Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Колонка Читателя

   
П
О
И
С
К

Словесность



*


 



      * * *

      Наплевать, что слова наплывают
      друг на друга в усталом мозгу.
      Обо мне ничего не узнают,
      если я рассказать не смогу.

      Но не в этом ирония злая
      задыхания строк на бегу:
      о тебе ничего не узнают,
      если я рассказать не смогу.

      Снова рифмы морскими узлами
      я в бессонные строфы вяжу.
      Ни о чём ничего не узнают,
      если я обо всём не скажу.

      _^_




      * * *

      Так ключи живут в кармане,
      в гардеробе - пальтецо,
      так обречены трамваи
      на трамвайное кольцо.

      Так сминают оригами,
      так в тепле стлевает плед,
      так снежинка под снегами
      выплакала свой скелет.

      Так снимают маску с маски,
      так идут среди гурта,
      так скрипят без всякой смазки
      ржавые ворота рта.

      Так безликое хилеет,
      так влетает моль в плафон,
      так диктуют ахинею
      в ненадёжный диктофон.

      Так в дыму мучном и тучном
      пеленают пустоту,
      так бухают, потому что
      не горели на спирту.

      Так терзают мыслей тюбик,
      передёрнув на зарю.
      Так не любят. Так не любят.
      Так не любят - говорю!

      _^_




      * * *
            Юрию Казарину

      Двухцветной пешеходной зеброю
      прозрачный путь пересекло
      стекло, смесившееся в зеркало,
      забывшее в себе стекло.

      Но не поверенные алгеброй
      слова ещё ищи-свищи
      по тем краям, где крылья ангелы
      распахивают, как плащи,

      где звуки, что ещё не розданы,
      скользят утраченным стихом,
      не ярче дыма папиросного
      в свердловском воздухе сухом,

      и неба минного, минорного
      им никогда не миновать,
      ведь всё, что не поименовано,
      им суждено именовать.

      Губам не каждым тайно вверено,
      как масло, растопить число,
      чтоб дерево сквозь слово "дерево"
      обычным чудом проросло,

      чтоб снов серебряные вентили
      вели к изнанке след витой
      и чтоб дышала лунка светлая
      в воде, измученной водой.

      _^_




      * * *

      Пространство сумерек кромсая,
      сквозь плотную густую сталь
      с небес идёт дождя косая
      прозрачная диагональ.

      И ей навстречу - световая -
      из неопределённых мест
      идёт диагональ другая
      и образует с нею крест.

      А ты гадаешь всё: при чём тут -
      подкожную гоняя ртуть -
      не те, кто ими перечёркнут,
      а Тот, кого не зачеркнуть.

      И засыпаешь ненароком,
      размалывая все мосты,
      а тело чует за порогом
      уже нездешние кресты.

      _^_




      * * *

      Словес обмыленная пена.
      Картон. Кретины. Карантин.
      И Антуана Рокантена
      я вижу в зеркале один.

      По амальгамной гулкой гальке
      течёт бескостная вода,
      и одинокий Гарри Галлер
      его сменяет иногда.

      Прекрасней всяческих Версалей,
      там лето плавится в огне,
      за ним иной Артюр мерцает,
      не посторонний только мне!

      Всё, что не модернизм - репейник,
      всё - майонез, гламур и глум.
      Но - мёртвые без погребения!
      Но - в Дублине пропавший Блум!

      О, зеркало, ты - вопль команчей.
      Ты духа нервного редут!
      Не бредь по людям, книжный мальчик:
      к тебе другие не придут!

      _^_




      ДЕТСКОЕ

      В те времена я не начал ещё метаться,
      не осушал бутылки, в воздух бросал подушки.
      Слова такого не знал ещё - пигментация,
      но радостный был, когда по весне - веснушки

      рожу мою покрывали обильным слоем,
      "Солнцем присыпало", - мне говорила мама.
      Доброе - было и было сильней, чем злое,
      было и злое, но - несерьёзно мало.

      Люди ещё не пахли резиной жжёной,
      и раздражали только комочки в каше.
      Думал: девчонку встречу и сразу - в жёны,
      и сыновей чтоб двое - Петя и Саша.

      Ел апельсин и катался в ковёрном ворсе,
      плакал повсюду, красивые строя позы,
      если бы знал, что потом не сумею вовсе,
      был осмотрительней бы и экономил слёзы.

      Песенки пел, буквы писал в тетради,
      как-то влетел в берёзу - на россыпь искр, -
      зайчиком был на утреннике в детсаде
      (так и остался, сука, пуглив и быстр).

      Лез на деревья, корчил прохожим рожи,
      кошкам хвосты обматывал липким скотчем...

      С рифмой не повзрослеешь, но только всё же
      как-то не по себе мне последнее время очень.

      _^_




      * * *

      Смотрели, и не моргали,
      и видели свет и боль,
      так режут по амальгаме
      своё отраженье вдоль

      и делают поперечный
      контрольный святой разрез,
      и волчьей и птичьей речью
      напичкан кирпичный лес.

      Да кто я, стихи диктуя
      себе самому впотьмах?
      Так первого поцелуя
      боится последний страх.

