Я стал хуже видеть и днем жгу свечи,
а ведь мне еще нет тридцати семи.
Окно едва достает по плечи
саду госпиталя Сен-Реми.
В комнате холодно и мерзнут кисти,
на пол падает снег из цветных перьев.
Я кладу их на ветви вместо листьев
черных и фиолетовых деревьев.
Не могу унять эту дрожь в пальцах,
но скоро смирюсь и с этой потерей.
Я вышиваю небо на пяльцах
нитками моих вен и артерий.
Туман занавесил мое оконце,
а, может быть, просто мешает марля;
в твоем же всегда было больше солнца,
когда мы делили комнату в Арле.
У тебя всегда было много женщин -
душистых и крепких, как плод кокоса.
Ты научился любить их как вещи,
не нарушающие хаоса,
водил меня за руку по притонам,
где, обижая шлюх, я писал крыши
домов, распахнутые, как ладони
и губы, навстречу лону Парижа.
Я не доверял зеркалам и свету,
и тем, кто хвалил за то, что похожи
мои лица на автопортреты,
которые были лишь картой кожи.
Я дарил их друзьям: рты и уши,
надменный взгляд в оправе щетины.
В ответ они слали мне почтой души,
распятые на шершавой холстине.
Я развешивал души между небом
в синих бенгальских огнях Мулен-Ружа
и полями, беременными хлебом -
моим единственным хлебом на ужин.
Видно, я вызывал у них жалость:
по ночам души шептали молитвы,
днем бранили меня за усталость,
и, разрываясь, стонали под бритвой...
Теперь по утрам над моей кроватью
развязывают кожаные ремни
и руки, уставшие от объятий
сада госпиталя Сен-Реми.
Я ухожу от него по аллее,
оставляя следы на снегу. Я знаю -
это мое отраженье светлеет
в зеркале. К весне и оно растает.
Впусти меня в прохладу пустоты,
в пещеры глаз, за суетность зрачков,
где приступы небрежной доброты
скрываются за стеклами очков,
где горизонт нарисовал тоску,
и выше неба воспарила бровь.
Ты слышишь, как к стучащему виску
по мускулам карабкается кровь?
Пророчествам ужасным вопреки,
оставим этот город-монастырь,
и пусть найдут друг друга две руки -
одна - слепой, другая - поводырь.
Пойдем со мной по кладбищу песка,
средь разоренных раковин-могил,
дотрагиваться кончиком носка
до пены волн, что выбились из сил.
Мы скажем много необычных слов,
что прежде было стыдно говорить.
Нам рыбаки покажут свой улов
и объяснят, как нужно здесь ловить.
Входящий в предначертанный удел,
прилив научит терпеливо ждать
и постигать свой собственный предел,
который не обнять и не понять.
Впусти меня в прохладу пустоты,
где все дороги, что ведут назад,
закончатся и разведут мосты
в пределах горизонта, а не за,
где солнце не восходит для броска
на штурм рассудка, чтобы вновь и вновь
на жернова стучащего виска,
как на Голгофу, гнать мою любовь.
Под утро - время больных и сирых,
в час, когда никто никому не должен,
на одной шестимиллиардной мира
пейзаж до невыносимости сложен
и тверд до окостенения взгляда.
Попытка осмыслить нагроможденье
предметов - мальчишеская бравада
мозга в реакции на отторженье.
Город укрылся простыней пустыни
неба после остановки дыханья.
Поезда метро уходят пустыми
под всполохи искр и скрежетанье.
На иглах рельсов вагоны похожи
на цинковые кубики инъекций,
вводимых в вены тоннелей - под кожу
города с остановившимся сердцем.
Позеленевшая с ума Свобода
тушит в заливе свой розовый факел,
более не различимый с восходом.
И Статуя превращается в бакен,
кричащий homo homini lupus est.
Город, заплеванный, как пол в бильярдной,
просыпается, целуя флаг и крест
на верность моей шестимиллиардной.
Нельзя судить о ценности предмета
за то, что прост и объясним при этом.
Как часто форма, цвет и назначенье -
лишь результат случайного стеченья.
