Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ЛУННАЯ  СОБАКА


Помню, я где-то читала, что дети обретают сознание и память одновременно, в возрасте трёх-четырёх лет. Может, это и так, но по-настоящему я поняла, зачем живу, лишь в шесть лет, когда познакомилась во дворе с первыми в моей жизни настоящими друзьями.

Этого дня я, наверное, не забуду никогда. Начиналась весна, во дворе было мокро и грязно, и для прогулок приходилось выбирать хорошо освещённые, а потому почти уже сухие участки асфальта. Закутанная в тёплую зимнюю одежду, я целеустремлённо шлёпала вперёд - словно на покорение Северного Полюса - пока не остановилась в недоумении: путь мне преграждало нечто непредвиденное.

Их было четверо - обычные дворовые собаки, совсем молодые, резвые и, как и я, слегка ошалевшие от солнечного настроения первых весенних дней. "Как я хочу быть такой же счастливой, как они!", - завидовала я и никак не могла отвести от них глаз. Но мама мне говорила, что собаки кусаются, и потому, не решаясь к ним подойти, я лишь наблюдала со стороны.

- Эй, девочка! - позвала меня одна из собак, и я так удивилась, что собаки умеют разговаривать, что даже сначала не ответила.

- Почему ты не идёшь к нам? - снова позвала меня собака.

- Мне мама запретила, - честно ответила я, - она сказала, что вы кусаетесь.

- Мы? Никогда! - гордо сказала моя собеседница, подбегая поближе и обнюхивая меня со всех сторон.

- Это точно, - подтвердил чёрный, как уголь, молодой пёс, - настоящая собака никогда не обидит слабого.

Я не очень поверила: мой опыт доказывал, что сильные существа, наоборот, всегда представляют угрозу для слабых - так было во дворе и, особенно, дома. Правда, я сама никогда от этого не страдала, поскольку когда папа приходил с работы злым, меня сразу уводили в комнату, а потом, ночью, я слышала какие-то крики, мама плакала. Иногда мне действительно казалось, что все люди и существа рано или поздно должны оказаться злыми.

- Правда? - спросила я, не решаясь подойти поближе.

- Правда, - ответила собака, - настоящая собака никогда не обманет. Обмануть - это низость, недостойная звания пса. Как тебя зовут?

- Соня... - робко ответила я и подошла поближе, ещё не зная, сколько нового мне принесёт это знакомство.

Каждый день я проводила на улице и заново узнавала мир. О нём мне рассказывали мои друзья, разбиравшиеся в жизни намного лучше, чем кто-либо. Я с удовольствием училась у них и любила их - поскольку никого добрее и благороднее просто не встречала.

Постепенно я узнала о том, какой должна быть настоящая собака, и этот кодекс чести мне показался значительно справедливее того, которым пользовались взрослые, сами толком не разбиравшиеся, что хорошо, а что плохо. Вместо мамы и папы я предпочитала слушать собак, которые мне рассказывали о том, какой замечательный, справедливый и большой этот мир.

- Настоящая собака должна быть отважной и честной, - говорили мне они, - настоящая собака не бросит друга в беде и всегда поделится последним. Настоящая собака тратит силы не на лай, а на подвиг. Нет на свете большего счастья, чем быть настоящей собакой!

И я росла, пытаясь чувствовать себя настоящей собакой. Каждую минуту сохранять своё достоинство и не делать зла - было самым большим подвигом для такого юного и беззащитного щенка, которым я тогда была.

Родители ничего не знали; но то, о чём они догадывались, им не нравилось. Как только выдавался удобный случай, они тотчас пытались выпытать, что со мной происходит, и я равнодушно молчала в ответ. С ними было совершенно не о чем поговорить, к тому же, они часто меня раздражали - особенно, если наряжали во всякие цветастые тряпки, перед тем как повести в гости.

- Ты же девочка, ты должна быть красивой и аккуратной! - уговаривала меня мама.

Ей было совершенно всё равно, кем я хочу быть на самом деле, но я терпела все эти глупости, потому что боялась, что она рассердится. А когда мне становилось совсем грустно, я тайком шла к моим собакам и становилась немного счастливее.

Несмотря на нашу дружбу, меня не покидало ощущение приближающейся беды. Однажды я рассказала об этом самой старой и мудрой собаке, надеясь, что она развеет мои опасения.

- Не грусти, - сказала мне она, - собаки живут меньше, чем люди, и чаще умирают. В общем-то, настоящая собака может умереть в любой момент - от болезни, старости или в окружении врагов. Но запомни такую вещь. Если собака чувствует, что её дни сочтены, у неё всегда есть возможность выговориться и поведать свои печали. Вот видишь на небе Луну? Если сильно присмотреться, то на ней можно увидеть большую-пребольшую Лунную Собаку. Да-да, это самая старая собака в мире, она всегда была там и видела всё, что только может произойти в этом мире. Когда ты почувствуешь себя одиноко, расскажи ей о своей печали. И тогда тебе станет легче...

Мои предчувствия подтвердились неожиданно быстро: не прошло и двух дней, как всех собак моего двора переловили и куда-то отвезли. Весь вечер я бродила по району, исследуя кусты и щели между гаражами - но всё было без толку. Убедившись, что никого не осталось, я поняла, что всё кончено, и впервые за всю жизнь ощутила настоящую, безнадёжную тоску потери близкого существа... Тем же вечером, обманув бдительность мамы, я тайком выползла на балкон и, спрятавшись в каких-то коробках, стала смотреть на Луну.

Было по-вечернему тихо - только сверчки трещали, да где-то слышался плач ребёнка, тоскливый и безутешный. Прищурившись, я пыталась разглядеть на Луне ту самую Лунную Собаку, но то ли Луна была слишком далеко, то ли моё горе скрывалось слишком глубоко, и я ничего не видела. Но вдруг - не то мне показалось, не то это было действительно так - в глубине светила открылся огромный-огромный глаз, добрый и сочувствующий...

