Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




СТЕРЕТЬ,  РАСТОПТАТЬ,  ВОСКРЕСИТЬ

Тринадцатая серия литературно-критического проекта "Полёт разборов"


  • Дмитрий Артис
  • Сергей Золотарев
  • Татьяна Данильянц
  • Света Литвак
  • 27 декабря 2015 г. в Москве, на литературной площадке "На Большой Спасской" (Культурный центр им. Крупской), состоялась тринадцатая серия литературно-критического проекта "Полёт разборов". Участвовали поэты Татьяна Данильянц, Сергей Золотарёв, Дмитрий Артис, Света Литвак; критики Марина Кудимова, Елена Черникова, Людмила Вязмитинова, Екатерина Ливи-Монастырская, Наталия Черных, Марина Гарбер. Вели мероприятие Борис Кутенков и Клементина Ширшова. Представляем вашему вниманию отзывы поэта, литературного критика Марины Гарбер (Люксембург), участвовавшей в проекте дистанционно1. Ознакомиться с анализируемыми подборками можно по ссылке.





















    Марина Гарбер: "Полет разборов" - любопытный проект, позволяющий поэтам лицом к лицу поговорить о своих стихах с "критиками" (в кавычках, потому что "критики" здесь чаще всего - тоже поэты). Собственно это "лицом к лицу" отличает данный проект от других, печатных или виртуальных, проектов и публикаций - аналитических статей, рецензий, откликов в соцсетях... Да, намеренное смещение в сторону мгновенной обратной связи, живого контакта, который, признаемся, требует определенной толики смелости от участников. Мне, сожалению или к счастью, проявлять эту смелость пришлось лишь условно, однако само публичное озвучивание "критического опуса" - тоже не совсем обычное действо. Ведь критику, как и стихи, мы обычно читаем "про себя" и в одиночестве. Поэтому, на мой взгляд, "Полет разборов" дарит возможность проверить себя не только поэтам, но и тем, кто решается выступить в роли критика. Как и на поэзию, реакция на критику здесь мгновенна и достаточно пряма, и к этому тоже нужно быть готовым.





    ДМИТРИЙ АРТИС

    Герой Дмитрия Артиса - человек, вытирающий ластиком свое лицо на фотографии и тут же рисующий новое в образовавшемся пробеле. Поэзия палимпсеста. Казалось бы, беспроигрышная ситуация - что бы ни произошло, обезличивание не состоится. Но это, безусловно, только иллюзия благополучного разрешения, так как и читатель, и герой (допускаю, но не ручаюсь, и сам автор) подспудно понимают, что тот, стертый, - все-таки настоящий.

    Вот он появляется:

        Тёмная завязь молний -
        сила в одном рывке -
        чтобы забыл, не помнил
        надписи в уголке.

        Стянется вещий сумрак,
        солнце во всю смоля.
        Был да пропал рисунок,
        прямо как жизнь моя.

    Вот исчезает:

        И где мой дом теперь,
        куда вернусь под вечер...
        Уставший от потерь
        приду никем не встречен.

    (Эту строфу, слегка грешащую общими местами и бьющую на жалость, на мой взгляд, лучше целиком опустить и начать стихотворение со второй строфы).

    Вот он на грани исчезновения, но еще вполне живой:

        ...
        Нет меня, повсюду нет.

        Нет меня и всё в порядке:
        песни, пляски, летний зной.
        Я теперь играю в прятки
        с этой (как её?) войной
        не играющей со мной.

    Иногда появление и исчезновение происходит в пределах одного стихотворения. Вот он слегка лукавит: "и если пишешь слово мытарь, / то лишь бы рифме подыграть"; а вот говорит правду: "почти приравнено к свободе / всё одиночество твоё". Такие своеобразные психологические американские горки: стереть, нарисовать, снова стереть; забыть, вспомнить, забыть по новой, вспомнить иначе; посмеяться над собой, мимоходом восхититься, затем взять и растоптать, потом воскресить...

