Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность





КЛОУНЫ  ВО  ТЬМЕ

короткий роман в рифмах и цитатах


Для Е. П.


...В том, чтобы писать, нет ничего проигрышного.
Это заставит пальцы твоих ног хохотать, пока ты спишь.
Это сделает твою походку тигриной.
Зажжёт огонь в глазах и поставит лицом к лицу со Смертью.
Ты умрешь в бою, а твоё имя будут чтить в аду.
Судьба Cлова.
Соответствуй ей, правь ею.
Будь Клоуном во Тьме.

Чарлз БУКОВСКИ


1.

Я задремал, дверь хлопнула, за стенкой забубнили. Словно комары проснулись. Комары явно мутировали с начала лета. Стали мельче, шустрее и злее. Фумигатор им по барабану. Не помогает. Хотя бы и этот. Новенький. "Жидкостной". Даже меня прёт. А им - хоть бы хрен. Мутировали-мутировали, потому что не пищат. Вымутировали: молча кусают. Только под утро и засыпаешь. Не успел заснуть до рассвета - чайки начинают орать. Жалобно, как малые дети. Глумливо, как мартовские кошки.

Ничего не помогает.

(Пиво помогает, вот что мне помогает.)

Душно и влажно.

За окном раздаётся звон крепостных часов.

Считаю ноты.

Полночь.

...Я давно уже, словно на мушке... Ну, а всё остальное - ништяк! В этом городе полночь из пушки расстреляет меня натощак.

Варианты: "полдень" и "подружки".

Или ещё - "натрезвяк".

Нет, весь я не усну!

Пойду, пройдусь...

Дрожжа от похмельного омерзения, я натягиваю белые прохладные штаны из тонкой чесучи и красную майку. Чёрные кожаные сандалии на босу ногу и шляпу. Перекидываю через плечо пиджак, беру в руки инвалидную трость и гляжу на себя в зеркало. Ещё отражаюсь.

Ещё - outrageous.

И шляпу, да.

Безусловно.

То, что нужно.

Стиль "неистовый scum". Так переводят, некоторые. "Пена". Только вот почему "пена"? "Подонок"? Пена, она же всегда - наверху... В общем - права та рыженькая московская дурочка, одно слово - "отстой". Не надо бриться. Свежая татуировка саднит шею. Не надо бояться. Надо убраться в комнате. И бросить пить. Или писать. Пена дней. От всего этого только мусор и пустые бутылки. И откуда они берутся? Я же никогда не покупал пустых бутылок.

Бросить бояться бросить писать?.. И то, и другое. Начать бросать переставать врать. Это третье. Но иногда получается. Талант не пропьёшь.

Давай, начни уже что-нибудь. Хоть пару строк, для затравки. Начни с конца. С его начала. Подойди к подоконнику. На нём стоит пишущая машинка. Вставь кусок ломкой меловки, - два, три - между днём и ночью. Прицелься дрожжащим пальцем...



...Допустим, так: "Был конец начала середины первой половины четверти двадцать первого века..."

Отлично. Отличное начало.

Превосходное!

Графоманское. По версии Хармса. Нет, пить я не брошу. Не готов. Бросать пить нужно постепенно. Если сразу, резко, без медикаментов - нельзя. Говорят, можно умереть. С декабря - точно, ни дня - я сухим не был. Ни дня. А сегодня у нас - что? Август? Или уже сентябрь? Июль уже был. Точно был.

Требуйте отстоя пены.

Всегда требуйте!

Так вот. Катька принесла. С этого всё началось. Однажды зимой.

Катька принесла: пишущую машинку, безразмерную бутылку водки "Русский беспредел", вязаную варежку с толстой морской свинкой.

Всей водки не выпьешь, глупую морскую свинку сварили с фасолью на пасху, машинка "Олимпия" осталась одна. И катькина варежка в углу. А сама Катька решила умереть от передозировки героином. И успешно это сделала.

Глупо скрывать - я плакал.



Каждый день я вставляю...

Каждый день я вставляю в круглые губы машинки чистые листы бумаги.

Песатель энд его бесцсубайа машынка.

У Олимпии нет некоторых литер.

Но буду оптимистом: у неё есть почти все буквы.

Только вот латинницы порой - так не хватает. (Мне, - понятно, не ей.)

Ф прынцыпе, есле преуыкнуть, то усё йасно.

Мне смешно: у Бендера была машинка с турецким акцентом. Мне досталась, кажется, с хохляцким. Нет, это ещё не всё. Бывают и другие трудности... м-м-м... перевода. Этим выблядкам современного интернет-новояза - олбантсам, такой изысканный суржик и не снился.

"Превед медвед"...

Убожество.

Весьма показательное.

Эпохальное!

Этнографическое?..

Так или иначе, я пишу.

Я против виртуальной реальности.

Я - за виртуозную.

Я пишу.

Когда я не знаю, о чём писать, я пишу, как пишу о том, как не знаю, о чём писать. А потом - как пишу об этом. Мне кажется, это воспитывает. Это направляет судьбу. Хоть как-то... Нивелирует её. В какой-то степени - даже оправдывает: с самого детства я начал делать восхитительные глупости, а потом оправдываться. Нет, чтобы угрюмо помалкивать в своём медвежьем углу, колупая сосновый брус в поисках сомнительного червячка, как тот очкастый дятел. Или робко бормотать на задворках рунета в скучный блог с неисправимым кулёр-локаль.

Теперь вместо этого я комкаю листы с буквами.

Тугие бумажные шарики.

Весь пол усыпан ими.

Комкаю и расправляю.

Бспрспктвнк.

О, эта вечная коррида...

Corrigenda!

Первосходное начало.



Пойду, однако, пройдусь. Душу успокою. Потребую где-нибудь отстоя пены. Только - где? Полночь. Мосты скоро разведут. К метро? Не пойду, нет. Комплексую. Буду красться переулками и проходняками к Чёрной речке. Гиппиуса разбужу. Скажу: "Где моя бескозырка, Митя? А? А давай-ка, бухнём, а?.."

Нет, не прокатит.

Ночник не выключаю, дверь не закрываю. Свои здесь не ходят. Они летают. По коммунальному коридору, мимо чёрного телефона. Минутная слабость.

Мимо кухни. Никого не хочу видеть.



Но за кухонным столом сидит мой старший товарищ - Боб Верёвка. Он о чём-то негромко беседует с моей соседкой. Опять...

Нельзя при Бобе раскисать. Импровизирую, как умею.

- Здравствуй, Боб! Это я - Топ! Где ты был, Боб? Ты был на Фонтанке?..

Попытка моей нелепой репризы повисает в воздухе. Боб совсем не втыкает в мою интонацию.

- Слепой... Здорово. Ты чё это?.. Какая Фонтанка? Ты чё это буровишь, а? Завязывай-ка ты уже с бухлом, брат...

У Боба не было детства. И мозги у него по-другому устроены. И с ним лучше не шутить. Серьёзно спрашивать, серьёзно отвечать. И без нужды не сквернословить. Тогда так:

- Боб? Ты чё здесь, прописался уже, что ли?..

Вот это другое дело.

- А ты чё мне грубишь? Ты чё такой грубый, а? Чё ты щуришься? Чё ты щуришься? Что с тобой, Костян? Болеешь, что ли? Вижу - болеешь. Ты давай, прекращай уже с "синькой". Я серьёзно. Чё смотришь? Давай, подлечись, вон же стоит... Я, вообще, к Люсе пришёл. Хату хочу снять. В вашем районе. Надоел мне этот Парнас, до чёртиков. А я тебе тут грибочков сушёных принёс. И яблочков. Васико из Гатчины передал. Ждёт в гости. Мачьё поспело. Царские яблочки. То ли райские, он говорил. Там ещё чай и самосад. Проводишь меня? Надо бы обкашлять одну тему...

На подоконнике я вижу большую корзину с яблоками и ещё с какими-то свёртками. За столом сидит моя соседка, Людмила Васильевна Иванова. Перед ней стоят несколько бутылок портвейна.

- Костик, йоптить! Куда пошёл-то, на ночь блядя? Опять за старое?.. Ну-ну. В трусах и шляпе... Давай-ка лучше накатим. Открывай!

Соседка Люся всегда рада меня видеть. Она тоже знает этот секрет: если талант не пропьёшь, так хоть согреешься.

Я долго умываюсь холодной резиновой водой, зачёсываю назад мокрые волосы, беру бутылку, нож и подхожу к окну.

Между старыми тополями, среди чёрных облаков плывёт золотой ангел на игле. В ангела целит огромная красная луна.

Долой её, давно!..

Я вдруг вспоминаю, что шпиль крепости сделали в городе, в котором я родился. Нездешняя, смертная, заповедная тоска подступает к моему горлу. Я трусливо опрокидываю в себя пяток мощных "бульков". Убаюкиваю остатки совести: "В качестве корвалола".

Ну и говно стал портвейн! Аж глаза слезятся...

Ух! Адские яблочки. Горькое попалось.

"Это яблоко? Нет, это облако... И пощады не жди от меня!"




2.

Эта девушка была что надо девушка.

Эту девушку я видел и раньше, когда приезжал в столицу.

Москва меня настораживала и начинала нравиться. Я зачастил.

У этой девушки была волшебная шляпа. Шляпа меняла свой цвет в зависимости от настроения хозяйки. Или освещения?.. Варианта было два: глубокий хаки и тёмное бордо. Мне нравился только один. Но другой тоже устраивал.

Однажды я встретил эту девушку в начале весны, у входа в известный литературный салон, где каждый четверг я фиксировал на громоздкую VHS-камеру выступления поэтов, прозаиков, критиков.

Очень известных.

Известных только "очень известным".

Совсем никому неизвестных.

Модных или "актуальных".

Профессиональных графоманов и мелких сошек.

Матёрых постмодернистов и рядовых любителей центонной белиберды.