И, в силу беспричинности чудачеств,
природа в нем скрывает много качеств,
которых мы без должного труда,
быть может, не постигнем никогда.
Но в жизни экономя на предлогах,
Сегодня мы - подобья осьминогов,
в попытках быть в осьми местах и лицах,
осьми забот и на осьми страницах,
порой забыв, что есть один удел
у бесконечной вереницы дел,
и время - царь, и бог, и господин.
И в этом, к сожаленью, смысл один.
II.
Boardwalk - это деревянный настил
вдоль пляжных песков, лежащих без сил,
вдоль улицы с бегающими глазами
автомашин и скорбящими фонарями,
вдоль океана в нью-йоркском заливе,
спорящего в приливе-отливе
с абрисом материка-холерика,
именуемого Америка.
Утро на boardwalk'e хмуро и нежно,
ветер-младенец сопит безмятежно.
В камнях прибрежных всплеснется волна -
море вздохнуло и вновь тишина.
В небе высоком бесшумные птицы
ждут появления колесницы
старого Гелиоса, и, наконец,
плавится тусклый небесный свинец,
и возгораются туч эполеты,
и просыпаются тени предметов.
К спящим слетаются души, и вновь
к лицам домов приливает кровь
в час, когда засыпают грабители
и прочищают легкие двигатели
автобусов, пугая собак окрест
перекрестка Сёрф Авеню и Пятой Вест.
Бодрой походкой вкусивших от древа
на boardwalk восходят Адамы и Евы,
изгнанные когда-то из рая,
пороками тело и душу израня,
дышать испареньями йода и брома
очень полезными от всего, кроме
самих пороков и смутной надежды -
райские снова примерить одежды.
Жадно вдыхают ветер Атлантики
первые бегуны и романтики.
С потной земли подымаются томные
обернутые в тряпье бездомные.
Гаснут огни на фонарных столбах,
тает окружность луны в небесах.
Мрачней и острее становится тень -
над boardwalk'ом затевается день.
III.
Boardwalk скреплен миллионом гвоздей,
по шляпке на каждого из гостей -
пеших или прибывших в сабвее,
русских, латинос и макковеев.
Всё испытали соленые доски:
от кресла-каталки до спермы и соски.
Изредка в них прорастают растения
чайкам-хозяевам на удивление.
Будучи во всех отношеньях свободные,
чайки всегда почему-то голодные,
и птичий свой долг - подыматься в небо,
исполняют лишь вслед за корочкой хлеба,
что и доказывает неправоту теории
Дарвина в новейшей истории,
в которой слабейшие, как теперь водится,
получают пособия по беззаботице.
Издавна boardwalk имеет столицу -
на Кони-Айленд идут веселиться.
В парке железном царит кутерьма -
аттракционы и рыбья тюрьма,
в которой двужабрые перед двуногими
с фотоаппаратами и хот-догами,
в тесном аквариумном стакане
разыгрывают коммунизм в океане.
На Брайтоне boardwalk уже заграница -
кафе a la russe на Крещатике в Ницце,
водку здесь предпочитают виски
и оборачиваются на английский.
Здесь часто какой-нибудь бард-буревестник,
попавший в отказ за крамольные песни
сегодня поет про любовь и закат,
имея в виду Петербург и Арбат.
IV.
А вечерами на Брайтон-ривьеру
стекается люд поглазеть на премьеру
очередной серии эмигрантской пьесы,
начатой, кажется, кем-то в Одессе.
Каждый сам себе драматург и актер,
зритель и критик, гример, билетер.
Партер-авансцена садится в кафе
и роли играются здесь подшофе:
Моцарт с Сальери - партнеры по бизнесу.
Каждую пятницу, пусть хоть кровь из носу,
с женами-куклами для самоваров
смачно крушат кипяченых омаров.
Глазом, краснеющим от натуги,
вмиг отмечают жирок у подруги
и с ужасом этикетку в наряде.
Где уж тут вспомнить о яде?
Рядом с Моцартами и Сальери
сидят воспитанники Алигьери.
Закусывая шашлыком под аджику,
Орфеи разглядывают Эвридику
в деве в передничке и с подносом,
выныривающей перед самым носом
из кухни, как из преисподни,
в дразняще прозрачном исподнем.