      Так плавится мозг наш костный,
      на крик раздирая рот,
      так правится високосный,
      вконец окосевший год.

      Так ночью безлунно-сиплой,
      когда не видать стиха,
      бесшумно на землю сыплет
      небесная требуха.

      По скользкому патефону
      скребётся игла зимы.
      И в зеркале потихоньку
      опять проступаем мы.

      _^_




      * * *
          Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
          Мне есть чем оправдаться перед ним
          В. Высоцкий

      Я ухожу в начальное, в ночное,
      в нечаянное чёрное окно,
      немногие последуют за мною,
      для многих не заманчиво оно.

      А мой туда слепой направлен вектор,
      я вспоминаю, как метал и рвал,
      и всей неэффективностью аффектов
      фиктивность жизни не перекрывал,

      как шла она от ГОСТа до погоста,
      вязала руки, скалила углы,
      и лишь одно родное эпигонство
      меня вжимало в грязные полы,

      в бесполые меня толкало речи,
      пустые, как соматика сама,
      и довело теперь. И мне не легче,
      что это горе - ох, не от ума,

      а от безумия, простительно-простого
      и сладкого, как пряники в меду.
      Но пусть я буду переаттестован,
      когда Ему долги сдавать приду.

      _^_




      * * *

      Горит звезда. В окно струится ночь -
      нет лучше для стиха инварианта.
      Но, фабулу пытаясь превозмочь,
      клубок из рук роняет Ариадна.

      Пульс нитевиден. Голова болит.
      Со всех сторон рассеяна Расея,
      и звуков тупиковый лабиринт
      теснится в горле пьяного Тесея.

      Осиротел лирический плацдарм,
      но боль в виске пульсирует не к месту -

      всё это нужно, чтоб была звезда -
      "Послушайте!.." И далее по тексту.

      _^_




      * * *

      Когда ты сделан не по ГОСТу,
      когда один ты в тишине,
      то расстоянье до погоста
      тебе уменьшено вдвойне.

      Когда не стиснут берегами
      пространства бесконечный лёд,
      она тебя подстерегает,
      она тебя подстережёт.

      На дне стаканов киснут даты
      и нервной грифельной резьбой
      вод кистепёрые солдаты
      ведут подлёдный свой разбой,

      скрываясь в водорослей дзотах,
      усами жадно поводя...
      А ты - живой на восемь сотых,
      а ты - немного погодя

      своё не стерпишь пораженье,
      что не нашёл себя нигде,
      и взледенеет отраженье
      в никелированной воде.

      Таким и я был миру явлен:
      мас юобос - собою сам.

      Мой шарф цветаст. Мой вид подавлен.
      Моя свобода не по вам.

      _^_




      * * *

      На столе стоит холодный кофе.
      Я уже давно не Холден Колфилд.

      Да и дело тут не в кофеине,
      Просто небо, как фильма Феллини.

      Просто порастратил всю отвагу,
      Просто стих уже не жжёт бумагу.

      Просто ни братишки, ни сестрёнки,
      Просто вековечны шестерёнки,

      Что в часах друг другу зубья точат,
      Мне уже не досаждая, впрочем.

      Рвётся жизнь, как будто киноплёнка,
      потому что рвётся там, где тонко.

      Понемногу затихает тренье,
      Зрелость уменьшает силу зренья.

      Горло сипнет и поёт неверно,
      Так всё и кончается, наверно.

      Это арифметика простая,
      Я спокоен, сам в себя врастая:

      Всё, с чем к богу я приду с повинной,
      делится на восемь с половиной.

      _^_




      * * *

      Безветрие. Подайте бури мне,
      ведь скоро мне не надо будет бури.
      Мы с зеркалом играем в буриме,
      оно со смертью жизнь мою рифмует.

      Придуманные пляски на ноже
      кончаются нелепей с каждой строчкой;
      из знаков препинания уже
      я всё дружней не с запятой, а с точкой.

      Не те слова, мелодия не та,
      что мне играла в беззаботном детстве:
      в мои, кажись бы, скромные лета
      почил уж Веневитинов чудесный.

      Ещё чуток - и Лермонтова я
      переживу, живучая скотина.
      Мне скажут, что я жизнью провонял,
      что стих мой - обезвреженная мина.

      А далее Есенин там попрёт,
      а дальше - Пушкин, Байрон, Маяковский,
      и, не дай бог, вперёд меня помрёт
      какой-то нежный верлибрист московский.

      Но бог не даст. Он сдачи не даёт,
      а стихотворство - вовсе не от бога.
      Зажился я... на лестничный пролёт
      пойду курну - убью себя немного.

      _^_




      О.М.

      Такой тебе путь предначертан
      твоей диковатой луной,
      и снова в почётную Чердынь
      твой поезд идёт ледяной.

      Мальчишка. Мечтатель. Мучитель.
      Молчанья сырого мясник.
      Свет слов и ночных и мучнистых
      ты вылущил и прояснил.

      Но страшные стражи не спали,
      и вот до коричневых слёз
      терзают охрипшие шпалы
      губами дрожащих колёс.

