Послушай, ну пристало ли тебе
такую цену драть за неба звуки?
Мы вымираем в классовой борьбе,
истомлены годами тяжкой муки,
уж сделай сразу оптом скидку мне,
к тому ж, гляди, товар твой не в цене:
сподручно было классикам писать -
весь свет читал их толстые журналы,
приличных же осталось вовсе мало
и публикаций надо годы ждать
иль человечка верного иметь,
ну а гармонию себе засунуть в клеть.
Ведь новый век, он даже не железный,
а цинковый, и пахнет как-то... бездной.
Ещë лет двадцать-то назад "поэт"
звучало гордо, а сегодня стыдно
и вымолвить, как хочешь, а обидно,
к тому же деньги... Денег вовсе нет
и, как заразы, все тебя бегут,
того гляди, в казëнный дом запрут
по поводу священного безумья,
у нас не церемонятся ничуть,
волшебница, цирцея и колдунья,
имея полис, может отдохнуть
от всех скорбей, а мой родной читатель,
раз с глаз долой, то врубит, как предатель,
своë Hi-Fi и жалобы Земфиры
тем временем заслушает, что "я
тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу,
ненавижу, ненавижу..."
Да я тебя, знаешь ли, тоже не очень.
Так что уж не трясись, как Гарпагон,
читают нас, ты знаешь, люди те же,
что сами пишут, но теперь всë реже -
порвалась цепь связующа времëн...
Она в ответ: " Телячий вам вагон..."
Спасибо. Жалоб нет. Держусь прилично.
Порой грущу, но чувствую отлично.
И был таков. И резко вышел вон.
...расскажут, что я вполне безумна - не верь,
раз пару раз в год безумствует и пурга,
тем более человек; человеку зверь
верно служит образом зловрага.
Но дом из ветров скрипел, мол, живут не так,
мол, под добрый непромокаемый кров
припрëтся друг, в огороде зимует враг,
но у нас с Эмилией нет никаких врагов.
Мы сидим здесь век, перемалывая пустяки -
лишения личности впрок, а не во вред,
знать задувает зюйд-вест в глубину строки,
что шкаф таков, что к обедне сбежал скелет.
Честь, отныне, Эмилия смолоду береги,
поскольку по части платья - лучшего нет.
Когда б не лоб, лопнуть можно б с тоски.
Секунды вëрткие прыгают по столу,
Эмилия шлëпает их тузом крестей,
на кухне Золушка пытается есть золу,
ведь принцы духа чужды земных страстей.
Мо дом из ветров пел скрип, влом, живут не так,
когда б не лоб - можно б лопнуть - уют,
Эмилия в чашки с маками подливает мрак
и пьëт здоровье дам, да и дамы пьют.
Всерьëз ни роз, ни мальвы не прижилось,
мороз... Э, милая, только ему назло
наш ржавый таз преследует альбатрос
и изнутри не знаем мы злое зло.
Губа, как рыба, шлëпает плавником,
спасибо, память не думает ни о ком,
не раздражает воздух сухим звонком
телефон; ничего не происходит.
Голубь взмывает, как в кино, в облака.
Я убеждëн, что это моя рука
трогает клавиши, дескать, живу, пока
я остаюсь на свободе.
Свобода часто суëт головой в мешок,
сапогом под рëбра задвинув прощальный шок,
да смотрит влево: прости-ка-прощай, дружок,
довольно с тобой мы побаловались вместе
весëлым стилем простынки и утюга;
была тебе я слаще девушки дорога,
а если дам когда носком сапога,
так это, чтоб побыстрее ты был на месте.
Добираться сюда криво да не путëм,
как сорняк в огороде не знает, куда растëм,
и амурчик из мрамора не знает, как под дождëм
в горле особенно остро звенит "постой!".
В голове мозаика два на два
из крыш в окне, узнаваемых, но едва,
из шума воды, а, может, это листва
в раковине пустой.
