Что ж ты, прошлое, жаждешь казаться
румяным, завидным et cetera,
чем-то вроде клубка, из пушистейших ниточек времени
свитого?!..
А она выходила из дома напротив
выгуливать сеттера,
и кокетливо ветер
касался ее новомодного свитера.
Затихали бессильно
аккорды тревожного птичьего клёкота -
второпях отходили отряды пернатых
на юг, к Малороссии.
А девчонка по лужам неслась, аки по суху -
тонкая, лёгкая,
совместив территорию памяти
и
территорию осени.
Сентябрило.
И время подсчета цыплят наступало, наверное.
И была, что ни день,
эта осень то нежной, то грозною - всякою...
Шли повторно "Семнадцать мгновений весны",
но до города Берна я
мог добраться быстрей и верней,
чем до этой девчонки с собакою.
И дышала душа невпопад, без резона,
предчувствием Нового,
и сердчишко стучало в груди
с частотою бессмысленно-бойкою...
А вокруг жили люди, ходили трамваи.
Из врат продуктового
отоваренно пёр гегемон,
не гнушаясь беседой с прослойкою.
Занавеска железная...
Серое.
Серое.
Серое.
Красное.
Кто-то жил по простому наитию,
кто-то - серьезно уверовав...
Над хрущевской жилою коробкой
болталась удавка "Да здравствует...",
а над ней - небеса
с чуть заметно другими оттенками серого.
А вокруг жили люди -
вздыхая, смеясь, улыбаясь и охая,
освещая свое бытие
то молитвой, то свадьбой, то дракою...
Но в 16 - плевать,
совершенно плевать, что там станет с эпохою,
лишь неслась бы по лужам,
по мокнущим листьям
девчонка с собакою.
Тревоги - обесточь. Уйди наружу, вон,
в метель и круговерть, от зла, от сверхзадачи,
туда, где к водам твердь прильнула по-собачьи,
туда, где скрыла ночь и первый план, и фон.
В припадке провода. Растерзанный картон.
Ночь пишем, день в уме. Сроднись со снежной пылью...
Дыша в лицо зиме планктонной волглой гнилью,
скандалит, как всегда, похмельный Посейдон.
Скрипит земная ось, затертая до дыр...
Лишь только ночь и ты, и свист печальный, тонкий...
Вот так же - с пустоты, с мальмстримовой воронки -
так всё и началось, когда рождался мир.
Найди одну из вер. Осталось два часа;
придумай волшебство, торя пути надежде...
И, право, что с того, что это было прежде -
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
II
Когда монета встанет на ребро,
ты пораскинешь лобной долей львиной
и перечтешь "Женитьбу Фигаро",
и пересмотришь "Восемь с половиной",
вдохнешь сквозняк из затемненных ниш,
зимой предвосхитишь дыханье мая,
простишь друзей, врагов благословишь,
при этом их местами не меняя.
Держа судьбу, как сумку, на весу,
ты пыль с нее стряхнешь и счистишь плесень.
Баланс сойдется с точностью до су,
небесным восхищая равновесьем.
Растает снег, и опадет листва,
дождётся всё законного финала...
А от тебя останутся слова -
не так уж много.
И не так уж мало.
Мы когда-то смеялись, и мелочи нас не бесили.
Только время ушло.Оплыла стеарином свеча.
Мы сумели освоить науку безумных усилий
и срастились с бурлацкой бечевкою кожей плеча.
Мы надежны, как банк. Мы храним при себе потайное.
Окружающий воздух горючим молчаньем пропах...
Я люблю тебя, жизнь, несмотря на оскал паранойи
на холодных твоих, не знакомых с улыбкой губах.
Наш бикфордов шнурок всё короче, безудержно тлея...
Только память порой, как руины, стреляет в упор...
Но пасется всё в тех же отрогах сизифово племя.
И укор дарвинизму - естественный этот отбор.
Мы с тобою по классу терпенья давно уже профи.
Нам привычней, когда без шампани да без конфетти...
Мы нальем себе кофе на нашей транзитной Голгофе
и возьмем перекур.
Потому что нам дальше идти.
От жары превращался асфальт в раскаленную лаву,
изнывали от пекла деревья, народ и дома...
Третьеклассник за стенкой учил сонатину Кулау.
Он был явно не Рихтер. И это сводило с ума.