Происшедшего дальше я уже не помню - его мне рассказывали только испуганные взрослые, каждый на свой лад - и от того, с каким выражением это рассказывалось, я пугалась ещё больше. "Представляете, она сидела на балконе и ВЫЛА!... Прямо как собака уличная, вшивая, представляете?", - с ужасом и отвращением говорила кому-то по телефону мама, не понимавшая ровным счётом ничего. Папа же, не зная иных воспитательных средств, просто отлупил меня ремнём - так, что я ещё несколько дней пряталась под кроватью...

В конце концов, меня повели к доктору - и это было хуже всего, потому что я до смерти боялась докторов. Впрочем, он оказался совсем не страшным, а каким-то глупым и, кажется, немного подлым. Насупившись, я не хотела отвечать ни на какие вопросы и только иногда с отвращением поглядывала на его противные толстые пальцы. У меня не было ни малейшего сомнения, что с такими, как он, никакая уважающая себя собака дела иметь не должна.

Закончив долгую и бессмысленную беседу со мной, он позвал в кабинет родителей, а меня попросил подождать в коридоре. Напуганная, не знающая, чего ждать, я уставилась на какой-то назидательный врачебный плакат. "Ваша дочь совершенно нормальна", - донёсся из-за неплотно закрытой двери противный докторский голос, - "купите ей собаку, и у Вас не будет никаких проблем". Услышав это, я бросилась к двери, но ответа родителей не услышала. В то время я не знала тонкостей товарно-денежных отношений, и мне не пришло в голову, что купить друга - это безнравственно, но перспектива возможного поселения дома собаки казалась для меня неожиданно приятной.

По дороге домой было уже ясно: собаку мне покупать никто не собирается - так же, как и отпускать на улицу одну. Теперь я выходила гулять лишь на час - за руку с мамой, строго одёргивавшей меня, если рядом показывалась какая-нибудь собака.

Через несколько месяцев, видимо, что-то произошло: папа куда-то уехал, и больше я его никогда не видела; мама же стала каждый вечер плакать и ругалась на меня намного чаще обычного - по любому поводу. Я особенно не удивилась: родители никогда не поступали по-собачьи, и трудно было ожидать от них чего-то хорошего. Но мама оказалась ещё хуже, чем папа. Той же осенью она отдала меня в школу.

Это было настоящим предательством. В школе надо было не только учить уроки, но и выполнять всё, что приходило в голову учителям, а для меня это было сплошным кошмаром. Я плакала, умоляла, чтобы меня забрали обратно домой, но всё было зря. Окружающие отказывались меня понять, и только моя соседка Лизка, с которой мне приходилось общаться, чтобы спрашивать домашку, когда я болела, кажется, поначалу относилась ко мне хорошо. Но когда однажды от безысходности я рассказала ей о моих собаках, она растрезвонила об этом всему классу, и я ещё раз поняла, что ничего хорошего от людей ждать нельзя. Вскоре я стала хуже учиться, меня посадили на заднюю парту и оставили в покое окончательно...



Последующие за этим годы стали самыми длинными и бессмысленными в моей жизни. В школе я, как автомат, повторяла затверженные наизусть уроки, дома запиралась в комнате и неподвижно сидела часами, уставившись в узор обоев. Мир вокруг меня не сулил ничего хорошего, и даже саркофаг комнаты не давал надёжной защиты.

Время почти не двигалось с места, мне казалось, что я не сплю. Настоящее виделось мне, разве что, картинкой в окне поезда - так быстро мелькающей, что её невозможно рассмотреть! Но, в то же время, вокруг ничего не менялось, и поезд стоял на месте - это я сама трясла головой, чтобы отделаться от окружающего меня кошмара. Время замерло так, словно я жила внутри засосавшего самого себя чернослива...

Я уже совершенно не помнила своё болезненное полусказочное прошлое, однако будущее казалось ещё более отвлечённым: я даже не знала, чего я хотела от жизни - скорее всего, вообще ничего. Я даже пыталась почерпнуть желания из книг, но у меня никак не появлялось ощущения того, что это может иметь ко мне какое-то отношение. Человеческие любовь, верность, честность или, наоборот, подлость казались мне нарочитыми и неискренними, и я не хотела их пробовать испытать. Меня устраивали лишь самые простые чувства - голод, стыд, испуг, пространство, время. Наверное, я могла бы и удивиться по-настоящему, если бы нашлось что-то, что я не принимала бы как должное - плохое или хорошее, всё равно. Так что, затаившись, я просто ждала: так, должно быть, личинки ждут в своих тайных укрытиях того самого загадочно-торжественного момента превращения во взрослое насекомое.

Но так было лишь наедине с собой. Когда я оказывалась с людьми, я боялась и избегала всех: маму, частенько наказывающую меня просто от плохого настроения; подружек, которые говорили про меня гадости и изо всех сил искали случая меня предать; шавок-мальчишек, лающих ровно до того момента, пока не поймаешь кого-нибудь из них и не ударишь хорошенько по шее. Как бы ни хотелось моей маме, но в общении со сверстниками я совершенно не была похожа на девочку из интеллигентной семьи: я хорошо дралась, умела постоять за себя и ругалась, как грузчик.

Мне было четырнадцать лет, когда всё мгновенно изменилось - буквально за несколько секунд. В солнечный мартовский день, как обычно, не предвещавший ничего хорошего, мальчишки опять подкараулили меня после уроков и стали кричать вслед разные обидные слова до самого дома, благодаря чему получали, по-видимому, невероятное удовольствие. То удаляясь, то приближаясь, эти садисты страшно действовали мне на нервы - и прекрасно знали это. Но когда до спасения оставалось лишь пересечь обледеневший двор, один из них, самый подлый и жестокий, подкрался ко мне сзади и изо всех сил толкнул вперёд - так, что я упала плашмя вниз и сильно разбила лицо. Совершенно потрясённая и раздавленная, я молча сидела на грязном асфальте и смотрела, как разбегаются мои мучители; по лицу грязной струйкой текли слёзы и кровь...