Как раковина воды набирает в рот,
так вот лежишь, но что-то ещë живëт,
нет, это дождь, прощаясь, по крышам бьëт,
и в его скорлупе рассуждает кто-то,
минуя поле, где проросли слова,
бесправный, голый, какие, к чëрту, права,
лишь тело здесь, и в нëм болит голова
да подступает рвота.
Тошнит от ужаса, слушаешь спелый свист
разрывов дальних, чувствуешь, пацифист,
что всë всерьëз, пусть белый бесправный лист
банщик крепит на поясницу:
не различить в скопившейся темноте,
где там наши, хорошие парни, и те,
нехорошие парни, и на какой растакой черте
пролегает граница
небольшой страны, сжимающейся, ну шагрень,
от желанья каждого, кому не лень
пожелать; какая-то мутотень,
колокол бьëт ни по ком в полдень.
Я, частный нищий, обществу не служил,
а жить хотел, как тот, что в Косово жил,
свой стиль, как платье, вот поэт положил,
уходя, а нищий пришëл и поднял.
Не води меня, Маша, за море стеклянное,
куда утки летят перелëтные по полям
вечером - руки в треморе, окаянная,
неприкаянная, какая досталась нам -
делать нечего, бежать некуда
и некогда умирать, говорит Парнок,
полынь-вода, пойти никуда,
только образ твой залетит на огонек.
...прехитрая была выскочка,
веселье брызнет из глаз сейчас,
на компьютере надо выстучать,
чем сердце полнилось в расставанья час.
Маша, друг - Кастор, и Поллукс - Кастор,
то есть бобр, по-нашему говоря,
птицу-обиду на синий простор
отпускаю, звериную, за моря;
за здоровье дам всех былых вийон
выпей - ужели ж дружили зря! -
бурша пламень и пунша звон
долетит к вам с утками за моря.
За морем Вы с косой - видная,
я по-царски вам всë прощу,
эх, ма! - и в песенку безобидную
за единый обол на порог пущу.
Барковолоком жизнебрачную
дотащить бы всë ж до полей, налей
ад маргинем, мы удачливей,
чем утки все, и сердца - левей
с несчастною нежностью, нежитью
из-под облачных снежных - пот - ресниц -
в мироморе с его безбрежностью,
не знающей никаких границ -
на луна завывает девица,
а далëко по вечерам
по полю лисой стелется
снег, скрипучий Вашим ногам.
Эх, Маша, жизнь краше
красного даже с каждым днем,
но есть честь - лисья и наша,
и мы еë днëм с огнëм несëм,
а вечером, делать нечего,
все думаешь, а что делать с ним,
с таким единым и человечливым,
а главное, всë ещë живым.
Я сапфический разовью сюжет
безжалостно, и уж по весне,
коль не поставят нам интернет,
пожалуйста, я приду во сне
мириадами неисчислимыми
всех согнанных в общий неф - напев -
и нюансами неразличимыми
в судьбе бывших юных дев.
Счастлива ли с договорами
с другими? - каррарский наг
мрамор с розовыми узорами
из рук - был друг, да случилось так,
что нас мало уж - аж страшно, Маш,
с виноватыми взорами
ходить, как прежде, на абордаж -
был час, да и тот не наш,
разбойница, террористочка,
кто ещë здесь погладит кисточкой
живописный список пропаж
дружб? Море нам - по колено,
а прочее - по плечу, не бойсь,
случается повстречать Верлена,
он целит в лоб, а я не хочу насквозь!
Вот два гуся напридачу - хорошие
души наши, хоть злобно шипят,
жилистые, в небо брошенные,
трепыхаются, долететь хотят
сквозь снегопад, где былью под насыпью
куст растëт в нечужом краю,
с боку, левого, через нас я пью
несвою недолю мою -
там, где снега тех зим навалено
по пояс - по волоску
соберу Вам, Маша, на валенки
Вашу молодость и тоску
мою. Там, где председательша
с Дианой из Пуатье - в горсти,
за столом чумным - вечер катится
за море. С ножом в совести.
Что такое метатеза? Это когда
вместо "логос" говорят "голос".