Эта девушка была издателем. Только свои издательские таланты она почти всегда отдавала самым бездарным. Потом я понял: так для неё проще. Литературные кастраты безопасны и предсказуемы. А ещё они хорошо платят за внимание неглупых людей к своей персоне. За триста часов видео, отснятых в этом месте, я, кажется, на всю жизнь нагляделся на живых писателей. Заклеив красный огонёк "панасоника" чёрной изолентой, я разглядывал их лица.

С жестоким психологическим любопытством.

С дотошностью снайпера.

Целил в бровь.

Некоторым доставалось.

В пах.

Было в этом что-то неприличное.

От вуайеризма.

Через видоискатель камеры.

Через зрачок, скорее.

Камеры-одиночки.

Стоп, загоняю. Грубые аллюзии.

Короче - страсть, как люблю подглядывать!

Вскоре я изучил все их повадки, уловки, интонации. Репертуар оказался старым и знакомым. Норма-ально. Люди как люди. Никакие не небожители.

Хотя нескольких небесных бесов я там всё же встречал.

Но, в основном, это были просто хорошие ребята. Что, по моему скромному мнению, для настоящего писателя - смерть.

Много на себя беру? Мало!

Немного актёры. Умные. Интеллигентные. Незлые.

Незлые - это важно. К тому времени я уже порядком устал от тупой агрессии, которая вдруг окружила меня в Ленинграде. Или я себя ею окружил? Бесконечным враньём, блудом, ненавистью и пьянством.

И по гамбургскому-то - "шкловскому" счёту, меня редко интересовало происходящее на сцене. Я уже давно просёк эту фишку: если прогнать через систему Станиславского любой, худо-бедно рифмованный словесный шлак, то, прочитанный со сцены любым выпускником драмкружка, он прольётся в уши публики касторкой с простотой елея.

А если ещё при этом спеть, станцевать, прокричать птицей Коростыль, поскандалить... Тогда любой порожняк, прочитанный со сцены, может согреть холодные уши гениальностью авторских находок.

Другое дело - когда обоняешь буквы с листа.

На бумаге я сразу вижу лажу.

Да-да... Вот и сейчас: лажу, и - вижу.



("Лажа, Лёша, лажа! Лучше - лёжа..." Очень хорошую тему сейчас продвигают американские поэты: читать стихи в прачечных. "Алё? Это прачечная?.." Молодцы америкосы! Вот бы старик Бродский порадовался...)



Ваши души греют уши: к откровенным графоманам я тоже относился с вниманием и заботой, как к несложным детям. К ним - особенно. Такие капризные. "Снимайте меня только в три четверти, хорошо?.." Имён не назову. Такие обидчивые. Ещё прочтут эту книжку и - обидятся. Пускай умрут, тогда напишу. Ведь уже известно: о мёртвых - всё или ничего. Как, впрочем, и о живых.

Но - "Поэтом можешь ты не быть, но критиком ты быть - не можешь!"

Я всегда думал: "Такие ребята - пускай лучше пишут, чем убивают друг друга на войне, принимают законы, насилуют детей и взрываются в метро".

А картинки и ракурсы в моих салонных сюжетах были почти всегда одинаковые. И лица в зрительном зале. Моё же дело - маленькое, почти секретарское - конспект. Холодно и сухо. Да ведь и плёнке, как и бумаге - не соврёшь. Но постараться можно.

В общем, я старался.

Бесстрастно, на Страстном.

Классикам двадцать первого века будет на что посмотреть.

Освоившись, я вообще перестал выключать камеру. Я покупал самые дешёвые, китайские четырёхчасовые видеокассеты. На вечер хватало. Камера стала продолжением моего плеча. Даже в туалет, отлить или ширнуться, я ходил с камерой. Иногда в курилке я приставал с вопросами к тем писателям, книжки которых мне нравились. Только однажды, один из лучших поэтов Алтая (причисленный - кем? критиками? - к вялому течению "метаметафористов") однажды сказал мне правду: "Для того, чтобы писать, надо - писать!" И ещё что-то вроде: "Можешь не писать - не пиши!" Остальные писатели притворялись трезвыми и отвечали умные ответы. "По моему объективному мнению..." С некоторыми мы потом выпивали и беседовали дальше. Недавно я увидел эти кадры по телевидению и мне стало неловко. За себя, конечно. За себя, и за того парня. Многие из этих людей сегодня умерли. И если верить "Книжному обозрению" и интернету, они продолжают делать это регулярно. Ценные кадры. Они до сих пор многое решают.



Перед каждой съёмкой ко мне повадился приезжать знакомый клубный пушер. Он тоже был как бы писатель. Как бы поэт. Но особенно - как бы критик. После взаимных уколов реальность переставала буксовать на обратной перемотке в поисках стоп-кадра. Всё было в гору, всё в кассу, всё в жилу, и проч. И - прочь! - сейчас я этим не увлекаюсь. Сейчас меня другое вставляет. И прёт. И вштыривает. Но в то время несколько кубиков яда помогали мне примиряться с монотонным журчанием сомнительных версикул, чтением нараспев и, как мне казалось, приоткрывали третий глаз на выбритом затылке.

Барыга тоже собирал слова. Я нисколько не удивился, когда через несколько лет этот хмырь превратился из дилера - в исполнителя русского рэпа. Если такой существует. Только сдаётся мне, что вместо слов этот парень насобирал пустой скорлупы от фисташек. Он жрал эти солёные орешки в немеряных количествах. (Теперь-то всем известно, что в фисташках содержится самый сильный наркотик. Это его бензольные кольца рвут башню и приводят к успеху).

Почему я вспомнил этого артиста? На примере его торческой биографии я ещё раз убедился, что даже такая вялая попытка сочинительства может иногда сделать нешуточную поправку в судьбе. Поправку на параллакс: не всё, что мы видим на листе бумаги, оказывается ложью на экране.



Да, насчёт фисташек. В салоне был уютный бар. Да он и сейчас есть. Я не пользовался в нём доверием, но прибегал к неограниченному кредиту. К завершению вечера я потихоньку набирался. Моё деклассированное чутьё обострялось до неприличия. С камерой на плече, я выстраивал свой фокус и начинал читать по губам: "Вот этот... Вот этот вот. Она и он. Вот эти - тоже. И вот какое-то "оно"... Чёрт побери! Они же готовы простить друг другу любое предательство! Любую измену. И подлость. Но только успеха никогда не простят..."

Все они таланты, все они поэты.

А в крайнем случае - красивы.

Художники мои хотя бы дрались. До первой краски.

А эти?

"Напьются - и хо-о-одят..." - с хорошо скрываемым раздражением говорила иногда хозяйка салона. Когда она была недовольна, то становилась похожа на Деревянную Королеву из сказки про мумми троллей. Красивая, холодная и... Деревянная.

В той сказке тролли догадались использовать Королеву в качестве средства передвижения по морю.

Тролли оказались практичнее меня.

Но я же не тролль.




3.

...- Ну, чё ты там, Костик?..

Я выбираю из корзины яблоко. Вот это уж точно будет сладкое. Корявое, с коричневым фингалом и червоточиной.

Боб не пьёт. А Людмилу Васильевну уже основательно штормит, даже сидя на табурете. Покачиваясь, Люся пьяно морщится и что-то бубнит. Колдует. Она умеет. У неё разные глаза - синий и зелёный, рыжие волосы с проседью и она похожа на мудрую, потрёпанную жизнью лисицу.

Или на Бабу-Ягу с похмелья.

На кухню бесшумно входит её сын Юра, анемичный лопоухий юноша с белым лицом и умоляющими глазами Пьеро. Полгода назад откинулся с малолетки. С тех пор нигде не работает. Передвигается по квартире тихо-тихо, как тень от мышки. Говорит, что в лагере был шнырём. Похоже на то. Юра встаёт каждое утро в семь часов, очень долго и тщательно чистит зубы, а потом до блеска пидарасит всю нашу старенькую коммуналку. Затем спускается в павильон "Чистый город" во дворе: сдавать бутылки, пивные банки и цветные металлы, которые Люся находит или отбирает у бомжей на своём участке.

Юра с ничуть не трогательным сыновним участием наклоняется к Люсе и тихо говорит:

- Мама, вы бы спать шли. Завтра опять работу проспите нафиг...

Людмила Васильевна морщится, икает и бормочет:

- Да сто хуёв им в жопу... Меня Мишка сегодня уволил.

Люсю увольняют каждую неделю. Но ремесло дворника на Петроградской стороне неподвластно никаким правилам КЗОТа. И за Люсей снова и снова приходят по утрам из домоуправления, несмотря на её прогулы.

- Юра, вина?

- Да не, спасибо, Капитан. Вы пейте, Капитан. У меня ещё пивасик остался.

Юрка ко всем, в том числе и к своей матери, обращается на "вы". А меня он зовёт "капитан", потому что я, когда напиваюсь, нахлобучиваю отцовскую парадную бескозырку с лентой "Тихоокеанский флот" и меня несёт в район Чёрной речки. Мне там по колено. А ещё на кухне я часто напеваю песню со словами "Теперь совсем другая тема, другое кино: я - капитан Немо, и я - иду на дно!.." Эту песню часто транслирует местная радиостанция "Вертикаль". Кажется, в авторском исполнении. Хорошая песня. Тяжёлый такой блюзок. Очень мне нравится. Напеваю, напиваясь. (А ещё у меня на полке стоит морально устаревшая книжка "Самоучитель работы на компьютере" с автографом Александра Левина. Случайно из Москвы привёз, вместе с "Французским кроликом". Спасибо, Саша, за "Капитана". Это же твоя песня?..)

Вся коммуналка в сборе. Она у нас маленькая. Три комнаты. И нас трое.

- Подожди, Боб... Щас я ещё дёрну, и пойдём.




4.

Когда мы с ней познакомились, её муж лежал в коме.

С самого начала это придавало горечь нашим отношениям. У-у, этот терпкий привкус... Мне было не с чем его сравнить. Но я думал, что повидал уже достаточно всякой житейской дряни и смогу обойтись без пошлой трагедии. Я думал, что теперь я неуязвим. Толстокож и пуленепробиваем даже для этой пронзительной московской весны. Трусил, наверное.

