Морской берег,
как это и было обозначено в путеводителе,
представлял собой кручу,
поросшую редкими пучками травы.
Когда во время отлива
море отступило
и обнажило узкую полоску шельфа,
мы спустились вниз,
к самой воде.
А высоко над нами
были заросли дикого орешника,
и благодатное небо
щедро дарило нас
вызревшим фундуком.
Я колол его
круглыми морскими камнями.
Ты смеялась.
Вода прибывала.
идёшь по улице
и поёшь трам-пам-пам собаки лают
и птички насвистывают трам-пам-пам младенец в коляске
губами делает трам-пам-пам больной старик
ты переходишь
на их язык
в кулинарию заходишь
и трам-пам-пам
говоришь
румяной булочке-продавщице
она смеётся тебе в ответ
ну нет так нет
а мелочь звякает трам-пам-пам ведь у тебя как всегда
без сдачи
сидишь на лавочке во дворе
где старики стучат в домино и между делом ругают власть трам-пам-пам
такую страну развалили ещё хотя бы денёк украсть
но дни по пальцам перечтены
ложится тень поперёк весны
и бьётся сердце твоё ...трам! ...трам!
Вечерял на кухне в одного:
ни жены, ни друга - никого.
Лишь картошка со сковороды
за мои дневные за труды.
Лишь часов полуночный набат,
лампа-уголек в пятнадцать ватт,
да звезда, дрожащая в окне...
Неужели помнят обо мне?
С восьмого этажа
спускаюсь на седьмой,
с седьмого на шестой
перетекаю плавно,
на пятом чуть трясет,
садятся пассажиры,
и вот уже четвертый
зажегся огонек.
А где-то в глубине
таятся шестеренки,
и механизм скрипит,
и трос уже лохмат,
бетонная утроба
тесна и бесприютна...
Трясет. Встречаем третий.
Переворот в мошонке.
Гаснет свет.
Второй - как откровенье,
как воздуха глоток,
я вспоминаю строчки,
из Хлебникова что-то -
где о нагой свободе,
о небе и цветах.
И - первый.
Дожидаюсь
открытия дверей
и выхожу.