Хитрым быть. Как болотные сапоги,
Литые, вроде стекол очков в золотой оправе,
Что неожиданно появляются на лице, на носу,
Досконально изученном, когда их не ждали.
Жалким быть, с суффиксами прося "помоги!",
Измельченно-качественным, до черноты, как железнодорожный гравий.
Быть ребенком, отдавая роль Бога собственному отцу.
Да еще меняясь так быстро, что о тебе говорят "едва ли..."
Тем не менее оставаться прежним - гладким, здоровым, плотным,
Словно журнал, который хочется прочитать, открыть,
Ведь внутри бумага приятно шершаво-гладкая, много фото,
Много слов, двоеточий после имен, зеленого цвета,
И интересно, чему посвящен журнал - рок-н-роллу, стихам, животным,
Или ружьям, дичи, охотнику и его умению бить...
Наконец - быть приятным, как вата и кислым, как запах пота,
Аккуратным, как столб и забавным, как право вето.
II Как стать участником жеребьевки
"Ортодокс". Трудно придумать слово, что тебе подходило б меньше,
Звучало б смешнее в твой микроскопический адрес,
Удивляло б собравшихся количеством больше двух
Возле пивного ларька своим звуком, эхом в стаканчике.
Тем не менее само то, как от уровня, в общем, вещи,
За которую от нечего делать все-таки взялись
Две пары не умудренных работой рук,
Ты поднялся до человека, пусть не взрослого даже, мальчика,
Позволяет тебя, как с ребенками принято у дядей,
Называть "молодой человек" и ласкательным именем,
Просвещать, хвалить, а лучше - ругать, замечать:
"Ошибаешься ..." - снисходительно, мнительно, честно, приторно сразу,
В порыве нежности гладить по голове, ломая порядок прядей,
Наливать в твою рюмку водку - хотя и минимум,
Пьяным ртом обещать место, едва ли не стол, документы, деньги, печать.
Так что фант "ортодокс" для жребия тоже опустим в вазу.
III Как стать хозяином положения
Чемодан, нагруженный звонко стеклом
И тяжелый настолько, что вспоминаешь ремонт,
А также всю родню хозяина чемодана,
И - между прочим - слово "грыжесечение",
На вопрос "за что?" всем своим видом говорит "поделом",
Как и прохожий, что несет одну только пачку "Bоnd",
Ты же глядишь на него, как ворота на нового барана,
Как колесо на круг своего вращения.
И после, от натуги слегка оглохнув даже,
А от смеха икая, проснувшись в фазу парадоксальную,
Спросив, что первое пришло, как обычно, на язык,
Ждать, когда что-нибудь, вроде одеяла, поможет встать.
Ведь сам процесс пробуждения - забавно - не так и важен,
Как факт того, что на восьми бубен карту игральную
Заказавший снес одну, а не две - пустяк, пока кто-то из горемык
Вистующих не заметил и не начал, радостно матерясь, кричать.
"Иметь значение" - в принципе непонятное сочетание.
Одеяло, оживши, летит на грязный столик,
Роняя бутылки и краденые красивые подстаканники,
Вздымая рыбьи кости, пепел и полиэтилен.
(Кстати, последним словом, пожалуй, выиграна борьба за существование
Среди всех других, звучащих сложней описания действий поломоек)
Наконец ты встаешь, депрессивно мечтая о тульском прянике,
И какая-то сволочь смеется при виде твоих колен.
IV Как стать неприметным и непременным
Упруго слова, причем нечестные, льешь струёй в раковину ушную.
Хочется вспомнить ночи и провести аналогии. Вычертить линии.
Вычерпать горстью непопробованный спиртной напиток.
Четверть выпить, четверть пролить, четверть соседям, четверть тебе - штрафную
(При этом слове представляю стенку из футболистов: майки с трусами
белые, гетры синие,
Ряд напряженных лиц, выраженьем похожих на скрип калиток).
Станешь пьяным, как желтый сигнал светофора, означающий "приготовиться".
Захочешь добавить и покричать, прогуляться, проваливаясь в сугробы;
Наперед - чтобы по крайней мере не помнить, что и почем.
С кем - не забыть. Какое "забыть", когда по шуму ты понимаешь, кто в душе моется.
А лиц большинство знакомо на уровне спецодежды - робы,
Которую не перепутать с чужой, но на которой не замечаешь новые дыры и пятна,
даже пахнущие борщом.
И просто думать об этом - груз неизбежный, как притяжение,
От которого падаешь и лежишь, широко раскинувшись антонимом выси - низью, Удивленный, что люди еще просят у тебя закурить и просят
Даже сначала вежливо, лишь после отказа ими употребляются выражения
Навроде "а сколько времени?", "идиот", "алкоголик", "шизик"...
Последней запомнишь собаку черную и то, как ее кличут по имени
Зеленый, но зеленый, как трава между рельсами и тепляком
Для обходчиков в выгоревших, а когда-то красных жилетах -
Так же покрыт ядовитой пылью, которой тем больше, чем тяжелее поезд;
Частичками грузов, вроде запаха нефти; плевками, окурками и мазутом.
