РОССИЯ ЮБЕР АЛЛЕС
- Роман закончился за лето...
- Не знать, не видеть, падать в синеву...
- От ветра, от ветра, пакеты, газеты...
- И Маргарита говорила...
- Жёсткими, но лёгкими подошвами...
- Грозовые проплыли и чисто...
- Выходить из метро и садиться в трамвай...
- Вот здесь удушье, дым, дышать...
- Маде ин - Ульяновск, Ленин, Волга...
|
|
|
Смотрите также: Алексей Сомов. Как умер я
и как зачем-то выжил...
(О стихах Андрея Ханжина) |
* * *
Роман закончился за лето,
любовь в стихах, писатель пьян,
дурной коньяк уложен в смету,
жара, ещё один стакан,
и расслоится наважденье,
истлеет роза меж страниц,
и будут куплены за деньги
два пуда женских ягодиц,
пищанье, шёпот, пот и слюни,
и русый волос на пиджак,
и скука знойного июня...
Ещё один нетвёрдый шаг,
ещё одна психопатия,
любовь - фальшивый некролог,
и сучка с кличкою Россия
бульдогу лижет между ног,
и васильки, конечно, пошлость,
чуланчик чувств опустошён,
роман закончился, всё в прошлом,
сейчас - тревожный пьяный сон,
и пробужденье в патриота,
любовь? у пропасти страна!
и политическая рвота,
и без бюстгальтера, она,
лежит, прокусывая губы,
любовь - о родине орать,
ловить блядей в плясальных клубах,
в блядях особенная стать,
и подлатать подол цитатой
Савенко иль Карамзина,
роман закончился. Пошла ты
в пизду, любимая страна.
_^_
* * *
Не знать, не видеть, падать в синеву
июньского безоблачного неба,
пародия на ленты Джона Ву,
вокруг - мясник, бушующая небыль,
сражение за пайку и кусок
(России) боже мой, свиного сала...
Я Пью Слепой, я пью свой кислый сок
и прячу синеву под одеяло,
закрыв глаза, чернею от небес,
и рвусь, и рвусь, и вырвана с корнями
надежда, за которой шёл Кортес -
грабитель и пророк. Мертвеет пламя,
сухой экран, слеза, до рези - пыль,
и если здесь объявится Тарковский,
ему переломают костыли
и вышвырнут, и нет его, и бог с ним.
И бог с ним. Не увидеть бы себя
в одном котле с поборниками веры
в смирение. Играю короля,
отправленного свитой на галеры,
и сам смеюсь, и фильмы о войне
меж бандами смешны, летают пули,
стрекозы на жаре, и я вполне,
как церковь, разрисован и прокурен.
_^_
* * *
От ветра, от ветра, пакеты, газеты,
тревожные мысли, спокойные сны,
на сливе болтается юное лето,
несчастно влюблённое в свежесть весны.
Всё та же пластинка - навеки заело,
звонки, сигареты, последний этаж,
и это пугливое, хрупкое тело,
и тысячи мыслей, подарков и краж.
Напиться, напиться болотного фрэша,
сыграйте со мной, я держу в рукаве
шута для чудовищно глупых насмешек
и жадную память о жадной Москве.
От ветра, ответы, вопросы о пенье,
мне нравится нота - округлое "до",
и всё было до (исключение - деньги,
которые после)... Постойте, не то,
не тем, не о том! Окажите любезность,
сожгите счастливый трамвайный билет,
несчастными легче заглядывать в бездну,
где ветер, пластинки и дым сигарет.
_^_
* * *
И Маргарита говорила
"...с ума от горя и невзгод",
во сне ему шептала "милый",
а утром ела бутерброд,
духи для мужа подбирала,
в такси шутила, не ждала
ни вдохновенья, ни финала,
пила реланиум, жила.
Ему во сне шептала "знаю,
ты ждёшь, и равен году час",
ложилась спать как прежде с краю,
тушила свет, включала газ,
не для того, чтоб задохнуться,
чтоб где-нибудь огонь горел,
и проливала кофе в блюдце,
и вместе с мужем мир старел,
и проходила боль, и правда -
с ума от горя и невзгод,
день жизни чем-то был оправдан,
жила и ела бутерброд.
_^_
* * *
Жёсткими, но лёгкими подошвами
бабочек давить на красном гравии,
дым цедить, желать всего хорошего,
белые, начитанные, арии,
злые, обречённые, судимые,
крылья под ногами, смерть считается
первой из всего необходимого,
чем живые люди утешаются.
Жёсткие, но лёгкие, проклятые,
в шрамах кожа куртки, несмирение,
пятнами бульвар, цветными пятнами,
бабочек убитых поколение.
_^_
* * *
Грозовые проплыли и чисто,
грузовая стоит у ворот.
Ренегаты, потомки чекистов,
лезут пальцами жирными в рот,
разжимают, горящие спички
запускают беззубому в пасть,
человек - всё дурные привычки,
что-то спрятать, замыслить, украсть,
умереть, не поддавшись соблазну
самому тыкать грязными в рот...
И о разном, и очень заразно
заключённая песенка врёт.
Вот запретное - исповедь духа,
вот враждебное - злая тоска,
и шипит, как чистилище, кухня,
и как вшей на себе, всё искать
примирения мысли и взгляда.
Обобщить их - лишиться ума,
и гниют рукописные яды,
и в глазах ядовитая тьма,
и во рту указательный палец,
и укус, и от юшки тошнит,
привкус ладана, тола и стали,
поножовщина возле корыт,
где в капусту изрублена проза,
где великий Никто ни о чём,
и без молний порожние грозы
над трусливым плывут палачом.
_^_
* * *
Выходить из метро и садиться в трамвай,
понимать, что таких миллионы,
проживать во вселенной, заваривать чай,
выполнять приседанья, наклоны,
уклоняться и, с шага, по челюсти бить,
обниматься, поглаживать кошек,
перечитывать книги, смеяться и жить,
разбираясь в грядущем как в прошлом.
_^_
* * *
Вот здесь удушье, дым, дышать,
и снова Цой, и кто-то громче,
и гнётся жёсткая кровать
под тушей волчьей.
Вот здесь иконы, спины, бог
кривит тушёванную рожу.
И каждый здесь - Евгений Фокс,
я тоже.
Мучитель - лёгкий никотин,
я видел мрак, в нём было небо,
на небе праведник. Один.
Убийца Авеля и Глеба.
Вот здесь расстёгнут шар земной
как у поддатого ширинка,
закончил петь водитель Цой,
мои животные инстинкты
когтями рвут на музах лиф,
чтоб разглядеть любовь без кожи.
Я буду жив, я буду жив.
И жить никто мне не поможет.
_^_
* * *
Маде ин - Ульяновск, Ленин, Волга,
кислые окурки "Стюардессы",
жирные чернильные наколки,
драки, марки, тир, район УЛЬГЭСа.
Слава упрощению! Не надо
путать героин с амфетамином...
Ясностью уделанного взгляда
видеть убегающие спины.
Это маде ин - Москва, подвалы,
тёлки, барбитура, восхищенье
в Пушкинском картинами Шагала,
"Розовый", "Агдам" (моё почтенье),
суки, джинсы, очереди, крики
на ещё бескинчевской "Алисе",
спи, моя хорошая, привыкни
к ужасу бессмысленности мысли.
Маде ин - Бутырка и Матроска...
Карты, чётки, искренняя жалость
к личности, которую в полоску
вырядили, места не осталось
для аллегоричности рисунка,
всё предельно ясно и тревожно,
что ещё осталась часть рассудка,
та, что синим выбита на коже.
_^_
* * *
Жить по ночам и утром разбирать
черновики, вычёркивать по строчке,
оставшееся стряхивать с пера
посредством телефона, жить заочно,
болеть (какая глупость) за "Спартак",
искать твои следы в живом журнале,
и понимать, что всё увы не так,
что выжили, хотя не выживали.
Не выручает даже героин,
свидетельство духовного упадка,
и мир (вот откровение!) един,
и мы, как инкубаторские, всмятку,
безличие оригинальных лиц,
так хочется терзать тебя в постели
и с кровью вынимать из вены шприц,
и видеть как от счастья охуели
отцы, многотиражные борцы
с режимом, недострелянные лани.
Цепляться за портфель, дыханье ци,
пробежка, я не верю в их прощанье,
не верю в благородство их идей,
здесь слишком много выстиранных денег,
и самое приличное - нигде,
ни с кем. Они червивые. Раздень их,
увидишь калькулятор. По ночам,
когда жара, бессонница, рутина,
поверь, не ждать рассветного луча -
чтоб откровенье не было противным.
_^_
* * *
Ты слышишь, как я задыхаюсь,
усмешка, глушь, хрипящий мат,
стихи, Россия юбер аллес,
умри меня - я буду рад.
Слова... эрзац приправа к бреду
заговорившего осла,
взрывчатка - жизненное кредо,
от проституции спасла
резня фанатских группировок,
продай меня - я человек,
я неумён, бесчестен, робок,
мне нужен нож, мне нужен крэк,
замес тротила с кокаином,
мне нужен некто Одиссей,
что засосал стакан и сгинул,
на сто косых швырнув друзей.
Ты - блядь. Портвейн, плакат ''Алисы'',
тахта в кровавых пузырях,
три девятьсот живого смысла
родишь - поймёшь, металась зря
от холодильника к аптечке,
двенадцать доз, феназепам
не усыпил, не изувечил,
лишь откололась голова
у плексигласовой плясуньи...
Свари мне суп из голубей,
сложи тела и то, что в сумме,
сфотографируй и убей.
Послушай как я стану чавкать,
глотая вишни спелых нот,
и наслажденье в опечатках,
поэт, сияющий урод,
искал в безумии начало,
ты умирала мной... и я
запоминал как ты кричала,
и не запомнил нихуя.
_^_
* * *
Травинка, говорящая с горой,
оглохший от наушников послушник,
в интригу не вписавшийся герой,
пострижен, переписан и разрушен
на атомы, на воду и глаза
замёрзших рыб - как пуговицы, глупых.
Случайное движение назад -
там трупы
священных звёзд, что так и не взошли
бенгальскими огнями небосвода,
и пятаком валяется в пыли
в сто тысяч оценённая свобода.
Листок зимы, коричневый хрусталь,
вот чёрные кирзовые ботинки,
в которых по себе ходить устал
проявленный любовью невидимка.
"Нож-человек", Рамирес говорил.
Отстиранная радость наваждений,
чуть свесившись, чуть свесившись с перил,
представить своё лёгкое паденье,
разбиться на эмоции, в строку
протечь змеёй холодной серой жижи,
и знаю, что увидеть не смогу,
как умер я и как зачем-то выжил.
_^_
* * *
Это "что-то ещё" называлось мечтой,
всё прекрасно - наверное так не у всех,
ты жива, всё живое вокруг и живой
подкатившийся к горлу беспочвенный смех
юмориста, которому смерть не смешно.
Так бывает. Гаражно-подвальная. Свет
слишком ярок. Очки, чернота, капюшон
и гаражные мантры, и музыки нет,
монотонно гитара царапает слух,
он умрёт, тот, что вышел воткнуть пару слов.
И полвека спустя пара тысяч старух
будут слушать "Нирвану" и группу "Кино".
Это "что-то ещё" называлось "вчера",
всё прекрасно - надеюсь, прекрасно у всех,
ты жива, это главное, жизнь - не игра,
а надсадный, противный, старушечий смех.
_^_
* * *
И трещины на нём, асфальт, шаги,
день прибывает, это - вечный город,
не Рим, не помню, вспомнить помоги,
не горы - терриконы шахт, не горы...
Бормочет чёрт, сосед мой по углу,
украшенном журнальными святыми,
я думаю... не сесть бы на иглу,
усядусь - и никто уже не снимет.
Прогнозы улучшения - на час,
и навсегда испорчена погода.
Предпочитаю медленное, вальс,
в стремительное это время года.
Бормочет моя нервная строка,
мешает крик, мешают разговоры,
мешает обесцвеченность стиха,
мешает... Я живу, я старый город,
в котором сердце больше не стучит
моими каблуками, липы, лето...
Не римляне, простые москвичи
идут по мне, я их люблю за это.
_^_
* * *
Ты будешь гадать мне на снах и приметах,
отыскивать нить, обрывать, заплетать,
дыхание, душное, знойное лето,
мелодия эта из мёртвых букетов,
плевать...
Границы возможного - стенокардия,
чернильное небо - по точке в зрачки,
коричнево-серою Волгой бродили
и бредили, видели, знали почти,
почти расстегнулось смущённое утро,
ты будешь гадать на симфонии чувств
и станешь носить мою старую куртку,
когда я однажды к тебе не вернусь.
_^_
* * *
Рукой сняло и выбросило вон,
теперь непредсказуемо спокоен,
невеста и подельник - телефон
и дэнс ми, что исполнил Лёня Коэн.
Доверие и клятвы на грязи,
гламурный ад, где в розовом и белом
бессмертные извозчики такси
везут приезжих к массовым расстрелам.
Но гуси спят и женщины кричат
''ау'' осеменителям-нацистам,
и ладанка с портретом палача
на сиськах у Мадонны. Хау, мистер!
Подайте, плиз, не то я задушу
собаку вашу, дочь или супругу,
древляне мы и, значит, наш маршрут
от Рюрика до Рюрика - по кругу:
тюремная прогулка во дворе,
мы изучаем согнутые спины,
и если с нами в камере еврей,
распнём его за то что мы невинны.
И головная (приступами) боль,
и лжёт Кирилл, что истина в смиренье,
спасёт традиционный алкоголь,
пустые щи и лагерное пенье,
когда в густых лaмпaсaх дирижёр
на кураже жонглирует штыками
и покрывает ссучившийся хор
солистов-диссидентов матюгами.
Я просыпаюсь. Родина не спит.
Значенья слова ''родина'' регистр:
контора, президент, митрополит...
''Аминь'' для них - конец, контрольный выстрел,
и телесозидание эпох,
всем потерпевшим - в руки по два рая,
за этим проследит кремлёвский бог
(как родину, его не выбирают).
Мне с этим жить. Исходные слова:
не верю, презираю, ненавижу.
Но тем, кому пишу, смогу едва
буквально объяснить, как я здесь выжил.
_^_
* * *
А что она... прошла, бывает,
сто раз повторенный сюжет,
не ждать последнего трамвая,
трамвая нет, трамвая нет.
Идти пешком, курить и верить,
что дым уходит в небеса,
смотреть на свет, стучаться в двери,
где чай, тепло и голоса,
и вновь идти, плеваться в лужи,
срывать ромашки, пить вино,
и сигарету вновь - на ужин,
и вновь по радио "Кино".
А что она... смешна, игрива,
в ней что-то есть, какой-то жест,
но и она промчится мимо
и никогда не надоест.
_^_
|