    "Меня больше там, / где я о себе забываю", - как-то сказал Аркадий Драгомощенко. Нарисованный защищает стертого, он берет огонь на себя - боль (свою и чужую), гнев, разочарование - но при этом поглощен собой, и корить его за эгоцентризм было бы жестоко, как нельзя ругать горбатого за то, что он горбатый. Возможно, это - нарциссизм особого свойства и является оборотной стороной неприязни, именно поэтому герой Артиса способен то пристально рассматривать себя, то вовсе избегать отражений. Само же стремление сохранить маску - не столь тяжелый труд. Точнее, на самом деле, маску сорвать невозможно, под нее можно только подстраиваться, уживаться с ней, снова и снова... Но собственно в таком саморазрушении - и, тут же, самосозидании - происходит прорыв к истинности. С одной стороны, это поэзия отрицания, а с другой - поэзия жизни, действительности, земли под ногами, бесконечного становления, правды, самого себя.

    Стихам Артиса присущ драматизм: человек выходит и говорит о себе - никаких дублеров, никаких каскадеров - всё сам. А теперь представьте, что выходит он перед многочисленной и не очень приветливой аудиторией - плохо выбрит, слегка пьян, дерзок и нежен, какой есть; "какой есть" в кавычках, так как мы уже знаем, что это - так называемый образ, намертво приросший к коже, ставший второй кожей, а за образом - внимательный наблюдатель и пронзительный лирик. Вряд ли стоит говорить о реакции гипотетической аудитории, она будет разной и по большей части отрицательной. "Я не хочу присутствовать при чьих-либо лечебных процедурах!" - воскликнет редактор толстого журнала, и ошибется, так как в этих стихах нет ничего терапевтического. Даже в наш век так называемой "новой искренности", а точнее, цитируя автора, в нашу "демонстративную эпоху", мы подспудно ожидаем того, что герой выйдет, если не сухим из воды, то мужественным, крепким, сильным, и мокрая рубаха будет так красиво прилипать к его телу. Для этого сгодится любой прием (самоирония - конечно же, из давних и излюбленных, не чужда она и Артису), пусть без коня и меча, но победителем. Любое же отступление от этого сценария будет воспринято обобщенным читателем как предательство, как болезненное крушение надежд, шаг в сторону - истолкован как слабость, слащавость, скабрезность, притворство, дешевые сантименты, и, следовательно, обречен на провал.

    Но, вопреки сказанному, нам хочется таких отступлений, бесконечного проявления негатива.

        ...
        демонстративная эпоха,
        и, чтобы не было смешно,
        тебе должно быть очень плохо,
        а может быть, и не должно.

    И если выбирать из этих двух, то, конечно же, не обезноженного и при этом, словно "по заявкам" аудитории, мужественно машущего рукой только что переехавшему его трамваю, - а первого, смытого, соскобленного, с есенинским словарем ("комната, ночь, петля"), с великой и тихой мандельштамовской просьбой ("Сохрани мою речь навсегда / за привкус несчастья и дыма..."), но уже ни к кому не обращенной и лишенной сомнений, просьбой-утверждением: "Только нет ничего кроме речи моей...".

    В целом же, мне показалось, что настоящая подборка - не слишком характерна для Дмитрия Артиса. Позволю себе привести несколько отрывков из моего частного отклика на последнюю книгу поэта "Детский возраст", вышедшую более года назад (было любопытно сравнить прежние впечатления с нынешними, кое в чем совпавшими):

    "...Если бы я все-таки писала об этой книге, то условно назвала бы Вашу поэзию "поэзией побега", потому что всё то, что показалось мне ценным в сборнике, тем или иным образом свидетельствует об этом почти константном, настойчивом, местами завуалированном, местами неприкрытом желании бежать. Эскапизм, безусловно, сугубо романтическое настроение, и по большому счету является длящимся, если не неизменным состоянием, потому что тот идеал, к которому стремится "бегущий", недосягаем и иллюзорен. Лично для меня недобег, недолет, недовоплощение особо ценны - в несуществующий мир, где живы все эти выдуманные атрибуты, которых на самом деле нет, но которые должны быть (и они время от времени появляются у Вас, и, следовательно, существуют): "милый мальчик на оранжевом барашке", Арлекин, декадентский "мой милый друг", "чайная чашечка", "гори, гори, моя звезда", "птица за горизонтом"... Побег в экзотический фиолетовый замок Жужу, на осенние качели Черри, в воображаемый "необыкновенно оранжевый мандариновый сад", на хребет скалы, где навеки почил "перетянутый закатом" дракон, в "замшелый балаганчик", на безответную "сторону листопада", где "катит обруч маленькая Марта" и "не кажет нос на улицу Апрелий"... Для меня ценен тот мир, в котором она бы "входила в дом и выходила в сад", т.е. те тексты, в которых ощутим "нездешний свет", тоска не по мировой культуре (о, этого у Вас точно нет!), а по "несказанности". Потому что, когда такой мир не существует в реальности, но ощутима потребность в нем, его создают, выдумывают, воображают. Воистину, "если б не было ада и рая..." - и далее по тексту. Закономерно, что у отдельных Ваших стихотворений найдется ограниченное число читателей; эти стихи легко уличить в "сделанности", "позерстве", "декадансе", причем многие упреки будут достаточно уместны, так как эти тексты плохо вписываются в современную поэтическую просодию, которая отчасти базируется на передаче "вещественной сути", "существенного вещизма" реального мира. Есть в этих Ваших стихотворениях что-то от Игоря Северянина, его "эго-поэзии", в которой индивид поставлен во главу нарочито эстетизированного окружающего мира ("...о том, что я один из них - поэт" - чем не Северянин?; в противовес раннему цветаевскому: "...когда не знала я, что я - поэт"). Однако лично мне это показалось плюсом, а не недостатком Вашего сборника.