У.Эко
А не могу, не хочу, не бу - не не не ду да
дудки, подобную судьбу я видала в узком гробу,
знаешь, ещë когда,
где чечевицу видел дурак, кто один говорил,
впрок припрячь манишку, фрак,
логос, голос, созревший мрак,
в каждом шкафу - скелет, стреноженный шестикрыл,
инструмент в темноте гундеть, в пустоту наступить,
но - дискурса не иметь
и образов не плодить.
Кры, дабы душу греть, нирвана (надо б убрать),
О и О, чтоб гореть,
Ницше, чтоб танцевать,
Улисс, чтоб не умереть,
никто чтоб не умирать.
...а я тебе не море, чтоб пить, не мантра, чтоб повторять,
не горы, чтоб покорять, негордо чтоб говорить,
что я тебе не зверь, чтоб - в пасть,
не удар, чтоб дарить,
я тебе не шерсть, чтоб прясть, и не василиск, чтоб царить!
Знаешь, лучше найди - где есть? -
и сними со щита под барабанную дробь, чтоб честь,
на развалинах рта
розового - парацельсам цвесть
да Б-га благодарить.
А дальше телесности, последней финальности,
не может же быть, чтобы не было
ревности рифменности, летальности
клëкота, трепета
действенности, реальности белого белого?
К тем, кто пускается освоять незнаемое
в образах чудных, несознанных:
разве есть шанс, чтобы нам, гадаемым,
раз не вырасти розами,
ахами, лопухами к радости
ветреной на съедение,
голодавших, но ждавших радости,
как жаждут освобождения...
Вот уж сложилось в крови до жжения,
чтоб быть могло небывшее
детонатором головокружения,
свежими, злыми вишнями,
вот уж на дагерротипе воображения
замечательно вышли мы,
преодолевшие притяжение
лицевыми мышцами,
преодолевшие притяжение -
сами!
Что могут бабочки в гербарии,
кроме как долг свой выполнить,
жирными рыцарями Баварии
ровно грудь в травку выпятить,
предупреждая час поражения,
Марсу Венеры вернуть меха...
Жизнь отступает от заблуждения
за отсутствие воздуха.
Отвязаться, как лодка в сиянии дня
от того, что я не был ничьим никогда,
оттого что я не был - зачем?
Отлететь, точно чайка, целуя в висок
над заливом лишь нежность - рассеян песок
так, что не был я сроду ничем.
Потому, что мне поздно на карму косить.
Потому что мне не с кем - о чëм голосить,
отчего даже голос сорвëтся,
я целую пространство - вместилище бед,
телеграф головы, густошëрстный привет,
что у русских всë песней зовется.
Отойди, говорит, инвалид, говорит,
все извне мне горит, говорить не велит,
но, упругий, как мячик в манеже,
я не помню ничто, и в сиянии дня
отвязаться, как раб, якорями звеня,
от убежища - нежит и режет
и убьëт, коль найдëт хоть одно из меня,
но я вспять, я ушëл, и в сиянии дня -
пережит, не дрожит, не забрезжит.
Кататься в горящей карете,
в том транспортном средстве для двух
глаз - образ познанья на свете,
как луч, обращëнный в слух
для тех, кто ещë не заметил,
как узко иголки ушко,
как свет твой беспомощно светел,
как будто натëрт порошком
флуоресцентным - малина,
благо сладкое, спать,
мëд, подушек, стрихнину!
Ах, можно ли перестать
всегда держать на примете
того, кого уже нет
здесь - есть радость на свете,
но это, как выключить свет
здесь. Есть радость на свете,
но это, как выключить.
...как истребится последний враг,
так, вдохновлëнный фактом атак,
выйдет румянцевский идеалист
перед потомками чист, как лист,
близится время и подан знак -
рад - не рад, отворяй, дурак,
ворота, дурак, ибо - будет так.
...сбежать бы, спрятаться на чердак
от дела такого, остаться чист-
у да, видно, нельзя никак...