Именно в тот день я впервые почувствовала себя слабой, но это была благородная слабость: с удивлением и тревогой я, наконец-то, поняла, что я - женщина...



Быть женщиной оказалось непривычно, но интересно. Выяснилось, что, оказывается, можно сделать себя какой угодно - с помощью туши, помады, одежды и кучи других мудрых мелочей. И я решила, разумеется, сделать себя самой лучшей - чтобы расплатиться сполна за все эти года обиды и унижения.

Конечно, сначала я ужасно боялась провала. Но, войдя на порог школы сразу после летних каникул, я поняла, что волновалась зря: окружающие меня искренне не узнавали. Девчонки с удивлением и завистью смотрели вслед, а мальчишки обсуждали друг с другом мою внешность, когда думали, что я этого не слышу. Но, что самое удивительное, даже учёба впервые в жизни стала мне даваться легко, и я внезапно почувствовала себя ещё и потрясающе умной.

Мои одноклассницы, как и я, тоже старались ходить нарядными и накрашенными - насколько им позволяли деньги и вкус. Видимо, они, как и я, казались себе женскими существами, но я в корне отличалась от них, ибо получила в подарок весь мир, продолжая, в то же время, оставаться собой - сильной, храброй и благородной - в общем, такой, какими они никогда не были. А особенно была мне неприятна Лизка, моя бывшая подруга, готовая, кажется, на всё, чтобы мальчишки обращали на неё внимание. Изнывая от любопытства, она заваливала меня глупыми вопросами, но я не мучила себя излишними обязательствами и по-прежнему не предпринимала попыток заговорить с кем-либо - хотя и старалась, по возможности, поддержать диалог, если обращались лично ко мне...

И всё же моя спокойная уверенность в себе прекратилась буквально в долю секунды, когда однажды в апреле на перемене я увидела Его - с гитарой, в компании старшеклассников. Ещё ничего не зная об этом мальчишке, даже его имени, я вдруг увидела в его лице что-то удивительно прекрасное, дикое и влекущее - и сама не заметила, как подошла ближе. Он перехватил мой взгляд, но тотчас испугался его пристальности и, не прерывая разговора, перевёл глаза в сторону. Только тогда я заметила рядом с ним белокурую девочку - вероятно, его подружку. Я поспешно выбежала на улицу - растрёпанная и пьяная от первой любви и первой ревности.

Ужасная печаль охватила меня. В любви не оказалось ничего приятного - я ощущала лишь то, что совершенно не владею собой, своими мыслями, желаниями. Я словно прекратила думать, я только мечтала - и мечты эти были мучительны своей навязчивостью и очевидной бесплодностью. Как я хотела быть с ним - и как боялась того, что перестану быть одна, как всегда!

Впрочем, мне хорошо удавалось скрывать свою болезнь (ничем иным это и нельзя было назвать). До поры до времени никто не догадывался о моих чувствах - даже тогда, когда я как бы случайно проходила рядом или останавливалась на минуту, чтобы послушать очередную песню. Я знала, что Ефим (так его звали - красиво и архаично) уже знает меня в лицо и по имени, и ждала, что он как-то отреагирует на мои появления. Так и вышло: однажды он сам подошёл ко мне.

Как всегда, Ефим сидел в компании друзей и пел свои заунывные, слегка похожие на вой песни. Доиграв одну из них, он лениво отставил гитару и стал прохаживаться рядом... Но что я испытала, когда поняла, что он идёт ко мне - не передать словами! Приступ страха охватил меня, но вот он уже близко, и ужас, и во мне вдруг словно распрямляется какая-то неудержимая пружина, и я ничего не могу сделать, и мне сладко, сладко, сладко...

Я даже не сразу услышала его слова. Ефим что-то говорил о своей рок-группе, с которой он играл эти ужасные песни и которая, собственно говоря, и составляла его почти единственную постоянную аудиторию.

- Послушай. Это наш третий альбом! - гордо сказал он, протягивая мне компакт-диск.

Я машинально взяла CD и от ощущения непривычного предмета в руках пришла в себя.

- Спасибо, - сказала я таким голосом, будто только что научилась говорить.

- На усмотрение Вашего здоровья, - с претензией на оригинальность ответил Ефим и, одарив меня лучезарной улыбкой, отправился обратно. Он явно наслаждался тем, что произвёл на меня впечатление.

С бешено бьющимся сердцем я бросилась в свой класс, к зеркалу, но, не заметив никаких изменений в своей внешности, быстро успокоилась. "Глупая любовь", - подумала я, - "кто бы мог подумать, что это такое неудобное чувство...".

Из вежливости Ефим не стал расспрашивать меня о впечатлениях от диска на следующий же день - хотя и бросал пристальные взгляды, словно пытаясь понять что-то по выражению моего лица. Однако, на третий день он уже ждал меня на крыльце школы, и я имела удовольствие наблюдать за ним все те три минуты, за которые можно было, не торопясь, подойти поближе.

"Ого! А ведь ему действительно чертовски хочется знать, что я думаю об этом диске!... А это значит, что пока он этого не узнает, я буду ему нужна", - мелькнула у меня иезуитская мысль, и я тотчас с удовольствием забыла прослушанную накануне чепуху, скверно записанную и ещё хуже спетую.

- Прости, я послушала только одну песню, - извиняющимся тоном произнесла я и добавила, пытаясь войти в роль рок-фанатки, - но это круто.

- А какую? - живо заинтересовался Ефим, пропустив мимо ушей мою неизбежную фальшь.