Что-то я подустал в ту пору. Я равнодушно подумывал о суициде. Как о явке с повинной. Весь мир был против меня. Я скрывался, но сдаваться не хотел. Одновременно делать и то и другое было непривычно и трудно.

Однажды осенью я оказался на подмосковной даче, которую снял за сто долларов в месяц у бывшей кагебешницы Любови Петровны Орловой. Мой дом стоял между Переделкиным и Мичуринцем. Зима в том году наступила поздно и внезапно. Яблоки в саду провисели на ветках до марта, не потеряв своих вкусовых. Это было маленькое волшебство, из-за которого я сразу полюбил это место. И Москва близко. Полчаса, и ты почти в центре.

Мои новые соседи в первый же день потащили меня на могилу Пастернака, пить водку. Мол, все так делают. Такая традиция.

Спасибо, не нужно. Я сам, как-нибудь.

Мне было тихо и снежно. Топилась печка. Варилась гречка. В то время я ничего не писал. Я не умел. Как, впрочем, и сейчас. Но я же учусь! Я записывал в тетрадку, привезённую из Ленинграда, разную малую пургу: "Пиво открою, открою Басё, вечер на улице, всё хоросё!" Я совершал изнурительные лыжные прогулки, по вечерам ходил в гости к соседу-художнику, отличному копиисту Сашке Фигурову, играть в преферанс. Иногда пил запоем. Отмокал в бане, в писательском посёлке. Напротив моего дома жил ещё один художник, Мессерер-младший. Позже я познакомился с писателем, известным журналистом и депутатом госдумы от фруктовой фракции - душевным дядькой и талантливым собутыльником. Он жил на соседней улице. Мы успели подружиться, но через несколько лет кто-то свёл этого чудесного человека в могилу. И похоронил на переделкинском кладбище.

Друзья или враги - режима?

Блядские, блядские времена...

И самое подлое - концов не найти.

Ничто не предвещало.

По инерции, раз в неделю, по четвергам, я выбирался в Москву.

Я влюбился сначала в Москву, а уж потом - в эту маленькую луноликую девушку с намёком на смуглый цвет кожи и оленьим разлётом бровей.

Не сразу, но крепко.

Оказалось, что место, ответственное в моей душе за лбвь, вовсе не выжжено как напалмом - водкой и психотропными. От него просто отпали гласные.

    Судьба укроет,
    А Бог - услышит:
    Вода всё смоет.
    Любовь всё спишет
    .

Думал я.




5.

Год назад у Людмилы Васильевны умер муж. Люся стала побухивать. Теперь к ней часто заходит её хахаль, тоже дворник, Иван Васильевич. Меняет профессию. Космонавт. Живёт на соседней улице. Раньше вместе с Люсей и её покойным мужем он работал на легендарном заводе резиноизделий "Красный треугольник". В память об этих временах моё место на коммунальных антресолях безнадёжно завалено чёрными калошами, блестящими сапогами, хоккейными шайбами и канистрами с непонятным спиртом.

- Людмила, йоптваю!..

А вот и он. Лёгок на поминках. "Космонавтом" его прозвал Юра, потому что двигается Иван Васильевич Жестков, как будто он одет в скафандр водолаза. Как брейк танцует. Брейк с похмелья. Живой укор уходящей эпохе. Ленинградский рок-энд-ролл. Шуба-дуба. И обратно до Москвы.

"Смотри, - говорю я себе, глядя на Василича, - будешь много пить, станешь к пятидесяти годам таким же подвижным, седовласым и мосластым мужчиной, с налитыми кровью глазами и скудным словарным запасом изо рта".

А ещё - с двумя-тремя вечно повторяющимися историями в пьяном базаре с равнодушными собутыльниками.

Бр-р-р...

Если доживёшь.

А ведь ты доживёшь.

Впрочем, может, это не так уж и плохо? Давно уже пора, в последнем приступе юности, выбросить из головы всю эту экзистенциальную чушь, и - просто жить, просто - идти на поводу у реальности, отдаться в жаркие объятия социума, почувствовать на себе внимательную заботу государства, обрести чувство локтя, страховой полис, ИНН, надёжное плечо товарищей по партии, лобызаться с начальством на Пасху... Или Хэллоуин. Вместе шарики надувать. И чтобы мурашки корпоративного духа пробегали по хребту и наполняли смыслом каждый, прожитый на благо общества, день!

Или просто - создать здоровую и крепкую семью.

Просто кем-то стать...

Опять - "просто"?!.

Надо будет попробовать. Ещё раз. Надоела эта неопределённость.

Станем как дети!

Я допиваю свой портвейн, пахнущий одеколоном.

Трудные, испорченные улицей дети.

- Василич, - говорю я, - ты чё орёшь на весь парадняк? Сядь, выпей, покури. И вали к себе, на Сытнинскую. Борис Михалыч, пойдёмте? Юра! Я пошёл. Ключи взял. На крюк не закрывайтесь. Если мне будут звонить... Я дома. Но пока сплю. Или - уже сплю. Если Сашка Холкин придёт, то отдайте ему рюкзак, вон стоит. А гитара в комнате. Только Лернера не пускайте. Юр, проследи, пожалуйста?

- Будет сделано, Капитан. Когда вас ждать-то?

- Не знаю, Юрыч. Да я - тут, пройдусь, по району...

В таком виде я никуда не поеду. На Невский... Комплексую в транспорте.

Я гляжу в зеркало, поправляю шляпу.

На пороге меня останавливает телефонный звонок.




6.

...Встреча с ней, если не спасла меня от очередного срока, то уж точно сберегла мне уйму здоровья и изрядно продлила жизнь. Это нужно сказать. Может, ей будет приятно, когда она это прочтёт. Хотя, с чего бы, вдруг?.. Она и сама это знает.

Прошёл год. Два. Три. Мы купили квартиру в Москве, на улице Бойцовой. Её муж выбрался из комы, и даже встал с больничной койки, но его душа - душа поэта - так и осталась пировать на какой-то небесной литературной тусовке. А его тело могло теперь только громко, бессвязно кричать. И медлено умирать, отравленное лошадиными дозами трамала и пантапона.

    Я уже лет двадцать как поэт,
    Но в Москве мне памятника нет.
    Если так пойдёт, то попишу
    Ещё пару лет, и - завяжу.

Это он сам себе, в рифму. Короче - напророчил. Завязал.

Я плачу над поэтами так:

...Поэты, поэты...

На хрена вы прётесь в культуртрегеры? Особенно - в политики.

И наоборот.

"Новаторы до Вержболова!.."

И статскому советнику Грибоедову - джихад!

Мы жили с ней не очень дружно, но весело. И с самого начала нашего романа, ещё оставаясь в Переделкине, я воображал:

    ...Эта женщина рядом... И тешит слух предложение сердца, руки, желудка...
    Выбирай, что хочешь. Одно из двух.
    Только - воздух мой.
    Да чужая дудка.
    В половине пятого запоют заводные фрукты, качнётся ветка. А поманишь птичку на "фьюти-фьют" - только воздух поймает грудная клетка.
    Упадёт звезда.
    И, едва дыша, загадает праздник певец влюблённый. И взлетит с насеста твоя душа. А моя продолжит свой путь бездомный.

Так оно, примерно, и вышло.




7.

...- Алё-оу, Игорё-ок, приве-е-етик!..

В телефонной трубке я слышу женский голос. Мне сразу становится лучше. Или это уже от портвейна?

- Алё. Это не Игорь. Игорь здесь больше не живёт.

- Алё-у, это кто?.. Гоша, ты что, бухой?

Приятный голосок.

- Это... Это капитан Немо.

- Капита-а-ан... Настоящий?

Я, похоже, ведусь. Сейчас... "Метла заметёт". Поллитра дрянного портвейна закипают в черепе. Девушкам надо врать не задумываясь. Но и не придумывая.

- Да, капитан Немо. Самый настоящий. Только у меня дырочка в правом боку. И я иду на дно...

Боб уже в нетерпении стоит с косяком у косяка, опершись на косяк, бросает на меня косяка: мол, давай, быстрее, хватит пиздеть, пошли уже.

- Боб, я сейчас... Это я не вам...

- Что-что?.. И что, сильно идёшь?

- Сильно иду. Да. И не прочь взять кого-нибудь с собой. А как... А как на вашей палубе?..

- Ой... Кто это? Я думала, это Игорь... Ну... Тогда я не знаю... А где Игорь?

- Он иногда заходит. Я здесь недавно живу.

- А ты... Вы сейчас что делаете?

- Говорю же. Иду на дно. Хочу пройтись. И даже выпить хочу. С дырочкой...

- Ну!.. Это ёжику понятно... Тогда... Вам направо! Куда мы с вами на хрен теперь денемся? С подводной-то лодки? Мосты скоро разводят, а я тут на вашей Петроградке застряла...

Такой базар мне активно нравится. Давайте, девушка, будьте настойчивее, а то я что-то мямлю сегодня...

- ...Мосты сейчас разведут. Да я тут рядом, на Большом... У "Капитана Моргана", знаете? Меня Таня зовут. Давайте там, через пятнадцать минут...

- Милая Таня... Откроем карты. То есть... Книг... Кингстоны. Запасов алкоголя в моей крови хватит, чтобы дойти до "Капитана Моргана". Лишнего воздуха у меня сегодня нет. Тонем на ваши...

Боб стоит рядом, угрожающе лыбится и дёргает меня за рукав...

- ...всплываем на мои. Согласны? А вы одна? Или с подружкой?

- Я одна. Меня Таня зовут. И мне холодно и страшно. Ну ладно... Чёрт с вами. Я согласна. Как я тебя узнаю... Матросик?..

- Давайте, лучше я вас...

- Тогда через десять минут! Там, на углу. У меня в руках будет баночка с "джин-тоником". И зонтик. И зонтик...