Нет, губы не могут "нет",
издают только свист:
супер-эго не баронэт,
но - обычный гэбист,
как же так, ведь в капле воды -
чудо! юдо лохнесское передаëт привет
пионерам Кунцева. Воннегут, не буду
перебивать, только этот свист
проследует за тобой повсюду,
в стоптанных тапочках, как указал Кавафис.
Госсподин, куды
пресси?! Никаких не хватит планет
на всех, уже в Поднебесной тесно
для всех граждан, никак не проштрафясь,
стекаются в очередь повсеместно,
по чинам и - по козырям на скатерть,
ведь Мальтус - гений, как всем известно,
и горьки воды - знанья плоды.
И Римский Клуб заявил - нет места,
и боязно за свои яйцеклетки,
которые разевают рты,
нахохлившись, как каштаны на ветке.
Да что ты, не красней, как невеста,
ах то не ты? Ну ладно, не ты.
Следует список: Хаксли, Замятин, Орвелл,
Гофман, Свифт, Фриц Ланг и Берроуз.
Ах ты опять ничего не понял?
Да нечего понимать, не повесть!
Медного Всадника - на колокола,
а автором - топить помещение,
где в пробирке Долли росла, цвела
и испытывала ощущения.
Ах, будущее! До чего пряно
во рту, все не то, я люблю не ту,
ах ведьмы вы, говорите прямо,
на самую что ни есть чистоту,
что будет то, что я не увижу
никак, хоть тресну, хоть за версту,
ах ведьмы вы, вы зиготы, ближе
садитесь, просто люблю не ту
мечту, разворачивайте злодейство
шекспирово над моей душой,
вы врëте все, она - совершенство,
овца овцой, да я сам большой.
Теперь не "Варяг", хочешь, кто вообще
всплывëт из волн, точно Блюм, в плаще
скрывая граппу, в груди смирен...
Иди, не слушай сирен.
Да здравствуй же, победивший ров,
теломеразу прекрасную от оков
освободивший, поправший тлен,
глядь, люди тихонько встают с колен
и покидают страну теней
цепью по одному.
А что там в анамнезе? Да Орфей,
ну просто смешно уму.
Так кальвинисты цепляются за мораль,
за заднюю лапку еë, едва ль
юноша станет о ней жалеть,
окостенев на треть.
Лежать, колоски, примкнув штыки,
к соломе - сено, к щеке - щека,
и что от народа мы далеки,
не жалуюсь я пока.
Конечно, Пушкин - тот же гений,
о уйма гениев, уйму ли
рать врачеванья песнопений
от памятников до тюрьмы,
когда свобода выражений
такие отливает пули,
что без бессмысленных движений
в долине Дагестана мы.
Что, опять добираешься, враг мой древний, природный,
судорогой члены собираешься охватывать,
забыл, что все звери рождаются свободными
и равными в правах, прекрати выматывать
зря нервы вытягивать проводами телеграфными
под синим временем, чтоб вести передавать во сне:
в общем деле если не отделаешься штрафами,
то станешь ëлочной игрушкой на осине.
Кончено, нечего, сказано, заказано, заговорено,
сгинь, отойди, нишкни, не смей,
моя душа уже и так переузорена островами ран,
безо всяких змей.
Нечего даже тут долго разговаривать:
под ногой уже бездна развернулась, дыша:
души душам руки подают в кромешном вареве
звëзд, тростинкой человечности шурша.
Такая, Боско, у нас природа
в отечественной мировой культуре,
не спи, не спи, с гробового входа
земля встаëт навстречу натуре
дуре, с нею - судьбе-злодейке,
посторонней на празднике жизни новой
первомайской зелени липкой клейкой
широкошумной чужой дубровы.
Встали цеха синие,
прописи крахмальные,
линии неба сильные,
вычерчены безупречно:
братья трудились дальние
лучше чем человечные.
Одни природу в сердце целуют,
другие презирают крайне,
одни секреты у ней торгуют,
другие поверяют тайны,
одни себе строгают другую,
другие... Смотрю и сам я
глазам не верю - смотри - танцуют,
Без никакой мистики,
оба-два диалектики:
тот до дыр тебе трëт виски,
тот предписывает нейролептики
от къеркегардовой тоски
для провансальской поэтики.