Из квартиры четырнадцать духом тянуло борщовым;
надрываясь, соседка авоськи домой волокла...
Доминошники дружно вбивали эпоху Хрущева
в потемневшую, в пятнах от пива, поверхность стола.
Шестилетнему мне эта жизнь не казалась короткой,
ожидание будущих дней не грозило бедой...
Дед и бабка меня соблазняли картошкой с селедкой,
говорили: "Поел бы, внучок... До чего ж ты худой..."
И они ни журналов, ни книг, ни газет не читали.
Не слыхали о Байроне, По и аббате Прево...
Им досталось от века.Отныне на их пьедестале
были дети и внуки.И больше, считай, никого.
Что им слава земная, и мене, и текел, и фарес?! -
им хватало других, пусть не слишком глобальных, задач:
беспокойно глядеть из окна, преждевременно старясь,
на худого внучка, беззаботно гонявшего мяч.
Не герои ничуть, не носители горнего света
для эпохи, во время которой и ветер затих...
Что я мог понимать в то горячее душное лето,
в то последнее лето, живыми заставшее их?!
Эта поздняя осень вчистую нам души ограбила,
неизбывной тоскою дорога ее обозначена...
Но как хочется верить: нам рано, чтоб набело, набело;
будут шансы еще, чтобы пробовать начерно, начерно.
Резонируя с листьями - тонкими, желтыми, палыми,
мы с тобою так родственны душами - грустными, стылыми...
Повзрослели икары, но выжили.Стали дедалами -
не завзято-циничными; просто немного бескрылыми.
Но не время еще кропотливой старательной вычистке;
пусть останутся буквы - корявыми, темы - избитыми...
Не хочу в чистовик - окончательный, каллиграфический,
в элегантной обложке, так схожей с могильными плитами.
Можно молча страдать, выпив чашу терпения дочиста,
да по звездам гадать, что нам жизнью с тобой предназначено...
Сядь поближе ко мне, раздели мое неодиночество,
и мы впишем себя в эту осень
неброско и начерно.
Горит над нами чуткая звезда,
а нас несет неведомо куда -
к водовороту, к бурному порогу...
Бессонны ночи, окаянны дни...
Храни нас, Бог. Пожалуйста, храни,
подбрасывай нам вешки на дорогу.
Писать - легко.Труднее - не писать.
Часы в прихожей отбубнили пять.
И всё, как прежде - ночь, фонарь, аптека...
На письменном столе - бокал "Шабли";
не виден снег, рассвет еще вдали.
Покоя нет.Февраль. Начало века.
Как хорошо, что есть на свете ты
и право на объятья немоты,
на памяти внезапную атаку...
Еще всё так же одноцветна высь,
но мы c тобою знаем, согласись,
что эта ночь не равнозначна мраку.
Курсор мерцает на конце строки...
Но кроме Леты, горестной реки,
на свете есть еще другие реки.
Я вновь пишу. И снова - о любви,
с трудом подняв, как легендарный Вий,
бессонницей истерзанные веки.
Шесть дней из семи в неделю он словно в коме:
работа, друзья и затхлый привычный быт...
Он будто плывет на странном пустом пароме,
а порт назначенья напрочь давно забыт.
Он - словно случайно выживший в гекатомбе.
Он всё потерял, зато уцелел.И вот -
шесть дней из семи в неделю он робот. Зомби.
Его завели, как куклу - и он идёт.
Он распознаёт, как прежде, места и лица.
Он помнит свои маршруты и где рождён.
Он знает, как есть.Он помнит, как спать и бриться -
шесть дней из семи обходится этим он.
Он знает давно: ничто под луной не ново,
но, верность пустой мечте до сих пор храня,
шесть дней из семи в неделю он ждет седьмого -
всего одного достойного жизни дня.
Один только день в неделю - его вершина,
и там пустоты кончается полоса...
В субботу ему разрешают увидеть сына.
На три часа.
Я человек в футляре по размеру, я сам себе и червь, и царь, и бог, не склонный принимать ничто на веру без превентивной пробы на зубок.Всерьез грущу, а усмехаюсь вяло, для бытия землицы выгрыз пядь, а вас здесь совершенно не стояло, и я прошу за мной не занимать. Я плачу в цирке.Веселюсь на тризне.Во мне живут простак и эрудит. Я человек в футляре по харизме: и верх его мне темя холодит. Я сквозь забрало вижу снег и лужи, я сквозь бойницы вижу солнца луч... Судьба футляр мой заперла снаружи и, ухмыльнувшись, выбросила ключ. И я достался будням и рутинам, бредя, как сивый мерин в поводу... А ключ - в яйце (Кощеевом?Утином? - неважно. Всё равно же не найду).