      А в сон твой последним посольством
      из мира без страхов и бед
      приходит солёное солнце
      и зренью ломает хребет.

      И века чердачная осыпь,
      и голоса дробная сыпь.
      Ну здравствуй, раб божий Иосиф,
      а ты не ответишь - осип,

      заметишь лишь на автомате
      во мгле, что лютей и лютей,
      лежащих, как рыбы в томате,
      тебе незнакомых людей.

      "И мне будет с ними не тесно -
      подумаешь, экая блажь".
      И тела обмякшее тесто
      на божьи бисквиты отдашь.

      _^_




      Ф.Н.

      В душе его немало душных шахт,
      меняет маски, чтоб не быть распятым,
      пока звучит в расстрелянных ушах,
      как песня пса, рапсодия распада.

      Кричит верблюд и воет соловей,
      а он, напитанный уже коровьей кровью,
      сильнее стал, бодрей и здоровей.
      (Болезнь - точка зренья на здоровье).

      Спина раба всегда отыщет плеть,
      Но, пустоглазь презревшие баранью,
      сумевшие себя преодолеть,
      увидят солнце за победной гранью.

      И солнце упадёт пред ними ниц,
      шеренги нарушая вековые,
      и сотни тьмою выдубленных лиц
      узнают радость стать собой впервые.

      И будет сброшен с плеч ослиный гнёт,
      мораль окажется гнилой и бесполезной,
      но всё-таки от них не отвернёт
      свой мутный взгляд трепещущая бездна.

      А он уже безумием продрог,
      и Овербек вовсю обеспокоен...
      Мы не подняли то, что нам предрёк
      последней битвы одинокий воин.

      _^_




      ПАМЯТИ  РЫЖЕГО,  БАШЛАЧЁВА,  МИШИНА

      Беременные небом облака
      плывут туда, где созревает слово.
      Оно ещё дозреет, а пока
      поэту одиноко и херово.

      Разведены-раскрещены пути,
      но, завершивший сам себя в полёте,
      он лишь тогда предстанет во плоти,
      когда уже не нужно будет плоти.

      Такой смертельный балаганный трюк.
      Чего же вам, Володя, Саша, Боря?
      Остервенело трётся звук о звук,
      творя музыку и музыке вторя.

      Слова... А что слова? Бессилен рок,
      когда они кого-нибудь согрели,
      но вот тогда-то ухмыльнётся бог
      змеистою ухмылкою Сальери.

      И вот тогда мы кой-чего поймём
      и кой о чём серьёзно пожалеем,
      потом запьём, оставшись при своём,
      нам не летать - раз воздух тяжелее.

      Потери бесконечны и горьки,
      случайны и минутны обретенья,
      а смерть несётся наперегонки
      с ещё несостоявшимся рожденьем.

      В сплетенье слов немая тишина,
      в овал петли проглядывает нота.
      Схватить её! Но плеть занесена.
      И надо петь, да не поётся что-то.

      _^_




      * * *

      Такая ночь на свете белом,
      такая тьма и тишина,
      что понимаешь только телом,
      насколько гибельна она.

      А звёзды скалятся недобро
      и всё зовут меня туда,
      где ледяные кажет рёбра
      беспозвоночная вода,

      где вечно безответно эхо,
      насколько громко ни кричи,
      где тихо тлеют тонны смеха,
      спрессованного в кирпичи,

      там даже дышится натужно,
      там уязвима вся броня.
      Я знаю: мне туда не нужно,
      но кто-то знает за меня.

      Поэты все уходят дружно
      однажды в эти ебеня...

      _^_




      * * *

      Не клоун, но клоуна клон,
      эрзац несмешного паяца
      выходит к толпе на поклон,
      пытаясь толпы не бояться.

      Выходит, утратив задор,
      стремительно падая духом,
      и каждый гнилой помидор
      свистит, словно пуля над ухом.

      Чванливо плюются отцы,
      мамаши ворочают крупом -
      желейный колышется цирк,
      теряя свой цинковый купол.

      Среди этой адской возни,
      в постыдной щекотке испуга,
      стоит он за них. И они,
      ей-богу, достойны друг друга.

      _^_




      * * *

      Бог забит молотками молитв,
      бога нет, бог не чувствует боли,
      у меня же - бумага болит
      и звенит, словно русское поле.

      Говорили: ты сходишь с ума,
      говорили: ты бес лицедейства,
      но молчала, молчала зима,
      позволяя в себе отсидеться,

      позволяя одними губами
      заменять непростой карандаш.
      Улыбался СашБашу Губанов,
      жал Губанову руку СашБаш.

      Приходили и братья и сёстры,
      словно бились об лёд осетры.
      Имена их беспомощно стёрты -
      до поры, до поры, до поры.

      И на восемь - лиричныя - строчек
      паровозом я боль перевёз
      посреди обезноженных кочек
      да в изножьях кровавых берёз.

      Не прибавить уже, не убавить,
      не разбавить ничем антураж,
      ибо здесь - непонятен Губанов,
      ибо здесь - невозможен СашБаш.

      И лисицами пожраны зайцы,
      и без шага шагает нога,
      только небо с любовью эрзацной
      всё глядит свысока на снега.