Что это, жизнь? Хочется зачеркнуть, как строчку,
бросить в корзину, руки долго мыть с мылом.
Прав был башмачник. Вырастут эдельвейсы-цветочки.
Не заглядывай в собственную могилу,
станешь бе-е, под языком - колючки,
а ревëт с каким юношеским пылом
великим, свободным, как там его, могучим.
В нашей тëмной сакле, помнишь ещë, учили.
Это горе, грех, захлебнись в слезах ты.
Эх, прокатит бык летучий дебелый европу.
На четырех гвоздях на стенку вывесят завтра.
Вся доколе риторика выйдет, ужо, боком.
Метафизопоэтика выйдет к тебе задом
и покажет козлиную песнь, горние тропы.
Вот тогда, леверкюн, с преподобным страхом
с колен в упор рассмотришь, что круче
нуля целых шести десятых.
Хочешь нарзанный свежий во рту ключ?
Завтра земля откажется носить
и - в землю уйдëшь по пояс, как Святогор, - и
есть кто живой, предки, кого спросить,
не так ли, часом, образовались горы?
Барбарис с кизилом тряслись от страха
и грома подобного не видали.
Друг, поделим всë, есть одна рубаха,
да и та, похоже, тоже из черной стали.
Друг, пошли вместе со мной вверх,
я ещë после войны не грел гор в очах.
Если забудут все - ну их, всех,
вынесу, комиссар, на одних плечах.
У них даже хлеб, друг, похож на камень,
а у нас все ОК, облака под нами,
только трудно дышать в этот холодный пламень,
друг, не пей это льдяное пламя -
это горькое горе; в глубине - деревни,
ниже, глубже - цвет, слоистый, нежный.
Не шумит ничто - ни часы, ни деревья.
Даже воздух встречается реже.
Даже смысл случается жëлтым,
бледно-зелëным, розовым, как кровь.
Скалистым, как раздавленная нежность.
Никто не спрашивает, как ушëл ты
от жизни, хорошо, что был.
Посмотри, даль, да не видно даже
и никто нас, Господи, не увидит,
так самоубийца на восьмом этаже,
как птица, рассматривает простор,
задумывается, просветлëнный, о вираже
и не спуститься ли нафиг с гор.
Что, кээспэшник, забыла карту
составить Тереза? Тихий кто-то
не обронил стального пера, уже хорошо.
Говорят, разберутся без нас, тварь ты,
сколько раз на дню, как топор, падал,
пока умом совсем не дошëл.
Что ли репка, друг, испуг, да вдруг
здесь другой кто не проходил:
поневоле страшно касаться рук,
протянутых из могил.
Я дрожит, никак, ни о чем, ужас,
среды окружающей стиль застыл тих.
Подожди, здесь был кто-то с крепким плечом мужа,
чтоб не пускать больше могил в стих.
Воздух поэмы страшно разит железом,
я не могу, извини, не могу больше,
это, по-моему, бесполезно.
Я опять болван, один обман,
гром рычит и я рычу:
"for the race is run by one and one
and never by two and two!".
...это всë вещи, инвентарий которых
хорошо бы по-гречески. Да на добрых сорок страниц.
Только вещих мохнатых крыл однообразный шорох
ничем не отличен от шума твоих ресниц.
Нет уж, только без мудрости, максимы,
кроссворда или разгадки.
Мера, как тошнота Сартра, собралась у виска,
чтоб выстроить в беспримерном порядке
по числу муравьëв созванные войска.
По мере течения оснований все меньше
для безумной веры, что верно также о прочем,
отчего она, естественно, крепче,
так что можно дотронуться, если хочешь
поставить крест на себя как личность,
годную к республике и союзу.
Знай, что время вспять, дело идет в античность,
встретишь отца-царя и мать, прямо скажем, музу.
