихо шепнул своей жене: "Пойдем за палатку. Я уже отнес туда спальник." А женщине, волосы которой уже немного лоснились от многочасового подъема к озеру, было тепло и странно сидеть рядом со Стрельцом, который смотрел в огонь, что играл для него музыкой флейты. Женщина касалась Стрельца незаметно, запретно. Для нее это было неизъяснимо, как музыка, когда ее вдруг слышишь всем телом. Олег видел, что она касается Стрельца, разомлев, как когда-то, на веранде, когда они только поженились и было еще хорошо и ему, Олегу, и ей, а не как в последние годы, по-деревянному. И Олег снова позвал ее за палатку. Она отвернулась. Ей казалось, что вот, вот и Алтай начинается для нее. "Пойдем", - тихо сжал ей руку Олег. Ребята, другие, из другой палатки, которые уже лежали в состегнутом мешке, слушая флейту, хихикнули, словно подсмотрев Олега, убивая в Олеге то, что нечаянно, сквозь смерть памяти ощутил он вдруг как подлинность. Олег взглянул на Стрельца. Стрелец был неподвижен с отсветами восходящего огня на лице. Флейта свистела протяжно, криком птицы, не как ручей. "Можеть быть, это и есть то, что хотел я найти среди этих гор?" - думал Стрелец о своей неподвижности. Где-то далеко он видел голову женщины, которая сидела рядом с ним. Как чье-то, не свое, эхо, он чувствовал, что она касается его. "Её цель - чистые волосы", - подумал он мельком и о ней. "Её цель - чистые волосы, а цель ее мужа - достичь перевала высотой три тысячи пятьсот метров. Разбились насмерть австрийцы. Или замерзли. А я? Какая здесь странная луна. И эта белая-белая даже ночью гора. Зачем он свистит на флейте длинно, а не играет? Это. Господи, как хорошо, что я пришел на Алтай. Неужели и я все же счастлив? Вот даже среди них, так. Когда-то... Луна в озере. Но ведь и она здесь. Без Москвы".
    - А что это, что? - спросил Стрелец Дона Хуана, когда повар ушел и ушли спать другие, и они остались вдвоем у костра.
    - Не знаю, - сказал Дон Хуан. - Но это есть.
    Он помолчал, а потом сказал еще:
    - Хотя, наверное, нет ничего на самом-то деле. Это все просто ты. Сам себя выдумываешь. А на самом деле нет ничего.
    - Но она же здесь, Дон Хуан, во мне. Если бы ты знал, как я... Сейчас без Москвы. Она здесь, Дон Хуан, она здесь. "Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад изысканный бродит жираф".
    - Не знаю, - сказал Дон Хуан. - Будешь курить?
    - Да, - ответил Стрелец.
    Они стали курить сигареты повара. Словно они курили ночь.
    - Ты... - сказал Стрелец, когда они помолчали. - Когда она ушла, я, чтоб не умереть, гладил сам себя, представляя, что это она меня гладит. Это, может быть, и оттого. Странно самому свое тело гладить. Как не свое.
    - Ты был счастлив, - сказал Дон Хуан.
    - Это все равно, что со своей рукой жить счастье, - усмехнулся Стрелец. -Или с чужой, как Олег.
    Дон Хуан засмеялся.
    - А я, - сказал он. - Знаешь, кто я?
    - Кто? - переспросил Стрелец.
    - Я, может быть, и Олег, - сказал Дон Хуан и выпустил, смеясь, дым. - Я научился быть и Олегом - лучше так сказать, наверное. Ведь и Олегом, и его женой тоже интересно быть, ты не думай. И это все от того же, от чего ты мучаешься так. Запомни, все - ты. Надо только понять, чего ты хочешь.
    - А те австрийские альпинисты? - спросил Стрелец.
    - Это тоже мы, - ответил Дон Хуан.
    - Но ведь мы не умерли, Дон Хуан. Только мы с тобой, наверное, и не умерли ещё в этой жизни.
    - Просто они, как рыбы, живут под водой, вот и вся разница.
    - Если бы я хотел умереть, то чтобы навсегда, - сказал Стрелец.
    - А я - нет, - сказал Дон Хуан. - Мне себя давно не жалко. Я и смертью это не называю. Это ты называешь, - он засмеялся.
    - Дон Хуан, я люблю Лолу. Я не могу...
    - Ну чем я могу тебе помочь? - вздохнул Дон Хуан. - Очень многие люди не настоящие. Но ты же хочешь сам.
    - Я, может быть, никогда её не увижу, - сказал Стрелец.
    - Может быть, в этом и нет ничего плохого, - ответил Дон Хуан. - не надо смотреть на каждый камень. Смотри на всю гору.
    - Пик Делоне, - усмехнулся Стрелец.
    - Луна белая, - сказал Дон Хуан.
    - Мужики, я не у вас сигареты оставил? - крикнул повар, выходя из кустов.