Порой сижу, вдыхая запах ветра, в раздумьях коротаю вечера, а дух парит (на высоте полметра, чтоб не упасть, когда придет пора).Невидяще в газетку взором вперясь, ища комфорт в игре огня и льда, я пью напиток мене текел херес и кое-что покрепче иногда. А мысли вновь чадят угрюмым дымом, в мигреневый преобразуясь смог: ведь я, любя и будучи любимым, цепей футляра разомкнуть не смог. И вроде бы по нужным кликал темам и ввысь порой взлетал, как монгольфьер, но прожил жизнь в скафандре с гермошлемом в метрической системе полумер.В моем строю ни пеших нет, ни конных, владенье словом "нет" сошло на "да". В артериях - и сонных, и бессонных - бормочет чуть нагретая вода.
А если кто придет по зову сердца (я слышал, есть горячие сердца) и не сочтет меня за иноверца, за чужака, за фрика, за глупца, найдет набор отменного металла (отвертки, плоскогубцы, молотки) - футляр мой, уступив руке вандала, с боями распадется на куски, не выдержит искусного удара, тем более что это не броня...
И все увидят, что внутри футляра,
среди его обломков
нет меня.
Простите, Эдисон (или Тесла) - я приглушаю электросвет.
Моё гнездовье - пустое кресло.По сути дела, меня здесь нет.
Деревьев мёрзлых худые рёбра черны под вечер, как гуталин.
Оскалясь, смотрит в глаза недобро трехглавый Цербер, январский сплин.
Из этой паузы сок не выжать.Не близок, Гамлет, мне твой вопрос.
А одиночество - способ выжить без лишней драмы и криков: "SOS!"
Чернила чая с заваркой "Lipton" - обман, как опий и мескалин...
А мысли коротки, как постскриптум; но с ними вместе не страшен сплин,
ведь он - всего лишь фигура речи, необходимый в пути пит-стоп:
проверить двигатель, тормоз, свечи и натяженье гитарных строп.
Кому-то снится веревка с мылом и крюк, приделанный к потолку;
а мне покуда ещё по силам сказать Фортуне: "Мerci beaucoup!"
за то, что жизнь - как и прежде, чудо, хоть был галоп, а теперь - трусца;
за то, что взятая свыше ссуда почти оплачена до конца,
за то, что, грубо судьбу малюя - а в рисованье совсем не дюж -
совпал я с теми, кого люблю я. До нереального сходства душ.
Ещё не время итогов веских, еще не близок последний вдох.
Танцуют тени на занавесках изящный танец иных эпох.
Да будут те, кто со мною - в связке.Да сгинет недругов злая рать.
Трехглавый Цербер, мой сплин январский,
лизнет мне руку и ляжет спать.
Люби, безумствуй, пей вино под дробный хохот кастаньет,
поскольку всё разрешено, на что пока запрета нет.
Возможен сон, возможен чат, надежд затейливый улов...
Лишь небеса опять молчат и не подсказывают слов.
Они с другими говорят, другим указывают путь,
и не тебе в калашный ряд. Иди-бреди куда-нибудь,
играя в прятки в темноте с девицей ветреной-судьбой,
как до тебя играли те, кого подвел программный сбой.
Не сотвори себе Памир. Не разрази тебя гроза.
Пускай с надеждой смотрят в мир твои закрытые глаза.
Пускай тебя не пустят в рай, в места слепящей белизны -
зато тебе достались Брайль, воображение и сны.
Ты лишь поверь, что саду - цвесть, и будь случившемуся рад.
На свете чувств, по слухам, шесть. Зачем тебе так много, брат?
Зачем же снова сгорблен ты? Зачем крадешься, аки тать?
Не так несчастливы кроты, как это принято считать.
Ведь я и сам, считай, такой, и сам нечетко вижу мир...
Пусть снизойдет на нас покой, волшебный баховский клавир,
и мы последний дантов круг пройдем вдвоем за пядью пядь.
Да, небеса молчат, но вдруг
они заговорят опять?!
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