...тимпан аквалангиста, что там с внутренним взором,
море: низ и верх забыт, как собственный вес
и цвет, и ну их, нудный список которых -
лишь шум души, встретитившей волнорез.
Люди, знаешь, жадны и всегда болеют
и рвут чужую одежду себе на повязки.
О. Седакова
Как девушка честная, не хочу
(а воля имеет вес,
раскалывающий скалу небес,
приковывающий к руке отдачу)
развлечь вас в очереди к палачу:
я болею, а не лечу
на стадионах плечом к плечу,
поэтому классики - чур меня, чур,
я кастальской монетой за это плачу,
нет нужды, бесполезно плачу
и незначимо для чудес.
Но я не знаю, с каких пор,
ни до каких пор,
ни кем заведëн до нас разговор,
ни следует ли продолжать,
раз время терпит такой вздор,
что только его взять
за шиворот -
рассмотреть в упор - и -
развернуть вспять.
Я знаю рану, где всë болит
и всë тебе говорит,
орëт оглушительно тишина
и прочий оксюморон:
вставай, мой смертный, пришла весна
со всех сорока сторон!
Вставай, ничто тебя не берëт,
инвалид, пораженец, урод,
живëшь в раю, а любовь твою,
немыслимый идеал
завозят в тачках на огород,
который не ты копал.
Жадны, злобны, воняют, спят,
невыносим их взгляд!
Но сей затянутый миром глаз -
пей источник порой,
и ты не плюй, гуманист, сейчас,
и не пой мне, не пой.
Это я, противный субъект,
щель тщеты-нищеты,
никаких не создал планет,
но твëрдо знал, что ему кранты -
времени быв герой.
Как хорошо, что, дружок-эстет,
это не ты, не ты, не ты тут поднимаешь вой:
в разбитый нос как шибанëт миром мëртвым,
на фабрике иллюзий враз станут заметны печи.
Я предпочло б образы ваши стëрты,
как это лицо речи.
Терпенье вечно, моим пальцам цвесть,
только б знать доколе,
коли Б-г есть, воистину Он есть,
и это Он Б-г боли.
press easily at first, it will be leaves
and a little harder for roses
only a little harder.
e. cummings
У нас, - заметил Каммингс, был май.
А у нас с мартобря испанский бей.
У нас ум рубит всë, как Мамай.
А у нас, скорее, как Кочубей.
Не думай формой горя, душа,
номер тридцать немой - ничей
опыт сомненья не разрешает,
как диафрагма пучок лучей.
Пусть их грызëт воспоминанья змей,
что у нас песком занесло Китай,
пусть их горит в эфире - ю насс бил мэй -
у нас по Нилу сплыло у нас был май.
Не ду - май, можно это стяжать,
имперские зане миражи -
тростинке подобает дрожать,
чтоб памятникам жить не по лжи.
У нас был май, цвела селяви,
и трубач выдувает медь,
что где бы то ни было он - зови -
заставить землю звенеть!
По линии дня - дыхания бел раж:
перененеперенести разлуку -
раз-два-три, - вымолвил страшный страж,
видавший ещë не таких на своëм веку, -
нос утри, даму сдаëм в багаж,
ноль-ноль. Дай руку.
Между нами поэзия не стоит:
мне нравится, что никто прежде вас в рот не брал,
ни Кантемир, ни иностранный какой пиит
вас с мамзелью в коротких штанишках не танцевал.
Вами мной и между стоит поэзия не,
никто, что нравится мне, не брал прежде вас в рот,
ни пиит иностранный, ни Кантемир какой, нет,
язычком, облизываясь, не прищëлкнет.
Тем менее праведный бабочник из благородных бар:
кроссворды, шарады, фанты, чуть-чуть стихи,
но чтобы топот стоп, потоп, мировой пожар,
"Нейма" Колтрейна, гул стихий - пустяки.
Тем менее "Нейма" Колтрейна, гул стихий,
стихи чуть-чуть, шарады, фанты, кроссворды, дар,
квадрат квадратов, квадриги, памятники,
с малиновой сливой старых лип отварной кошмар!
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