"Есть!"

...Кто же это мог быть?

Хотя, впрочем, какая разница... У бывшего театрального режиссёра Игоря, который ещё недавно снимал здесь мою комнату, было много знакомых барышень. Некоторых из них я видел. Причём они были разной... Социальной ориентации? Категории сложности? Молодая пенсионерка-балеринка-мариинка... Или сдобная продавщица из овощного?

"Какие бляди в нашем овощном!"...

Какая разница. Судя по артикуляции, нечто среднее. Уже ясно, что поддержать беседу дама умеет. И за словом в колготки не лезет. А для меня сейчас это самое главное. Это самое главное. Нетрезвая задушевная беседа с какой-нибудь негрустной и распутной девушкой. Это то, что нужно. Это всегда лечит. Может, переодеться? Побриться... Да ну. Глупости. И классовые предрассудки.

Боб, внимательно стоящий у дверей, говорит мне:

- Техничный дайлог, Слепой! Развёл мосты?..

- Да ла-адно... Обзавидуйся. Твоя школа. Неизвестно ещё, кто кого развёл... Фу. Духотища. Юра! Ложи Люсю спать. Василич пускай домой идёт. На крюк только не закрывайтесь, ладно? И Лернера, Лернера не пускайте. Я пойду, пройдусь...

С подоконника парадной мы вспугиваем стайку подростков: "Сидите, ребята, сидите, только не мусорьте, ну-ка, отсыпьте ваших цивильных..." Боб молча оценивает компанию взглядом, и вдруг вытряхивает из протянутой нам пачки "парламента" несколько заныканных туда "чеков". Сигареты возвращает.

"Куда катится этот город, Слепой? Они же ещё совсем малолетки..."

Мы выходим из прохладной парадной и закуриваем.

Дом, улица, фонарь, аптека. И магазин "24 часа". Боб лезет в карман, достаёт бумажник, протягивает мне пятихатку и подмигивает. Не знаю, что это значит. Не знаю, что это значит... Но мне становится немного веселее.

- Боб, а о чём ты хотел?..



А-а! Ну, понятно... Проехали.




8.

Почти все женщины рано или поздно начинают хныкать или жадничать.

"Ты меня ещё любишь? Ну, тогда..."

Но она была не из таких. Я ныл и жадничал даже чаще, чем она.

Я был жаден до кайфа. Я ныл на отходняках.

А она-то всего лишь хотела запереть меня в коробочку из-под обручальных колец, носить с собой в сумочке, кормить сладкими крошками и поить безалкогольным имбирным пивом из золотого напёрстка.

Таскать в "светские" места.

Знакомить с "интересными" и "нужными" людьми.

Не вышло у неё... Я не умел притворяться, как она. Оказавшись среди незнакомых людей, я быстро напивался. С наглой деликатностью. После чего окружающие начинали казаться мне более-менее интересными собеседниками. А её раздражали мои дурные привычки, самыми безобидными из которых считались - сигарета за ухом и стремление пользоваться в гостях только своим выкидным ножом. Я мог что-нибудь брякнуть невпопад. Испортить аромат интеллектуальной беседы матом или феней. Блевануть в такси с передоза. Уронить кал на тропу войны. Да и вообще - я, что называется, "пыльный". На мне же - во-о-о-т такой вот!.. - слой дорожной, или какой там ещё, пыли. Это же всегда заметно. Даже если ты одет по последней европейской моде, накрахмален, чисто выбрит и пахнет от тебя дорогим парфюмом и хорошим вискарём.



(Видимо, интерес к брендам, не требующим раскрутки, типа "беломор", "жигулёвское" и "агдам", всё же оставляет на человеке свой невидимый налёт. И мне эту пыль не смыть уже никогда. Да я и не собираюсь. Я-то знаю, во что эта пыль со временем превратится. Благодаря отсутствующим зубам у моей старушки Олимпии. "Рог даю..." Из паутины - в патину. Corrigenda!).



А она искренне хотела изменить меня в лучшую, как ей казалось, сторону.

Я не собирался меняться.

Хотя ей удалось научить меня кое-чему. Например, как можно легко и изящно пустить эту пыль в глаза, запудрить мозги некоторым "нужным" людям, соблюдая свой меркантильный интерес. Не имея при этом на кармане ни "пыли", ни "пудры": как врать, не обманывая.

А ещё она научила меня таскаться по распродажам в бутиках, разбираться в шмотках и прилично одеваться.

Но самое главное - торговаться за каждую букву в рукописи.



Мне стало вдруг скучно в Москве.

И до такой степени невыносимо, что я даже пренебрёг тамошней сладкой пропиской, о которой нынче мечтают и тунгус, и друг степей - калмык. И горный враг - абрек. И брат его, хохол.

Узбек, вотяк и негр.

Да многие.

Есть такая болезнь - дромомания.

Прекрасная болезнь!..

Вернее, пусть лучше такая, чем совсем никакой. И меня снова потянуло на улицы - в компании артистичных бродяг, колоритных алкоголиков, раненых в голову солдат, контуженых в жопу уголовников, непредсказуемых наркоманов и женщин "с прошлым".

Живых людей.

С ними мне всегда было веселее и опаснее, чем на столичных премьерах и в умных гостях. И - она права - это было своего рода бегством. Чересчур поспешным. Только вот - от реальности ли?.. Время покажет.

Она махнула на меня рукой, и я перестал притворяться.

И уж конечно, ей было до лампочки, что я там царапаю по ночам в своей тетрадке. Она была уверена, что соперниц ей нет. И не будет. Ещё бы! Ведь слишком часто ей в рот смотрела целая орава писателей и поэтов. Гораздо больше её интересовало, как я выгляжу на её фоне, в глазах окружающих.

А как я мог выглядеть?

Нормально.

Отлично.

Превосходно!

Охуительно!!

Пьяница, халявщик и пиздобол.

"Без меня ты умрёшь под забором!" - говорила мне она. А её коллеги писали мне в книгу отзывов в РЖ: "Азартен, Парамоша! Смотри, без штанов останешься..."

Но меня уже было не остановить. Я упрямо жал на клавиши, цедил свою "водку-тоник" и тихо посмеивался: "Ох уж эти... Мудаки по гороскопу... Содомиты духа! Какой с них спрос? Они же верят в смерть после жизни..."



    - Ты временщик! - сказала мне она. - Ты мелочь взял из моего кармана. Тебе, урод, не написать романа! Ты дня прожить не можешь без обмана, без анаши, без пива и вина!
    И отвернулась к стенке.
    Я вздохнул.
    И посмотрел в окно.
    "Она права".
    - Пойду, пройдусь!
    И опрокинул стул.

Куда?

В Ленинград, конечно.

"В Питере даже в татарах благородство есть" - сказал нам писатель Чехов.




8.

Снова очутившись в Петербурге, я вдруг обнаружил, что прозу трудно писать. Хотя в Москве мне казалось, что винчестер моего девайса уже переполнен вполне осмысленным нарративом, чёрным шрифтовым фаршем, полуфабрикатом многих и многих... Поэм, рассказов, повестей, пьес, сценариев.

Наивный.

Тогда я решил, что самый лучший способ проверить своё регулярное столичное письмо на вшивость - взять, да и отдать команду - (сверстать всех наверх!) - "format C:\".

Ну, и "D:\", заодно - со всеми "backup"`ми.

Процесс меня разочаровал.

Он не принёс удовлетворения.

Нужно было сделать сперва целлюлозно-бумажную версию.

Распечатать на принтере?

Нет! - переписать чернилами и пером на шершавой бумаге.

Сжечь бумагу. Внести свой вклад в процесс глобального потепления.

А тут...

Вялой рифмой, напоминанием о потере стал лишь едкий запашок от пожара в пепельнице: сгорела твоя долговая расписка, Лена.

Буря в стакане водки.

(Corrigenda!)

"Друг в Бутырке, а я - в бутылке".

Петербург отрезвил меня: я запил.



...Литература, известно, дура...

А падчерица её - Проза - упрямая брюнетка. Иногда может, конечно, с оглядкой на мачеху, закосить под рыхлую и доступную рыжую фефелу. Но и в таком образе любой фальшак она чует за версту, как ревнивая жена - чужой парфюм.

Это крашеная пергидролем истеричная сука-поэзия в любое время суток может неожиданно раздвинуть свои строчки. И ты бежишь к ней, по первому зову. И только ей - я верный пёс.

    ...Ну? Что ты нынче прикарманил
    У рукописи за спиной?
    Сладчайшая из клептоманий -
    Слова украденные мной:
    Стихи! - вот кража среди бела
    Листа бумажного, когда
    Слова приходят между делом.
    А остаются - навсегда.

"И чувства добрые я литром пробуждал..."

А Проза - не-е-т. Эту даму не обманешь. И за ней надо долго ухаживать.

И губная помада за кровь - не прокатит.

Да, и наркоза не будет.

И свою первоначальную мысль: хоть что-то прояснить в этом мире, установить тем самым внутри себя порядок - написать одну единственную книгу, и всё в неё вложить...

Эту мысль я вовремя оставил. "Вовремя" - так мне кажется.



...Что-то романы нынче стали короткими. Их без особого ущерба для души читают или пишут за один дождливый денёк. И проживают - за два-три дня, в метро: между чужими - работой и постелью. Очень многие писатели сейчас так делают. Особенно писательницы. Не будем показывать пальцем.

Да вон они тусуются, около издательства "Виагриус".

"Да, можно посмотреть всех..."

Кликни на сцылочку.

А дорогие, блин! - не укупишь.

Дерут с трудящихся втридорога... Словно целочки.

Но мне-то нужна только одна. Да, та самая. Говорите, у клиента?.. А когда освободится? Уже никогда?..



...злых корольков и визгливых сиповок.

А кто - не блядь?..



