КОЛОНКА ЧИТАТЕЛЯ
ЧИТАЕМ: Дан Маркович. "Следы у моря", повесть, 2005
Неизвестный век
Есть у моих родителей маленькая фотография, на ней две девочки - сестры моей мамы. Младшей, по-видимому, три года, а старшей - лет шесть. Значит, снято это в 1922 году. Лица у них спокойные, они с любопытством смотрят на фотоаппарат. Платьица летние. Будто ничего не произошло. Старшая в 16 лет навсегда потеряет свой дом: ее посадят зайцем в самолет, чтобы спасти от ареста, и в 90 лет в районной газете города Владимира она будет вспоминать Петербург; а младшая пропадет без вести 9 мая в Германии. Как будто и не было ничего. Неизвестный век. Никакие фильмы, никакие книги, архивы, музеи и документы не смогут прояснить для меня жизнь этих людей.
Я не верю истории. Родственники, о которых я вспомнил, никак не повлияли на мою жизнь, я их не знал. Но мое недоверие к фильмам и книгам о революции, советской власти и двух мировых войнах напрямую связано с неизвестностью этих и других близких мне людей. Именно поэтому я - человек без прошлого. Я человек без прошлого еще и потому, что невольно ношу в себе эмбрион поколения, родившегося в начале ХХ века, точно так же, как и я, лишенного чувства времени.
Возможно, это ощущение общее. Мы все меньше верим общественным событиям и все больше личному опыту, нас интересует не история, а факты частной жизни, бытовые мелочи, а не сражения, жизнь семейная, а не потерявшая прежнюю ценность общественная. Я бы назвал это сознанием исторического одиночества.
Действие повести "Следы у моря" начинается в 1944 году в Таллинне, в такое же знаковое и переломное время, как и 1922 год, когда кончилась другая война и началась мирная жизнь. Это дневник мальчика, но тот же менталитет исторического одиночества виден в нем, несмотря на возраст. Происходит это главным образом от того, что в нем нет никаких комментариев взрослого автора. Только время, увиденное глазами ребенка, только сама история. Потому что настоящая история, считал Камю, видна только тогда, когда человек существует сам по себе, в быту, без позы, вне политики. Сюжет повести простой: семья возвращается из эвакуации и понимает, что прежняя жизнь после немецкой и советской оккупации невозможна. Тут нет описания сталинских и фашистских лагерей, пыток НКВД, следователей и заключенных, нет геноцида евреев, лесных братьев и советских войск, хотя речь идет именно об этом. Здесь нет политики, но есть видимый ее результат, уничтожающий даже намек на историческую перспективу, на обозримое будущее. Здесь только взгляд и суд ребенка, который еще не на чьей стороне. Да и суд ли - беспристрастная, лишенная эмоций, запись увиденного. Сцена смерти отца - такой же точный факт, как и другие. Слезы появляются несколько дней спустя, и описаны тоже как факт, который нельзя пропустить. Также убийственно точно написаны сцены последней болезни бабушки. Здесь все начинается заново, с нуля, как на необитаемом острове, и здесь все случайно, потому что само понятие причин и следствий становится невозможным без чувства времени.
Случайно остается жив отец на войне и его брат после ссылки в Сибирь, случайно семья возвращается в свою довоенную квартиру, случайно встречаются довоенные знакомые, случайно арестовывают фронтовика отца те, кто ловил нацистов, за то, что он врач и еврей, случайно выпускают его и он умирает так же внезапно от инфаркта.
Мы так давно привыкли к такой случайности, что считаем ее нормой. Все что происходило с нами и с нашими близкими как бы не требует объяснений, но на самом деле необъяснимо. У нас есть пустота в памяти, которую мы заполняем штампами вроде всемогущества Ленина, Сталина и Гитлера. Власть их была так велика, считаем мы, что они уничтожили всю оппозицию, власть народа и изменили карту мира.
Естественно, никто из ученых не верит в такой примитив. Объективными причинами истории считают сегодня развитие экономики и законы социальных групп. Однако никакого отношения к истории личной, семейной они не имеют. Это видно хотя бы из того, что ни одна из этих наук не сможет выстроить элементарную цепочку поколения одной семьи даже за лет 150: от меня до моего прадеда. Семья спокойно минует все социальные катаклизмы и развивается по своим, неведомым этим наукам законам.