Над следующим столиком официанты
вьются шмелями. Два секунданта
поле готовят для вечной дуэли
Гаргантюа и Пантагрюэля.
Стол живописен, как карта Москвы
с парками из салатной листвы,
кварталами блюд, площадями тарелок
и башней "Кремлевской" без стрелок.
На boardwalk слетаются души диктаторов -
генералиссимусов и императоров.
Души подсаживаются за столики
под зонтиками с пивной символикой,
и трепетно ждут августейшие зрители,
вселяясь в присутствующих посетителей,
чтобы на пике накала страстей
кто-то порадовал казнью гостей.
В кафе же на случай ЧП или драки
служат андерсеновские собаки
с глазами-чашками, мордами-блюдцами -
выглядят писаными ублюдцами,
пугая обидчиков и обиженных
мускулами на затылках стриженных.
И из уваженья к атлетике
все нынче помнят об этике.
На лавках галерки по обе стороны
Сидят пожилые синички и вороны,
нахохлившиеся, как шары пернатые,
то ли замерзшие, то ли горбатые.
Ждут, пребывая в оцепенении,
то ли пришествия, то ли затмения,
глядя на прохожие игрища
взглядом ни любящим, ни ненавидящим.
Мимо бредут воспоминанья о Сталине,
о войне, об оттепели и проталинах,
о первых женах и последних любовницах,
о тех и других - очень добрых и скромницах.
Гуляют собаки, застенчивей кроликов,
иногда оживают статуи алкоголиков
и кружатся в танце, выписывая плавные
траектории собак академика Павлова.
Гуляют мечты о счастливом билете,
внимательных и устроенных детях,
светилах-врачах и модных обновках,
о все покрывающих в жизни страховках.
Грустнеют глаза, принимая на веру
чужую удачу, в которой все в меру:
здоровье, зарплата, гениальные внуки,
зятья - мудаки и невестки - суки.
Мягко ступая, Юнги и Фрейды
обходят эскадру стоящих на рейде
скамеек с роденовскими фигурами
Психей, изогнутых под Амурами.
Так же, как и каналы Венеции,
boardwalk полезен для желез секреции
всех категорий местных влюбленных -
как не-, так и о-душевленных.
"Думать, что все мы - потомки Ноя -
антропоморфическая паранойя!" -
с внешностью беглого из СИЗО,
в толпе проповедует Ломброзо,
определяя задатки прохожих
не формой черепа, но цветом кожи
и схожестью черт, что подмечено метко,
с чертами зверей - вероятных предков.
"Смекалку заимствуем мы у макак,
патриотизм - у котов и собак.
Мадонны-подростки из-под ресниц
глядят на младенцев с ухмылкой лисиц,
и даже святые с холстов Тициана,
походят ужимками на павианов.
Если господь нас создал по "подобию",
то от чего у людей узколобие?"
V.
Над океаном, сокрытым во мгле,
небо пронзила, подобно игле,
молния, рвущая темноту
на слепоту и глухоту
глупых рыб и беспомощных птиц,
ныряющих в небо, упавшее ниц
на змей, насекомых, и прочих зверей,
у столиков, кресел, окон и дверей.
И пала вода на дощатую палубу,
заглушая скулящих жалобно
тварей, мечущихся меж бортами
с пеной у ртов и ловящих ртами
дикой толпы, потерявшей вождя,
молитву, что чудится в реве дождя.
Boardwalk качнуло гигантской волной
и оторвало от тверди земной.
VI.
Все на сегодня. Занавес-ночь.
Летним дождем все разогнаны прочь.
Влажным огнем фонарей загрустил
то ли ковчег, то ли просто настил,
то ли пустынный перрон полустанка,
где ветер катает пустые банки,
обрывки аккордов, смеха и фраз,
которые я напридумал для Вас…
Повезите мою душу в Даун-таун.
Что музеи нынче ей, что зоопарки.
Я уже успел устать от здешних фаун
и от флоры, что скопилась в Сентрал-парке.