    Снова они, словно в свой пот, поднимались по тропе к перевалу, забывая себя каждый сам в тяжести на плечах, в быстроте шага вперед, чтобы скорее достичь перевала. У них потели лица и их пот ел их глаза, и они все были равны, отдаваясь тяжести, которую поднимали вверх. Горы вокруг поднимались с ними, обнажая свои блестящие льды. Внизу бирюзовый вставал на задние лапы Ак-Кем, оставаясь. И Белуха-гора с крейсером ледника в подножии расправлялась, раздувалась за их спиною ледяной мерцающей простыней. Дон Хуан, оставляя другим спорт, останавливался и смотрел. Павлинами открывались горы Дону Хуану. Руды их каменных спин были глазасты, словно и горы теперь вглядывались в Дона Хуана. Радужные оболочки их глаз - серпентиниты, нефриты, базальты, мраморов зрачки... "Что-то медленно, плохо идем," - говорил на привалах, задыхаясь, Олег, и радуясь втайне, что поднимается первым. "Это Стрелец отстает", - ревновала Стрельца к Стрельцу жена Олега, шутила. Стрелец молчал. Другие дышали молодыми лосями, радуясь ручью, из которого можно пополнить фляги, радуясь сухофруктам, что можно, сидя, сосать, удивляясь высоте гор, в которые поднялись, и пространству, которое стало их окружать. Дон Хуан смеялся блестящими камнями в камнях, словно все это было его. Отдохнув, снова они полусидя вставлялись в свои рюкзаки, поднимались с напрягом, встряхивали рюкзаки на плечах, расправляя лямки и оставляя виды вокруг, вновь отдавались подробностям тропы, пунктиру надежности, чтобы плотно ставить вибрам, перенося с ноги на ногу тело с коробом рюкзака. Поднимался Олег, скрестив на груди руки. За ним балансировала, растопырив пальцы, его жена. Настигал ее неторопливо Стрелец. Пыхтели двое молодых лосей. Дон Хуан, усмехаясь, сжимал кал марала в кармане, поднимаясь последним. И стала жара оставаться внизу. Уже не было пота на коже снаружи их тел, и они решили одеться теплее. Через час кончилась тропа и камни стали огромнее. "Осторожне, осыпь живая," - кричал сверху Олег, распустив руки. "Олег, кулуар ушел влево, и тропа там," - кричали снизу. "Нет, - кричал Олег, - мы поднимемся здесь, седловина над нами." "Я поднимусь первым, - думал он про себя. - И она поймет, что её муж - первый, она полезет ко мне со своими губами, а я скажу ей: "А Стрельца не хочешь поцеловать?" "Ребята, сюда, за мной, - кричал Олег. - Кажется, нащупываю тропу". Пространство вокруг холодело и расширялось, обнажая все новые безразличные блестящие льды. Пространство становилось все неустойчивее, оно покачивалось глыбами под их ногами. Внизу они увидели распятое облако. Словно его быстро пронесли на кресте. С перевала навстречу задул другой ветер высоты и заставил их одеть свитера и штормовки. "Стало холодать", - шутили. Безразличные льды посылали друг другу свой ветер над крошечными людьми. Где-то под снегом лежали смерзшиеся комки, которые были когда-то австрийскими альпинистами. Лица поднимающихся стали серьезнее. "Олег, надо держать на левый пик", - крикнул Дон Хуан. "Нет, - крикнул из-за камня сверху Олег. - Надо держать на седло." - "Вон скала, вон скала над пропастью, про неё написано в описании", - кричала бодро жена Олега, и её волосы развевались на ветру. "Нет, Олег, надо траверсировать," - мотал головой Стрелец. - "Уходить надо. Свежая совсем осыпь." "Как хотите, - открикивался Олег. - Мы будем подниматься здесь". "Да-да", - кричала его жена, словно в чем-то наказывая Стрельца. "Не стоит," - говорил Дон Хуан. Стрелец молчал, стоял, немного наклонившись вперед, чтобы рюкзак лег на поясницу. "Нет, нет, совсем не опасно", - смеялся Олег, глядя на свою жену. И она, ощущая прошлое между ними, неважно какое, но их общее в одной комнате супружество, ощущая это прошлое почти как клей, кричала вместе с ним: "Совсем, совсем", - чувствуя возбуждение, из какого рождается кровь, дом, родина и очаг.

