Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ВСТРЕЧА:  ЮЛИЯ  ДАНИЛОВА


В нынешнем потопе бумажной и сетературы, границы между которыми всё больше и больше размываются, любые навигаторы устаревают к моменту их появления и не могут проложить путь от сказанного urbietorbi слова к адресату. По всей вероятности я бы никогда не встретился со стихами Юлии Даниловой, если бы не публикация её подборки в "Зарубежных задворках", подарившая мне встречу, в которой, как и в человеческих отношениях, сработал эффект первого впечатления - не по одёжке, а по духу, по некоему таинственному таксису. Подборка открывается коротким стихотворением:

          Время, труженик вечный, под вечер готовит рассвет -
          как телегу зимой и, как летом положено, сани.
          Только солнце мое закатилось за лес, как в кювет,
          до Москвы не доехав. Куда уж теперь до Казани?

          Остается ходить - гордым гоголем, белым конем
          или маленькой пешкой по мостикам узким и шатким,
          и нести, как умею, любовь с прохудившимся дном,
          чемодан свой без ручки, что выбросить - больно и жалко.

          Облака создают в этом мире домашний уют.
          Чем завиднее участь, тем больше достойна участья.
          Мне сказали, что - осень... что листья, сгорая, поют.
          А я думаю просто - гранат разломили на части.

Не повествование, не описание, но переживание жизни и себя в ней. Не заданные или, тем более, данные ассоциации, но лёгкими штрихами (как говорит Автор в другом стихотворении: "Не горизонт, а линия пунктиром") намеченное широкое ассоциативное поле, не стесняющее свободу автора и читателя в диалоге. Ёмкая насыщенность слов и образов. И, может быть, главное, что открывается первому взгляду - естественность, ненатужность, не дающиеся никакими штудиями рецептов делания стихов. После этого остальные стихи в подборке уже просто нельзя было не читать.

          ..................................................
          О крыши! вы похожи на погосты
          крестами покосившихся антенн.

          Внимательные облачные лики,
          что ветхий дом читают, как Завет.
          И ягоды небесной - небоники -
          по-прежнему крупней и слаще нет.
          ..........................................................

          Я так больна. Ты, Авва Отче, болен.
          Так зодчие, не разбивая сад,

          карандаши точили колоколен,
          чтоб только Слово в небе написать.

Тонкие нити между Ветхим Заветом и ветхостью дома, между Творцом и творчеством надёжнее перетягивания каната лобовых деклараций. Сегодня в масштабе вечности или вечность в масштабе сегодня? И то, и другое - Mёбиусова лента, где оказываешься в двух реальностях соотнесения себя и мiра, когда мiр в тебе и ты в мiре сплетены в целостность бытия, не укладывающуюся в просто сумму слагаемых.

Мне показалось невероятным, чтобы так пишущий поэт уже не заявил о себе, да и вкусный неологизм небоника подталкивал убедиться в его аутентичности. Тут меня ожидали сразу две новости. Во-первых, копирайт на небонику действительно принадлежит этому автору, а во-вторых, я вышел на подписанную ником Лайда подборку из 52-х стихотворений, датированных 2004-2011 г.г.

Стихи Даниловой так и подмывает разобрать на цитаты, но цитировать их трудно: боязно нарушить межсловные и межстрочные связи, как стряхнуть пыльцу с крыльев бабочки - и она уже не полетит.

          ... стеклянные ночи считают песчинки минут,
          и рассветы, как вены набухнув, становятся ниже.

          Вереск веского слова - случайность оставь февралю -
          согревает под снегом, в тепле, свои нежные корни.
          .....................

          В сумерках леса
          уголек вдохновения катит пузырь воровства
          и соломинка с ними - неслыханно-хрупкая ересь.

          Наступающий день, словно финский капрал, белокур,
          ...................................
          Взять стремянку Стромынки, поднять эту снежную муть -
          лишь законопослушным ходить под статьей "тяготенье" -
          если кто-нибудь сможет в набрякшее небо ввернуть
          рукотворного света стоваттное стихотворенье.

Не перестаёшь радоваться свежести и назаёмности, незатёртости образов, прозрачности метафор, звукописи и аллитерационной инструментовке стиха, его почти воздушности при высоком удельном весе. Связь с О. Мандельштамом несомненна, но это стихи после Мандельштама, а не под Мандельштама: не подражание, но сходство родственности. Не отсюда ли раскованная смелость диалога с ним - именно диалога, а не использования эпиграфа как повода для самопредъявления.