Вот и я, дурень, день за днём комкал и комкал, уже начинающую желтеть от времени элининскую меловку, бросал на пол. Тугие бумажные шарики тихо поскрипывали, распрямляясь. За это время я узнал, что ни один лист бумаги в мире нельзя сложить пополам больше семи раз.

Но я-то складывал.

И у меня получался не роман.

Не "роман".

Так, интрижка.

Книжка-интрижка.

Отражаясь вместе с Олимпией в пыльном зеркале, я кончиками пальцев, краем глаза, мозгом кости... Я ощущал, как по моей слепой и заикающейся машинописи с топотом проносились тени других писателей.

Особенно мне докучала одна из них - угловатая, неуловимая - тень одного американского прозаика.

Держа в кулаке свою шестидюймовую письку.

Не нужно было перечитывать его после тридцати.

Да ещё и в подлиннике.

"Читать писателя"...

Это вредно для литературной диеты.

Особенно когда самому давно уже пора "писать читателя".

А то и переписывать.

И потом... Шесть дюймов. Маловато будет. Это раз.

"Учитель, воспитай ученика..."

Во-вторых, я всё-таки написал роман. Длиннее и толще. Пускай отстоится. Успеем слить. "Отстоится", в смысле, полежит. "Полежит" - то есть... Что-то я запутался.

Да и размер... Не главное, да?

"...чтоб знать наверняка, кем будешь предан".

Главное всё главное.

Это - в третьих.




9.

"Главное, ребята, сердцем не стареть..." - несётся у шофёра из магнитолы.

Выбравшись из такси на улицу, я сразу озяб.

Внезапно, непредсказуемо, по-приморски посвежело.

Острый рассветный ветерок разогнал лохмотья тумана по колодцам и переулкам. На стене дома большими буквами написано стихотворение: "Друзья! голосуйте за Друзя!"

Охуительный стих. А рифма какова! Вот так и надо писать.

Голос суйте... Хорошо, что пиджак взял. Нет, домой я не пойду... А что там делать? Потискать Олимпию? Жить надо, а не писать! Жить надо - пьяным, писать - трезвым! Или наоборот. Не знаю, ещё не знаю... Ночь удалась? Можно улыбнуться. Можно и отплюнуться. Нет, было славно. И весело. Главное - неожиданно. Было глумливо, но в меру. Голо суйте... Местами цинично. Или, как мой батя говорил: "Похабно, чёрт возьми, но - хорошо!" Ни тени раскаяния. Тут Вэ Вэ Ерофеев неправ. После "соития" нужно ещё немного выпить. Заставить себя принять душ. Тем более, что дома нет горячей воды. Потом ещё немного... Подурить. Потом - крепкого и сладкого чаю. Или кофе. Потом ещё выпить. И закурить. Уже не в постели. Вовремя свалить. Всегда вовремя нужно вовремя успеть вовремя свалить. Тебе или ей. А потом ещё выпить. Не нужно... Не нужно вот этой посткоитальной грусти, беззащитности голышом, лёгкой тошноты и слабых мыслей... Не нужно. Этого дерьма в жизни и так навалом. Нужно беречь такие моменты от разочарования. Вовремя свалить. Женщина-подарок. Костюмерша с "Ленфильма". Хорошая девушка Таня. Из тех женщин, которым доставляет удовольствие отдать себя. Вот именно - подарить. Даже не ради секса, а просто так. В кайф доставить кайф тебе и, может быть, даже этим и поразить. Это чувство мне знакомо. И танина... м-м-м... падчерица?.. Пришла ночью из клуба. Из душа. Поскрипывая яблочками ягодиц. "Да ладно вам, мама... Всего лишь четвертинка экстази и немножко текилы-бум... Ой, а это кто?.." А это я. И хочется, и колется. Нежный страх. Милая дурочка. Развратная семейка. Но Таня опытнее. Это меня всегда подкупало в зрелых женщинах. Именно это. Искушённое бесстыдство. Напористая податливость. Кокетливая ненасытность... Так - что? Не время стареть! Надо заспиртоваться, и - не стареть! Так завещал нам фотограф и умелый пьяница Саша Саватюгин-Цин. Что мы имеем? Фляга водки оттягивает внутренний карман пиджака. Не выпадет? Много пива. Между пальцев. Надо пакет купить. Надо выпить одно. Остальное - в боковые карманы. Ой, гля!.. Палку. Палку оставил. Бросил в прихожей палку... И оставил. В смысле - инвалидную трость. А они что подумают. "Простите, я тут у вас палку оставил... Да, и не одну..." Не возвращаться же! Только вот Лернер будет ругаться. Лернер будет браниться. Это его палка. Опираясь на неё, он ходит за подаянием на Смоленское кладбище. Блаженны нищие. Духом, духом! Какой же Лернер нищий? Он богатый духом. "Духовен"? "Душевен"? Ох и "духовит" Лернер! Калом бур, лицом бел. Нет, смугл, чёрт. Не светит ему наследство. А царствие ему - ни к чему... Интересно, он с милостыни церковную десятину платит? Надо будет подколоть его. У него всегда полные карманы денег после престольных праздников. Пакет купить. Закусить. Сложить всё в пакет. Не хочу домой. Не хочу спать! Надо заспиртоваться. Зайду-ка я к Лернеру! Он - или ещё не ложился, или уже проснулся. Разбужу. Про палку ему расскажу. Сразу, с порога. Купим новую. Он же такой зануда бывает.




10.

А ещё я подумал, что если начну рассказывать эту историю, и смогу рассказать её до конца, я нападу на какой-нибудь след и найду выход. И... И "вход". В какую-нибудь другую. Историю. Пожалуй, что всё к этому и идёт.

    Прости терпенье за молчанье
    За годы медленной ходьбы
    Пустопорожними ночами
    На побегушках у судьбы

Да. Хватит бедствовать.

Теперь я готов получить грант на исследование трещин в граните какой-нибудь завалящей науки. И не пропить его, бездарно: выкуривать с утра косяк в постели, воспоминания читать о Льве Толстом, и размышлять: "Насколько же себя он позиционировал как графа?.."

Далее.

Пожизненную стипендию от факультета этномикологии. (Тогда уж и антропологии, заодно.)

Ещё пускай мне присудят пустую, но калорийную премию за вредность. Размером подлинника. В толстой золотой фольге, с шоколадным клоуном внутри. Фабрики "Рот-Фронт". Хорошее название. С детства волнует. Рот - фронт. Рот в рот. Не бери в голову. Рот врёт. Красный рот. Мороз - Красный рот... Мороз - Красный роз? Rot - это гниль... Да нет же - Урод-Красный-Рот: Word врёт.

Медаль Розовой Бретельки и Орден Сухого Памперса.

За неумелую ложь и неудавшуюся трусость.

Судьбоносный бонус.

Беру всё.

Так хочется уже, наконец, погасить кредит, вашу мать, недоверия. Раздать долги. Зайти в пивную. Угостить "нужных" людей. Получить внеочередное гражданство. Два паспорта: родной страны, и заграничный. В "заграницу" давно хочу, посмотреть - как там писатели живут? Особенно художники. Особенно - художницы. Военный билет. Пострелять в тире. Купить настоящий "стратокастер" и новую оправу для очков. Нет, две оправы. И "стратокастера" - тоже. "Дайте две!" Одну Климу подарю. И... И чтобы компьютер не зависал! Разорюсь на "Яблоко", ей богу.

И, может быть, даже где-нибудь пропишусь.

Потом зайду в пивную... Нет, в пивной я уже был. Скучно там. И пивом воняет.

Так вот. Если цели в этом я пока не вижу, то путь мне уже немного известен. Знакомые писатели рассказывали. Врали, наверное...

Да-да. Как говорил один товарищ: "Вставлю зубы, женюсь..."

А вовсе не наоборот.

    Книжки выстроились в ряд...
    Вдруг мне стало ясно:
    Рукописи не горят.
    Рукописи - гаснут.

Отряд не заметил находки бойца?..

А "Яблочко" песню доел до конца?

Доел-доел...

И не поморщился.




11.

В тёмной и затхлой парадной Лернера, за приоткрытой дверью в его квартиру, слышны голоса.

(Страсть как люблю подслушивать!..)

-...Блядь, это всё пидоры эти, французские... Это же они его ухайдакали! А вчера-то!? Видели? Кто видел? Вчера по телику показывали евонного потомка, как он с ихними шампанским чокался. Вот бляди, а!? У памятника прямо...

- Здесь, у нас?!.

- Да не... В Москве, слава Богу... Прикинь, Григорич? Мировую, типа, они пили... А наш-то - прораб или слесарь какой-то, этот хер внучатый. А на рожу так - алкаш типичный...



Опять Лернер кого-то притащил к себе.



- И не гово`и-ка... Стыдобушка, б`атия. Позо`г! Какой позо`г... Да-а-а. Ве`икий был че`авек. А п`опал, как заяц... Так что я хотел сказать вам, д`узья мои? Ведь его мышьение в значитейной степени фо`миговалось ф`анцузским синтаксисом и постоянным, п`ивычным тво`ением адекватных ему фо`м на г`усском...

Лернер... Вещает! В ударе, значит. Из квартиры до сих пор сильно несёт гарью. Месяц назад был пожар. Александр Григорьевич вышел за портвейном. Заболтался с кем-то. Любит он и умеет - поболтать. И ему всё чаще становится безразлично - с кем. Это плохо. Почти две комнаты успели выгореть. Остались только спрессованые жаром чёрные бумажные кирпичи на книжных полках.

И каким-то чудом уцелел рояль. Мистика. Ни одна струна не лопнула.



-...встаёт пе`ед нами каким-то искьючением, каким-то гениальным вы`одком с`еди г`усских писатеей... Не ищите у него мо`али! Его муза по ту сто`ону доб`а и з`уа! В его поэзии нет никакой этической п`оповеди! Никакого учитейства! Никакого н`авственного пафоса! Мо`альное пьек`аснодушие ему смешно, а мо`гальный г`иго`изм - чюшьд и непонятьен...