      Кто же тут резюме нарисует?
      если умер, как сказано, бог,
      если стих мой изюмом безумья
      запечён в этот сладкий пирог.

      Мне себя самого полужалко,
      а иных я не смею жалеть:
      мне девицей в цветном полушалке
      лихо косы раскинула смерть.

      Так дадим плачу-хохоту ходу,
      ни петле не дадим, ни ножу.
      Эй вы там, мне ещё неохота.
      Я пока ещё здесь посижу.

      _^_




      * * *

      Мне не хватает дозы веры
      и чудится уже вблизи,
      как празднично открыты вены
      и век закрыты жалюзи,

      как в маленькой уютной зальце -
      допустим, в зальцбургском дворце -
      труп Моцарта терзают зайцы,
      большой предчувствуя концерт,

      как в чистом поле мёртвый иней
      античный образует крест
      и толпы белые эриний
      берут Ореста под арест,

      как раскалённою калиной
      гнилые зреют кадыки
      и Мессалина мескалином
      питается с моей руки.

      Кого ещё не опьянили?
      кто здесь в безумии нагом
      сплошные видит Апеннины
      под грандиозным сапогом?

      Спокойнее! на всех не хватит
      надёжных гипсовых рубах,
      и будем мы, как кровь на вате,
      чернеть в сугробов погребах.

      Таким ли страхом будет куплен
      сухой остаток мокрых дней?
      И ласточка летит под купол,
      который рушится над ней.

      _^_




      * * *

      Я так хотел поверить в бога,
      но бога было слишком много.

      Когда его осталось мало,
      меня того уже не стало.

      А верная наказам паства
      живёт светло и безопасно.

      Один лежит линялым линем,
      прикрывшись выцветшим аминем,

      другой по небольшой уценке
      глаголы продаёт у церкви,

      а третий в гору вечный камень
      несёт дырявыми руками.

      Кресты краснеют, как малина,
      и обездвижена молитва.

      Я вижу небо, а не бога,
      и это страшно, но не больно.

      Как к бритве вздувшаяся вена,
      ко мне моя приходит вера.

      Но смотрит кто-то из киота
      на сказочного идиота.

      _^_




      * * *

      Слово лежит во рту,
      будто бы лазурит.
      Пламенем на спирту
      не говорит - горит.

      Вплавлена в плексиглас
      сонная немота.
      Тонущий в плеске глаз
      не различит цвета

      каменных мотыльков,
      дымчатых облаков,
      радужных угольков
      и золотых песков.

      Но стрекотанье звёзд
      радует дурачка
      до закипанья слёз
      на глубине зрачка.

      Он подносил ко рту
      карту кривых зеркал
      и целовал их ртуть -
      плакал, не умолкал.

      Но наконец, умолк...
      И показалось мне
      в страшной, как серый волк,
      сказочной тишине

      звоном пустых кольчуг,
      каплею на ноже -
      что я ещё молчу,
      но говорю - уже.

      _^_




      ПРОСТЫНИ

      1.

      Простыня - прямоугольный кусок ткани, употребляемый для застилания постели.

                М.

      Промахивая в два прыжка ступени,
      не замечая текстов на стене,
      мы погружались в тихом исступленье
      в солёные пустыни простыней.

      Они последним были нам приютом,
      сквозь них всё норовили мы врасти
      в тот мир, который лишь обэриутам,
      быть может, получилось обрести.

      Покуда гнозис замещал экфрасис
      на заоконной бешеной земле,
      нам здесь мерцал единственный оазис
      бутылкой минералки на столе.

      Секунды измерялись в киловаттах,
      рассвет смеялся, как заклятый враг,
      и нас с тобой, ни в чём не виноватых,
      выбрасывало в пыльный полумрак

      размытого, растерзанного утра,
      несвежего, убийственного дня,
      и солнце полыхало, словно урна,
      но шла лишь вонь от этого огня.

      Мы наспех недоверчиво прощались,
      сворачивая в шёпот спелый крик,
      и амальгамы с ртутными прыщами
      являли мне чужой бесхозный лик.

      Качались жизни чёртовы качели,
      скрипели санки деревянных снов,
      и вырождалась, как в сухарь - печенье,
      тоска в потоки беспризорных слов...

      Когда ж мне скажут божии холопы,
      что весь свой век я бредил по нулю,
      что рай земной по дурости прохлопал -
      я им простынки эти предъявлю.

      2.

      Простыня - длинное, сбивчивое письмо.

            А. Кот-ву

      Напиши мне простыню,
      Лёха.
      Я тогда не прострелю
      вдоха,

      я тогда не прослыву
      рыжим
      и останусь на плаву,
      выжив.

      Напиши мне простыню
      нынче.
      Хочешь - в духе "просто ню",
      хочешь - Линча.

      Лёню там упомяни,
      Нину.
      Я от этой простыни
      не простыну.

      А скажу я в смуте дней
      тощих -
      "Не пиши мне простыней
      больше".
      Верить мне тогда не смей
      ни на йоту
      (спутал всё зелёный змей
      идиёту).

      Нас с тобою небеса
      вздули.
      Почему б не написать?
      Хули?

      Напиши мне простыню,
      Гюльчатай, а?
      Я над нею постою -
      почитаю

      да глядишь и прозвеню
      свежим словом.
      Напиши мне простыню!
      Будь здоровым!

      _^_




      * * *

      Выбивая, как пыль из ковра,
      исковерканный голос из горла,
      я ничем не могу рисковать,
      кроме речи, и это прискорбно.

      Одинаково звук искажён
      при грудной тишине и при оре,
      и поэтому лезть на рожон
      бесполезно уже априори.

      Но пока пика звука остра,
      между строчек не может остаться
      языку посторонний экстракт
      из бесстрастных и мёртвых абстракций.

      И когда, как пожарный рукав,
      размотается стих в разговоре,
      я впадаю в него, как река в
      голубое крахмальное море,

      чтоб уже утонуть без обид
      в этой мягкой и призрачной каше,
      и помехами в горле рябит
      неизвестный божественный кашель.

      _^_




      * * *

      Молчанью не нужен рупор.
      Смотри на меня в упор!
      Смотри и молчи, чтоб глупым
      не вышел наш разговор.

      Молчи и смотри. Готово.
      Не наша с тобой вина,
      что не различает Слово
      предметы и имена.

      В безумии волн фотонных
      теряется слова след.
      Насколько мудрец - фотограф,
      настолько же глуп - поэт.

      Но если не станет света
      с последнею головнёй,
      мы выживем только этой
      нелепейшей болтовнёй.

      Ни кисти мазок, ни нота
      не смогут помочь - не ври.
      Оставшаяся на фото,
      со мною поговори.

      _^_




      * * *

      Беспечная, усталая,
      поскольку так припёрло,
      скрипит строка суставами
      и продирает горло,

      и голоса увечные,
      ужасные, драконьи,
      грозят пугливой вечности
      языческим дрекольем,

      растёт из кучи мусора,
      из перегноя дней
      божественная музыка
      танцующих теней,

      юродствует, и корчится,
      и просится в слова,
      и никогда не кончится,
      пока душа жива.

      _^_




      * * *

      Отсутствие вещей ещё терпимо,
      страшнее, если нету вещества,
      и за окном моим куда-то мимо
      пустого мира падает листва.

      На потолке гнездится что-то злое,
      от вакуума страдает голова,
      в тетрадях толстых под чернильным слоем
      беспечно растворяются слова.

      И толку ни на грош душе нетленной,
      когда её во лжи не укорят;
      капроновая тишина вселенной
      абстрактна, как и всякий звукоряд.

      И я уже не ощущаю пластырь
      на пальце, что об воздух раскровил,
      с небес осенних вниз стекает плазма,
      бессильная земле прибавить сил.

      Я поглощён привычным этим адом,
      но есть ещё единственная нить.
      Как хорошо, что ты со мною рядом:
      тебя-то уж никак не отменить...

      _^_




      * * *

      Крошатся зубы, закисает дух,
      мышление садится на измену,
      и стаи экзистенциальных мух
      с разлёта разбиваются об стену.

      И я бы прекратил свой мат и лёг,
      но мне с землёю рассчитаться нечем,
      раз слова безучастный мотылёк
      летит на пламя неизвестной речи.

      "Не изрекай меня, но нареки", -
      шипит мне жизнь, кровавая, как ростбиф.

      И если я умру, то вопреки,
      а не благодаря подобной просьбе.

      _^_




      * * *

      Местоименья биполярны,
      их биполярность такова,
      что на густые капилляры
      расслаиваются слова.

      И речи сумрачной увечья
      настолько лживы на свету,
      что, опустив противоречья,
      упрёшься в злую правоту.

      Суров её красивый панцирь,
      когда она себя творит.
      И стынет истина меж пальцев
      усталых ноющих твоих.

      А по измученному стону
      схватить несложно на лету,
      что, как ладья, ладони тонут
      и одеваются в латунь...

      Стихии уподобясь водной,
      о, речь больная, - наяву -
      приди, умри меня сегодня!
      Я завтра снова оживу.

      _^_




      * * *

      Утром утрирован, вычерчен вечером,
      мимо себя прохожу незамеченным.

      Фантики смыслов, осколки фонетики
      и чудаки мне приносят, и медики.

      Так, до предела дошедши, отчаянье
      в гавань спокойную тихо отчалило.

      И ничего-ничего не меняется,
      и Ничего-Ничего не мешается.

      Только луна по ночам треугольная
      глаз мой печалит, как рифма глагольная.

      И тем не менее - времечко тикает,
      зеркало видит меня и хихикает.

      Я никогда на него не смотрю.
      Милые, ждите меня к январю...

      _^_




      * * *

      Из дому выйдешь. Сквозь людей
      пройдёшь - печальный и скуластый,
      и в магазине суперклей
      приобретёшь. И склеишь ласты.

      Смахнув слезинку со щеки,
      густой щетиною обросшей,
      наденешь вместо них коньки,
      но сразу же и их отбросишь.

      И, наплевав на дождь и град,
      на снегопад и зной палящий,
      не в нарды, не в футбол играть
      отправишься, а сразу - в ящик.

      И выиграешь право петь -
      немного глухо и капризно
      о том, как сложно умереть
      в стране подобных эвфемизмов.

      Но, приучивши карандаш
      к недолговечному покою,
      возьмёшь себе и дуба дашь
      над недописанной строкою.

      _^_




      * * *
              Лёше Котельникову

      Друг мой милый, запиленный рэндом,
      сохрани мой нетронутым слух
      здесь, где бред, становящийся брендом,
      отработан, линеен и сух.

      Открыватели новых голландий
      в подворотнях плывут на закат,
      никаких не давая гарантий
      зачинателям новых блокад.

      Небо кашляет, снег фиолетов,
      нависает декабрь палачом,
      говорит мне в наушниках Летов,
      соглашается с ним Башлачёв,

      чтобы мы никогда не робели
      перед ложью бесформенных спин.
      И об этом же - Костя Арбенин,
      и об этом же - Янка и Сплин.

      Так иди же, собравшийся с духом,
      умирать или пьянствовать в сквер,
      уловивший отчаянным ухом
      беспросветную музыку сфер.

      Посреди обезумевших прерий,
      где тебя всякий фраер пасёт,
      если что и спасает, то плеер,
      если что и угробит, то всё.

      _^_




      * * *

      Однажды мы проснёмся утром,
      возможно, в домике с трубой,
      в пространстве правильном и мудром,
      перемешавшем нас с тобой.

      И ты расскажешь мне подробно,
      не упустивши ни аза,
      о том, что видят исподлобья
      твои пытливые глаза,

      куда счастливая монетка
      вчера пропала без следа
      и кто этот нектарный некто,
      определивший нас сюда,

      и что нас раньше отделяло
      и как объединило нас
      одно большое одеяло -
      широкое как парафраз.

      И в рамках сумрачного жанра,
      в который вписан этот стих,
      без страха штампов и пожара
      одну закурим на двоих.

      И вспомним - были одиноки,
      в воздушной кутались броне.
      И страх, который эти строки
      сейчас нашёптывает мне.

      _^_




      * * *
              С.

      Леска звука прочна, как скала,
      как прыжок в бесконечное завтра.
      Нынче ночью, пока ты спала,
      от тебя я проснулся внезапно.

      И шатаюсь, лентяем лентяй,
      представляя, как по небосводу
      серебристые рыбы летят
      и пикируют в мутную воду.

      Не расскажет задумчивый ил -
      мирно там у них иль перепалка,
      но любых соматических сил
      на такую рыбалку не жалко.

      Ну а я тут хожу нагишом...
      да поможет ли логос пологий
      нам с тобой, как Оби с Иртышом,
      озаботится общей дорогой?..

      И в фанерной ночи городской,
      от чудачеств своих чуть не плача,
      напеваю под нос гороскоп,
      тот, где рыбам сулится удача.

      И губами цепляю крючок
      бытия среди быта излучин,
      хоть пока ещё не приручён,
      но к наживке подобной приучен.

      Я тебе улыбаюсь стихом,
      различи в этом тиканье тихом,
      в этом нервном броженье глухом
      радость быть и дельфином, и психом,

      и потом так безрадостно выть
      в белизне простыней, как белуга...

      Нам ведь нечего будет ловить,
      если мы не поймаем друг друга.

      _^_




      * * *

      Не замечая метонимий, на кухне выкипает чайник,
      сама себя переживая, насквозь ломается вода,
      подобно зеркалу, в котором все отраженья замолчали,
      и растеклись, и разминулись на годы и на города.

      Досадно мне. Я понимаю, что память крошится, как чипсы,
      прикуривая сигарету от предыдущей натощак.
      Дымят заводы, но тем паче - сегодня небо слишком чисто,
      там нету никого, кто знает, что не за что меня прощать.

      Спокойно и неторопливо уходит месяц №8,
      и осень, подойдя вплотную, устраивает свой offset.
      Давай уйдём и растворимся, и нас с тобой не будет вовсе -
      друг в друге, в нежности, в молчанье, в стекле, в печали иль в овсе.

      Мы заблудились ненароком в пустом дыму нездешних музык,
      бессильно противостоящих вневременному гундежу,
      но чай стабильно пахнет хлоркой, и за окошком мокнет мусор,
      и в строчку тыкается строчка, и я тебя не нахожу.

      Мне слишком нелегко смириться, что я тебя почти не помню
      (щепоть касаний полусонных и одиночество точь-в-точь),
      а смерть лениво и устало сдвигает это утро к полдню,
      настолько медленно и вяло, что я хотел бы ей помочь

      _^_




      * * *
                М.

      Придти в тебя, ослепнуть и оглохнуть,
      придти в тебя, в себя не приходя,
      весь этот бред - похмельный и огромный
      продёрнуть мимо нитями дождя.

      Мы посреди осколочного марта
      и в вакууме его воздушных ям -
      убийственный ты мой реаниматор,
      кардиограмма тихая моя.

      Тут бесконечность прикипает к мигу,
      распарывая всякий циферблат,
      и позвонки выплясывают джигу,
      минуя тупики шестых палат.

      Параличом разбитые пространства
      и мы с тобой, ушедшие от них
      туда, где обезвреженная паства
      нас, наконец, оставила одних;

      туда, где, как бы долго ни сличали
      с иными нас, ни пеленали в шёлк
      бесплотных фраз - случилось не случайно,
      что не в себя я, а в тебя пришёл.

      _^_




      * * *

      Какие, милая, обиды?
      Молчишь? Не бью в набат и я...
      Мои метафоры обиты
      материей небытия.

      Мои содомы и гоморры
      садовым гомоном струны,
      как праздничные приговоры,
      спокойно проговорены.

      Ахилла так не звал Патрокл,
      слова бессвязные шепча,
      покуда Гектор не потрогал
      его конечностью меча,

      как я к тебе взывал когда-то
      среди дремотных мелодрам
      и зёрна траурные мата
      мешались с воплем пополам.

      Теперь мой голос запаролен
      и мягок, словно поролон,
      от бесконечной паранойи
      ушёл в иные волны он.

      И ложь, писклявая, кривая,
      стекает, как вода с гуся,
      с меня. Так стой и жди трамвая,
      ни слова не произнося.

      _^_




      ПИСЬМО  Н. А.

      Если душой не кривишь, значит душу кровавишь,
      вечный стратег застарелой незримой войны,
      но тишина пианино, лишенного клавиш,
      кажется мне безысходней простой тишины.

      Черные вороны красятся в белых и каркают громче,
      стая огромна, но каждый прекрасен и крут,
      старыми сказками кормит их новенький кормчий,
      им все равно и они с удовольствием жрут.

      Может быть, правда темны аллегории эти,
      только ведь я не пишу проходные хиты,
      но пустота, где живут лишь поэты и дети
      кажется мне необъятней простой пустоты.

      Я заскочил в этот мир покурить и погреться,
      курево есть, а тепла - невеликий улов,
      только слова, что срезаешь с поверхности сердца,
      кажутся мне повесомей обыденных слов.

      Что мне еще рассказать тебе милая Нина,
      не забывая пока, но уже не любя?
      Может, как Батюшков видел во сне Гельдерлина,
      так же во сне я однажды увижу тебя.

      Хочется радости, блин, да вот как бы узнать бы
      где эта радость, да рифма опять не велит.
      Все заживает, всегда заживает до свадьбы,
      все заживает и после уже не болит.

      Время пройдет, ничего не поставив на место,
      промарширует по нам, как военный парад,
      но, поддевая зрачком глину этого текста,
      может быть, ты улыбнешься, и я буду рад.

      _^_




      * * *

      Мне нечего сказать. Я знаю о немногом:
      как вырастает речь на выдохе глухом,
      когда ты обречён договориться с богом
      и тянешься к нему шершавым языком,

      как дождь поёт в виске, как вызревает слово,
      срываясь и летя в молчание и крик:
      ему уже плевать, оно уже готово
      упасть собой плашмя на всполошённый миг.

      И падает оно. И в воздухе сквозная
      такая пустота, что нёбу горячо.
      Такие вот дела... Ну а ещё я знаю,
      как ночью ты сопишь, уткнувшись мне в плечо,

      и мокрых губ твоих беспечные касанья
      я выучил давно, как русский алфавит.
      Я знаю, чем "прощай" не ровня "до свиданью",
      я знаю, наконец, как боль сама болит.

      Но это не сказать: всё в подневольной тайне
      гортани, вспухшей от невыплаканных слёз.
      Один. А в остальном - мне этого хватает,
      чтоб выжить как-нибудь. И умереть всерьёз.

      _^_




      * * *

      Так пишут в речке вилами
      о гибели вещей:
      казнить нельзя помиловать
      без запятых вообще.

      Здесь запятых не надобно,
      за миг до тишины,
      раз выдоха параболы
      творцу разрешены,

      а точки нам заказаны,
      как пустоте зажим,
      извечно недосказанный
      язык незавершим.

      Скребётся ноготочками
      новорождённый стих,
      мы ставим многоточия,
      по сути, только их...

      _^_




      * * *

      500 шагов до магазина.
      Всего-то ничего. Чуть-чуть.
      А будто тянешь в мокасинах
      тяжёлый по болотам путь.

      И вроде это не с винца,
      и вроде трезвый без рисовки,
      но чувствую кило свинца,
      зашитого в мои кроссовки.

      Там в кухне трёп, что все умрём,
      что умирать, мол, неохота.
      А я топчусь под фонарём,
      как топчется в грязи пехота.

      И шагу сделать не могу:
      настолько всё смешно и плоско,
      и на замёрзшее рагу
      похожи улицы Свердловска.

      Скорей - туда. Мне страшно здесь,
      где свет на темень наплывает.
      Скорей. Под кофты девкам лезть,
      и есть, и пить, раз наливают.

      Ведь я не бог и не герой,
      их полномочий не ворую.
      Я просто послан за второй,
      а там на кухне ждут вторую...

      _^_




      ПИТЕР

      На Васильевском острове плавленый ел я сырок,
      я бы мяса поел, только денег уже не осталось,
      уезжать не хотелось, ведь здесь даже в крике сорок
      что-то слышится кажется будто бы из Мандельштама.

      Я влюблён в прямизну этих мощных уверенных линий,
      что томленье пространства практически сводят на нет,
      рассекаешь по Невскому, словно какой-нибудь Плиний,
      а не как по Свердловску убогий свердловский поэт.

      Питер, я прорастаю в тебя до _ _, до упора,
      до излома сетчатки, до звона пустых позвонков,
      я тебя увезу далеко за уральские горы,
      Питер, я тебя в строчки упрячу - и буду таков.

      Вечереет уже, и в Неве, как в зерцале летейском,
      отражается всё, что я знаю теперь наизусть,
      и туманное небо щекочет шпиль адмиралтейства,
      и, пришпорив коня, Пётр топчет посконную Русь.

      Послезавтра уже поднимусь я немного фатально
      на родной и привычный заплёванный третий этаж
      и по дням потеку с безмятежным спокойством Фонтанки,
      утешаясь лишь тем, что зафоткал я весь Эрмитаж.

      Но доеден сырок, и осталась одна лишь сорока,
      неспокойно бедняге, кроит побледневшую тьму,
      и на этот раз чудится что-то как будто из Блока,
      и молчит Петербург, но ответствует вечность ему.

      _^_




      АККОРДЫ  КОНДОРА

      Я никогда не видел кондора,
      возможно, он похож на ястреба,
      зато твои шальные контуры
      сквозь призму строк видны мне явственно.

      Махни рукой мне, красна девица,
      да хоть бы брось в меня паяльником,
      любовь на два разряда делится,
      есть идеальная и одеяльная.

      Платочек хоть оставь оброненный,
      во тьме густой дорожку выбели,
      ты знаешь, что моя ирония
      растёт из ежедневной гибели.

      Не по моей душе ушитая
      привычно рвётся смерть бумажная,
      а жизнь всегда так неожиданна,
      как расчленённый труп в багажнике.

      Я много кофе пью, да и покрепче что,
      лишь от тоски, а не от гонора,
      и ангелы кричат, как кречеты,
      а я хочу услышать кондора.

      А люди ходят коридорами,
      всё время ходят коридорами,
      а люди лязгают затворами,
      а люди мучатся запорами.

      Поэты мечутся по вечности,
      как в трюме крысы корабельные,
      поэты дохнут от беспечности,
      пропив свои кресты нательные.

      А я тебя хочу взять за руку,
      из темноты сердечной вычленив,
      и отвести куда-то за реку,
      хоть сказочную, хоть обычную.

      Да только кондор мой не пустится
      в такие бешеные странствия,
      его единственная спутница -
      моя безумная абстракция.

      И я останусь в этом городе,
      в чушь несусветную закованный,
      ведь крылья кондора проколоты
      стихов стальными дыроколами.

      Так стоит вовсе чем-то клясться ли,
      когда нервишки так поношены?!
      Мой кондор не сойдет за ястреба,
      что, падая, кричит по осени.

      _^_




      * * *

      И конница окон, и оклика клинок,
      двоим постель - побольше, чем полцарства.
      Я был с тобой - я не был одинок,
      я думал, что не кончится пацанство.
      Пацанство кончилось, и сузилась кровать,
      и я в себя просыпался, как греча.
      И мне, как прежде, нечего скрывать.
      Но - открывать... да чё уж: крыть-то нечем.

      _^_




      * * *

      На третьей остановке от тебя
      я был с автобуса за безбилетность ссажен
      и вышел в мир, беспомощно грубя
      всем встречным, ну а ты осталась с Сашей,
      иль с Колей ли, а чёрт их разберёт:
      все на одно лицо, и то - рябое.
      Я сплю и твёрдо знаю наперёд,
      что завтра за углом столкнусь с тобою
      под серым, кем-то высосанным небом,
      лишённым даже оспинки огня,
      и извинюсь, а ты пойдёшь за хлебом:
      без хлеба жить сложней, чем без меня.

      _^_




      * * *

        Россия! Родина!..... Слонов,
        Велосипедов, водорода...
        Что ни любовь - любовь до гроба.
        Что ни поэт - то Тягунов!
              Р. Тягунов

      Над бедной щерится Россией
      языческих времён оскал:
      Иван за косы Ефросинью
      по всей деревне оттаскал,

      а пудель в розовых колготах
      промчался с лаем по Тверской,
      его поймали эмоготы,
      сожрали и ушли с тоской.

      Братки вернулись из полона,
      упала пьяная звезда,
      а водка, как всегда, палёна
      не больше, впрочем, чем вода -

      обычная да и святая
      в патриархии мертвых душ,
      и ангелы, сюда слетая,
      обратно не взлетают уж.

      Доколе, вопию, доколе
      сей топос будет столь суров?!
      Что ни любовь - любовь до койки,
      что ни поэт - то Комаров!

      _^_



© Константин Комаров, 2013-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2013-2024.




Flexcon баки общая емкость расширительного бака flexcon.

teplosity.ru

Словесность