                         "Дано мне тело - что мне делать с ним,
                         Таким единым и таким моим?"
                                                      О.Мандельштам

          ...В четвертый день на голубом ковчеге
          заметили костры, что жёг Персей.
          И было хорошо.
          И печенегом
          вставало солнце в эпосе степей.

          Сам Герострат построил храм науки.
          Туф облаков с вкраплениями лемм -
          пусть и не рай,
          но в небе шли фелуки
          и разбивались вёслами трирем.

          Когда листы от времени желтели,
          и пели "мой Лизочек так уж мал",
          ад легче был, чем жизни у Жизелей,
          пух тополиный, на губах крахмал,

          когда тугие родственные узы
          рвались с полразговорца и, дрожа,
          сжималось небо в стёклышко медузы,
          и тучи поднимались на дрожжах,

          тогда поэт над теоремой тела
          сказал "дано" - мы верили своим -
          и, головы задрав, смотрели в небо,
          так и не зная, что нам делать с ним.

Координаты времени - от Персея до нас и пространства - от тела до неба, не замыкают стихотворение в двумерности, а намечают многомерную объёмность перекликающихся ассоциаций и аллюзий, пространства, в котором вместо скушного перестукивания с соседом возможна связь с провиденциальным собеседником (О. Мандельштам).

Привычные детали рутинной жизни, где довлеет дневи злоба его, голографически преображаются в широкий мир, где сиюминутность обретает иные значения, выходящие далеко за пределы только собственной биографии:

          Купола подоконника, кухонный новый Афон.
          В стограммовых церквах прорастают зеленые перья.
          И, услышав сквозь стекла их празднично-луковый звон,
          топольбургский пуховый платок распускают деревья.

          Дым заклятий шашлычных язычники шлют небесам.
          Стансов мягкая глина становится тверже, чем сланцы.
          Время вспомнить о мертвых, что имут не славу, а срам -
          тот навязанный скарб, за который нельзя оправдаться.

          О, звенящие сбруи зари, нас лишившие сна!
          Переправа, где сменят коней и желанья исполнят.
          В голенищах грозы тучам тесно. Приходит весна,
          чтоб тянуть за язык заедающих тютчевских молний.

          И, зажмурив глаза, разевая припухшие рты
          (а луну положив в облака, точно драхму за дёсны),
          ощущая затылком тяжелый зрачок темноты,
          снова будем ловиться на мироточивые блёсны.

Не устаёшь удивляться образам - уж таким порой заземлённым, что, кажется, чему тут и удивляться-то, но тем как раз и удивительным:

          Осень, влажный отжав подол,
          сушит в небе свои манатки.

В четверостишие умещается история:

          ...К вечеру все стихает, но жди беды:
          39-го года, удара, Гданьска.
          Высох колодец, но суше глаза вдовы
          на мировой, столетней или гражданской.

Из короткой авторской справки узнаём, что Юлия Данилова - филолог. Вместе со сказанным выше и обилием, скажем так, культурологических отсылок к именам, местам и обстоятельствам чем не повод упрекнуть автора в так наз. филологической поэзии - мол, образованность свою показать хочет? Однако вот стихотворение вроде бы уж прямо филологическое:

          Спрос родил предложенье, а мы разобрали по членам.
          Место, время и действо - ну что еще нужно уму?
          За отцов классицизма их дети - в четвертом колене -
          отдувались позднее. И честь отдавали ему.

          Мама комкала облако, мыла отверстую раму,
          потерявшись в столетьях, старела, как слово "оне".
          Нам разбор синтаксический, оспой, привил Виноградов,
          и на шапочный шел - и успел - Бодуэн Куртене.

          Помним утро утрат, видим снега недолгое девство,
          холод смертных пелён и зимы золотой лазарет...
          Даже Лазарь, воскреснув, искал обстоятельство места
          в чистом образе дня - место встречи, которого нет.

Но как ни прикладывай к нему и другим стихам мерки филологичности в негативной коннотации, ничего не получается, не укладываются стихи в рамки этих мерок. Ибо тут не филологичность ради филологичности, выпирающая из строк, торчащая заусеницами, перетягивающая на себя одеяло читательского внимания, а прокультуренность, культура не представленная декларативным знанием чего-то, а впитанная, усвоенная и присвоенная, вплетённая в мировосприятие и мышление. Ни голос, ни интонация не напрягаются, как это бывает в живой речи, перед произнесением чего-то не ставшего своим, внутренним.