И - зеленый, но - как пирожки со щавелем, поданные на веранде с
божественным молоком,
Которое только что принесла соседка и угостить хотела, но ты заплатил,
от смущения путаясь в монетах.
Этот - точно как пирожки - просто заглядывает в рот и -молодец - еще не
употребляет вопроса "то есть?"
И так же, как щавель, тонок, обычен, прост, а тот из растений был бы
каким-нибудь кунжутом.
Чёрный - обратным смыслом рентгеновского снимка;
Незнакомой квартирой с отключенным неожиданно электричеством,
Разговором, напоминающим расплавленный сахарный песок,
Цветом волос и глаз, но не личным, а как бы в нагрузку ко всему остальному
полученным по наследству.
Иной же - черный скорее запахом, чем цветом, если сравнивать -как оливка,
И путаницей, незнанием, как его называть - "мужчина", именем,
или Ваше Величество,
Да и черный вроде бы не насквозь, как не единожды стиранный носок,
К тому же цвет этот определен у него тенью от касательной,
проведенной - по Фрейду - к детству.
Красный - ленью, что источает цифра этого цвета в календаре,
Маленькими игрушечными флажками, на первый взгляд скорее смешными
и совсем не опасными;
Почти исчезнувшей скромной расцветкой далеко везущих тебя трамваев.
И обещаниями, многократными и витиеватыми, которым давно пора
перестать придавать значение.
Второй - красный интонациями, характерными для стоящего на горе.
И говорящего, стараясь одновременно вызвать доверие и желание
встать в шеренгу и не быть больше разными;
Красный звездой на фуражке, заставляющей его же делать совсем
недостойные дела вроде строительства сараев.
Так же - красной строкой перед абзацем из числа весьма лаконичных:
лишь с восклицательным знаком любое местоимение.
И Белый, порошком безликим, застывшей частицей влаги -
Белый всегда и всем - зимой и телом, лбом и мелом,
Любимым цветом зубов - нелюбимым цветом столицы,
Неизвестностью, ждущей и вспоминающей, на весомость твою наплевать которой.
(А такая ждет, например, любую пачку бумаги).
Да белый хотя бы потому, что сблизившись с черным тотчас становится серым,
Что единой дугой изгибается бровь и контурируется острая ключица,
И потому, что даже капля краски на нем - событие, как крест на карете "Скорой".
Повстречался с ним - задышал, забегал легко,
Как новый, как молодой, со всем -
С привычками, со взглядами, едва ль не с походкой.
Попробовал - как всё с недавних пор - языком,
Не нужны глаза и пальцы рук для этого, если ты не нем.
Оказалось - белый, но как-то тёмно, ловко.
Выворачивал накладные карманы и такие же
Накладные на хлопчатобумажное синее полотно,
И прояснялось - пусто в первых и дыры в следующих,
А шоферы пьяные - Рождество - спят в своем гараже,
Сколько выпили - не считали, а знают - подсчитано - одно:
Выходной - вот стихи, вот речь Президента - для всех, а не только верующих.
Заборами, через какие перепрыгивать уже приходилось
Ну так что ж - пешком, сугробами, прохожими,
Лет двадцать назад, ржавыми и хлипкими;
Тетками, кричащими, что они торгуют мороженым,
Идти, пока не поймешь - утро настало, сделало милость,
Наступили будни, похмелье, с его открытиями: например, с никем
неиспользованными за праздник вилками.
Их правда - зачем нужны лишние проблемы и хлопоты,
Которые не всегда знаешь, как держать и в какой руке.
Но ведь хочется: мороженое тоже лучше всего есть глядя, как по застывшей, заиндевевшей Улице едет единственное заведенное с мороза такси, благодарное опыту
Своего шофера (Вот ведь - трезвый шофер) (Не шофер, скорее - лакей)
(Почему?) (По дружбе. По улыбке подушечками заржавевшей и овдовевшей).
И не за горами - цель. Голосуй - не можешь рукой - ногой,
А то проиграешь, догонят, принесут письмо, скажут:
"Распишитесь - забыто Вами".
"Ух ты бля!" - ответишь - "Спасибо. Чаевые. Плохая чего-то память".
Поздравишь - придурок - с праздником, предложишь водки. Ухмыльнутся: "На кой?"
Из конверта достанешь карточку - свой портрет. Удачный, который легко представить
висящим в раме.
Разбежался, разбегался. Отдохни. Двоеточие: не надо ставить.
Телефонный провод точно так зазубрен, как серп, и изогнут дугой,
Его литая резина схожа с литовкой (от слова "лить" -
Я это только что понял. Здесь не при чем Литва).
Прибалтика вообще накрыта как будто простыней,
Её суть от этого кажется сравнительно дорогой,
Как водка, которую можно спокойно пить,
Или квартира, где почему-то туалета - два,
Или песчаная баня по сравнению с водяной.