        ...и свет, если верить приметам, что мы начинаемся там,
        где он завершается, - это реальность, неясная нам.

    Но собственно совмещение романтических стихотворений с "противостоящими" им "брутальными", физиологически подробными текстами, создается любопытный эффект. "Противостояние" здесь закавычено, т.к. диссонанса в таком подходе, на самом деле, нет. Подобное смешение светлого и темного, эфемерного и тактильного - вполне в духе романтизма и декаданса, поскольку оба течения берут начало из готики. И, конечно же, вполне в духе Бориса Рыжего: "...безобразное - это прекрасное, / что не может вместиться в душе". Поэтому стихотворения этого (условного) второго плана удачно уравновешивают мир воображаемый со всецело реальным. Они бесстыдно ("бесстыдной исповедью" называла поэзию Цветаева) кажут "нечистую изнанку" "чистых помыслов". В них ощутимо присутствие незащищенного человека...

    [...]

    В Вашем сборнике есть то, что лично я высоко ценю в поэзии и крайне редко отмечаю: движение наперекор самому себе - и это касается как формы, так и эклектичной сути Вашей поэзии; неожиданность не суть оригинальничанье, а как столкновение читательских ожиданий и поэтических решений; травматическое (не в крайне негативном смысле, а в смысле напряжения и интенсивности) пересечение - читательского опыта и поэтической пробы, дерзкого художественного эксперимента, если угодно, который тоже является своего рода опытом - испытанием. Но неожиданность тем ценнее, чем более перечит не читательскому настрою, а самому автору, его подспудно осознанной и устоявшейся системе стихосложения, привычной и посему комфортной манере, узнаваемому с первых же строк почерку. Этот внутренний эпатаж, не означающий, однако, резких жестов и аляповатости, подобен палимпсесту, где под свежей строкой угадывается прежняя, частично смытая, благодаря чему авторский почерк-голос обретает качество новой объемности (где-то об этом хорошо сказано у Гольдштейна).

    Однако чаще, чем этого хотелось бы лично мне, Ваш герой, все-таки, добегает куда-то, и тогда получается, как в известной песне: "А мечта воплотилась во что-то, но мечтой уже быть перестала", - так как, хоть и бежал он "на край земли", но прибежал, к сожалению, в "ближайшую пивную", и тогда поэзия словно оскудевает, выхолащивается, переходя в плач по "неудавшейся жизни", в вечное "тосковать и на прошлое сетовать". Если в одних текстах герой пишет об обывательской Залихватчине, то в этих текстах, сам того не замечая, прочно осел там и проживает на правах полноправного жителя. И противопоставления здесь уже нет, есть лишь тавтология: "Слыву человеком отчасти мирским, / отчасти божественно мерзким". Здесь можно тянуть лямку, грузить баржи и петь песни, хоть такие, к примеру: "Тренькай, бренькай, не тужи - / у него такая жи...". Иными словами, здесь можно "быть нормальным", как все, можно уже никуда не стремиться, остается лишь "покурить за неудавшуюся жизнь" да класть "небритое ебло" на что попало. Поверьте, дело не в ненормативной лексике, а в прямолинейности высказывания, в отсутствии иносказательности. Когда Вы пишете, например, "мне становилось тесно" - это поэзия, но если бы Вы прямо описали, что именно происходило с героем, когда в вагоне метро он шептал любимой о вечности, поэзия бы улетучилась".