Бисер Лернера... Ну, всё. Хватит. Выпить уже хочу. Пальцы устали. Пиво держать.



-...Тук-тук-тук! Александр Григорьевич... Приветствую... А можно к вам? Дверь-то чего открыта?..

Лернер недоволен. Его вдохновенная телега остановлена. Ничего, сейчас другую запряжём... При виде бутылок в моих руках, Лернер тает. Тает, но не тает. Что-то нынче он суров... Длинные чёрные волосы всклокочены. На прошлой неделе они были седыми. Покрасился, старый дурак! И сразу стал похож на молодящегося еврея. Или подозрительного цыгана.

- Вас ждём, с`уда`й... А мы тут п`азднуем... П`оходите, пьисаживайтесь. Вы знакомы?.. Ты мою т`ость п`инёс?..

"Пгазднуют" они... Да они ждут, сидят, пока ларёк с суррогатами на рынке откроется. "Льдинка-снежинка", мля... "Красная шапочка"... "Тройной", на худой конец. Я выставляю пиво и растираю затёкшие пальцы. Тепло.

За круглым столом сидят двое. Одного я хорошо знаю. Это Федя Флакон. На рынке ошивается, у абреков грузчиком подрабатывает. Иногда Федя заходит ко мне, заныкать в холодильнике украденные мясо или рыбу. Ну, ему простительно. Отец-одиночка. Двух пацанов и дочку вскармливает. Второго - в чёрной косухе и бандане с черепами, я видел пару раз. Мой ровесник. На "Камчатке", да. Пели, пили. Типичный Сергей.

- Здорово, Флакон. Привет... Сергей, да?

- Дима... Здорово, Костя. У меня, кстати, трубка твоя... Ну, помнишь, на "Камчатке"?.. Вот.

Он роется в карманах косухи и достаёт мою носогрейку с наборным мундштуком, которую я сам вырезал той бесконечной ночью на Довженко из могучего вишнёвого корня, который выкорчевал вместе со своим отцом из земли, на которой я родился. Уф-ф... Предмет для меня вполне сакральный.

- Бл... Благодарю вас... Дмитрий. От души. Благодарю. Я думал, посеял... Нич-чё не помню. Мы здорово тогда, да?..

На столе рассыпаны яблоки, а в центре стоит ящик из под бананов, полный отличной крупной воблы. Видать, Флакон притащил. А Лернер сегодня... Явно не в себе. Алкогольная паранойя. Этот цирк я уже видел. Перемежающаяся интеллектуальная хромота. Это заразно. Лернер наклоняется ко мне и зловеще шепчет:

- Подс`ушивал там, стоя`й?..

- Не-не, Саш... Ты чего? Это... От нашего стола - вашему столу!

Я вынимаю водку и вдруг, неожиданно для себя, с воодушевлением говорю:

- Александр Григорич! Алаверды! Щас спою. Цитата дня... Цитата - для... Цитата бля, цитата бля, цитата!..

Я ж говорю - зараза. При чём тут старушка Дина Верни? Но с толку меня не сбить. Я настроен решительно: "Мой дядя самых честных правил - наганом, финкой и кайлом!" Меня слегка штормит, но я забираюсь с ногами на табурет и уверенно задвигаю:

- Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность! Я не люблю видеть в первобытном нашем языке утончённости! Грубость и простота более к нему пристала! Нужны примеры?! Запростяк:

    С утра садимся мы в телегу;
    Мы рады голову сломать
    И, презирая лень и негу,
    Кричим: пошёл! Ебёна мать!

Аплодисменты.

Не мне, так водке...

И Лернер доволен. "Подс`ушивал, мейзавец... Вп`очем, похвайно, мол-чек!"

У него несколько покровительственное ко мне отношение. "Мой мо`уадой д`уг"... Учитель - ученик. Я подыгрываю. Пускай. К тому же, в какой-то степени, так оно и есть. Мне же нетрудно, а старику - приятно.

Иногда мне вдруг становится так жалко Лернера. Когда он болеет с похмелья или молчит. О чём он, вообще, думает? Отвратительный, порочный старикан. Интересно, каким он был в детстве?.. Прекрасная загадка человеческой природы. Но я понимаю, что жалеть таких людей как Лернер - пошло. А беречь - уже поздно.

Поэтому я резвлюсь, как дитя. Сейчас, поддену Лернера...

- Колись, Александр Григорич... Заинтригован. Я подслушивал. По кому ты сейчас шпарил? По Тынянову? Или по Новикову?

Лернер сверкнул белками глаз и резко крутанулся на одном месте, да так, что подол его халата взметнулся и открыл бледные ноги. Без Брюсова обойдёмся - это низший пилотаж. "Ка-акой пошьяк" - подумает Лернер. И будет прав. Колено на одной ноге обмотано грязными бинтами.

- В жопу Новикова! В жопу Пику`я! В жопу Г`ождественского! Мейлаха - в гот! Это - Губе`г!.. Мавадой че`авек! В ваши годы!..

- Ладно, ладно... Я согласен, Саша. Во все дыры. В подмышку их, гадов... Давайте махнём, по соточке. Тащите тару. Сегодня чудесная ночь, господа! И утро. И, п`гезигая лень и негу!.. Учти, Лернер, я подлизываюсь. Ты чего завёлся-то? Выпей давай.

Лернер нервничает. Нернер лервничает. И про палку ему пока лучше не говорить. Припадая на больную ногу, он ходит вокруг стола и бубнит:

- Донжуанский спи-исок... Гу-бег! Ма-уа-дой че-мо-дан... В ваши лета!.. Где моя па`ука? Ты па`уку п`инёс? А слова`й?

- А я подумал, может быть это... Тыркова-Вильямс?..

Это я зря сказал. Поумничать захотелось. Дурак. Было бы перед кем. Лернер и так уже брызжет слюной на выдохе. Это его состояние называется "и всё заверте..."

И это, павта`яю, завазите`йно...

Передаётся воздушно-рюмочным путём.

"Но в полдень нет уж той отваги. Порастрясло нас; нам страшней..."




12.

Хорошо ещё, что в пору нашей совместной жизни с ней, мне не взбрело в голову стать писателем. Или - что ещё хуже - поэтом.

Хотя бы здесь у меня хватило вкуса.

И я получил ещё один мужской урок. Никогда не нужно говорить с женщиной искренне в минуты волнения. Или будучи пьяным. Это всегда всё портит.

Многие составляющие разлуки можно вытерпеть. Я согласен даже на ревнивую поножовщину, отравление, сглаз, порчу, суицид. Другое разрывает моё сердце: нет ничего глупее, жальче и некрасивее красивой женщины, когда ты её уже не любишь. Это потом, если повезёт, придут тихая грусть и взаимное прощение. А, может быть, даже - уважение и дружба. Но мозоль на душе оставляют именно эти несколько мгновений (часов, суток, недель) взаимных лжи, притворства и недоверия.

Надо отдать должное моей Деревянной Королеве: она никогда не задавала глупых вопросов, если я пропадал из дома на несколько дней. Где я шлялся? Всё равно не скажу. Так сразу не расскажешь. Мой короткий ответ будет слишком велик. Я говорил: "Изложу письменно!" Теперь-то я понимаю, что нам попросту стало тесно - двум разным мирам. Мы расстались, не причинив друг другу особого вреда. Только пользу.

Да ведь, Эргане?..

Конечно, пользу!

Ведь когда-нибудь я всё же напишу что-нибудь стоящее.

И однажды, вместо утреннего пива, я распечатаю эти буквы на полуслепом казённом принтере, пойду на почту и вышлю тебе. Будь готова! Бандеролью. Ждать осталось недолго. Наложенным платежом красен. Ты сделаешь из моей писанины твёрдую книжку в толстом переплёте. Твоё издательство выдвинет эту книжку на соискание...

Фу, попрошайничеством попахивает. "Соисканием", бля... Искать, сосать и раскаиваться. Как тот артист - восторженный пиздодуй.

(Вот такое моё гордое альпийское нищенство.)

По правде сказать, я и сам не знаю. Но всё равно вышлю.

Ты можешь засунуть этот "раманчег" в мусоропровод, как привыкла иногда поступать с частью тиража своих платежеспособных клиентов.

Меня-то теперь уже ничто не остановит.

К тому же - что с тебя взять? Ты уже давно живёшь в другой стране. А я - в другом городе. Да ещё и в России. Не печалюсь, нет. Почти не скучаю. Иногда только взгрустну по красивой, толстожопой и щедрой стране. Стране Москве. И подумаю, мимороком: "Наверное, всё же правы те два антисоветчика, Вайль с Генисом: в каждой стране ядро там, где литература гуще".

Да ты ведь и сама знаешь, умница, что нужно для успеха.

"Два языка, два комплекта белья, два комплекта людей..."

Два города - тоже неплохо, а?




13.

...Чёрт.

Такой вот Лернер завёлся в табакерке... То есть - на Петроградке, пока меня здесь не было. Откуда он взялся? Что-то он мне пробовал втирать, что работал коммерческим директором в центре у Шевчука, да тот его выгнал - за пьянство или за растрату... Но в музыкальной тусовке никто про него не слышал. Я пробивал.

С Лернером я познакомился... Специально. Когда охранял клетку с арбузами на Зверинской улице. За ночь я получал сто рублей и пару арбузов. Сначала было скучно, но потом я придумал ставить стул под соседний уличный фонарь и читать, поглядывая в сторону зоопарка. В ближайшем скверике всю ночь тусовались наркоманы, алкаши и разная симпатичная сволочь. На крайний случай под рукой у меня был припасён "арбузный" нож, длиной с локоть.

На полосатые ягоды зарились, в основном, наркоманы. "Продай арбузика!" - пристанут толпой. "Заперто, ребята. Ключей нет". А их сушняк долбит. Они начинают ломать прутья клетки. Идиоты. Я продолжаю читать. Мимо проезжают менты, всех винтят, увозят и сажают в "обезьянник". Предсказуемый финал. Я вынимаю несколько арбузов, прячу их в кустах и заматываю клетку проволокой.

