Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



ТЮБИНГЕНСКИЕ  РАЗМЫШЛЕНИЯ


Гельдерлин никогда не был и не будет ни любимцем, ни кумиром, ни развлечением для "любителей поэзии". Взаимно век наш презираем им.

Ища Гельдерлина, исследователи лишали его тела, лишали духа, ворочали так и эдак, но Гельдерлина так и не нашли. Не там искали? Не так искали? Скорее всего, и там, и так, но каждый искал разного Гёльдерлина. И каждый находил. Рыбак, идущий "на щуку", не ловит ёршиков. Если Цвейг шёл за Гёльдерлином, то и находил для себя, соответственно экипировке, нечто между Франкенштейном и Достоевским. И так каждый. Я не знаю других писателей, издерганных больше и напраснее, чем из известных - Гоголь, из безвестных - Гёльдерлин.


Его стихи не отобразили ничего из своего века, из своего мира. Почитав его стихи, невозможно даже понять - в каком веке он жил? Ему не нужны умники, как при жизни не пригодились ни Фихте, ни Кант, ни Шеллинг, ни Гегель. Перевернувшие европейский разум - они ничего не затронули в Гельдерлине.


Почему Германия? А просто удача, дар прекрасной земле.


В двадцать лет этот статный светловолосый юноша прожжен воспоминаниями, точно проказой, он изъеден, растерзан ими. Уже в двадцать лет, за два года до получения магисторского диплома, Гельдерлин всецело потерян - мало для священнической карьеры, - потерян для мира, христианского мира особенно, безвозвратно. Напрасно целых двенадцать следом идущих лет матушка, бабушка и тетя увещевают и уберегают свое обожаемое чадо - уже в стенах второго, Маульбронского монастыря, Гельдерлин потерян для них, для всех - навсегда.

Как это странно все для Гельдерлина: монастыри, тётушки, университеты, будто и не о нем речь.

Я всё думаю: если бы ребенка Пушкина отвезли в Петербург к иезуитам, как первоначально желал того Сергей Львович - стал бы он тем "веселым именем Пушкин", который, по Григорьеву, "есть наше все"? Выпади из судьбы Пушкина солнечное слово Лицей - был бы Пушкин?

Но Гельдерлин ни на йоту не изменился бы, измени судьба его рождение: век, страну, семью, веру, язык, детство. Все, что требовалось извне - это чтобы он родился.


Вся сила поэта Гельдерлина состоит из бессилия поэтического ремесленника. Как он говорит? Почему вообще он назван поэтом? Он говорит безыскусно, путано, то слишком вяло, то чересчур торопясь, говорит одним и тем же узким набором слов, одними образами, одной географией. Никакого роста. Гёльдерлин монотонен и предсказуем. За километр ясно, что будет дальше. Всякому пишущему ведом навык, усложняющийся при упражнении в письме, добротная закалка руки. Толстой язвил над техникой барынь, что уже говорить об удивительной, прямо феноменальной правильности слога и стиля сегодняшних пишущих, поголовной крепкой выучке современных людей! В Гёльдерлине нет даже этого. Кто выдумал, что он поэт?


Жизнь Гете, по сути, скучная жизнь. Нигде не отыскать поступка, слезы, мысли просто так. Злосчастный Вертер - единственный промах молодого Гете, единственный опыт страсти. Он уничтожил ее в себе раз и навсегда, отшвырнув книжкой о Вертере в толпу современников. И выжил.

"Вертер" - большая беда, зачинщик многих - премногих бед. Трезвый цинизм Гейне ("Нескольким дуракам пришла мысль заодно пустить себе пулю в лоб"), бутафорская народность романтиков - это смола, залепившая нанесённую рану, остановившая собой инфекцию. Так выступает смола на пораненном теле абрикоса, спасая дерево. Уж пусть лучше в фундаменте национальной литературы лежит "Гаврилиада", чем "Вертер". Пусть лучше там будет пусто, чем "Вертер". Пусть лучше крыша на земле, чем "Вертер".


Нет ничего, что могло бы приравнять Гельдерлина к поэтам, но достоверно существует то, что возвысило его над ними. Величина Гельдерлина - это величина покорности изнутри. Кого-то растерзали бури (Клейст, Ницше, Цветаева), а кому-то zarte Lufte der Aethers 1  вымыли спасительную уязвимость души. Мощь и нежность его Goldglanzenden Bachen 2  зачаровывают Гельдерлина. Он боится шелохнуться, чтобы не спугнуть вдохновение. Он притих, как истинный сластолюбец, вблизи неистовствующих муссонов, накрывающих его с головой, повелевающих им. Гёте презирал нытиков, гоняющихся за божественной подачкой, таких как Клейст и Гёльдерлин. Ловцы божественной халявы погибали на его глазах один за другим, как вываливающиеся из воробьиных гнёзд птенцы, которых ни поймать, ни спасти, увы, нельзя. Он знал, кто отзывается на мольбы сластолюбцев...