    Конец цитаты.

    В целом, нередко после чтения стихотворений Дмитрия Артиса, хочется повторить слова Георгия Адамовича о той радости, которую ощущаешь при "встрече с человеком" - легкоуязвимым, незащищенным, беспощадным к себе и, в то же время, повернутым, прежде всего, к самому себе. Одновременно и себялюбивым Аполлоном, и Марсием, с которого уже содрали кожу.



    СЕРГЕЙ ЗОЛОТАРЕВ

    1."Переносят пустые коробки картонные...". Ключевые слова - "пустые", "картонные" - здесь намеренно повторяются. Мы наблюдаем процесс тщательной, подробной описи несуществующего имущества. Посему слова "подобие", "бездонную", "отсутствие", "босые" - в стихотворении неспроста. Казалось бы, текст о бесполезном, бесцельном и безнадежном действии, но это только на поверхности. Основное действие совершается исподволь, проходит по касательной, хоть нам кажется, что оно второстепенно, побочно и безрезультатно: черная жижа под босыми ногами однажды превращается в оливковое масло: "масличные", "маслянистые", "наполнение"...

    2. "Сезон дождей. В коттеджах сухо...". Противопоставление сухости ("коттеджа", "съемного угла", "нехитрого быта") и влажности ("дождя", "сырости", "сердечных капель"), ожидаемого и произошедшего на самом деле ("взятая на вырост, / реальность несколько мала"), того, что снаружи, и того, что внутри. "Сухость" здесь - определенное отсутствие чувств, сдержанность, в то время как дождь-молебен - должное и долгожданное наполнение.

    3. "Нарождение". Сам выбор "нарождения" вместо привычного "рождения" любопытен, то ли от старославянского, то ли, от обратного, - для моего, привыкшего к французскому, слуха - naissance. Многажды повторенный сумрак - время ожидания, вынашивания, а ночь - время рождения, появления на свет (ночной! т.е. появление "на тьму"). Оксюморон, кажется, один из главных приемов у Сергея Золотарева. Вот еще пример - рождения через смерть, ослепления светом, означивания света сквозь тьму, роста через умаление:

        В электрическое поле,
        залетая, светлячки
        расширяются от боли,
        как ослепшие зрачки.

    4. "Тянет порохом. Звездные выстрелы...". Минусы, в конце концов, складываются в плюсы: умирание смерти (!) приводит к зарождению жизни, а в медлительности нас привлекает собственно скорость. Просто мы на время забываем об относительности покоя и движения - не суть это важно, важно, что движение беспрерывно.

        Смерть мгновенна. И самая быстрая
        ее часть умирает во мне:

        с гулом распространяется - в хворосте
        нервных клеток - лавиной огня,
        замедляясь до жизни со скоростью
        наступления нового дня.

    5. "Железнодорожное". Снова - о движении, но еще и о собственных стихах, нечто вроде манифеста, никому не навязываемого, разумеется. Поэт-обходчик отыскивает и находит "дефекты", сдвиги, поломки, но не собирается звать мастера, чтобы всё это как-то исправить и наладить. Не в этом его предназначение, да и в противном случае он оказался бы самонадеянным глупцом. И дело не в том, что так называемый "дефект" имеет право на жизнь, нет, а в том, что жизнь (точнее, та ее составная, которую мы именуем свободой) и есть тот самый "дефект", отклонение от нормы. Что-то вроде набоковской бомбы, сброшенной на город благоразумия, и от набоковского же "урода в обезьяньей семье", первым взявшегося за камень. Такое отклонение от нормы становится залогом движения, развития вообще.

        То, что мы называем дефектом
        на своем профессиональном жаргоне,
        означает лишь то, что железные кони
        на ином перегоне
        выбирают себе объездные пути.
        И уж тут, какие болты ни крути,
        как ни смазывай черной кровью полотна,
        им важнее уйти в свои степи, в болота,
        в общем, что-то такое свое обрести.

    6/7 "Это Кашинка. Вроде, как мелкая гречка...", "В темноте разбрелась по участку...". Если в предыдущих стихотворениях мысль держала верх над чувством, в этих - чувство преобладает, и, следовательно, здесь больше того, что принято звать чистой лирикой. Собственно эти стихотворения меньше всего хочется разбирать.

