Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



КУБИК-ЛЮБИК


 



      * * *

      Всадники Потешного Суда -
      клоуны, шуты и скоморохи,
      это - кубик, это - рубик льда:
      не собрать, ни разобрать эпохи.

      Сахар-сахар, что же ты - песок,
      и не кровь, а кетчуп на ладони?
      Вот архангел пригубил свисток,
      и заржали цирковые пони.

      Вот и мы, на разные лады,
      тишину отпили и отпели.
      И пускай на небе ни звезды -
      я хотел бы жить в таком отеле.

      Из-за крыльев - спать на животе,
      слушать звон московских колоколен,
      несмотря на то, что наш Портье -
      глуховат, и мною не доволен.

      _^_




      * * *

      Тихо, как на дне Титаника,
      время - из морских узлов.
      Деревенская ботаника:
      сабельник, болиголов.

      Подорожник в рыжей копоти,
      добродушный зверобой -
      ни предательства, ни похоти,
      дождь и воздух кусковой.

      Вот, в тельняшке кто-то движется,
      улыбается в усы.
      Все острей и ближе слышится
      серебристый свист косы.

      Мусульмане и католики,
      православные и не...
      Ждут нас розовые кролики,
      с батарейками в спине!

      _^_




      * * *

      Мумия винограда - это изюм, изюм,
      эхо у водопада, будто Дюран-Дюран,
      мальчик за ноутбуком весь преисполнен "Doom",
      ну, а Господь, по слухам, не выполняет план.

      Прямо из секонд-хенда вваливается год,
      вот и любовь - аренда, птичьи мои права,
      прапорщик бородатый вспомнился анекдот,
      лезвие бреет дважды - это "Нева-Нева".

      Старый почтовый ящик, соросовский ленд-лиз
      для мертвецов входящих и исходящих из
      снежного полумрака этих ночных минут,
      Что ты глядишь, собака? Трафик тебя зовут.

      _^_




      * * *

      День ацтеков, середина мая,
      вдоль музея им. Сковороды
      пятится машина поливная,
      распушив павлиний хвост воды.

      Вот и я под этот хвост прилягу,
      выключив похмельные глаза,
      но опять протягивает флягу
      добрый доктор Дима Легеза.

      Это виски, револьверный виски,
      солодовый привкус на устах,
      женский смех, переходящий в визг и
      стоны в облепиховых кустах.

      Проплывают памятники в мыле,
      и висят мочалки облаков,
      день ацтеков, и они - любили,
      приносили в жертву стариков.

      _^_




      * * *

      За то, что этот сад переживет века,
      и не осыплется минута за минутой,
      возьми его за яблочко и придуши слегка,
      в гнедую кожуру по осени укутай.

      Плоды айвы, покрытые пушком,
      как щеки детские - полны и розоваты,
      и ты бежишь с отцовским вещмешком,
      и вновь трещат от тяжести заплаты.

      Когда стреляет Босх Иероним
      двуствольной кистью в голову и спину,
      а ты бежишь, с рождения раним, -
      вишневый и седой наполовину.

      И за оградой - вновь увидишь сад,
      увидишь дом и ангельские лица
      всех брошенных тобою, невпопад
      варенье пишется, и в баночках хранится

      _^_




      * * *

      Длинная лапка у божьей коровки,
      я поднимаюсь по ней без страховки,
      цельную вечность готовился взлет,
      слышу, как божья коровка поет:

      "Крайний человечек, полети на небо,
      дам тебе за это неразменный грошик,
      две бутылки водки и осьмушку хлеба,
      зажигалку "Zippo", сигарет хороших.
      Полети на небо к своему прорабу,
      поинтересуйся: "Как вы тут живете?",
      дам тебе за это - надувную бабу,
      "Робинзона Крузо" в твердом переплете.
      В память о полете, красные коровки
      будут плавать брассом, бегать стометровки,
      белые коровки в память о России,
      сочинят поэму для коровок синих.
      Мы своих артистов и своих ученых
      выдавим по капле из коровок черных.
      На земле у счастья - никакого шанса,
      улетай на небо и не возвращайся!"

      _^_




      * * *

      Вязнет колокол, мерзнет звонарь,
      воздух - в красных прожилках янтарь,
      подарите мне эту камею
      и проденьте цыганскую нить,
      я не знаю, по ком мне звонить,
      и молчать по тебе не умею.

      Пусть на этой камее - живут,
      и за стенкой стучит "Ундервуд",
      пусть на ней зацветает картофель,
      и готовит малиновый грог -
      так похожий на женщину Бог,
      на любимую женщину в профиль.

      _^_




      * * *
              Саше Колесову

      Меня втаскивали волоком,
      говорили: иначе - смерть,
      будто я - царь Колокол,
      а внутри меня - колокольчик Смерд,
      а внутри меня - Самурай вода,
      желтый город Владивосток,
      в дирижерских палочках там еда,
      на плечах собачий платок.

      Стынет рисовый шарик - опять луна,
      поменяйте это меню,
      почему в нем жизнь до сих пор - одна?
      Нет, я повара не виню.
      И отныне присно, в твоих веках
      дребезжит мобильное зло,
      вся в чешуйках черных и номерках:
      золотая рыбка, алло!