Покажите ей, откуда правят миром,
как живет наместник Бога в сейфах-трюмах.
Пусть увидит Уолл-стритовских вампиров
и апостолов при бабочках в костюмах.
В чаще железобетонного бамбука
поцарапайте мне душу небоскрёбом.
Эй, Свобода! Поднимите выше руку.
Пусть ваш факел обожжет глаза и нёбо.
Прокатите, если можно, мою душу
на пароме, что челночит по старинке.
Я не выбрал еще берег, что мне нужен,
этот - ясный или тот, который в дымке.
Но, боюсь, что все одно - зимой и летом.
Может, кануть в бессезонье на Мальорку.
Пусть решают Статен-Айленд и Манхеттен
сами мое местожительство в Нью-Йорке.
А пока что я живу, играю в куклы.
Иногда - наоборот, они со мною.
Видно, выпало мне обессмертить Бруклин.
Ну да Бог с ним, если Он тому виною.
I
Отец и мать, их матери с отцами,
их сестры, братья, тетки и дядья
с детьми, родителями, женами, мужьями,
друзья, соседи, снохи и зятья
в тумане глянца смотрят в объективы,
под белый залп бенгальского огня.
Как незнакомы все и как красивы
на фотографиях эпохи "до меня".
II
Длина портьер разбужена дверями.
Из узких окон боком входит свет,
как яхта в порт, цепляясь якорями
за стулья и запыленный буфет.
Покой взрывается настенными часами,
держащими, как соску, ключ во рту.
И утро ставит чайник на плиту
и наполняет кухню голосами.
III
За стенкою соседская девчонка,
такая же рабыня, как и я,
терзает фразой комнат перепонки
из фортепьянной книги бытия.
И снова тишина. Мой брат со скрипкой
на прядь смычка наносит канифоль.
И в комнату пустую, как бемоль,
исходит звук, как стон - густой и липкий.
IV
Вверх! Мимо запахов чужой квартиры,
по лестнице, ведущей на чердак,
под мокрый шифер, под капель скозь дыры,
в изрезанный лучами полумрак.
Скольженье без дыхания по крыше,
на самый край к заборчику. Там ждет
лишь смерть на дне акации, а выше -
летит душа в погоню за дождем.
Душа еще не спит, и Память где-то возле,
Не то что бы в друзьях, но в комнате вдвоем.
Душа глядит в окно, а за окном промозглый,
Истошный черный ветер ломится в проем
Неплотных рам стекла, в щербины, шрамы, щели,
Под выступ кирпича, под краски волдыри.
И, в комнату войдя, шевелит край постели,
Как теребит дитя за юбку - посмотри!
А Память, не спеша, по лунным половицам,
По трепетным теням, по бликам фонарей,
Обходит по ночным очерченным границам
Округлости стола и замкнутость дверей,
Тесненых переплетов в нишах книжных полок
Угрюмое соседство в десять этажей.
А за стеной вдруг шорох тысячью иголок
Кольнет внезапно сердце, спящее уже.
В ночи кружатся сны, заглядывают в Душу.
Огромные глаза чернее пустоты.
Исчадия Души зовут ее наружу,
Туда, где жизнь страшней и дольше темноты.
Туда, где немотой охваченное пламя
Сжигает небеса, и за спиной обрыв,
Где до мечты уже дотянешься руками,
и сердце сладкой болью меряет разрыв.
Пророчица сама и матерь всех пророчеств
Встречает Память тех, кто в поисках родства,
Пришел в полночный сад бессонных одиночеств,
Предметов и надежд, опавших, как листва,
В сезон календаря без месяцев и года,
С прогнозами дождей из пепла и бумаг.
Тех, кто потом уйдет туда, где предан, продан,
Кого так сердце ждет, и кто ему же враг.
В окно вошла Луна, осыпанная мелом.
Так тихо входит смерть и терпеливо ждет,
Пока не воспарит над странным белым телом
Уставшая Душа, и Память не уйдет.
Сквозь лабиринты сна, обвалы и провалы,
Назад! Она уже садится на кровать.
Найти, вернуть себя, во что бы то ни стало,
И сердцу приказать: не спать, не спать, не спать.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