    Итоговая черта в пределах финальной строфы или двустрочия - еще одна из авторских метин. Иногда она мешает, как мешает вседосказанность, в которой есть что-то от недоверия читателю, но здесь - как раз к месту: "Одномоторный рядом поет сверчок. / В небе не видно огней посадочных"; "Божий страх, словно в стойло - скотину, / загоняет деревья в стволы".

    8. "Найди свою вторую половину...". Эффектное: "то дерево, что через горловину / дыхания наденешь на весу". И дальше:

        чтоб силами гражданской обороны
        вам больше не участвовать в войне,

        развязанной поборниками смысла.
        Пускай его горячая листва
        отдаст на каждый выдох углекислый
        свой поцелуй - молекулу О2.

    Эффектно. Но не более того. Понятно - человек-природа, взаимообмен, кислород-углекислый газ, дихотомии без антагонизма... Однако стихотворение оказывается безударным, вяловатым, несмотря на бесспорную эффектность. Возможно, его следует дописать?.. Потому что в этом месте подборки подспудно ждешь выхода "за", противоречия, пререкания - пусть с самим собой, - продления "царства неожиданности", которое открылось в "Железнодорожном".

    9/10 "Сирень ночного виденья пытается...", "И вот я сижу на бобровой плотине...". Заключительные стихотворения, хочешь, не хочешь, читаются в контексте прочитанных выше. И в этом месте отдаешь себе отчет, как композиционно четко составлена подборка, а важность композиции для автора, естественно, просматривается и в самих текстах (см. выше об итоговой черте). Радуешься, когда находишь подтверждение собственным ощущениям, вызванным этими стихотворениями: тут "сухость" сочетается с "мертвенностью" - уже напрямую; тут и переход из, казалось бы, "ничего" в "нечто", по цепочке "дух-запах-пот", от идеального и неосязаемого к ощутимому, тактильному, физиологическому; тут и выше упомянутые "дефекты" ("грязное белье"), и, наконец, рифмующийся с "судебными приставами" в открывающем подборку стихотворении, поэт - созерцающий, собирающий, накапливающий, движущий и движимый:

        А я все сижу, наблюдая, и слежкой
        толкаю подводного мира тележку,

        груженую волнами собранных данных
        о грязном белье в голубых чемоданах.

    В целом складывается впечатление, что автор точно знает, откуда и куда он идет. Техническая безупречность тоже свидетельствует о поэтической зрелости. Поэтому собственно в этой точке так называемого творческого развития хочется отступления от сложившейся манеры, неожиданности - как технической, так смысловой и образной. Как считали древние китайцы, выработать собственный почерк - это только полдела, выработать и изменить его - подлинное мастерство. Поэтому, мне кажется, стремиться есть к чему, а значит - продолжение следует.



    ТАТЬЯНА ДАНИЛЬЯНЦ

    Метод перечисления используется в поэзии чуть ли не со времен первых стихотворных текстов. Список как мнемонический прием, повторение, ведущее к запоминанию, но не повторение вроде всеволодо-некрасовского "свобода есть свобода", где с каждым проговариванием одной и той же фразы меняется смысл, а повторение в смысле пояснения и дополнения:

        Все закаляет
        Делает крепче
        Настоящей
        Правдивее
        Ближе
        Прикорневей

        ...
        вовсю
        всюду
        везде
        тотально
        улыбчиво

    Эти стихи отчасти представляют собой своеобразную инвентаризацию мира вокруг:

        Старики вымерли,
        Бомжей перебили,
        Инвалиды как были,
        Так и остались...

    И жизнь здесь обычно сводится к достаточно простым и прямым вещам - "зеленая почка... / белый цветок... / красная кровь..." - повсеместным, доступным, подручным.

    Примечательно, что в верлибрах Татьяны Данильянц повторы и частичные анафоры выполняют ту функцию, которая в силлабо-тоническом стихотворении обычно отведена рифме. Бродский некогда утверждал, что стихи в христианском мире возникли собственно как "мнемонический прием удержания музыкальной фразы". Удержание как повтор, как способствующее запоминанию "бубнение", постепенно обретающее почти музыкальное звучание. Пожалуй, поэтому - и поэтому тоже - в этих текстах важна фонетика, аллитерация, звукопись, как, например, в следующем фонетическом перевертыше:

        ...на Итаке ли?
        Или:
        Итак...

    И дальше:

        Кожей/кровью/костью
        ...

        И причал, и пристань,
        И пристанище.
        ...

        Полные, полые ли берега?
        Полынные, пленные ли?
        ...