В ту ночь я читал книгу "Петербургские трущобы".

Смена подходила к концу. Меня клонило в сон. Светало. Лернер подошёл ко мне со словами: "Па`енёк... Хочешь отсосу у тебя? Дам сто г`убьей... И`и стаканчик, хотя бы, найдётся?" Я размышлял: "Ударить или просто послать?" Но что-то меня остановило. Умный и проницательный взгляд глубоко посаженых глаз с тёмной восточной поволокой? Дорогая и чистая обувь? Правильной речью меня не удивишь, но дальнейшие слова, произнесённые с лёгким прононсом и этой возмутительной, почти театральной, пародийной (аристократической?) картавиной... Короче, весь ряд очевидных слагаемых убедил меня, что я имею шанс пообщаться с человеком неизвестной мне породы. Весёлой, редкой, разноцветной породы. Несмотря на штаны с пузырями на коленях и вислый турецкий свитер. В чёрных глазах Лернера сверкнула искра. Он понял, что я понял, что он понял. Мы помолчали. Обижать этого интеллигентного пожилого человека? Себе дороже... Я достал литровую эмалированую кружку и выплеснул остатки чая. Лернер ушёл в сторону сквера и через пять минут вернулся с двумя бутылками вермута. Правда, вскоре за ним пришли его угрюмые собутыльники - пара каких-то левых гастарбайтеров в спортивных костюмах и стали предъявлять. С неисправимым акцентом.



(Мой слух безнадёжно испорчен. Когда я слышу все эти малороссийские фрикативы, вопросительные пензюковские интонации, певучие вятские гласные, рязанско-тамбовские "яти", упругие уральские "о"... Они мне нравятся. Я жить без них не могу. Я без них - никто, и звать меня - никак. Это мой, русский язык. Но я не люблю грубых носителей этого языка. Попадаются же среди них такие, кто не только думает с орфографическими ошибками, но и поступки совершает... Как и все мы, порой.)



Пришлось показать пришельцам нож. Взглядом - хватило и этого. Они быстро слиняли. Через пару месяцев я сильно пожалел об этой своей... стилистической ошибке, но это другая история.

Зато Лернер оценил мой порыв. Оказалось, что этим утром, кроме стакана, Лернеру позарез нужна была отзывчивая и чуткая аудитория. Уже потом я узнал, что два литра вермута по праву принадлежали тем придуркам из Даугавпилса, и что Александр Григорьевич Лернер часто практикует такие вот игры с реальностью. И правила у него разные, но всегда - только свои. А реальность-то - всегда одна и та же... Грубая, сука. Поэтому у Лернера бывал сломан нос и синяк под глазом тщательно замазан тональным кремом. Но чаще всего из липких ситуаций он выходил чистеньким и сухим.

Пропойца. Провокатор. Проповедник. Пианист и педагог. Человек толпы. Как наркоман подсажен на иглу, так Лернер "подсажен" на людей. Чтобы найти интересного собеседника, он был готов на многое. Я ни разу не видел Лернера одного. И для некоторых умниц он сразу становился кем-то вроде гуру.

Нет, не для меня. Нет, мы не подружились. Да у него и не могло быть друзей. Я всего лишь оказался тем, кто не гнушался любых тем. И тем, кому Лернер решил иногда приоткрывать тайну перспективы метафизической пропасти на пути стяжания Духа Святого, и указывать своим личным примером на бесчисленное множество коварных ловушек, которые ждут каждого, кто отважится шагать в этом направлении.

Это он, Лернер, прочитав на экране своего допотопного гаджета несколько моих литературных упражнений, решил упорно вбивать в мою голову азы писательского мастерства. Какими они ему представлялись... Он открыл для меня дверь своей домашней библиотеки и даже предложил вести "творческую переписку". Свои пылкие, сумбурные и какие-то крикливые письма он опускал в мой почтовый ящик, переходя по ночам через дорогу.

Смешно. Иногда я сталкивался с ним у дверей своей парадной.

Жили мы рядом.

Но если у Лернера не было настроения болтать, он попросту молча вручал мне свёрнутый в трубку листок бумаги и уходил.

Я расправляю на коленях несколько уцелевших писем.



"...Мой молодой друг! Я внимательно прочитал твой последний, если можно так сказать, рассказ. Единственное, что на этот раз заслуживает похвалы - так это попытка выстроить сюжет по классической, "школьной" схеме. Она удалась. А рассказ - говно! Приходи, поговорим. Но орфографических ошибок на этот раз заметно меньше. Возвращаю, с исправлениями. Исправленному - верить!

<...>

...Но особенно меня покоробили следующие за ним твои высокомерные рассуждения о розановской влюблённости в евреев. Знаешь, чем это попахивает? Гулагом наоборот, вот чем. Моим личным, нравственным "гулагом". Откуда в тебе это?.. Впрочем, я человек широких взглядов, и на свой счёт всерьёз могу принять только... Немедленно перечитать! Я скажу, КАК перечитать. И с чего ты взял, что Мандельштам и Кафка были духовными братьями? Тогда - обоснуй!

Почему ты боишься называть вещи своими именами? Каких-то точек в словах понаставил... И выбрось нахуй эту свою ёбнутую пишущую машинку в окошко! Я же вполне разбираю твой почерк на вставках!

Не бойся скользких тем!

Не будь ханжой!

Не путай ханжество с пошлостью!

Я говорил тебе уже, и повторяю ещё раз: в настоящей литературе НЕХУЙ делать белоручкам! Это моё соображение. И оно не даёт тебе права на болезненное пристрастие к этой дебильной аграфии и жаргонным словечкам в текстах! Я тоже их знаю. (Впрочем, это твоё дело. Может, в этом и есть некоторый шик. Дворовой, опять же. Местечковый. Учти это, фраерок. Вот завтра заходи, и - поговорим.)

<...>

...Хотя бы - "записывай". Писать ты пока не умеешь. Так хотя бы - записывай! Сейчас тебе нужно всего лишь: жрать, гулять, дрочить и писать! И - читать! А ты что опять делаешь?.. Таскаешь к себе пьяных шлюх с Арсеналки, да стреляешь смывки у моей соседки, бановской шалашовки-героинщицы? Только не пизди, вчера видел, как ты от неё выруливал. И ты до сих пор кнокаешь под шконкой масскультовое худло? Детективы? Фэнтези? Или уже на мистиков-одиночек перешёл? Латиноамериканскую прозу?

<...>

..."Эпоха стёба... Стёба Над Стёбом". Где-то вычитал или услышал? Да вся эта сдержанная истерия постмодерна есть не что иное, как тоска ребёнка-идиота по строгому отцу - Большому Стилю. Вспомним модерн. То же самое - немецкая выдумка еврейских худкритиков и журналистов. Кстати - коммерчески успешная. И вообще, на кой хрен тебе сдался весь этот интеллектуальный секонд-хенд, который я видел на полках в твоей комнате? В этом городе можно быть каким угодно провинциалом, но нельзя быть провинциалом духа! Выбрось в окно, отдай соседке Люсе - в макулатуру сдаст, хлеба купит! Перечитай-ка лучше, не побрезгуй, что-нибудь из прозы бомжа Лёхи Пешкова, жившего когда-то в нашем районе. (Хотя, я представляю себе, с каким предубеждением ты можешь относиться к его творчеству, с твоим-то "совковым" образованием.)

<...>

...А таланты - они же не заимствуют. Если им надо - они крадут. Хуй за щеку! - цензорам и указчикам! Нечего бояться, когда крайняя степень цензуры - всего лишь смерть!

Только не доводи дело до семи нот и четырёх тактов подряд - в этом случае, по международным законам, тебя могут прищучить, за плагиат. Да и то - лишь за музыкальный. Как меня, однажды. И если пишешь - так по-доброму, по-доброму колдуй! Знай, что рано или поздно сбудется всё, что ты написал. И - не знай меры, её нет!

Ты мне Ожегова когда вернёшь? Заходи завтра. Можешь - прямо с утра. Я тут прогнал через противогаз с марганцовкой несколько литров какой-то дряни. Начну сегодня. Можешь пригласить и своего товарища-гитариста. Хорошие песни у Холкина этого. Холкин - еврей? Забыл, как его зовут. Только пожрать чего-нибудь принеси.

Жрать, читать, дрочить и писать!

И ещё помни - к таланту нельзя привыкать. Талант - не жена..."



Перечитывая... Вернее - переписывая сейчас эти строчки, я вспоминаю, как после этих слов, смеясь и дрожа от злости и отваги, я спешил в свою комнату, к Олимпии.




14.

Я вдруг обнаружил, что "тема Лернера" в моём повествовании затянулась. Ну, а что делать? Не окажись его рядом в тот период моей жизни, я бы и не стал никогда писать.

Нет, стал бы. Но - по другому.

А мог бы и умереть под забором Сытного рынка, как пророчили мне тогда подружки и приятели.

Пускай всё идёт, как идёт...

Лернер мог вести разговор на любую тему. От подлёдного лова на мормышку, до обсуждения гипотезы Проппа в теории самозарождения сюжетов. Он говорил, что свою феноменальную память он получил в подарок после контузии, будучи переводчиком в братской Анголе.

Лернера знали все окрестные бродяги. С ним всегда можно было забухать. Но, в отличие от остальных моих собутыльников, после утренней опохмелки Лернер мог сказать что-нибудь поучительное. Например: "Пос`ушай, какие мысйи я вче`га вычитал у Мо`гуа... Он гово`гит, что писате`й, п`говодящий свою жизнь за письменным сто`ом, в конце концов становится пессимистом. Что скажете, юноша?.." Я мог ответить: "Пиздёжь!.." Или, подумав немного: "Что-то в этом есть..."

Если выпить было нечего, то Лернер шёл, как он выражался, "в на`год". Он безошибочно вычислял среди людей, гуляющих по парку, человека, согласного через десять минут беседы расстаться с сотней-другой. Рублей или долларов. Была в нём какая-то цыганская магия. Арийский гипноз.