Вы не думали, кстати, почему один прячется и пишет, а другой пишет и кричит во всеуслышание о всякой прилетевшей строчке? Потому, что они разные люди. Реакция на нежность, на гнев, на боль может быть наследственной или благоприобретенной. Реакция на вдохновение бывает только врожденной. Один как прятался, так и будет всю жизнь прятаться, другой как кричал, так и будет кричать.


Гете - идеал коммерческого приложения дара. Он пахнет двадцать первым веком. Именно себя, как ценнейшее утвердил Гете в лирике. Он воспевал твёрдую почву действительности, которую смертным опасно покидать. Как органично вписать Гете в сегодняшний две тысячи одиннадцатый, когда вновь народившиеся романтики боятся нос высунуть среди изобилия сильной, поразительно правильной лирики! О, сколько Гёте и поныне сторожат границы поэзии, чтобы романтические малолетки не возмечтали о божественном вдохновении!

Но никакой Гёте не помешает новым Гёльдерлинам призывать непонятного Vater Aether, и лететь вниз.


Из четырех возлюбленных Гельдерлином стихий Цвейг не досчитался одной - земли. Как это? А куда деть бесконечный педантизм вырисовывания умиротворенных пейзажей, этот беспрерывно повторяемый набор натуралистических существительных: Hugel, Wellen, Rosen, Haine, Blume, Birne, Erde, Wasser, Flut, Sonnenschein и т.д., густо чередующихся на каждой странице. Обо всём, обо всём, даже о бесплотной своей Диотиме говорит Гельдерлин языком трав и зверей.


Нет, тут что-то другое. Только осязаемым языком объемного мира возможно придавить к бумаге его легковесные ощущения. И чем плотнее хмель невесомых наитий, тем гуще напичкана стихотворная речь Гельдерлина тяжеловесными описаниями натуралиста. Незримое - сущим. Они - его поводыри.


Пришла Диотима, "ниспосланная богом" - стала ли она Ариадной?

Нет. Гельдерлин сам не позволил ей этого. Что это? Плетение нового мифа. Ему не нужна Диотима вне мифа потому, что и его самого вне мифа нет. Старым методом окольного натурализма обрисовывает он свою любимую, ни единого нового звука, ни мысли, ни запятой.

Цвейг сделал из Гельдерлина пассивного медиума, интересного как ископаемое, но не как живое. Жизни в Гельдерлине Цвейг не нашел. Его Гельдерлин не чувствует боли. После умной, но ужасно холодной книги Цвейга хочется защищать именно человеческое в Гельдерлине.


Клопшток, Лессинг, Виланд, Гердер, Бюргер, Гете, Фосс, Шиллер, Фихте...

На исходе восемнадцатого столетия - где они, что они, кто они?

Они осели и остыли, заимев чины и звания; они тайные советники, надворные советники, советники консистории, профессора, даже министры. Они стары и холодны.

Шиллер, веселый штюрмер, затейник - что он делает в 1795 году? Он пишет "Письма об эстетическом воспитании человека". Вы не задумывались, почему Шиллера назначили в истории глянцевой обложкой для романтизма? То, что никакими силами, как бы ни хотелось, (о, как хотелось бы!) примазать романтизм к Шиллеру нельзя - чистая правда. Не тут-то было! Вот, произносишь "Шиллер" и на ум обрушиваются гремящие тазы благородства, мужественности, все виды Menschlichkeit-ов и Schonheit-ов, придавленных сверху потрясающей красоты бюстом Даннекера, от которого глаз не оторвать. Здоровую натуру Шиллера назначили олицетворять нечто туманное для многих и по сей день. Как ни странно, именно здравостью Шиллера, ломоносовской пробы здравостью, романтизм дышит и сегодня. Румянец Шиллера - на скулах чахлого младенца, родившегося стариком, немецкого романтизма. Не могу представить, кто, кроме Шиллера, смог бы подпирать собой этот гнилой дуб третье столетие подряд.


Романтики и Гёльдерлин? Их постоянно пытаются связать, а т.к. сделать это совершенно невозможно, то пытаются связать хоть как-нибудь. Это ложь. Ни романтики не угадали Гельдерлина, ни Гельдерлин не нашел ничего для себя в простоватой сказочности романтизма.