      Колокольчик Смерд, записной фагот,
      медных камешков полон рот.
      А меня переправят на берег тот,
      переплавят на берег тот.

      _^_




      * * *

      Укоряй меня, милая корюшка,
      убаюкивай рыбной игрой,
      я шатаюсь, набитый до горюшка,
      золотой стихотворной икрой.

      Это стерео, это монахиня,
      тишину подсекает сверчок,
      золотой поплавок Исаакия,
      Сатаны саблезубый крючок.

      Дай мне корюшка, мысли высокие,
      говори и молчи надо мной,
      заплутал в петербургской осоке я,
      перепутал матрас надувной.

      Вот насмертка моя - путеводная,
      вот наживка моя - уголек,
      кушай, корюшка, девочка родная,
      улыбнулся и к сердцу привлек.

      _^_




      * * *

      Николай Васильевич Голем
      сочиняет еврейский horror,
      в перерывах гуляет голым,
      накрахмаленный, будто повар.

      Скажет: "Пр-р" - замирает Прага -
      перепуганная коняга,
      он ведет ее под уздцы.
      Карлов мост на краю бокала,
      для туристов (от папы Карла) -
      деревянные мертвецы.

      Николай Васильевич Голем,
      воздух шахматным пахнет полем,
      и за что не возьмись - беги!
      Здесь у каждой второй нимфетки
      черно-белые яйцеклетки,
      скороходные сапоги.

      Махаралю на дискотеке
      золотые поднимет веки,
      папиросу набьет "травой",
      и раввин в конопляном дыме
      мне на лбу начертает имя
      и прочтет по слогам: "Жи-вой".

      _^_




      * * *

      В каком парижском пепельном году,
      о чем пищали устрицы на ужин?
      Лувр сделал свое дело. Помпиду
      оголубел, и должен быть разрушен.

      Ходили друг у друга в двойниках,
      впадали в сумасбродство и немилость,
      в прокисший сидр, и др., и др. - никак
      сожженное такси не заводилось.

      Тогда в Париже бастовали все:
      полиция, студенты, адвокаты,
      диспетчеры на взлетной полосе,
      и облака - сплошные баррикады.

      Волненья стихли, и опять рокфор
      на rue Madame воняет превосходно,
      И только Бог - бастует до сих пор,
      но, видимо, так Господу угодно.

      _^_




      ЖИРАПСКИЕ  ТЕКСТЫ

            Володе Костельману

      1.

      Монмартр, Mon Апрель, Mon Май -
      на бирках весны - Китай,
      французский идет мужчина,
      в промежности: "Made in China".

      Бессмертие - не вопрос,
      лобзаю тебя в кювет,
      и мой темнофор подрос,
      и твой свежевыжат свет.

      Преодолев сверхзвук,
      зайду в овощной бутик:
      в корзинах - латук: тук-тук,
      на кассе - шахид: тик-тик.


      2.

      Загружаю в себя: охренительный вирус:
      СПИД весенний Париж,
      дремлет в Лувре папирус
      и во тьме обнимает мамирус.
      Эти эндшпили крыш,
      удлиненные тени натурщиц подобны зевоте,
      и гусары молчат в анекдоте.

      Загружаю в себя кальвадос,
      пахнет яблоком эта невинность,
      а бессмертие - нет, не вопрос,
      запотевшие windows.

      В них быкующий Зевс - брадобрей,
      луврианец наверно,
      перекресток миров, и парижский еврей,
      не спеша, переходит на евро.

      _^_




      * * *

      Это люди особой породы,
      это люди особой судьбы:
      на подмостках - сезон Квазимоды,
      замурованы крылья в горбы.

      Спотыкаясь в невидимых латах
      под дождем из одних запятых,
      это время, когда бесноватых -
      тяжело отличить от святых,

      И мутит от церковной попойки,
      там, где смешана с кровью кутья,
      это время бессмысленной кройки,
      и уже не дождаться шитья.

      Вдохновенье в неровную строчку
      и любовь в шутовских ярлыках -
      вот и режут ее по кусочку
      и уносят в своих рюкзаках.

      _^_




      * * *

      Я тебе из Парижа привез
      деревянную сволочь:
      кубик-любик для плотских утех,
      там, внутри - золотые занозы,
      и в полночь - можжевеловый смех.

      А снаружи - постельные позы:
      демонстрируют нам
      два смешных человечка,
      у которых отсутствует срам
      и, похоже, аптечка.

      Вот и любят друг друга они,
      от восторга к удушью,
      постоянно одни и одни,
      прорисованы тушью.

      Я глазею на них, как дурак,
      и верчу головою,
      потому, что вот так, и вот так
      не расстанусь с тобою.

      _^_




      * * *

      Это не горение, это говорение
      фонарей на древнем языке,
      это сострадание и ночное зрение
      с челобитной флешкою в руке.

      Подворотни кашляют и воняют кошками,
      и слепая девочка, тростью на снегу,
      нарисует чертика с рожками и ножками -
      я такому чертику выжить помогу.

      _^_



© Александр Кабанов, 2009-2024.
© Сетевая Словесность, 2009-2024.




Словесность