52 стихотворения это небольшая книга. Она не изменила впечатления о подборке, с которой у меня началось знакомство со стихами Юлии Даниловой, хотя, конечно, в этой условной книге можно найти свои шероховатости и сбои. Но поэзия ценится не по ним, а по тому лучшему, что автору удалось. Как кто-то сказал, если в книге есть четыре-пять отличных стихотворений, то книга состоялась. Я попытался показать, что есть.

С удовольствием бы цитировал ещё и ещё... Но видел свою задачу ближе к поэтической: не сказать, а окликнуть, не высказать, а пригласить к размышлению, не оценить, а заинтересовать. Ссылки даны, стихи открыты читателю и жаль было бы помешать его собственной, наедине с ними, без посредников встрече cо всеми её открытиями или разочарованиями, но свободной и так или иначе увлекательной.

Отсверкавшая вспышка? Разбег творчества сильного поэта? Ровное спокойнее течение речи в стороне от литтусовок? Трудно гадать как сложится поэтическая судьба Юлии Даниловой, да и не заглядывает судьба в наши пaсьянсы и не слушает наших пожеланий. Но стихи - вот они. И встретившись с ними, могу лишь повторить сказанное несколько лет назад:


    НА СМЕРТЬ ПОЭЗИИ

    "Слухи о моей смерти несколько преувеличены"
    Марк Твен 

Отпевание Поэзии продолжается с неотвратимостью мексиканской мыльной оперы. У открытого, как и подобает великой покойнице, шикарного гроба, украшенного всеми атрибутами величия и горечи утраты, идет бесконечная панихида. Медленно и торжественно движется начинающийся где-то за горизонтом поток скорбящих. Остановившись у гроба, каждый, роняя слезу, вглядывается в прекрасный лик покойницы, навечно врубает в воздух над могилой свою эпитафию, затем обращает брезгливо-негодующий взор на кого-нибудь из присутствующих или - лучше и безопаснее - отсутствующих ("какую-то сочиняющую собственную биографию пьяненькую Ахматову с любовницами в постели или выдувающего глубокомыслие из сигаретного дыма Бродского на фоне Нобелевского диплома, напечатанного на домашнем станке политических фальшивомонетчиков, или..."), чтобы призвать всех собравшихся посмотреть на это недоразумение природы, выдающее себя за поэта. Закончив, пристраивается к толпе вокруг гроба и поёживается - а не укажет ли брезгливый перст очередного скорбящего на него.

В гробу вместе с Поэзией, как в гробнице фараона любимые жёны и боевая утварь, лежит Читатель. Да и где ему быть, как не в гробу вместе с любимой им Поэзией? То ли он пал жертвой режима, то ли сам удавился от горя, то ли его удавили, чтобы покойница с того света глядела и радовалась, что он с ней навечно. Каждый оплакивающий видит Читателя в гробу...

Во избежание излишней скученности группы скорбящих периодически удаляются на поминки, где под целительным воздействием Бахуса совладают со своим горем, переходя затем к профилактике посттравматического стрессового расстройства с помощью того же Бахуса, а потом - уже восстановив силы, самостоятельно - к сосредоточенному мордобою за право лежать в гробу вместо сегодняшней покойницы в какой-нибудь из следующих серий.

Попробуйте сказать плакальщикам и плакальщицам, что Поэзия жива, они заподозрят вас чёрт знает в чём и побьют венками. Согласится лишь тот, кому вы протянете в качестве доказательства живости Поэзии томик его/её собственных стихов или, на худой конец, прочтёте с подвыванием одно-два наизусть. Напомните, что у Коровина или в клубе ОГИ или в петербургском ЦСЛиК завтра поэтический вечер, что "Побережье" вот уже сколько лет выходит, и "Крещатик", и "Интерпоэзия", и ещё не перечесть сколько журналов - они скажут, что всё это только в ваших забугорных пиндосиях и москвах-петербургах, а вот на отгонных пастбищах горного Алтая ничего подобного нет.

Сама же покойница, то проезжая мимо на Пегасе, то гуляя с Музой, то таща в квартирку сумку с нехитрой снедью, иногда смотрит на всё это и думает, что если бы заупокойные речи по ней стали кирпичиками книг, из них можно было бы построить Дворец Поэзии не хуже Зимнего.

Но плакальщики её не видят... расчесывая гондурасы собственного величия, они отливают свои слёзы в диссертации, книги, статьи, не говоря уже о сбывании бурлящего критического темперамента через Интернет. Они заняты великим некрофилическим делом, не замечая, что употребляют для него самих себя.

И хорошо, что им не до живой Поэзии...




© Виктор Каган, 2012-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.




Словесность