- В прежние времена, - сетует Гёте Эккерману, - я куда легкомысленнее относился к своим произведениям, частенько забывая о копиях, и сотни таких мелких стихотворений у меня затерялись.

Он уже не сомневается, что "мелкие" его стихи - это произведения, но он лукавит: давно-давно все прилежно копируется. Пройдет двадцать лет и корзины с рукописями Гельдерлина выбросят на Тюбингенскую свалку. Часть его рукописного наследия растеряет злосчастный Мерике, часть погребется в Штутгартской библиотеке.


- Мне, - рассказывает дальше Эккерман, - Гете поручил отредактировать свои мелкие, никогда ранее не печатавшиеся произведения, а также пересмотреть его письма и дневники, чтобы выяснить, как поступить с ними при следующем издании.

Снова "мелкие", но неизменно "произведения". Непосредственно в дни сих забот Клейста, поэта с лицом стриженной девушки, уже нет в живых. Затравленный Клейст вызывает в Гете "только ужас и отвращение".

- Его ипохондрия уж чересчур велика.

Влюбленный в Гёте Клейст, влюблённый в Гёте Гёльдерлин, влюблённый в Гёте по молодости Гейне...Странная и печальная закономерность влюблённостей. Как горох от стены отскочили все трое от обожаемого гения! Все трое к зрелым годам слышать не могли имени прежнего кумира. Гёльдерлин и в безумии рычал, как зверь, при одном упоминании его. Почему? Что за железобетонное сердце пряталось в той груди? Что за слепота ослепила Гёте, что никто, никто, никто не удостоился его благословения? Что за монстр в нём ненавидел всё живое вокруг?


- Была у меня, - передает Эккерман слова Гете, - и еще одна комната... со стенами, которые я в течение многих лет исписывал отметками о своих работах в хронологическом порядке, спеша занести в этот список каждую новинку. К сожалению, и эту комнату я вздумал побелить...


Боже мой, да это болезнь! Письмо другу, шарж, стих в альбом, запись в тайном дневнике - все для потомков, в века ("Я, живущий в тысячелетиях..."). А рядом, в соседней комнате - нищий, бедствующий Эккерман, не могущий ни уехать, ни жениться, отказывающийся от выгодных предложений, пишущий невесте оправдательно-трогательные письма. Просительные письма Эккермана о повышении жалования - куда их денешь?! Они вопиют к небу!

Гете так и не отпустил от себя Эккермана. Все, что есть действительно интересного в книге Эккермана о Гёте - это сам Экекерман.


Гете и Гельдерлин? Нет, не случилось. Как легиону пописывающих щеголей всех европейских дворов, как маститому уже Виланду - Гете дал Гельдерлину совет "писать преимущественно маленькие стихотворения". Всё.


Преданный Эккерман! Он так и не понял: какую громоздкую улику оставил против своего друга ("О милый друг мой! Ты, разгадавший тайны...").

Шестисот страничная книга "Разговоров с Гете" Эккермана содержит одно-единственное упоминание о существовании Генриха Гейне.

Гейне и Гёте тридцать пять лет (вдуматься: почти целая жизнь Пушкина!) жили и дышали рядом. Географическая разница Парижа и Веймара - это так мало, так незначительно в истории двух скупердяев. Даже, если бы их поселили на одной лестничной клетке, за гипсокартонной перегородкой - они не расслышали бы кашель друг друга, вонь настойки пустырника, ползущий из-под двери, беззубый лязг семи замков и цепочек, укрывающих от мира их гордыни. Что такое для меня чужой человек? Полжизни я улыбалась при одном имени "Белла", простого её существования где-то между Москвой и Переделкино, вполне хватало на счастье, залившего половину моей жизни. Если Земфира уедет в Австралию, не всё ли мне равно, если я слушаю её песни и считаю её поэтом и гением? В Уфе она, или в Гренландии - какая разница, если мне хорошо от мысли о её существовании в одном времени и, пусть географическом, а не осязательном, слава Богу, что географическом, а не осязательном, пространстве.

Это больше сокровищ Персии, кладов викингов, вкладов олигархов - человек, дышащий где-то на земле в одно время с твоим дыханием.


Стихи Гельдерлина чем далее, тем явственней есть подстрочники самого себя. На пороге безумия он не успевал конспектировать. Это вообще трудно назвать письменами, строчками, тем более стихами - это стенография летящего звука. Ничей стих не чист так от автора, как стих Гельдерлина.


Как переводить Гельдерлина?