- Первую, - ответила я и, стараясь не терять уверенности, стала рассказывать что-то о поэзии Тарковского, придумывая половину на ходу. После уроков мы возвращались из школы уже вместе...

На диске было четырнадцать песен - мне хватило их только на две недели. Зато всё это время Ефим после уроков встречал меня на крыльце школы, а потом проводил в беседах со мной чуть ли не целые вечера. И всё же, хотя я, видимо, нравилась ему, у нас не было почти ничего общего. Правда, Ефим не раз давал мне понять, что ему интересны люди, похожие на него самого - но рок-музыку я с трудом переносила, песен не писала, а общение с людьми и вовсе давалось мне с большим трудом.

И всё же надо было что-то придумать. И тогда однажды я вдруг, сама не понимая, что несу, брякнула:

- А я стихи пишу.

- Стихи?... - Ефим не скрывал удивления, - а можешь показать?

У меня душа ушла в пятки, но всё-таки я пробормотала:

- Конечно, могу. Я их принесу. Но только завтра. Или послезавтра...



Вернувшись домой уже под вечер, я спряталась в своей комнате в состоянии глубокой задумчивости.

Я совершенно не представляла себе, как пишут стихи. С одной стороны, поэзия должна быть искренней и честной. С другой - поэзия всегда иносказательна и обязательно аутентична, не похожа на то, что писали прежде. И ещё надо писать о самых главных, значимых вещах, излагая мысль уверенно и интеллектуально - потому что в стихах должна быть своя философия, как у того же Тарковского. А уж рифмы, размер, звуковая гамма и количество слогов в строке - это же вообще джентльменский набор любого поэта... Да, сочинять стихи - это не такая уж простая штука!...

Открыв блокнот на чистой странице, я решила для начала написать сначала хотя бы какие-нибудь слова, чтобы немного самой разобраться в том, что я вообще хочу сочинить.

"ЛЮБОВЬ" - это слово в моём блокноте появилось первым, но сразу же было зачёркнуто. Нет, так писать - слишком прямолинейно и очевидно. Я совсем не хочу признаваться в любви, я сама её боюсь!...

"ПУСТОТА". Может быть, самое главное - то, что мне не хватает Его? Но я же раньше жила без любви и вполне это выносила. Нет, пустота здесь ни при чём. Зачёркиваем.

"ДУША". Стоп. Что такое вообще - душа? Это кто-нибудь внятно смог объяснить? Или хотя бы я сама точно знаю, что это? Нет, "душа" - совсем уж абстрактное и бессмысленное слово...

Я продолжала придумывать и зачёркивать слова, не замечая, что постепенно становлюсь полным отрицанием самой себя, и скоро от меня вообще ничего не останется, что не было бы взято под сомнение. К счастью, сама не заметив как, я уснула, уронив блокнот на пол, и отброшенные мной слова больше никак не напоминали о себе.

Проснулась я оттого, что настало утро, а я всё ещё не написала ни строчки. Но тут, к счастью, всё произошло само собой - без мыслей, эмоций, как-то очень быстро и почти механически - видимо, за счёт вечернего самоистязания. Схватив блокнот, буквально за несколько минут я написала следующие слова:


Горизонтом подоконник
подпирает небосклон...
Мой несчастный не-любовник -
не-паломник, не-шпион,
ты, чудесный мой воитель,
совершенный, как цветы
на чудесном лазурите
пишешь солнечные нити
молчаливой красоты...

Я поднять глаза не смела,
и, отмерив жизнь кивком,
очертила тонким мелом
свой печальный Рубикон:
безделушечка, пластмасса,
позабытый парадиз,
пробуждение - и сразу
газа синяя гримаса,
незадачливая жизнь...

Знай, во мне убит прохожий -
отражение витрин,
и стекает по рогоже
переплавленный кармин,
размывает кожух вены
ядовитая слюна...
я могла быть жить, наверно -
но со мною неизменно
лишь беззвучная луна...

Дописав последнюю строчку, я бросила блокнот в сумочку и побежала в школу. Я не могла опаздывать, зная, что Он - уже там...

Подойдя к решётке, ограждающей школьный двор, я всё же остановилась, чтобы в последний раз перечесть написанное и убедиться в факте его существования - почти невероятном для меня. Однако, проходящие мимо люди мне мешали, и чтение грозило затянуться. Наконец, убедившись в своём одиночестве, я полностью погрузилась в написанное.

- Это твои стихи? - вдруг услышала я сзади.

- Да, мои. Нехорошо из-за спины подглядывать! - ответила я, слегка обиженная раскрытием своей тайны.

Позади меня стоял совершенно незнакомый долговязый старшеклассник: слезящиеся глаза, растрёпанные белые волосы, неприятная улыбка, постоянно сползающие близорукие очки - в общем, не красавец.

- Прости, - извинился парень, - я хочу с тобой поговорить.

- О чём? - удивилась я.

- О твоих стихах. О том, как ты их писала. Что ты хотела ими сказать.

Я вдруг почувствовала себя так, словно совершила какое-то непредумышленное преступление, и вот теперь мне придётся за него отвечать.

- Меня зовут Павел, - смущённо добавил он, - извини, я не хотел ничего плохого... просто я люблю стихи, и... в общем, мне стало интересно...

Я, наконец, почувствовала себя уверенней.

- Соня, - представилась я и довольно неуклюже подала ему руку, которую он тотчас, к моему удивлению, поцеловал.

- У тебя хорошие стихи, - не забыл он сделать комплимент, - ты, наверное, долго к ним шла.

- Да, - просто ответила я, не став уточнять, что путь к ним лежал отнюдь не через поэзию и какое это по счёту стихотворение в моей жизни.

- И всё же они у тебя бездушны.

- Вот как? - удивилась я, припомнив, что слово "душа" было вычеркнуто мной только в третью очередь.