    Отдавалась бесстрастно за будущий Рим и хрустящие новые деньги. Стеклянное платье, которое подарил господин, лежало на стуле и, иногда отворачиваясь от его нависшего лица, она смотрела на платье. Мерцающее и холодное, кое-где в блестках индиго, словно плакало это платье и словно стекало. И спокойно презирала Лола это платье за его к ней тайную жалость и тогда же вожделела к дорогому, к узору, к богатству, что несло это платье в себе. "Неужели и Рим так? Нет, это не Рим." Хлопнула дверь на площадке. Вдруг стало противно от этой собачки, о которой уже забыла. "Как собачка".
    - Хватит! - оттолкнула она итальянца.
    - Счас, счас...
    - Все, я устала!
    Платье было печально, скорбно почти. Лола засмеялась, посылая итальянца к черту. Выпроводив, бросила платье на постель. Смотрела, как оно лежит. Не одевала. Рим. Хищно, смеясь нарочито, пересчитала деньги. Подошла к окну и заплакала.
    Он был, как акация, тогда, как дождь, - нежный, смеющийся... Однажды в жару, в сон, она стояла на автобусной остановке под железным козырьком. Сквозь тягостность зноя слышались иногда странные щелчки, а потом сухой шелест. Тогда она догадалась, что это стручки акации за тротуаром разрываются от жары и их семена сыпятся на раскаленное железо козырька. И она подумала, что Стрелец должен погибнуть, любя её. Потому что любовь - это казнь. Она была очень маленькая, веселая и изящная, легкомысленная, как бригантина, которой никогда нет здесь, которая всегда там. "Пиратство!" - смеялась она в тех местах, где собирались мужчины, и мужчины, склоняясь, наполняли её бокал шампанским. А он? Большой доверчивый паж. Не Макмерфи. Но с ним было хорошо, и она медлила, наслаждаясь, не казня его, в ожидании, когда придет для нее новое утро, которое станет для него последним. "Я не люблю никого, никого," - смеялась она, когда он уходил, и она оставалась в его квартире одна, поливала фикусы и звонила Петру Ильичу Чайковскому, который "за ресторан" мог достать английские зимние сапоги... Паж, у которого была только одна над ней сладкая власть. Он должен был умереть, паж. А она жена для Макмерфи.
   
    Камень был остр, и остр был снег, открывшийся за камнем, и теперь снег можно было потрогать рукой. И на ощупь снег высоты был пушист. Стрелец закрыл глаза и положил снег на лицо, ощущая сквозь веки его свет.
    - Снег, - сказал поднявшийся вслед за ним Дон Хуан.
    - Снег, - сказал поднявшийся за его спиной.
    - Снег, - сказал второй.
    В разломе, за спинами осталась качающаяся в вертикаль тропа. Они избегали думать о зияющей между камнями смерти, доверяя мускулам своих тел, и снег открылся для них радостью.
    - Вон они, - сказал Дон Хуан, указывая в цирк, в белую чашу ледника, на дне которой две маленькие фигурки, одна к одной, были похожи на муравья. Белая чаша ледника была полна солнца. Щурился Стрелец. Щурились его товарищи, они махали шарфами далеким Олегу и его жене, кричали в опрокинутый купол пространства. Дон Хуан видел белое, и в белом он видел смерть, искаженное в судороге торжества лицо Олега, его жену (как она прячет, отворачиваясь, под шапочку косу), безразличный ручей с ледника, в который кто-то из альпинистов бросил красную булавку-брелок для ключей. Дон Хуан видел Стрельца в новом костюме, беспечно идущего мимо большого окна, глаза женщины за стеклом, в которых оставался с любовью Стрелец. И еще Дон Хуан видел Дона Хуана.
    - Они первые, - сказал один из парней.
    - Как будем спускаться? - спросил Стрелец.
    - На ботинках, - сказал Дон Хуан. - Будем соскальзывать по склону на ботинках.
    - Как на лыжах?
    - Да.
    - Там внизу камни, упадешь, понесет - не зацепишься без ледоруба, - сказал второй парень.
    - Зачем же разгоняться? - засмеялся Стрелец.
    - Не бойся, - сказал Стрельцу Дон Хуан.

HOMEPAGE | КОГДА ОТКЛЮЧАЮТ ТОКСАН-МИШЕЛЬПРОЗРАЧНАЯ ЗЕМЛЯКОГДА ЗАМЕРЗАЕТ ОЗЕРОДЖАЗЫ СОЗНАНИЙТАПИРЧИКМАТ И ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯНОЧНАЯ РАДУГАШАРИПУТРАСТРЕЛЕЦ



Протепло

www.proteplo-spb.ru

Словесность