Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Теория сетературы

   
П
О
И
С
К

Словесность




ВЕРТИКАЛЬНЫЙ  МИР  БОРИСА  ПОПЛАВСКОГО


"Это было в то легендарное время, помню, как-то сидел я тогда в "Ротонде", маленьком тесном кафе, все перегороженном какими-то пристройками, и думал: "Неужели я когда-нибудь буду сидеть за этим столом среди теней минувшего, ожиревший, сонный, конченый, общеизвестный - какой позор!"

Б. Поплавский. "Аполлон Безобразов" 


Борис Юлианович Поплавский - один из самых загадочных писателей не только эмиграции, но и всей русской литературы прошлого века. Зыбкая слава его еще не обрела устойчивых очертаний, место в литературном ряду не найдено; нити, связующие его с писателями - предшественниками и потомками - едва угадываются. Тем не менее, настало время подвести хотя бы предварительные итоги.

Весь корпус его текстов дошел до массового читателя относительно недавно. Стихам Поплавского повезло больше, чем его прозе. При жизни Поплавский успел издать всего один сборник стихов, два других вышли вскоре после его смерти благодаря усилиям друзей. Затем - после длительного перерыва - появился новый сборник, и по мере обнаружения в рукописях Поплавского, его стихи продолжали, в тех или иных изданиях, появляться вплоть до конца прошлого века. Но с прозой дела обстояли хуже. Отрывки из первого романа Поплавского "Аполлон Безобразов" появились в "Числах" еще при его жизни, но сама рукопись целиком не была напечатана. Проходили годы, а она не находила издателя. Да и второй роман Поплавского "Домой с небес" ожидала сходная судьба. После гибели писателя его проза дважды печаталась в журнальном варианте и, наконец, "Аполлон Безобразов" был напечатан целиком в 1992 году в "Новом журнале", а на следующий год в совместном издании Санкт-Петербургского "Логоса" и дюссельдорфского "Голубого всадника" вышел в свет сборник прозы Поплавского, объединивший два его романа.

Можно подвести итог: проза Поплавского ждала встречи с читателями шестьдесят лет! Рекордный срок даже для ХХ века, не баловавшего писателей легкими судьбами.

Как представляется, Поплавский предчувствовал судьбу своих творений. В "Дневнике Аполлона Безобразова" есть строки: "...За сияньем пустынь, за пределом снегов книги твои лежат. Там твой признак, твой знак, твой прекрасный траурный флаг, там чайки кричат о твоих делах". Но было бы слишком просто втиснуть жизнь и творчество Поплавского в прокрустово ложе банальной судьбы непризнанного гения: мол, писал, но не печатали, не был признан современниками, умер на чердаке "романтической смертью", зато обрел заслуженную славу среди потомков... Все это имеет мало отношения к делу и способно лишь помешать прояснению личности Поплавского как художника.

Так, он был не только известен, но считался надеждой молодой эмигрантской литературы, его талантливость всеми признавалась, и тому остались многочисленные свидетельства. Его считали центром кружка молодых литераторов, которые шли своим, не понятным для старшего поколения путем, и по мнению последних, проводили дни, (и в особенности), ночи, прожигая жизнь за столиками монпарнасских кафе.

Поплавскому приписывается выражение "парижская нота", и впрямь ставшее музыкальным мотивом, объединившим стихи молодых эмигрантских поэтов. И не важно, существовала ли эта нота в действительности - важно, что объединяющее слово было найдено во-время и к месту. А неожиданная и трагическая смерть Поплаского, потрясшая русскую общину, вызвала живейший отклик и попытку осмысления не только судьбы Поплавского, но и всего поколения, самым характерным представителем которого он, как казалось тогда, был.

Сейчас, зная уже во всей полноте творчество Поплавского, читаешь тогдашние рассуждения о нем со смешанным чувством удивления и... даже раздражения! Похоже, Поплавский так и остался для своих современников неким неопознанным летающим объектом, дирижаблем неизвестного направления, (если воспользоваться названием одного из посмертно изданных сборников его стихов).

В самом деле, в рассуждениях о творчестве Поплавского и писателей его поколения речь в основном, шла о "распаде", который и обсуждался на разные лады. В стихах Поплавского и его друзей видели подозрительные черты упадка, отчаяния, неверия в жизнь, воспевания смерти... Причем, как считали, все это соединялось и с упадком литературного мастерства, распадом художественной формы. "Распад" этот был несомнен как для Адамовича, так и для Ходасевича, ведущих литературных критиков эпохи. Но если Адамович призывал пройти "через распад" и возродиться "путем зерна", (полемизируя с Ходасевичем, он пользовался его же оружием), то Ходасевич считал, что нужно найти дорогу, ведущую "мимо этого": молодым писателям следует серьезней относиться к своему призванию, "распад" должен превратиться из жизненного факта в факт художественный и литературный.

Необычное пытались осмыслить в рамках привычных понятий, заимствованных из прошлой жизни. Русская литература была вышвырнута из своего веками обжитого дома, очутилась не на рандеву, а на эмигрантских чемоданах. Не вежливая встреча, а столкновение навязанное, нежеланное - лоб-в-лоб - с западной культурой переживалось как вопиющее насилие над судьбой. В этих условиях молодое поколение эмигрантских литераторов обладало преимуществом перед старшим: благодаря своей молодости оно было открыто тому новому, что обрушивалось со всех сторон, и новое это жадно впитывалось, перерабатывалось в собственное творчество. Возникло уникальное литературное явление, порубежное и синтезирующее по самой своей сути. Впервые на русском языке и в рамках русской литературы были сплавлены эмигрантская судьба - с судьбой Западной культуры. Не распад, но возникновение нового; не упадок литературной формы, но создание форм, не существоваших до сих пор и опередивших время. Именно в этом - причина столь долгого пути новаторской прозы Поплавского к читателю. И, тем не менее, она пришла во-время.

Исследователи творчества Поплавского по-разному оценивают художественную значимость его прозы и стихов. При жизни он был известен, в основном, как поэт. Отрывки его прозы, появившиеся в "Числах", сразу же обратили на себя внимание авторитетных критиков. Но отрывки эти воспринимались, скорее, как намек и обещание. По мере опубликования новых прозаических текстов писателя, все чаще высказывалась мысль о том, что Поплавский-прозаик представляет больший интерес, чем Поплавский-поэт. И такая точка зрения вполне имеет право на существование. В стихах Поплавский предстает как неутомимый экспериментатор, каковым он и был по самой своей сути. Можно сказать, что стихи для Поплавского - его творческая мастерская... Да какой уж тут "упадок", если человек живет творчеством, размышляет, читает, впитывает новые впечатления, пытается понять себя и жизнь свою во всей их уникальности и цельности! Творчество Дада и сюрреалистов, Джойса и Пруста, современная живопись и кинематограф, страстная, тревожная атмосфера межвоенных лет... Все это есть в стихах Поплавского и в его прозе. Но если в стихах всегда можно определить воздействие того или иного модного направления, найти им отзвук и в русской литературной традиции, то проза Поплавского с гораздо большим трудом поддается расчленению на "влияния", и это - один из главных признаков творческой силы писателя.

Поплавский много экспериментировал, пытаясь определить границу между поэзией и прозой, момент их взаимоперехода, и "Дневник Аполлона Безобразова" - один из таких текстов. Здесь можно найти рифмованные стихотворения, записанные в строку. А рядом - верлибр, перегруженный поэтическими образами. И здесь же - верлибр, уже приближающийся к прозе. Даже в рамках одного и того же отрывка могут соседствовать белый стих, верлибр и проза. И вот уже появляется она сама, поэтическая проза во всем своем великолепии, ставшая основной стиля Поплавского-прозаика, поскольку по мере приближения к ней голос Поплавского обретает все большую силу и оригинальность (следует подчеркнуть: речь идет именно о поэтической прозе, а не о прозе поэта).

Однажды Поплавский заметил, что главное свойство прирожденного писателя заключается в благородстве интонации. И она ему присуща в высшей степени. Как музыкант - струны, он кончиками пальцев, выводящих слова, чувствует интонационный рисунок фразы, и безошибочно прочерчивает его. В этой интонации - свобода, раскованность, даль. Можно приводить примеры наугад, страницу за страницей... "Боже мой, как пронзали мне сердце старые довоенные вальсы из немецких опереток, под которые я так тосковал гимназистом на бульварах и катках, совершенно одинокий, слабый, плохо одетый, лишенный знакомых. Вся душа довоенной Европы в последний раз сияла в них вместе с отзвуками Вагнера и Дебюсси и призраками Меттерлинка, Дрейфуса, Жореса и Сары Бернар. Воистину, ничего, ничего не осталось от того мира, развратного и нежного, дурманящего и горького, как абсент". Как изящно - и как точно!

Поплавский обладает способностью в нескольких словах воссоздавать абрис целой эпохи. Он - культурологичен. И в этом писатель вполне находится на уровне "передовых веяний века": недавно вышел мгновенно ставший знаменитым "Закат Европы" Шпенглера, появился "Улисс" Джойса, сводящий, как и труд Шпенглера, но только на уровне сознания, всю европейскую историю к совокупности борющихся друг с другом неизменных парадигм. И Шпенглера, и Джойса объединяет тема умирания европейской культуры. Главная она и для автора "Аполлона Безобразова". Она - и фон повествования, и судьба героев романа, пытающихся по-своему противостоять общему упадку и распаду. С этой точки зрения судьба России и русской эмиграции - частное проявление общей закономерности эпохи.

Поплавский поселяет своих героев сначала в полуразрушенном особняке, затем - в старинном замке. Они живут среди осколков прошлого великих европейских эпох, низведенных до все уравнивающей пыли. Они бродят среди этих развалин, примеряя на себя то один, то другой экзотический наряд, натыкаются на разбитые статуи и картины с вылинявшими от времени красками. Они не делают ничего. Эта странная компания, удалившаяся от мира, вопиюще бездеятельна. И надо еще поискать столь искусственную ситуацию, столь неестественный круг людей, столь фантастические жилища!

Поплавский создает отнюдь не реалистический роман, но - целостный образ умирающей эпохи. И не нужно слишком уж напрягать воображение, чтобы понять и особняк, и замок как аллегории европейской культуры, утратившей главное - свою внутреннюю структурированность; она захвачена раком энтропии, низводящей все структуры до одного среднего уровня. Все - в одной куче, покрытой пылью: и античные книги и скульптуры, и средневековые латы, и новоевропейская живопись... Культуры нет, осталась лишь груда утративших значение предметов. Герои бегут из мира, утратившего смысл, но попадают - в развалины.

Что же их более всего не устраивает в мире? "Жизнь делится на атмосферы. Своя атмосфера есть редкое таинственное счастливое совпадение нескольких настроений, досугов и людей. Поняв что-то вместе, друзья защищаются ею от внешнего мира, который есть река забвения. Яркий и наглый поток, где среди шума и переполоха все отрицают друг друга... Огромное "нет" несется отовсюду, все толкаются словами, все кипят и изнемогают в словах.

В то время все у нас было особенным и своим".

Это огромное "нет" не есть некий неизменный фактор исторического сознания - оно соотносится со вполне определенным временем, в котором существовали Поплавский и его герои. Это и впрямь было время яростно взаимоотрицающих друг друга жизненных позиций и мировоззрений. Это была эпоха тотальной идеологизации, расколовшей европейское сознание, и едва не приведшей народы древнего континента ко взаимному уничтожению. Поплавский жил в атмосфере межвоенной лихорадки, в эпоху столкновения всех - со всеми, когда даже самые выдающиеся деятели культуры поддавались общему настроению и становились коммунистами и фашистами, яростными проповедниками идеологий или не менее яростыми их опровергателями. Эпоха жила под лозунгом "или - или", "кто не с нами, тот против нас". Но Поплавский так жить не хотел.

Его позиция есть полное отторжение и неприятие такого умонастроения. Поражает в "Аполлоне Безобразове" постоянно и разными средствами воссоздаваемое ощущение неподвижного, ставшего времени. Герои романа хотят жить - в вечности, и вечность как-будто находят они среди развалин старинного особняка. Они бегут сюда, чтобы создать свою, особую атмосферу, которая, как мы знаем уже, "есть редкое таинственное счастливое совпадение нескольких настроений, досугов и людей".

Эта неподвижность, самозамкнутость мира героев романа, давящая и тяжкая, как раскаленное полуденное солнце, на фоне суеты всех и всяческих "нет" воспринимается как вызывающий жест. Тем не менее сам Поплавский был существом страдающим, а не вызывающим. И герои его, отраженные в литературных образах-зеркалах ипостаси его души, страдают, мучаются своим несовершенством более, чем несовершенством окружающего мира, и переполнены жалостью к нему. Именно жалость - центральная эстетическая категория мира Поплавского. И не даром и он сам, и его герои столь часто плачут. Жалость есть высшее проявление любви, которой недостает миру, и которую герои романа Поплавского пытаются найти друг в друге.

Поплавский обдуманно и последовательно конструирует этот круг выпавших из времени людей: нежный, чувствительный и плаксивый Васенька, коего автор наделил некоторым чертами своей души, невозмутимый Аполлон Безобразов - воплощение стоического приятия жизни и мужественной силы (как и автор, Безобразов совмещает занятия древней философией с изнурительной физической тренировкой своего литого тела); сирота, воспитанница католического приюта Тереза - сама кротость и непротивление злу. И, наконец, Зевс - бывший крестьянин и солдат, занесенный злыми ветрами судьбы на чужбину, но не утративший чувства естественной слитности с миром: русский человек во всем своем природном великолепии. Ближе к концу повествования к ним присоединяется беглый священник Роберт, который вносит сумятицу чувств в сложившийся уклад жизни и становится причиной распада этой маленькой общины.

Поначалу искусственность ее поражает. В самом деле, где тогда можно было встретить хотя бы нечто подобное? Нам хорошо известны образы Хемингуэя, Генри Миллера, Лоуренса Даррела, (писателей, своей тематикой сходных с Поплавским); нам понятны эти герои своего времени, жившие с ним в одном ритме, хотя и искавшие в нем - каждый на свой лад - свою дорогу.

Странные создания пылкого воображения Поплавского объединены тем, что они выпали из эпохи, оказались на ее обочине. Их взгляды, в противовес привычке большинства, обращены вверх - туда, откуда льется на землю обжигающий, ослепительный свет, дарующий не только смысл жизни, но и саму жизнь. Мир Поплавского - вертикален и принципиально противостоит горизонтальному вектору времени.

Если в межвоенную эпоху такая община казалась полной фантастикой, уже через несколько десятилетий она обрела черты реальности. В самом деле, не провозвещала ли она времена зарождения молодежной контркультуры 60-х годов, всех этих хиппи и битников с проповедью любви и недеяния; с их иллюзорной самозамкнотостью и самодостаточностью; весь этот мир, противостоящий миру взрослых, озабоченно живущих в реальности общества массового потребления?

Герои Поплавского никому не говорят ни "да", ни "нет" - они уходят, стараясь как можно меньше обратить на себя внимание. Поплавский подробно и поэтично описывает этот уход: скольжение теней, растворяющихся в парижском сумраке. А когда наступает срок, они возвращаются, чтобы снова погрузиться в сумрак и тихий плеск дождя. Этим они отличаются от тех, кто пришел за ними следом: те уже заняли "позицию ухода", стали творить свою "контркультуру". Но герои Поплавского способны только страдать - на разрыв аорты, навзрыд...

Не состыкуются с современностью и устремлены в будущее не только образы Поплавского, но и его художественные приемы. Одно связано с другим. Впечатляет глава, посвященная описанию русского бала в Париже. Именно он служит поворотным пунктом повествования, местом, где главные герои знакомятся друг с другом, и откуда они уходят в свой вертикальный мир. Описание это поражает своей музыкальностью: в нем уживаются вместе множество тем и вариаций, и один анализ "Бала" может вылиться в отдельное исследование строения этой многоголосой фуги. Ничего подобного нет в современной литературе. Может быть, только некоторые главы "Улисса" напоминают своей разработкой это чудо искусства, созданное Поплавским. Но писатель демонстрирует здесь и еще один прием, заключающийся в открытой, преднамеренной цитатности текста. Тексты других писателей превращаются в темы, которые развивает и варьирует автор. Но эта ироническая игра на самом деле - глубоко серьезна: в мире, в котором культура лишилась внутренней структуры и усреднена, цитатная игра - едва ли не единственное средство, способное продлить существование культуры, спасти ее от окончательного умирания. Остались осколки... Ну что же, давайте хотя бы соберем их и составим из них прихотливую мозаику. Станем примерять на себя образы иных культур, пытаться вдохнуть в них жизнь - как Аполлон Безобразов, разгуливающий по двору замка, примеряет на себя проржавевшую рыцарскую кольчугу.

И это тоже - прорыв в будущее. Ибо лишь у Джойса были в ту эпоху зачатки метода, который уже в наши дни назовут "цитатным" и сделают одной из главных характеристик так называемого постмодернизма, который окончательно уничтожит вертикаль культуры, уравняет все - со всем.

А что же русская тема? Она звучит в романе постоянно, но переплетаясь с другим темами, и может быть только в грандиозной сцене "Бала" выходит на первый план, чтобы потом - снова - звучать под сурдинку, и так - почти до конца, когда вдруг оживет она в заунывной игре Зевса на губной гармонике, смешается со звуками шелестящего в сумерках летнего дождя... Последний покой, нирвана измученной души.

Даже в сравнении с новизной набоковской прозы "Аполлон Безобразов" - впереди. Набоков живет в своей эпохе - в мире яростных "нет". Он ведь все время воюет. Его проза задириста: она в той же мере подрывает устойчивый мир читателя, как и устойчивые ценности культуры. Набоков ниспровергает, и в этом смысле его постоянная игра приемами столь же вызывающа, как и жизнеописание Чернышевского в "Даре", покушающееся на святая святых демократической традиции русской культуры. Набоков живет в мире борющихся противонаправленных сил, опровергающих друг друга. Поплавский же - через голову Набокова и его эпохи - протягивает руки тем, кто уже смертельно устал бороться и ищет возможности выйти из боя, утратившего смысл. Он - их проводник.

"Пошел по воздуху", - такой фразой завершается одна из страниц дневника Поплавского. Проза Поплавского и есть этот путь в будущее - по воздуху, по облакам, невероятное приключение, немыслимое, и все же состояшееся; завершившееся лишь тогда, когда мы, читатели уже другого века, можем в полной мере насладиться отчаянной красотой этого путешествия.

...Вот он идет по бесконечной пыльной улице в своих темных очках, вызывавших у современников столько кривотолков (после Второй мировой войны такие очки с легкой руки Збигнева Цибульского станут символом очередного потерянного поколения, а затем уж в них станут щеголять грушницкие по всей Европе). Вдруг останавливается и, подняв голову, смотрит в пустоту между домами, где медленно плывут над мансардами низкие облака. Может быть, он почувствовал мой взгляд?..




© Александр Любинский, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.

– Творчество Бориса Юлиановича Поплавского –





Словесность