А ещё в лице и сущности Лернера я находил черты некоторых людей, оставивших в моей жизни не всегда прямой, но значимый след.

Подождите немного, друзья мои.

В моём городе навалом свободных мест.

Я и для вас подберу апартаменты.

Хотите, с видом на залив?

Или перспективой на запой?..

Наберитесь нетерпения.

Сначала Лернера куда-нибудь отправлю.

В Непал или в Индию. Туда, где теплее. В Израиль? Хорошее море - Мёртвое море... Нет, лучше к дервишам. Или грекам. Или в Китай?..

Я так спешу, потому что бездомная тень Лернера, уже три года как, мается, неприкаянная, ночует на лавочках, бродит в парке по тёмному и холодному Кронверкскому проспекту и бывшей улице Горького, ждёт, когда сведут мосты...

Ступайте уже, Александр Григорьевич.

Во Францию, к Рабле.

Нет, в самый кипешь Ренессанса.

Дуйте к Монтеню, вот что!

Мишель - приличный человек. Непьющий, но, как и вы - дворянин, и тоже, по слухам, бывал на войне.

Нет... Там вас сожгут на костре, за ересь.

Лучше, всё-таки, к грекам...



В то утро нашего знакомства, выпив душистого вермута, мы слегка оттолкнулись от "книги о сытых и голодных", которую я читал. Крестовский, он ведь где-то рядом с Достоевским? От Фёдора Михайловича мы плавно перешли к толкованию лотмановского определения термина структурной поэтики "минус приём". Потом... Потом я заблудился на тропах-"тропах" среди семантических полей. Я утонул в терминах, радующих мой слух доморощеного психолога: "внутригрупповой фаворитизм", "социальная ингибиция", "локус контроля", "эффект края"...



Вот и сейчас...



- Александр Григорьевич, перестаньте уже этот цирк... Хватит мозги ебать. Лучше сыграйте нам что-нибудь... Просим! Просим, пацаны?.. Просим, просим... Челом бьём! Ну ладно тебе, Сашка, сыграй...

Лернер перестал носиться вокруг стола, резко остановился и, немного подумав, захромал к роялю, крышка которого тоже была усыпана яблоками. Присаживаясь на табурет, он отбросил подол халата, как фалды у фрака. Я грыз яблоко, изо всех сил стараясь сдерживать смех. Сейчас. Сейчас пройдёт. Как только Лернер начнёт играть. Он умеет. Похлеще, чем болтать. "Ге`гоика бетховенских симфонических концепций... Педали`гованая мощным басовым акко`гдом..."

Истерично-восторженный Бетховен с утра? Тогда жаль, что нет с нами здесь альтиста Ивана Воропаева, который наверняка уже болеет с бодунища, в нескольких кварталах отсюда...

Я снова пьян. Я доволен.

Сегодня было мне хорошо.

Я бы отправился сейчас...

По торжественному течению вдаль - вдоль Первой.

А за нежный сквознячок анданте Пятой я отдал бы немного крови.

Крови, конечно, - не жизни.

Да и - Шестая...

Это ж - как в церковь сходить.

Одиннадцатая соната Моцарта.

Не самый лучший выбор.

То есть - хватит на сегодня.

А то я взорвусь.

Я иду домой, падаю в своей комнате на пол, и засыпаю с единственной мыслью: "...Надо записать..."




15.

Иногда ты звонишь.

Говорить нам не о чем.

"Ну, как там, в Питере?.."

В Ленинграде. Ничего так. Жить можно. Как и везде. Многое, конечно, изменилось. С приходом к власти Матвиенки карнавал девяностых окончательно прекратился. А после прошедшего юбилея менты стали злее и несправедливее, чем в Москве. Прикинь, недавно я вышел тут из своей парадной с бутылкой пива в руках. Меня сразу же подмели и отвезли в трезвак, где отмудохали и выскребли даже жетоны на метро. И так семь раз, за два месяца. Вышли денег на штраф, а?.. Нет, ещё не прописался. И постоянную работу пока не нашёл. Меня окружает разномастый, задорный и азартный сброд: воры, проститутки и ветераны всех войн. Про городских сумасшедших я пока промолчу. Изложу письменно.

Но, Лена. Порой мне снится кошмар, в котором я всё жму и жму на три огромных клавиши - "Alt", "Ctrl", "Del". Но ничего не происходит. Я хотел бы перезагрузиться. Начать всё сначала. Но это сон. Компьютера у меня нет. Крёстный папаша Костя Симонов забрал. Говорит, за долги.



(Везёт мне на известных однофамильцев и потомков. Пушкины, Толстые, Скрябины, Гончаровы, Глазуновы, Сологубы... Иллюзия фамильярных отношений с историей, хе-хе.)



Часто мне приходится выходить в парадную, в поисках чинариков для своей трубки. Собирать в банку чайные нифеля. По честному голодать. Но каждое утро на моём кухонном столе соседи оставляют стакан хлеба и кусок вина. Впрочем, я давно привык утешать себя мыслью, что довольство жизнью - не источник вдохновения для таких, как я. И ещё я нашёл одну любопытную цитату в старом блокноте, без ссылки на автора: "Мне вполне достаточно своего общества. А настанет время - обойдусь и без него".

Нормально, да?.. Мне кажется, ты оценишь. Передавай привет Симонову.

У меня нет компьютера. Зато есть Олимпия.

Я пишу. Я пишу тебе, как и обещал. Ну, ты помнишь.

Помнишь? "Изложу письменно!" Как и обещал. Излагаю.

Столько-то страниц, тысяч слов, символов, абзацев, строк...

Особенно - символов. С символами мне повезло.

С пробелами.

Без пробелов.

Мне будет жаль, если ты увидишь сплошные пробелы.

Ведь только ты знала, что в машинке Кати Зац даже ленты не было.

И всё это время я только притворялся писателем.

Я закрывался в своей комнате.

Я становился Клоуном во Тьме: между двумя листами отличной мелованой бумаги, огромное количество которой ты подарила мне на прощанье, я вкладывал лист чёрной, как самая чёрная балтийская ночь, копирки.

Вот и весь мой грим, весь фокус, всё моё фиглярство и жонглирование тремя...

Иногда я ошибался, и тогда...

(Ну, ты без труда поймёшь смысл этой ошибки - ведь у тебя тоже когда-то была машинка. И ты даже училась на ней писать. Под копирку.)

...и тогда напечатанные мною буквы можно было прочесть лишь при помощи отражения в зеркале. И когда мне удавалось различить в этом подвижном палимпсесте хотя бы пару горячих абзацев - моё лицо расплывалось в блаженной улыбке почти наркотического прихода.

Кстати, я так и "соскочил" в этот раз.

Оказалось, есть вещи, которые сильнее любви.

Старая любовь.

И новая любовь.

А между ними...

Завидуй мне! Я несчастлив. Отвратительно быть счастливым. Счастье - глуповатое состояние. Это вообще не состояние. Ты и не заметишь, как твоё счастье сожрёт тебя. Вместе с несчастьем. Оно превратит твою жизнь в ад, ещё при жизни. В загородную прогулку по грибной тропинке, в солнечный денёк с пивом на набережной, в нелепую улыбку беззаботного лыжника, шахматиста в двух конях от мата...

Забывшего сделать решаюший ход.

От счастья.

Промысел Божий, автомобильная катастрофа, "этот код не подходит", запоздавшее письмо, окрик патруля, проигрыш - и ты летишь кувырком вместе со своими намерениями... "Стой! Куда? А - попиздеть?.."

В лучшем случае - амнезия.

Пусть вымысел вытеснит память, пусть вера вытеснит истину.

Пусть эта вера будет достаточно сильной, чтобы в твой вымысел поверили все.

Я перестал строить планы, размениваться на квадратные метры, женщин и рубли. Я до сих пор бесконечно далёк от схемы: работа-семья-дети-пенсия-кладбище. Я думаю, это правильно. И, к сожалению, временно. Как и всё, что со мной постоянно происходит.

И некое подобие довольства жизнью я начинаю чувствовать лишь когда новая череда невзгод начинает приносить свои нескромные плоды: тугие бумажные шарики.

Тугие бумажные шарики.

Немногие знают, как они хороши.




16.

На той, предыдущей, самонадеянной ноте я и хотел закончить этот текст. (Да-да, - "пойти-пройтись". Зайти на почту, бандероль...)

Но жизнь снова оказалась талантливее писанины.

Круг замкнулся, весело заверещал старенький модем, шестерёнки посыпались из волшебных каминных часов, у знакомого одноглазого бандита выпали из кармана - одновременно - три яблочка, весело запрыгали по экрану...

Точка, абзац.

И вся маржа досталась мне.

Наконец-то!..

Я же поставил на кон всё, что у меня было.

Ну, или почти всё.

    Каждая новая строка - это начало, и ничего не поделать с теми, кто ее продолжат. Все мы каждый раз начинаем всё заново. И, конечно, ничто не свято...
    Судьба слова...
    Соответствуй ей, правь ею!
    Строка.
    Смешно. Смешно...
    Ещё строка.

Так вот: моя ставка сыграла.

Вчера я получил электрическое письмо от одного мальчика.

Его зовут Клим.

На фотографии, которую он мне прислал, я обнаружил себя, образца двадцатилетней давности.

А ещё он написал мне: "Надеюсь, мы не будем устраивать мексиканские сериалы..."

Я рассмеялся.

Я думаю, мы с ним поладим, с этим парнем.

К письму была приложена короткая, но уже сбывшаяся сказка, которая называется "Ангел".

"Свесив ноги с облаков и прижав к телу крылья, ангел смотрел вниз, плевался косточками от черешни и тихонько приговаривал: "На кого Бог пошлет".



2003, 2008; СПб, Москва, Дикси.



Клоуны во Тьме. Сборник рассказов




© Егор Чужак, 2008-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.




Словесность