В Гельдерлина нельзя привносить свою волю. Его придушивают мастерством, между тем, как сам он несведущ в азбуке, он безыскусен и неловок в стихосложении. Великих мастеров пусть переводят великие мастера. Должен найтись кто-то, не имеющий, может быть, вообще опыта перевода - и тогда произойдет новое чудо.


Что бы ни говорили, а перевод есть, прежде всего, насилие. Я вижу две философии перевода; первая - привнесение своей воли в перевод. Вторая, гельдерлиновская - это перевод как только мгновенье передачи вещи из одних рук в другие. Немой перевод. Переводчик как бы надевает черную повязку на любопытные и своевольные глаза своего сердца. Перевод с закрытыми глазами. Подвиг.

Другого пути к этому поэту из русского языка нет.


Почти сорокалетнее житьё Гельдерлина в Тюбингене по явленности миру равно трехчасовому обеду Гете. Огромная книга Эккермана похожа на огромное застолье, обед длиною в девять лет. Гастрономическая энциклопедия гения.

Судьба под конец уравняла их. У Гете она усыпила дух, удерживая морщинистую руку третьей Парки, занесенную над нитью гетевского долголетия, бесконечно продляя его бесполезную старость. У духа она затмила разум.

От самого рождения до последнего июньского дня 1843 года поражает в Гельдерлине его беззлобие. Гибельная тихость поэта. Еще юношей сказал он о себе: "в небесное проданный рабство". Если в небесное, то почему рабство? Сколько грусти в этих словах.


Из семидесятитрехлетней жизни Гельдерлина тридцать семь последних лет (1806 - 1843) - сумасшествие; два гомбургских года (1804 - 1806) - ни туда, ни сюда, последняя попытка жить без Диотимы, вялое оттягиванье катастрофы. Если от 1788 года, года создания Тюбингенских гимнов, посчитать до 1804-го, до Гомбурга, то получится 16 сознательных и певучих лет поэта. Если придраться и прибавить к этим шестнадцати два гомбургских года - выйдет 18 лет пения. Много это или мало? Сколько?


По отпетым годам Гельдерлин - юноша. Он так и остался им, вечно молодым эллином, до самого июня 1843 года. Самой Судьбой, как понимал ее Гельдерлин, высчитан этот символ цветенья.


Одно только действительно благодатное женское имя можно найти в судьбе Гельдерлина и оно - не Диотима.

Беттина фон Арним! Это она в 1840 году прославила Гельдерлина.

Как неуместно говорить о поэте Гельдерлине в 1840 году... В Германии без Гете.


Германия без Гете!

Проживи этот могучий старик ещё двадцать лет - и мир получил бы другую историю. Что он делал такого? Ничего. Восседал в Веймаре, как патриарх, и делал то, что положено делать на вершине мира: подолгу обедал, помногу говорил за столом, женился, посещал театры, занимался науками и, опять же, многословием. Но для начала он стал Гёте. Вот ответ: для начала нужно стать Гёте, чтобы человечество триста лет подряд, затаив дыхание, листало записки секретаря, ища в них разгадку патриаршества его возлюбленного друга. Не находя загадку для разгадки...

Да не важно. Для начала нужно стать Гёте.


Диотима или Беттина?

Диотима начало, и Беттина начало. Диотима начало истинной жизни Гельдерлина, исполнительница его предназначения. Ущемить хоть сколько-нибудь её баснословную роль в его жизни, значит, совсем ничего не понять в Гёльдерлине. Значит, осмеять и вышвырнуть его из истории ещё раз. А Беттина - начало бессмертия Гельдерлина, единственная и верная тропа, ведущая к нему в 19 век.


Menons Klagen um Diotima. Это надо читать по-немецки. Это уже не речь, а опись, снятие последнего урожая. Все, написанное поэтом, перешагнувшим тридцатилетие, уже не стихи, а философия. Здесь каждую строку можно брать отдельно и насыщаться ею, ибо она вызрела и совершенна. Последние вещи Гельдерлина - каталоги эпиграфов.

Гете велик, но гений его идет от разума и окормляет разум. А сердце?

А сердце ищет тепла и родственности, ибо нет в человеке ничего более нежного и немощного, чем сердце.

Разум влюбляется в совершенные формы, сердце отдают несовершенным.



    ПРИМЕЧАНИЯ

     1  Zart - нежный
    Luft - воздух

     2  Gold - золото
    Glanzen - блестеть, сиять
    Bach - ручей



© Наталья Цыбулина, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2011-2024.

– Творчество Фридриха Гёльдерлина –







НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность