Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



Антон Павлович Чехов. "Мыслитель"
Попытка анализа художественного текста


"Знойный полдень. В воздухе ни звуков, ни движений... Вся природа похожа на забытую богом и людьми усадьбу." - так начинается рассказ "Мыслитель". Начало, надо заметить, весьма типическое для новеллистической сатиры раннего Чехова (ср. "Был новогодний полдень." - р-з "Праздничная повинность", "...Был майский полдень. В воздухе пахнет..." - р-з "Кулачье гнездо", "Воскресный полдень" - р-з "На чужбине", "Знойный и душный полдень. На небе ни облачка..." - р-з "Егерь" - можно было бы начать исследование поэтики полдня в рассказе Чехова, - но, увы, не место; - "Была лунная морозная ночь." - р-з "Разговор человека с собакой", "Хмурое зимнее утро" - р-з "Художество", "Летнее утро." - утро, впрочем, встречается не реже полдня - р-з "Налим", и т.п.). Точно такими же кажутся и фамилии главных героев с их издевательскими окончаниями на "кин" - Яшкин из нашего рассказа, Рылкин из "Капитанского мундира", Марфуткин из "У предводительши", Докукин из "Последней Могиканши", Муркин из "Сапог", Щепоткин и Лодкин из "Вверх по лестнице", Фляжкин из "Стражи под лестницей", графиня Печонкина из "Симулянтов" и т.д. - вообще фамилии у раннего Чехова говорят сами за своих обладателей. Оппонент Яшкина носит маловразумительное имя Пимфов (быть может, ассоциирующееся с мещанскими нимфами или напыщенными пижмами ?). Для обычного сатирического диалога эти люди составляют типическую пару - тюремный смотритель Яшкин, доморощенный философ, и штатный смотритель уездного училища Пимфов, скисший ленивец, - оба смотрители, "оба без сюртуков.....оба глядят.." - в общем, ягоды одного даже не поля, а болота "под опустившейся листвой старой липы". Последняя никаких романтических настроений не навевает, наоборот - липа, липкий и тягучий день с мухами, с грязно серой солью и мочалистой говядиной. Лицо Пимфова выразительнее его ассоциативной фамилии - посоловевшие глаза, отвисшая губа, "способность .. выражать что-нибудь парализована зноем". Действие еще не началось - панорама пейзажа заканчивается на достаточно важной из-за нарочитой затянутости ремарке: "Выпиты уже первая, вторая, третья ...". Многоточие красноречиво предлагает закончить перечисление на каком-нибудь десятке, ибо все они выпиты, а ожидаемого веселия так и не наступило - скука уже просочилась в виде крылышка недавно убитой (от скуки - что же еще делать в знойный и подвыпитый день?) мухи в рюмку Пимфова.

На этом абзаце действие начинает как-то развиваться - "-Да-с! - издает вдруг Яшкин" - тут появляется поджавшая хвост собака и первая "апория Ильи Мартыныча Яшкина" о вреде правописания. На это следует восклицание, в будущем неоднократно повторенное, - "То есть почему же-с?". Восклицание это несет на себе, помимо действообразующей функции, еще и структурную. Рассказ в этих почти эпических повторениях восклицания приобретает костяк и обрастает плотью. Приблизительно сходной функцией обладает и сюртук, который после каждой эскапады Яшкина со все большей силой и все меньшим успехом одеваем Пимфовым на себя, а также еще несколько вещей, на которых мы остановимся поподробнее ниже.

При ближайшем рассмотрении проявляется следующая структура рассказа:

1. Описание природы. - Создает атмосферу рассказа и задает определенный модус читательского восприятия (излюбленные приемы Чехова рассматривались выше). Здесь вводятся главные герои, стоящие, конечно, в оппозиции друг другу для создания пространства диалога, который в дальнейшем будет предпринимать "попытки на существование", но, из-за различных речевых кодов героев и из-за собственно оппозиционности (в некотором роде навязанной автором и читателем и поэтому еще более нарочитой, чем есть то на самом деле) диалог постоянно фрустрируется, работает на холостых оборотах - когда этот момент становится заметным, у читателя наступает "комико-сатирический катарсис" - то есть ему становится смешно. Характерной особенностью чеховской ранней сатиры, стоит заметить, является также момент, быть может, даже более сильный, чем смех, момент грусти и тоски. Потом этот прием будет отработан почти до совершенства Зощенко, который добавит для большей экспрессивности чуточку страха.

2. Уже упоминавшаяся попытка диалога. - Число таких попыток равно числу выпитых рюмок, а именно трем. В первой из них рассказана вставная новелла о правильном написании слова "лекарь". Новелла почти ничем не примечательна, кроме как своей явной казуистической индифферентностью. Появилась она в результате очередного "холостого витка" возможного диалога, законченного высказыванием Пимфова " Бог знает что Вы говорите, Илья Мартыныч!...Такое говорят, что слушать даже неприятно.". Комический эффект тут перераспределяется между вышеуказанным моментом и намеренной грамматической несогласованностью в соседних предложениях ("говорите" - "говорят"), вкупе с опять же типической чертой сатиры Чехова, как фамильярные окончания отчеств на "ыч". Черта эта, как известно из школьного курса, наделена знаковым метазначением - имеется ввиду рассказ "Ионыч", где носитель соответствующего отчества представляет собой ненавистный Чехову класс сытого буржуазного мещанства.

Эти маленькие псевдодиалоги начинаются с восклицания "Да-с!"(кроме последнего), далее следует мельчайшее противопоставления ( в первом случае - "собака" (с внутренней оппозицией "дремлющая" - "вздрагивающая") - "муха"; во втором - "кухарка" (с коннотацией к собаке - "визг облитой собаки") - "инвалид" (перед его появлением упоминается мочалистая говядина, которая фигурировала в самом начале); в третьем - "щи" ( вместе с оными появляются собаки и сердито злобная кухарка Феона) - "каша").

Если первый и третий псевдодиалоги в общем похожи друг на друга, то во втором псевдодиалоге, который служит как бы водоразделом между двумя частями и который начинается с краткого описания природы ("вот-вот растает от жары и потечет вниз на жилетку") достаточно различий, выделяющих его как основу рассказа. Третий псевдодиалог, хотя зависит, как то кажется, равным образом от двух предыдущих, но есть некоторый уклон в сторону первого диалога - он его как бы зеркально повторяет (при том, что второй повторяет с некоторой разницей почти дословно первый псевдодиалог) - как во втором, так и здесь появляется Феона, но собакам, хотя уже и не с мухами, а с кошкой, отводится та же роль, что и в первом диалоге; появляются они в начале, когда в первом псевдодиалоге - в конце, "вместо обычного "то есть как же это-с?" получается одно только мычание", сюртук, одетый в первом, успешно сопротивляется в третьем, описание природы дано в конце, а не в начале, как в первом, хотя сами концовки недвусмысленно напоминают друг друга (""Бог знает, что.." и "Слава Богу..."), но при ближайшем рассмотрении оказывается, что это, хоть и малозаметная, но все-таки внутренне сильная травестия, которая объединяет этот рассказ в единое целое.

Конечно, не малая доля объединения приходится и на те мелочи в псевдодиалогах, что делают их художественно значимыми и сюжетно целостными, но для лучшего понимания первых мы с начала обратимся к последним, то есть к самим псевдодиалогам.

2.1 Начало. - Как необходимое дополнение к описаниям природы, Яшкин каждый раз в самом начале восклицает "Да-с!" (в первом и втором псевдодиалогах по два раза, в третьем восклицание опущено). Случается это все "вдруг": "издает вдруг"(первый раз), "говорит вдруг" (второй раз), "замечает вдруг" (третий раз). На что Пимфов реагирует либо "скромно", либо становится "оскорбленный" или "обижается"; в оставшееся время Пимфов "вздыхает,...моргая глазами", "вздрагивает ..с испугом"(почти как собака в первом псевдодиалоге), "роняет на колени ложку, испуганно глядит", "лепечет" и только в самом конце "думает", когда Яшкин виртуозно проделывает это в самом начале "по-видимому, он о чем-то думает" и в середине "он сосредоточенно глядит на мочалистую говядину и думает...."(явная отсылка мочалистой говядиной к началу).

В целом, можно выдвинуть несколько рискованное предположение о том, что Яшкин и Пимфов к концу рассказа, если не обмениваются своими местами ("сегодня не дошел до сотворения мира и иерархии" - иерархии, простите, чего?; навряд ли здесь имеется ввиду сочинения Дионисия Ареопагита "О небесной иерархии", т.е. налицо явное подражательство Яшкину), то уж становится чем-то единым целым, а учитывая неудавшиеся диалоги - довольно неприглядным целым.

2.2 "Ереси". - Мысли Яшкина кажутся дикими и нелепыми, во-первых, из-за стиля, в котором они, собственно, высказываются. Стиль лапидарно приторный, с многочисленными двоеточиями и восклицательными знаками, с уничижительными словечками: "наставит... тьфу!... противно... натыкает... умопомрачение... для форсу... пыль в глаза пущать" - в первом псевдодиалоге; повторения междометий и структурное выделение определенных слов во вставной новелле ("да и ...", "опять", "пороть", "ять"); "всякие.. перевешал... экий какой" - во втором псевдодиалоге; а в концовке наибольшее впечатление производит безумная таксономия, похожая на борхесовскую "Энциклопедию вымышленных существ": "и науки, и люди... и тюремные заведения, и мухи... и каша... И вы лишний" ( при этом упоминаются почти все более менее значимые объекты в пространстве рассказа, даже заплывающий жиром и постоянно засыпающий реципиент Яшкина Пимфов), также к этому добавляются и характерные для первого псевдодиалога ругательно окрашенные слова "натрескались, налопались..", а во втором и третьем псевдодиалогах - достаточно обидная по смыслу конструкция "Я ведь так только... для разговора" (надежда на который у Яшкина никак не умрет). Самое печальное, что Яшкин в некотором смысле прав.

2.3 Поведение Пимфова и Яшкина в целом. - Здесь мы попытаемся сделать попытку пристальнее рассмотреть связанное между собой поведение героев (начало см. в 2.1), которое становится таковым после объявления очередной ереси - в этот момент происходит вышеназванный холостой ход попытки диалога. Итак, после высказывания Яшкина, Пимфов восклицает "то есть как же это- с?" (в последний раз авторский голос замечает: "язык ослабел от хмеля и запутался в густой каше... Вместо обычного "то есть как же это-с" получается одно только мычание" (необходимо заметить, что Пимфов в первый раз "скромно вопросил "то есть почему же- с?"" и пытается как-то возразить). На что следует объяснение и заодно переход к очередной "ереси". Пимфов и здесь не желает включаться в разговор, в первый раз одев сюртук, в остальные - только пытаясь, что означает собой крайнее нежелание слушать далее. Яшкин патетически восклицает всякий раз "Ну, ну .. уж и обиделся! Я ведь это так, для разговора только... Ну, сядем, выпьем!". И каждый раз Пимфов уступает Яшкину, садится и выпивает, а чтобы у читателя не возник образ наконец-то состоявшегося хоть какого-то диалога Чехов описывает одну карикатурней другой подробности: "помойный плеск", "безжизненное лицо... раскисает", "инвалид.. угрюмо косится на графин" - после первого раза; "громкое хлебание и чавкание", "собаки и кошка... умильно поглядывают на жующие рты" - после второго псевдодиалога; "звяканье рюмок", "пьяное покрякивание" - в конце.

Все вышеприведенные ремарки самым тесным образом смыкаются с описаниями природы, с одного из которых (см. выше) начинается рассказ и другим заканчивается. В конце и Пимфов, и Яшкин, вольготно засыпающие на коврике, попадают в пейзаж как неотъемлемые части последнего, доказывая тезис о своем единстве такого свойства, что всякая попытка диалога так или иначе приведет к автотравестии и самого диалога, и пространства, в котором он пытается быть (в конце вся карикатурность, накалившись до предела, исчезает: "Наступает тишина...", чем достигается весьма сильный эстетический эффект), и самого единства. Читатель остается в одиночестве, изо всех сил пытаясь разобраться, почти как мыслитель Яшкин, в мнимом бытии автотравестированного единства персонажей.


© Николай Шмыров, 1999-2024.
© Сетевая Словесность, 1999-2024.




Словесность