Красные руки с венистым тылом кистей
Всегда найдут себе фронт заботы -
На сей раз они взяли серп и режут траву высокую,
Стригут поляну, куда мы ехали или приедем скоро.
Когда? Пусть чуть-чуть обрастёт. А вообще - лишь свистни.
Я ем торт, похожий на из бисквита, а не из воска, соты.
Жизнь - сгущенка - и от кайфа смеюсь и протяжно окаю.
Ощущение - вечером брал на вырост, а утром - впору.
Приедем - на поляне окажется слет туристов.
Всё вокруг в бездельничьих кострах и песнях,
Бородах, детях, энцефалитках, пионерболе,
Роговых очках и рассказах о неистребимой и ненавидимой работе.
Например, о том, как некие тенора водят в туалет маленьких солистов.
Ты подумаешь: "Эти черти - фу - ещё во много раз хуже местных,
Прозванных Хуторята, тех самых, что в прошлый раз повстречались на этом поле".
Мы были в Глубоком, они - с учебником. Они - с электрички, а мы почти на охоте.
Меня пока что не упрекали ни в чем по главному счету.
Это довольно глупо, да и, кстати, неправда
И, уж конечно, не фраза из телефонного разговора,
Которого ждешь - не звонков, а звонка - с воскресенья по субботу.
И слушаешь, разъедая слова, как язва, как афта, того, кто звонит, автора,
Сквозь фон телевизора - косноязычно рассказывает про жизнь комментатор как
боги бессмысленного футбола.
Снова совру: меня не пинали ногами и не ставили затылком стеклу окна.
Считая кто - сильным, кто - умным, кто - любимым, кто - уродом и идиотом.
А моя записная книжка тем временем переполнялась всяческой чепухой,
И от грязи серой и синей росла ее толщина и на
Липком столе, за которым палач всё точит свою секиру, и дрочит,
и вызывает рвоту
Ей больше вроде бы и не место, здесь чересчур Россия. Но вопрос
не такой простой.
Хотя что же сложного? Пусть рука дрожит, как контактная линза в
машинном масле,
Как полупустые бутылки, между которыми, качнувшись, прополз ребенок -
Мне руками неверными не расслаивать плоть, не прикуривать сигарет,
И - кто знает - может и вовсе не гладить спин, которые чище, чем лица,
нежней, чем мысли.
Так что теперь, без обид, я просто как придется хватаю трубку и,
почти что всегда - спросонок
Отвечаю и спрашиваю, и приукрашиваю, люблю под запись
и чувствую, как жизнь укорачивается еще на один запрет.
Маленькая станция на линии, ведущей в Россию.
Ноябрь. И снова, ближайшее энное время года,
Предстоит играть в меньшинстве за команду всего остального мира.
Ступать на гулкие шпалы, следить и думать, рифмуя слово Василий
Со словом деньги. Под ногами будет кружить щенок любимой породы,
Впервые ступая на снег и дрожа, словно мишень из тира,
Или - как занавески в проезжающих пассажирских и скорых,
Идущих туда, куда не доходят ни взгляд, ни море, ни континент,
Куда уплывают звездочки, померещившись перед глазами,
Если резко встанешь с дивана и шагнешь к книжной полке, ища опору.
Пёс машет хвостом, а я - машинисту шапкой, чтобы слышать гудок в ответ.
Снег идет, и всё новые дети отращивают усы и говорят "мы сами".
И всё светлее ночами. И чьи-то цепкие руки хватают
Меня за подол телаги, высовываясь из шума, из ветра -
Пальцы качаются, суставы хрустят, подделываясь под лес.
Эта станция слишком глуха и мала, и я отправляю в аут
Мне адресованный пас. Пьяный стрелочник как горло барана
При мне снова возьмутся раскрашивать птиц на смeрть, а ведь
Я еще миллион лет тому владел крылом сойки, попавшей в капкан моего
Деда-охотника. Тогда уже неудачника. Я подрастал,
Но ещё не до жёлтой куртки, не до решётки парка, не до загара, не
До чьего-нибудь будущего. И, чуть позже - ловил в импровизированную сеть
Из не слишком-то длинных рук и смеха, которого было вагон
И маленькая тележка - помойного голубя, обреченного, поскольку сорвал
Своим корявым пике - из форточки на камчатку - урок. Да и гадок,
нужно быть воронeй.
Для меня - пусть не лично - снова станут рвать глаза из глазниц, при-
Меняя столовые ложки. Травить псами, сжигать живьём,
насиловать и растлевать
Стремглав. (Буквы смешаются, так как я буду ехать в трамвае и материть
Кондукторшу). Что с этого со всего? Я же помню женщин,
стыдливо шепчущих "отомри"
И укрепляющих в изголовьях копеечные иконы, которые
всё равно упадут тотчас же, едва у кровати
Чихнёт медсестра, подтверждая приметой мысль, верную, впрочем, и без неё:
очередной нагой юный царь своих последних минут вот-вот перестанет жить.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