Впрочем, и мне ничего об этих законах неизвестно. Я отсчитываю семейное время по вехам дат и событий и создаю что-то вроде киноленты, сериала, где каждая новая серия живет самостоятельно и не связана с остальными: вот Крымская война, вот Русско-японская и 1905 год, вот Первая мировая, вот большевизм и т.д. Все, что было раньше, не связано с последующим, а все, что помещается между вехами, - вообще неясно. Никакой связи поколений, никакого отсчета времени.
Ухватить это время, сделать историю видимой, можно только глазами ребенка, отрезая все придуманное, взрослое. "Следы у моря" - вымышленное документальное свидетельство. Дневник не сохранен, а сочинен. Это эксперимент над памятью. Такой вид субъективной прозы, такая исповедь "сына века" могла возникнуть только в ХХ веке. Еще один такой пример - роман Аготы Кристоф "Толстая тетрадь", ставший бестселлером и рекомендованный Евросоюзом в школьную программу по литературе. Агота Кристоф написала свидетельство от лица двух братьев-близнецов, видевших войну и советский социализм в Венгрии. Наибольший эффект произвела на Евросоюз, наверное, непредвзятая нравственная оценка ребенка итогов века. Не меньший эффект и от повести Марковича. Однако, честно сказать, эта оценка меня не волнует, потому что судит уже не свидетель, а читатель. Гораздо важнее то, что и "Толстая тетрадь" и "Следы у моря" не имеют финала, потому что они его и не могут иметь.
Сюжет в романе и в повести остался незавершенным, потому что это не вымысел, а свидетельство времени. Незавершенной осталась эпоха. Отсутствие в ней перспективы, смысла продолжения рода, означало с другой стороны начало другого периода жизни, новой истории. Жизнь продолжалась, у истории появились другие движущие силы, и совсем не потому, что умер Сталин, а по другим, непонятным нам причинам, которые мы называем научно-технической революцией, оттепелью, возникновением независимого общественного мнения и т.д. Осознание же итогов ушедшей эпохи оборвалось также внезапно, как и взрослое детство героев. Прошлое растаяло.
Хосе Ортега-и-Гассет считал, что чередование эпох происходит с сменой поколений и каждое поколение имеет свое представление о "нашем времени". В книге "Восстание масс" в спокойном еще 30-м году он предрекал скорые перемены, но вряд ли мог предположить, что всего через 15 лет карта мира будет изменена еще раз, что смена государственного строя, исчезновение государств, возникновение новых, войны, геноцид и разрушение семей будут происходить несколько раз в жизни одного поколения. Ускорение исторического процесса в ХХ веке происходило так обвально, что никакие научные концепции не в силах были это объяснить, а понятие "нашего времени" стало связываться уже не только с судьбой поколения, а целого государства, страны и всего народа. В ХХ веке национальное сознание оказалось тесно связано с национальной трагедией.
Ощущение трагичности, разорванности времени стало глобальным. Пессимизм философов XIX века уступил место массовой идее трагедии, а сама трагедия стала легендой, которую излагали политики. Формы же этой политической легенды от крайнего национализма до столь же крайнего интернационализма обязательно сходились в поиске врагов и отрицании прежнего, казавшегося неколебимым, единства европейского духа. Произошел взрыв умов. Восстание варваров. Глобальное движение народов. И вдруг все заморозилось, остановилось, началась холодная война и новейшая история.
Мы никогда не поймем истории, если будем считать ее вершителями Ленина, Сталина и Гитлера. Мы, вроде, и не хотим этого, но, не имея другого объяснения движущих сил, невольно верим в могущество тиранов и величие Черчилля и Рузвельта. Выдуманная кем-то и приписанная Черчиллю фраза о том, что Сталин получил Россию с сохой и оставил с атомной бомбой, становится легендой. Такая же легенда, соединявшая судьбу народа с политикой и властью, была создана всеми народами Европы. К чему это привело повторять не имеет смысла.
Чтобы увидеть историю вне легенд, без позы и вне политики, как стремился Камю, мы должны опуститься на уровень семьи. Именно в этом смысле "Следы у моря" это - история послевоенной Европы и Прибалтики. Смешение народов, их разобщенность и варварство, агрессия и ксенофобия, их исчезающее национальное лицо, зависимость от слепого случая и общее нравственное неприятие результата этого страшного движения людей, - вот то, что становится очевидным с этой семейной точки зрения.
Оборваться внезапно, прекратиться в один день, как в истории легенд, это, конечно, не могло. Есть и сегодня тьма желающих уместить народ в государство. Но есть и опыт семьи, одолеть который не так просто. Есть, наконец, и чувство исторического одиночества, в котором и сохраняется, пожалуй, наше человеческое достоинство.