* * *
Когда деревья полностью развертывают липкие листья, еще прозрачные на просвет, и в сквере начинается неспешный стук городков, теплыми вечерами в город приходит время жуков. Ни одного его мига нельзя упустить, когда солнце плавится багровым жаром и быстро оседает за реку, и воздух только начинает темнеть и замирать в ожидании, тут бросаешь все на столе и под гневный возглас матери мчишься вскачь по ступенькам не забыв ухватить шерстяной свитер не затем для чего она надеется а для чего убила бы если б увидела. Духом метнувшись в одно касание через железную ограду в восторге от избытка силы и ловкости несешься туда на лужайку среди юных кленов где уже топчутся другие пацаны разных калибров в сложной борьбе ритуальных поз и междометий.
Он появляется первый жук всегда со стороны заката и идет быстро и прямо или с плавным виражом к невидимой цели с машинным низким гудением, и ты бросаешься ему наперехват и швыряешь с опережением свитер смятый в комок и он разворачивается и хватает своими шерстинами его шипы и суставы и прочий рыцарский доспех как галактика вольную комету. Ловишь летучую шерсть в воздухе и торопливо выхватив его, оглушенного, кричишь "черный" и зажимаешь в левой потной ладони, где он вскоре начинает возиться и больно колоться изнутри, бодаясь с неожиданной силой. В наших местах они водятся больше с черными головками и изредка с красными, и совсем уже редко попадаются вишневые с крутым лбом и легким пухом, и они-то, понятно, и считаются особо ценными. Набиваешь их полный кулак, а они упорно работают колючими лапами в зеленой жиже и больно лезут бронированными лбами сквозь пальцы. Вытащишь, наконец, самого упорного и выкинешь с облегчением, если черный, а потом и остальных незаметно одного за другим.
Единственного красного принесешь домой и посадишь в спичечную коробку, и он громко скребется с пистолетными звуками и шуршит всю ночь. А наутро, когда он там совсем устанет и потеряет надежду, и славы от него больше никакой, вдруг раздобришься и вынешь его, усталого и покорного, и посадишь на палец. Придвинув близко нос, пристально разглядываешь его боковые вороненые пластины в серебряной филиграни и волоски на крыльях, сочувственно следя, как он неуверенно вползает на самый кончик и начинает тыкать мордочкой воздух, взбадривая себя, собирая силы и распуская ветвистые усы, но вдруг останавливается, сникает и тяжко задумывается о чем-то. Тут можно разглядеть еще пристальней даже глянцевые глаза под прочным хитиновым козырьком, и подбодрить его разными ласковыми звуками и словами неважно какого смысла, или даже легким пинком под зад. И тут, наконец, он с трудом выпутывается из забытья, и начинает кивать головкой и распускать усы, и вдруг медленно поднимает просвечивающие корытца надкрылий, разворачивая мятый волшебный целлофан и - фрррр - торжественно взлетает с густым гудением и, чудом минуя стекло, уходит в балконную дверь и все дальше и дальше, одурев от света и воздуха и косо забирая все выше и выше, подхваченный теплым ветром над крышами, и постепенно превращается в точку и исчезает совсем. И ты сидишь, опустошенный и вроде счастливый, и думаешь ни о чем, глядя в небо.
_^_
* * *
Ее спросил сын, в каком веке это было, и она не вспомнила, что в докембрии. Это было слишком давно и верить этому не следует, потому что многое изменило время, и от него бумага пожелтела, рисунки соцветий и останки незнакомых слов поблекли, а вложенные в страницы цветы стали прозрачными и хрупкими. Она осталась в любимом городе и ждала с тех пор много лет - его, как хотелось верить во спасение души.
Она почти забыла огромные пустые пространства докембрия в холмах и сухих руслах древних трухлявых гнейсов и сланцев, рассыпавшихся брызгами кварца и слюдяным конфетти под ногами, где они слушали вой волков, безжалостный как стихия, сидя ночью прямо на голом щебне под огромными звездами незнакомых галактик, и она была застенчивой и откровенной одновременно, зачесывала светлые волосы набок, и оттого держала голову слегка наклонно, и стеснялась фотографироваться, и негативы все равно вздулись из-за жары и пошли оспенной рябью, и фотографии словно бы покрылись патиной древности уже тогда - лиц почти не разобрать, но все равно видно ошеломительное и родное что-то, не замечавшееся прежде, и голос был самого любимого тембра, и смотрела прямо и серьезно зеленоватыми глазами, и вроде еще не успела освоиться с длинными ногами, и потому движения были порывистые и угловатые.
Логово волков было немного восточнее лагеря по сухому, заросшему ивняком руслу, и они все еще держались за свою территорию, хотя молодые уже подросли. В первый же вечер, заслышав надрывные стоны подъезжающего грузовичка, они, горбясь, неторопливо зарысили из зарослей на том берегу сая один за другим, и когда он слетел с борта и метнулся ближе, последний из них, огромный и бурый, кургузо вымахнул все же далековато и неторопливо затрусил, пригнув неповоротливую голову, и он, еще через силу целясь в живое существо вроде себя, грохнул мелкой заячьей дробью и почувствовал, что попал, и зверь дернулся и резко наддал, и еще долго было видно, как он идет махами по степи, не сбавляя хода.
Она оставалась одна, когда разгоралось утро и спугивало с воды стайки осторожных чирков, и из теплеющей духовки степи начинал тянуть упорный плотный ветер, и грузовичок увозил остальных картировать древние толщи. Она сходила с ума от скуки и часто сразу покидала лагерь вечером, после возвращения пропыленной горячей машины, чтобы пройтись и развеяться, и в первый же вечер столкнулась с волками нос к носу, когда они направлялись в логово с охоты по промоине в высоком берегу и не могли ее учуять. Никто из них не успел испугаться, и звери только ошеломленно косились не нее, по одному соскальзывая в заросли, и молодые даже не поняли, что заставило стариков оставить это тонконогое и нежное, как сайга, существо, и там, куда они нырнули, он потом нашел в зарослях плотно убитую и усыпанную костями площадку.
На следующий вечер он, оставив ужин, чтобы успеть до темноты, пошел в ту сторону неудобным низким берегом, чтобы остаться за ветром и хоть каким-то прикрытием, вглядываясь и вслушиваясь, и ружье оттягивало плечо стволом вперед, а когда закатное солнце выкрасило воздух розовым и потянуло холодком, на том берегу вдруг вымахнула из-за уступа стайка одинаковых светло-пепельных молодых зверей вне выстрела, и ему оставалось только присесть на виду и замереть. Но иные все же уловили движение и настороженно стали, а другие еще протрусили несколько шагов, беззаботно болтая языками и свесив уши по-собачьи, но все же не набежали на выстрел. На несколько долгих мгновений все замерло, и он медленно прикрыл веки, стараясь притупить острие взгляда и скрыть такие заметные белки, и когда дальние один за другим стали вжиматься в землю и уходить, а ближние, еще не понимая, повернулись боками, он поднял мушку повыше и ахнул оглушительным дуплетом, и приклад больно дал в плечо, и картечь широко хлестнула песок и выбила красную пыль из девонского уступа, но волки унеслись размашистым скоком, прижав уши. Походив по следам в поисках шерсти и крови, он прошел еще дальше по руслу. Там нашлась заброшенная стоянка чабанов с остатками очага, с кругом светлой сухой травы на месте юрты, плотно убитой и усыпанной овечьим пометом почвой, потрескавшимися рогами, обрывками шкур и изгрызенными костями. Потом сай повернул за низкую гряду, заросли почти исчезли, стало быстро темнеть, и в последнем красном свете солнца низко над головой по невидимой прямой струне пролетел по-военному стройный сокол, редко и точно взмахивая узкими лезвиями крыл.
_^_