        [...] любви,
        и великой
        полной паденья и подвига,
        падения и порыва,
        падения и полета,
        жизни.

    Итак, дополнения, инвентаризация, перечисления, вроде списка вещей, о которых нельзя забыть (или забывать). Поэзия вообще отчасти занимается именно этим. В основном у Данильянц повторы очевидны, как, например, в стихотворениях, где большинство строчек открывается вопросами ("А что?...", "И где?", "В каком лице застыла? / В каких глазах отразилась?/ В каком сердце поселилась?") или утверждений ("Кому-то...", "А кому-то..."). Реже, автор использует "скрытый" повтор, как, к примеру, в стихотворении "...о синеве: Велестово", где в пределах довольно короткого текста слово синева, если не считать названия, упоминается шесть раз, практически в каждой четвертой строке - то в конце, то в начале. Само же слово "велестово" отдаленно напоминает "celeste" (латынь), т.е. небесно-голубой. Нечто вроде мелькающего двадцать пятого кадра сублиминальной рекламы. И цель у этих повторов примерно та же: заставить читателя не увидеть (нет, не так, как в известном блоковском перечислении "ночь, улица, фонарь, аптека"), а отрефлексировать - заметить, отложить, подумать, запомнить. Пускай не сразу, пускай спустя время, - но ведь и двадцать пятый кадр, как известно, - бомба замедленного действия... Разновидность внушения, гипноза, если угодно.

    Мне кажется, что в такого рода стихотворениях особенно важны заключительные строки. Помню, как во время учебы в университете на одном из занятий по англоязычной литературе, посвященном собственно поэтическим "инвентарным спискам", мы читали написанное очень давно (речь о нескольких сотнях лет, если не ошибаюсь; имя автора, к сожалению, забыла) стихотворение, в котором перечислялись причины авторской любви к собственному коту. Перечислялись долго и дотошно, так как кот был любим за столь многое - и как мурлычет, и как шерстка у него блестит, - светлое такое стихотворение. Но вот в качестве последнего довода автор неожиданно привел смерть, то есть сказал о том, что любит кота еще и за то, что тот однажды умрет (ну, да, почти это, всем известное: "Послушайте, еще меня любите / За то, что я умру!"), и в этом месте текст неожиданно обрел определенную весомость, перешел в иную тональность... По большей части заключительные строки Данильянц удаются: в конце стихотворений состоящих из вопросов непременно следует ответ. Лучше всего, на мой взгляд, автору далась концовка стихотворения "А что останется?..", где у одинокой фигуры в тумане "распускаются, / распускаются крылья".

    Д.А.Пригов считал, что "перечислительная структура" служит одним из основных принципов построения верлибрических текстов. Казалось бы, проще простого - фиксируй вещи тебя окружающие, собственные мысли или идеи, лица прохожих и здания вдоль улицы, по которой идешь... Но это - мнимая легкость. Самая большая опасность в таких стихотворениях - случайность. Здесь особенно важна незаменимость, или даже неизбежность каждого слова, образа, оборота. Можно вспомнить гомеровский список кораблей или его же перечисление имен героев Троянской войны в "Илиаде"; можно привести в качестве примера библейские заповеди; а из более близкого - "Венерин волос" Михаила Шишкина (поэта в прозе, на мой взгляд), где в одной из глав автор приводит список погребенных в братской могиле в Чечне, с указанием пола и возраста каждого убитого (не прочитать этот список полностью невозможно, как невозможно что-либо заменить или упустить в нем). Это, безусловно, совсем иной опыт, чем тот, который предлагали нам авангардисты 90-х, когда во время перфомансов зачитывали вслух телефонную книгу...

    На мой взгляд, автору подборки не всегда удается найти эти единственно-верные слова. К примеру, я не уверена, пострадает ли текст, если в достаточно красивом образном пересечении - "со звездой в небе, / с якорем в сердце" - заменить "звезду в небе" на "якорь в небе" и, соответственно, "якорь в сердце" на "звезду в сердце"... Или еще пример:

        Где я оставила голову?
        А где - сердце?
        В каком месте, городе, селении?

    Уточнение "в каком месте, городе, селении" видится здесь необязательным. Если бы вместо топографических перечислений следовало что-нибудь из совсем другого образного ряда ("в каком сердце, дереве, предмете?") или из того же, но концептуально осмысленного (первое, что приходит в голову - ставка на расширение пространства: "В каком углу, доме, городе?"), то прием перечисления был бы более уместен и оправдан.

    Верлибры - именно тот случай, когда от перестановки мест слагаемых, сумма существенно меняется. Например, в стихотворении "Кому-то не хватает..." предложенная автором цепочка "тепла - хлеба - денег - пинка под зад - объятий - снега" не терпит замен или перестановок, поскольку движение от тепла к холоду здесь очевидно. В то же время, довольно неожиданно в этом же тексте смотрятся "прикосновения сердца - сердце на ладони - крылья желания - долгое прощание". ("Сердце на ладони", "Крылья желания", "Долгое прощание": все это - точные или похожие названия известных фильмов, ставших киноклассикой. Соответственно, К. Занусси, В. Вендерса и, последнее, К. Муратовой (точное название фильма - "Долгие проводы"). - Прим. ред.) Такое обильное использование штампов в пределах одной строфы хочется истолковывать исключительно как преднамеренное.

    А в этом двустрочии из стихотворения "Без названия" - каждое слово на своем месте; "рай", неслучайно выделенный авторским курсивом, равно как "райское дерево" строкой выше, вырастает словно преграда между Адамом и Евой:

        ...под райским деревом
        Евы-рая-Адама...

    Незаменимость, неизбежность, необходимость, обязательность высказывания - собственно это и есть главные требования к поэзии вообще. Те же "требования" у человеческой памяти - условия запоминаемости, - мыслью о которой я начала этот обзор.



    СВЕТА ЛИТВАК

    Атакующая поэзия. Прежде всего, атакующая канон, традицию, восстающая против установленных правил. Правила оказываются условными и, следовательно, легко нарушаемыми - порой, кажется, слишком легко. Так, к примеру, смещение ударений в первом стихотворении создает иллюзию легкости, однако фокус в том, что подобное смещение нередко приводит к смысловому сдвигу: рубашкА - уже не совсем предмет туалета, а собственно "башка", голова, иными словами, часть живого тела, недаром ниже в тексте "пульсирУет воротник"... Примерно так у Беккета ("беркута") "ступает одинокий звук" и распластывается вдоль берега тишина. Любопытно сравнить эти образы со следующими у Светы Литвак:

        сверху падает голубизна
        всюду наплывает простор
        мягких лиловых лугов

    В этом же стихотворении ("и дразни весной соловья") автор ставит вопрос о самоидентификации, когда говорит об ожившем "ярлыке":

        прозвища плюют и хрипят
        носят имя пьяниц в пивных
        застилают красным сукном
        набивают крючками рот
        достают из газет бутерброд
        надвигают кепку на лоб
        наливают пива стакан
        держат в руке карандаш

    Вопрос, безусловно, экзистенциальный - о нашем подспудном стремлении соответствовать ярлыкам, прозвищам, ролям, правилам, просто словам...

    В стихотворениях Светы Литвак время от времени происходит очеловечивание живого, но не целого и цельного, а лишь отдельной его части, укрупнение этой части, ее гиперболизация. Прием деконструкции. Приведу несколько примеров из открывающего подборку стихотворения "Бред утренним зеркальным обряженьем...": "затылок чешет пальцами кулак", "лодыжке щИколотно", "щЕкотно щеке"...

    Два стихотворения из настоящей подборки Литвак представляют собой стихотворения-списки, об общих принципах построения которых говорилось в разборе подборки Татьяны Данильянц. Там же упоминался перфоманс чтения вслух телефонной книги, поэтому мне видится уместным вспомнить здесь анекдот на эту тему: во время чтения вслух телефонной книги один из слушателей прерывает чтеца и говорит: "Это очень, очень интересно и увлекательно, но слишком много действующих лиц!". Литвак сама иронично указывает на этот поток имен и персонажей: "не катит не потянет не срежет так задавит / количеством задействованных лиц". Думается, что в стихотворении, из которого процитирована эта строчка, "начнем со старых сплетен, без всяких объяснений", говорится о телевидении, поэтому в конце подводится безрадостная черта длинному перечню: "нарежут и намажут расскажут и покажут / глухой киномеханик слепой музыковед". Это стихотворение мне показалось слабым звеном в подборке Литвак, так как ни то, о чем оно, ни то, как оно "сделано", не отвечает на главный вопрос: зачем? Протест в данном стихотворении оборачивается подобием протеста, атака - симуляцией. Иными словами, текст уже не противостоит, а сначала опирается и, в конце концов, отождествляется с предметом. Поэтическое слово в данном случае не превосходит телеэкранное, а, казалось бы, должно. По Бахтину, здесь есть "мозаика цитаций", есть отражение, но нет трансформации. Карнавал не состоялся.