- Плохие поэты всегда оправдывают себя тем, что пишут от души. Но если у человека плохо с мозгами, то его душа тоже оказывается мелкой и никчёмной, он - животное. А когда стихи пишут люди со светлой головой, то душа вообще не имеет значения, потому что с такими людьми всегда светло.

- Это, наверное, комплимент? - удивилась я. Мне никак не удавалось припомнить в своей жизни знакомого, который излагал бы такие странные мысли в такой причудливой форме.

- Нет, не комплимент. Это признание того, что тебе чуждо человеческое... в том количестве, в котором оно свойственно остальным.

Я не смогла сдержать улыбку - ведь он даже не подозревал, какие бури во мне бушуют. В то же время, меня, конечно, очень забавляла его манера говорить. Он выглядел довольно нелепо, этот Павел - но, определённо, знал о жизни что-то такое, чего я не знала совсем или, может быть, только ещё догадывалась.

Я сама не заметила, как рассказала ему всё - и про стихи, и про то, как я зачёркивала слова. Выслушав мою историю, Павел поправил непослушные очки, чем снова вызвал у меня улыбку.

- Что ж, мне легко тебя понять - ведь я неплохо устроен для понимания тебя. У меня нет души, я - машина. Я ни люблю, ни ненавижу - я наблюдаю. Я абсолютно аморален, потому что мне тоже чуждо человеческое... Ты не боишься меня? Вижу, что не боишься. А вот обычные люди - бояться или недолюбливают. Это одно и то же.

Я призадумалась. Эти диковинные идеи, определённо, давали пищу для размышлений.

- Мне кажется, это пройдёт, - ответила я, - со мной тоже это было. Но потом я увидела, что я - женщина. И всё прошло, я счастлива.

Он внимательно на меня посмотрел, словно пытаясь убедиться в том, что я действительно так счастлива, как говорю, но в этот момент я довольно плохо представляла себя со стороны и никак не могла понять, что же он может видеть.

- А у тебя есть душа? - вдруг спросил он.

Я с искренней досадой махнула рукой.

- Ну, Павел, я же не знаю... я не могу сама это знать... и вообще... я же сказала тебе: я не понимаю, что такое душа.

Павел, казалось, меня не слышал, и я подумала, что сказала что-то не то.

- Я... влюблена, - добавила я.

- Да разве это важно, что ты влюблена - равнодушно ответил он, и мне стало понятно, что ему, действительно, это не важно.

- Но это важно для меня! - возмутилась я.

- Извини, я сделаю одну небольшую ошибку, - сказал он, словно не слыша, и пытливо посмотрел мне в глаза - без тени улыбки, как-то чересчур внимательно.

- Боже... - вырвалось у него, - у тебя же... твои глаза... - он явно пытался найти нужное слово, чтобы объяснить своё удивление и, в то же время, не обидеть.

- Ну, скажи, скажи же, - я уже злилась от его нелепости.

- Соня, в твоих глазах нет ничего женского... даже человеческого ничего нет... у тебя глаза какого-то зверя... хищника.

- Нет... нет... - испуганно прошептала я, уже начав вспоминать что-то однажды забытое; вместе с подавленными воспоминаниями воскресал и пережитой ужас. Подавив желание закричать от страха, я бросилась к чугунной решётке и вцепилась в неё изо всех сил, словно она могла меня спасти...

Мои воспоминания, к счастью, так и не оформились во что-то конкретное. Приступ страха длился всего лишь несколько секунд и прошёл без следа.

- Не надо было мне этого делать... - сокрушённо произнёс Павел и направился к школе.

- Погоди, - остановила его я, - не уходи. Ты мне нужен.

- Нужен? - он был, кажется, удивлён.

- Да, - подтвердила я, сама не очень понимая, что говорю, - мне кажется, я в опасности. Я сама себе не верю. Павел, мне сейчас нужен друг.

Он остановился и снова поправил очки.

- Хорошо, я сделаю, как ты хочешь, Соня. Я буду твоим другом.

- Пошли, - сказала я и, решительно взяв его за руку, пошла к воротам школы. Мне надо было ему ещё многое рассказать...

После уроков мы с Ефимом встретились, как всегда, на школьном крыльце, но отправились не в прогулку по окрестностям, а в пустующий кабинет литературы. Читать там стихи мне казалось предпочтительнее, чем на грязном дворе или у захлёбывающегося уличным шумом проспекта. У Ефима, конечно, не было возражений: он с лёгкой иронией относился к перспективе чтения стихов тет-а-тет в школьном кабинете, воспринимая это как забавную авантюру.

Я декламировала своё единственное произведение в мрачной и слегка загадочной манере - мне казалось, что от этого произведение выиграет. Однако, по-видимому, я и так перестаралась с выразительными средствами: к концу стихотворения мой бедный слушатель уже не скрывал своей растерянности.

- Я в шоке... - пробормотал он, пряча глаза - ты гений какой-то...

- Ну, неправда! - вырвалось у меня. Столь лёгкая победа мне казалась слишком большой несправедливостью для такого искушённого и опытного мужчины, каким мне казался Ефим.

- Правда, - он поднял на меня задумчивый взгляд, - ты гений. Я никогда не встречал таких людей, как ты, и мне остаётся только молча смотреть на тебя. И любоваться... - он улыбнулся с едва заметной тенью грусти - Так любуются морем. Или небом. А я буду любоваться тобой...

Я вдруг неожиданно испытала чувство, как если бы пробежала очень быстро метров пятьдесят, а потом внезапно остановилась, как вкопанная. Мне вдруг стало ясно, что, добившись столь значимой для меня цели, я теперь просто не знаю, чего хотеть ещё... И всё же, я понимала, что заварив эту кашу, я должна сама её закончить - разом всё разрушив или, наоборот, усугубив.

Я соскользнула с парты, на которой сидела и, подойдя к Ефиму на минимально допустимое этикетом расстояние, взглянула в его глаза.

- Любуйся... - разрешила я и сделала, наконец, то, что так хотела и так боялась...

Свидетелями дальнейших трёх часов нашего пребывания в кабинете были только портреты Пушкина, Гоголя и Толстого.



Два месяца весны казались мне приятным сном и уже не содержали в себе каких-то ярких событий, представляя собой просто жизнь - такую, какой она, видимо, должна быть у счастливых людей.

Ефим сильно изменился после того вечера в кабинете литературы. Он прекратил петь песни, намного меньше общался со своими друзьями. Но, что самое удивительное, он почти не разговаривал и со мной, только молча ходил за мной по пятам, провожая мои движения восхищённо бездумным взглядом. Точно таким же взглядом он смотрел на меня и тогда, когда мы оставались вдвоём после уроков: от моего присутствия рядом с ним в нём словно ничего не менялось...

Мне показалось, что друзья Ефима возненавидели меня за то, что мой возлюбленный без сожалений и размышлений расстался с их обществом. Впрочем, его рок-группа продолжала в том же составе репетировать где-то по квартирам и сама же себе устраивала там концерты - то есть, с уходом Ефима в его компании мало что поменялось. И всё же, было очень хорошо видно, насколько миф о коварной женщине, предательски разрушившей плодотворный творческий союз, был выгоден многим из них для оправдания своей бездарности - я постепенно становилась роковой легендой...

Особенно бесновалась белокурая девочка с косой, Надежда - одноклассница Ефима, которую я мельком заметила ещё в первую встречу с ним. Именно она чаще всех пела песни Ефима и громче всех убеждала окружающих в его загубленном таланте. И хотя её предвзятость казалась мне очевидной, похоже, окружающие де-факто верили ей, а не мне.

Павел, казалось, был осведомлён обо всех подводных течениях в окружающем нас мире.

- Тебе хорошо сегодня чувствуется? - спрашивал он меня вместо приветствия.

- Хорошо, - улыбалась я.

- Тебе уютно, Соня? Ты не мёрзнешь? - настаивал Павел с шизофренической навязчивостью.

Приходилось отвечать, что мне уютно и что я тепло одета. Только после этого он с видимой неохотой переходил на интересную мне тематику - но совершенно не так, как бы я хотела бы слышать о Ефиме.

- Жаль, что тебе нужен именно этот индивидуум. На мой взгляд, он уступает тебе настолько, что я бы лично его просто бы не заметил, - однажды заметил он.

- Но ты же не девушка, - возмутилась я.

- Какая разница? Я без труда могу представить себя девушкой!

Я покачала головой.

- Зато я тебя не могу представить девушкой.

- Ну, не знаю... В общем, как бы это ни было, я вижу, что ему скоро станет скучно - как бы он сейчас ни восторгался тобой. И это - только полбеды, потому что у него нет воли - а значит он потенциальный предатель... Так что на твоём месте я просто пошёл бы домой пить чай с вареньем. Ты же наверняка любишь варенье?

Я не хотела пить чай с вареньем.

- Паша, я люблю его...

Мой друг лишь пожал плечами.

- Я принесу тебе вишнёвого варенья. Вкусного! Хочешь? - сказал он и, действительно, принёс на следующий день банку вишнёвого варенья, дурашливо напевая Михаила Щербакова: "А ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье - и на земле его никто не ест красивее, чем ты".

Я не знала, как благодарить Пашу. Ему и в самом деле от меня ничего не нужно было - лишь бы мне было уютно, тепло и "хорошо чувствовалось".

Приближался конец мая, а с ним и лето - когда у меня наступали каникулы, а Ефим заканчивал школу. Я знала, что от этого многое может измениться, но я была так счастлива, что совершенно не думала о будущем.

Постепенно пришёл и день последнего звонка, и я стояла вместе с учителями и учениками в коридоре, провожая выпускников - как на похоронах прощаются с мёртвецами, забрасывая память о них охапками цветов.

- Мы поедем ночью гулять в Коломенское и вернёмся только под утро - сказал Ефим, как только сумел пробиться ко мне через толпу. Многочисленные букеты ему явно мешали.

Я посмотрела внимательнее в его глаза и поняла, что он говорит это с каким-то неявным подтекстом, но что ему хотелось на самом деле, я понять ещё не могла... "Как же остаться с ним - но без его друзей?", - думала я, не обращая внимания на подтексты. Надо было мгновенно принимать решение.

- Если не хочешь гулять по городу, можно придумать что-нибудь другое, - с усилием ответила я.

- Зачем же, - ответил Ефим, и тут я удивилась его инициативности, - в Коломенском есть такие дикие места, где нас никто не увидит.

- Хорошо, - согласилась я, с ужасом поняв, что он уже давно всё решил, и от меня требуется только согласие на участие в том, что он задумал.

...Конечно, мама не поверила ни одному моему слову по поводу ночёвки у подруги - я бы удивилась, если бы она поверила этому в день последнего звонка. И всё же она, как всегда, меня отпустила - в сущности, она давно махнула на меня рукой, считая меня не то инвалидом, не то инопланетянином. И вот я ехала в автобусе с шумными и ненавидящими меня старшеклассниками ("страшеклассниками", как я их называла) и ужасно боялась - и того, что происходило, и того, что ещё только должно было произойти...

Наконец, автобус подъехал к Спасским воротам Коломенского, и люди стали постепенно покидать его душное брюхо. Вышли и мы с Ефимом.

- Пошли, нам сюда, - шепнул он мне и повёл куда-то между деревьев по едва заметной асфальтовой дорожке.

Стояла тёплая, почти безветренная погода, и ночь била наотмашь по всем чувствам сразу, обостряя запахи, звуки, делая рельефнее тонкие тени на земле. Мы почти бежали - куда-то вглубь ночи, мимо церкви Вознесения, словно благословляющей на побег. Наконец, выбежав к Москве-реке, мы остановились. Здесь нас действительно было трудно заметить - тем более, ночью.

Я не видела ни другого берега, ни самой воды, но её присутствие ощущалось по лёгкой свежести.

- Холодно? - спросил Ефим и, не дожидаясь ответа, обнял меня.

Я почувствовала, что дрожу - но совсем не от холода, а, вероятней всего, просто от настороженного ожидания. Уловив это, Ефим прижал меня к себе ещё крепче, но в объятии его чувствовалась не сила, которую любишь ощущать в мужчинах, а что-то вроде нервной конвульсии - как у припадочных больных. Застыв в этом нелепом объятии, мы простояли несколько минут, пока я вдруг не почувствовала его руку, несмело ощупывающую моё тело. И если в другой раз у меня бы это вызвало ответную нежность, то сейчас я знала, что он всё решил заранее, и сейчас ЭТО произойдёт! Прямо сейчас, здесь - у невидимой холодной Москвы-реки, возле церкви...

Я вдруг почувствовала себя так, как если бы сильно отравилась - не насмерть, но так, чтобы понять разницу между жизнью и смертью.

- Не надо, - отчаянно прохрипела я, борясь с тошнотой, - лучше не надо...

- Не буду, - поспешно согласился Ефим, всё ещё стараясь не причинить мне вреда больше, чем уже причинил.

- Посмотри, - я показала на церковь, - ты ведь под Богом ходишь.

- Ты же не веришь в Бога, - удивился Ефим.

- Не верю, - согласилась я, - а ты - поверь...

- Как же я поверю, если ты не веришь?

- Поверишь, - я, наконец, перевела дыхание, - вот посмотри на небо, звёзды, реку, церковь - и поверь. Ты же любишь ощущать пространство? Так вот оно, рядом. Увидь себя в нём...

Я хотела сказать и больше - что космос снаружи и внутри нас так велик и совершенен, что вполне естественно чувствовать перед ним стеснение и стыд - но понимала, что Ефим не знает ни стеснения, ни стыда. Наверное, он испытывал только страх - оттого, что не понимал меня, но выбранное им желание уже стало абсолютной, а значит, в чём-то неосознаваемой, абстрактной целью. Я не могла ничего исправить, хотя мне и хотелось больше всего на свете, чтобы Ефим всё-таки поверил в Бога - хотя бы на одну эту ночь...

- Я не могу, - признался он с виноватой улыбкой, - даже если этого хочешь ты...

- Ладно. Но всё-таки постарайся их сегодня не обижать. Ты же пришёл к ним в гости, - попыталась я найти хоть сколько-нибудь внятное словесное выражение своих чувств.

- Хорошо.

Мне показалось, что Ефим почти успокоился, снова уйдя в своё обычное пассивно-восхищённое состояние - но это было обманчивое впечатление. Снова и снова он пытался касаться меня - как бы невзначай, словно давая мне привыкнуть; снова и снова я убегала от него и начинала свою проповедь...

Мы вернулись к автобусу через несколько часов, совершенно измученные от взаимного непонимания. Встречали нас многозначительно пошлые взгляды друзей Ефима, но что они значили по сравнению с другим, одним-единственным отточено ненавидящим взглядом. Я почти физически чувствовала в нём больную, отчаянную ненависть, почти воочию видела длинную светлую косу и серо-зелёные глаза, незаметно гипнотизирующие из глубины школьного автобуса...



Не успели начаться хлопоты следующего дня, как он уже позвонил мне. И хотя я знала, что эта ночь в Коломенском найдёт для Ефима какое-то идеологическое воплощение, мне совсем не приходило в голову, что моя пропаганда веры в Бога и силы природы окажет такое убеждающее воздействие.

- Представь, я уже несколько часов чувствую себя совершенно новым человеком! - радостно сообщил мне Ефим, - ты открыла для меня новое видение мира! И я даже написал новую песню об этом.

Он схватил гитару и стал петь прямо в телефонную трубку. Несмотря на неважную слышимость, было отчётливо ясно, что новая песня такая же бездарная, как обычно - но сейчас я не имела права этого говорить.

- Как? - спросил он с надеждой.

- Очень хорошо, - соврала я, надеясь на безнаказанность, - ты же поёшь про пространство.

- Тебе нравится моя новая философия? - спросил он так самодовольно, что я едва подавила в себе возмущение. Как философия может нравиться или не нравиться?

- Конечно, нравится, - ответила я.

Через несколько дней выяснилось, во-первых, что у Ефима одновременно начались выпускные и вступительные экзамены. Во-вторых, он навестил свою старую компанию - для того, чтобы спеть новое творение; но песня никому не понравилась и была объявлена результатом моего дурного влияния. В-третьих, постепенно приближался выпускной вечер, и я с тоской думала о том, что мне может на нём предстоять, если повторится сценарий, уже опробованный в Коломенском.

Ефим постоянно был занят подготовкой к экзаменам, и я шла гулять в лес, где часами сидела с книжкой на лавочке у пруда. Но читалось мне плохо: у меня никак не выходил из головы ненавидящий взгляд девочки с косой. И хотя я, как прежде, ничего не боялась, мне никак не удавалось почувствовать себя уверенно: будущее почему-то представлялось крайне туманным, хотя, на первый взгляд, вряд ли можно было ожидать каких-либо неожиданностей.

Ефим почти не звонил мне. А когда звонила я, ссылался на занятость и, что самое странное, даже не пытался рассказать мне о своих ближайших планах - что всё чаще и чаще вызывало у меня смутную тревогу.

Редкие разговоры по телефону с Павлом не добавляли мне спокойствия и уверенности.

- Ты любишь его, потому что хочешь любить? - спросил меня он как-то.

- Я не знаю. Я вообще не думала, хочу ли я любить. Я и представить-то не могу, что могло бы быть как-то иначе.

- Можешь. Но ты вбила себе в голову, что больше не хочешь несущественных вещей - а только главного, сразу, сейчас. Как маленькая, право. Уж можно было бы догадаться, что вся жизнь, в основном, состоит из несущественных вещей; просто слабые люди подчиняются, а сильные - выбирают несущественности по своему вкусу...

- Паша!!! Мне страшно, успокой меня!

- Нет проблем. Я надеюсь, ты уже доела вишнёвое варенье? И я могу тебя угостить шоколадным пирогом с орехами? И чаем с жасмином?...

Он появлялся у моих дверей через считанные минуты - с пирогом и каким-то особенным душистым чаем. И, честное слово, уплетая Пашин шоколадный пирог, я действительно успокаивалась. Фантастика! Он действительно безошибочно угадывал то, что мне было нужно - даже если я и сама не знала...

Через три дня я случайно встретила Ефима и Надежду вдвоём - вечером, возвращаясь из магазина. Они были освещены светом луны, и я хорошо видела, что они делали. Бесшумно отбросив в сторону пакет с только что купленным батоном хлеба, я сделала длинный ловкий прыжок и моментально оказалась рядом - так быстро, что они даже не успели прервать поцелуй.

Краем глаза я заметила, что Ефим сделал шаг назад, но сейчас мне был нужен не он.

-Ты эгоистка, думаешь только о себе, о своих мечтах, а о нём у тебя нет времени подумать! - закричала Надежда, и в голосе её зазвенела долго копившаяся ненависть, - Я ему подхожу, а ты - нет! Я, только я буду ему верной!...

Я ударила без замаха, сильно, наверняка - как не раз била, обороняясь во дворе от очередной компании хулиганов, набрасывающихся на лёгкую жертву. Но сейчас нападала я - и била аккуратно, расчётливо, чтобы причинить побольше боли и, в то же время, не нанести увечий - даже тогда, когда моя противница упала на землю. Странно, но она не оказывала никакого сопротивления и только тихонько хныкала - как хнычут обиженные маленькие дети. Правда, в тот момент я совсем об этом не думала - ни о ней, ни о нём, ни о чём. Я просто била её - без удовольствия, но прилежно...

Не позволив акту мести перерасти в садизм, я прекратила избиение и резко развернулась к Ефиму. Он смотрел на меня кротко, почти без испуга и вдруг пробормотал:

- Поздравляю. Ты победила. Забирай трофей...

- Дерьмо, - закричала я в ответ, чувствуя, что, видя его, теряю контроль над собой - какое же ты дерьмо!...

Ненависть переполняла меня - и всё-таки сначала я, кажется, не была способна на убийство. Но вдруг я совершенно отчётливо почувствовала на губах вкус крови, а на ногтях - ощущение раздираемого в клочья ненавистного живого тела! Только тогда, окончательно потеряв в себе остатки человеческого, я оскалила зубы и приготовила своё тело к прыжку...

О, как он перепугался, увидев моё перерождение! Он даже тянул ко мне свои дрожащие белые пальцы, словно защищаясь - а я смотрела без жалости на него и видела не поруганную святыню, а всего лишь отвратительно извивающийся кусок мяса, сочащийся потом и слезами!..

Я не заметила, как мои побеждённые враги по одиночке исчезли в темноте. Постепенно ненависть ушла, и мне стало просто горько - как бывает горько любому живому существу, лишившемуся своего пристанища на земле. Но я не умела плакать и стояла молча, а когда, наконец, отвела взгляд в сторону, мне показалось, что с полной луны, так глупо подвешенной к ясному звёздному небу, на меня кто-то смотрит - ласково, всепонимающе и всепрощающе...

У меня потемнело в глазах; не удержавшись на ногах, я мягко сползла на землю: происходящее, наконец, прекратило иметь ко мне какое-либо отношение. Длинный, пронзительный вой отражался от стёкол многоэтажек, летал по клетке двора, залезал в щели и двери. Краем глаза я видела, как нелепо разбегаются со двора знакомые и незнакомые мне люди...

Я очнулась, когда чьи-то сильные руки меня поставили на землю и, бережно подхватив, стали вести в сторону дома.

- Вот твой хлеб, - услышала я знакомый голос, - Ты, наверное, и забыла, что за хлебом шла!

Я, наконец, начала что-то узнавать вокруг себя.

- Ты? - удивилась я, - Откуда?

- Тебя было слишком хорошо слышно... - улыбнулся Павел, бережно поддерживая меня за талию.

Мне показалось, моя мама не удивилась, что я вернулась домой в сопровождении совершенно незнакомого ей молодого человека и что он совсем не торопится уходить.

Паша довёл меня до комнаты и, уложив на кровать, сел рядом - словно охраняя от возможных неприятностей.

- Я видела лунную собаку... - прошептала я.

- Я знаю... - ответил он, - Подожди немного, не разговаривай, тебе ещё надо придти в себя.

- Ты не понимаешь, - сказала я чуть громче, - Я уже пришла в себя... именно в себя. Знаешь, мне кажется, что я больше уже не увижу никаких лунных собак.

- Почему?

- Потому что лунная собака никогда не приходит к людям.

Паша задумчиво уставился в противоположенную стену. Какие мысли бродили в его голове? Что смысл бытия как раз и заключается в том, чтобы шаг за шагом постигать смысл вычеркнутых, непонятых когда-то слов - когда люди, именно люди уходят всё дальше и дальше прочь от больных фантазий детства к настоящей, самостоятельной и гордой жизни?

Он резко поднял голову - как всегда - и спросил своим обычным сумасшедшим голосом:

- Соня, тебе уютно?

Я улыбнулась.

- Мне уютно, Паша. Вот теперь - мне действительно уютно...




© Алексей Караковский, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.





https://niznii-novgorod.tvoitaispa.ru классическии массаж.

niznii-novgorod.tvoitaispa.ru

Словесность