Голос слепого моллюска, пробиваясь сквозь толщу вод
(так карабкается альпинист на вершину Монблана),
достигает поверхности моря, и она принимает его
в себя и усиливает, как натянутая мембрана.
Голос моллюска - глубже и резче резьбы по кости -
оставляет на ней следы. Наглотавшися донной дури,
волны внезапно чувствуют нервозность и беспокойство
и приближенье бури.
Буря придет - большая, ужасная, как припадок.
Пара мгновений - и морю станет в границах узко.
Бог поднесет его к уху, как раковину-рапану,
и услышит далекий голос крошечного моллюска...
Небо как будто выцвело. Листва - мертва.
Сизым дымком подернута вся округа.
Ветер относит в сторону их слова,
и, стоя лицом друг к другу, они не слышат друг друга.
Оба стоят под деревом. Облетают и гнутся липы.
И когда невесомый ветер гонит листву на склон,
их слова зависают в воздухе, как аквариумные рыбы,
натолкнувшиеся на стекло.
И когда она снимает с пальца кольцо
и бросает его на землю - он молчит и сутулится.
И солнце с бездушной тщательностью освещает его лицо,
как фонарь - опустевшую улицу.
А потом он усмехается и начинает зевать,
как будто в ее словах нет никакого смысла.
И кольцо ее с гулким звоном падает на асфальт,
как использованная гильза.
И когда она поворачивается, чтоб перейти черту
и уйти навсегда (туда, где чернеют кровлями дачи),
зрачки его гневно вспыхивают, как два выстрела в пустоту,
и лицо его дергается - как от отдачи.
Он сжимает ладонями сердце: "Она права!"
И хочет бежать за ней, но схватившись рукой за дерево,
оседает на землю, и несказанные слова
перекатываются эхом в его опустевшем черепе.
Ветер прохладной волной обдувает тело.
И тело отвечает пониженной температурой.
Но что-то внутри нее настолько оцепенело,
что после ее ухода будет стоять скульптурой -
здесь, в почерневшем парке. Лист шуршит в волосах.
И грусть, завернувшись в тусклый свет ноября,
крошечным насекомым застывает в ее глазах,
как в куске янтаря.
Слез, рыданий не будет. Наволочку не зальет
влагой соленой. А то, что в душе у нее - Сахара,
выдадут лишь лицо, полинявшее, как белье,
и глаза, потемневшие от загара.
Туфелек быстрый цокот, гулкий, как сердца стук,
шея, лицо, спина - движением разогреты.
В мире, где время тихо покусывает мундштук,
глядя на уголек дымящейся сигареты.
Вечереет. Скоро стемнеет. Но пока - светло.
За окном останавливается машина, похожая на черный гроб.
Невидимая рука опускает тонированное стекло.
Сигарета описывает дугу и врезывается в сугроб.
Стекло поднимается. Выплюнув облако, резко
машина с утробным рыком трогается с места,
набирает скорость, и уносится из среды
в четверг. И снег заметает ее следы.
Следящий за временем, выбитый из седла,
чем больше я наблюдаю, тем тщательнее оно
соскребает мое отраженье с замызганного стекла,
оставляя на нем - от дыханья - маленькое пятно.
И так каждый день: машина... Прискорбный факт,
но тебе я скажу как другу, пока мы с тобой одни:
знай, что эта не просто машина, а чудовищный катафалк,
отвозящий на кладбище вечности умершие дни.
Ветер швыряет вслед ему вместо роз
комья белого снега. В деревьях, словно в венках, -
белые ленты. А на снегу - следы от его колес,
как дорожки от слез, оставшиеся на щеках.
Кожаная перчатка, хранящая теплоту
маленькой кисти. Раструб, скрывающий наготу
маленьких пальцев. И ненавидящий собственную немоту!
(Как же ей рассказать, как на краю дивана,
хозяйка ее, волнуясь, - то снимала, то надевала.
А когда чужие пальцы хозяйке легли на бедро,
перчатка заизлучала собственное тепло.)
Руку жадно обвив, словно плоское жало,
перчатка впивалась в ладонь, она ей принадлежала
каждою порой. А ночью, расставшись с рукою,
хранила в ночи ее запах с волнением и тоскою.
Утром рука не вернулась. Рассвет заляпал
раму желтушным светом. Перчатка упала на пол.
Нелепая, как медуза, выброшенная на сушу,
или как плоть, по ошибке пережившая душу.
Внутри человека идет война.
Она начинается в раннем детстве.
А к старости его кожа повсюду испещрена
стрелками и пунктиром, как карта военных действий.
Поры, извивы жил - рек, ручейков, канальцев...
Военнопленные годы, запертые в вагон...
Сумрачный полководец сомнет эту карту в пальцах,
скажет "мы проиграли!" и бросит ее в огонь.
"Вот и пришло Рождество. А с ним к нам пришел тот свет,
который светил младенцу две тысячи с лишним лет
назад. Он тускло мерцает, как лампа сквозь тюль метели.
И настоящее чудо в том, что мы его не проглядели".
"Две тысячи лет назад еще не было веры, блуда
и предательств, а был лишь пар из ноздрей верблюда.
И ты видишь сейчас, как, взлетев над мешком заплечным,
этот пар устремляется к небу и путем застывает Млечным".
"И две тысячи лет спустя, такою же точно зимою
любовники шепчут во тьме: "спасибо, что ты со мною".
И их шепот сливается с шорохом снега и ветра.
И сам становится снегом..." "Как мраморная Деметра".
"Среди белых сугробов, подсвеченных фонарями,
невесомо чернеют деревья в оконной раме,
как написанное иероглифами японское стихотворенье,
где за строгим, печальным тоном прячется надежда на счастье и избавленье".
И все повторяется вновь...
"На мохнатые спины верблюдов пристроив мехи с вином,
смотрят волхвы в пространство, обернувшееся полотном
Питера Брейгеля-старшего, на котором охотники торопятся на свиданье
с родными людьми, уставшими от предчувствий и ожиданья".
"По колено в сугробах бредут они к детям своим и женам,
но, наткнувшись на вечность, застывают, как статуи, в воздухе напряженном".
И все повторяется вновь...
"Деревья чернеют - без листьев и тени, как в самом начале творенья, -
как написанное иероглифами японское стихотворенье.
И их всех заметает время - волхвов, пастухов и все прочее.
Лишь следы человека ведут по пустыне, как новое многоточие".
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