    Пока существует норма, всегда относительная и изменчивая (а я думаю, вечно, хорошо это или плохо), будет существовать поэзия (искусство, мысль), выступающая против ее диктата. Однако иногда увлеченные этим процессом не замечают, как нарушение само по себе незаметно становится нормой. Но, повторюсь, такие стихотворения в подборке Литвак - в меньшинстве.

    Помимо Беккета и других абсурдистов, а также Евгения Бунимовича, при чтении стихотворений Литвак самопроизвольно вспоминается Нина Искренко: театрализация жизни, не искусственная, а вполне естественная, т.е. не искажающая реальность, а изображающая ее абсурдную составную. Словно шероховатости схвачены увеличительным стеклом, изъяты и поставлены перед нами - в полный рост.

    У того же Беккета есть стихотворение о подслушанном - не придуманном - косноязычии современника: человек пытается сказать что-то о том, что показалось ему безумным, но в результате собственно его речь и оборачивается пресловутым безумием:

        ...безумие увидев это -
        это -
        как сказать -
        вот это -
        вот это вот -
        это вот -
        все вот это вот -
        безумие учитывая все это -
        увидев -
        безумие увидев все вот это вот...

    И так далее: человек ищет слова, подбирает, путается, возвращается, дополняет, но, в конце концов, ничего толком так и не говорит. Все его попытки выразиться приводят к тому, что он не знает, "как сказать" (это стихотворение, кстати, так и называется "Как сказать").

    В подборке Литвак тоже есть такой подслушанный разговор, отсылающий к вышеупомянутому стихотворению Беккета. Речь о стихотворении "вот подходят ко мне...". Ссылка на Беккета угадывается по первым же "вот", которыми намеренно переполнен текст, но ближе к концу поэт напрямую отсылает нас к выше процитированному стихотворению известного абсурдиста:

        не скажите, они говорят,
                     не скажите
           вот вы кашляли давеча
                                                    вроде пустяк
              это вы нам на трезвую голову
         врите              а сейчас вот
           опять "как сказать..."
        говорите        и опять
              получается что-то
        не так

    И заканчивает Литвак вполне реалистичным (и, естественно, абсурдным) обменом реплик:

        вот... а ты говоришь
            вот и я говорю

    В этом месте становится и смешно и грустно, так как парадокс в том, что собеседники, кажется, вполне понимают друг друга. И, главное, мы отдаем себе отчет, что это не придуманный разговор, - абсурдный, да, но не вымышленный. Перефразировав Искренко, попросту наша реальность такова, что многое в ней является абсурдным. Литвак это понимает, видит и, прежде всего, слышит.

    Любопытно стихотворение автора "варианты", где читателю предлагается "нужное подчеркнуть", но выбора при этом ни у читателя, ни у героини, на самом деле, нет. Какая разница, "платок" или "шаль", "чепец" или "чепчик", если мы все либо "помрем", либо "умрем"? Да и развязка личной драмы героини предсказуема и неизбежна. Варианты, предложенные "лукавым" автором, демонстрируют не что иное, как нашу "свободу от выбора" (если не ошибаюсь, об этом когда-то говорил Д.А.Пригов). А Евгений Бунимович, например, в свое время предложил нам такие варианты:

        сегодня вольница или свобода?
        был выбор сделан или удачен?

    Такой подход и представляет собой жест непримиримости, жест против канона, против инертного, удобного, привычного, закостенелого.



    Примечания:

    1 См. также: Рустам Габбасов. Поэтам стулья справа. О стихах участников второй серии проекта "Полёт разборов": Нины Красновой, Фазира Муалима, Михаила Свищёва, Наталии Черных. // Сетевая Словесность, 20 ноября 2014. См. также: Людмила Вязмитинова. Критика выходит на сцену. Размышления по дороге домой после участия в литмероприятии "Полет разборов". // Лиterraтура, N 33. - Прим. ред.




    © Марина Гарбер, 2016-2024.
    © Наталия Черных, фотографии, 2016-2024.
    © Сетевая Словесность, публикация, 2016-2024.
    Орфография и пунктуация авторские.




    Словесность