П О И С К

Вам газета с того света
или Абсолютно правдивый отчет
о совершенно невероятных приключениях
санкт-петербургского бизнесмена М. Иванова

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.  ДОПОДЛИННАЯ  ИСТОРИЯ  ГОРОДА  N  НА  РЕКЕ  M.

(довольно правдивая документальная повесть, кропотливо составленная бизнесменом Ивановым во время его двухмесячных штудий в архивах вольного города О'Кей-на-Оби)

Рукопись представляет собой черную, мелко исписанную тетрадь, толщиной в 96 листов. На первой странице наличествует аккуратно выведенный синим карандашом эпиграф:

"Говоря о стереотипе поведения, мы обязаны всегда указать эпоху, о которой идет речь... Достаточно было организовать в Канаде продажу водки, а на Таити - консервов, и сразу же изменился стереотип поведения дакотов и полинезийцев, причем редко - к лучшему. Однако во всех случаях изменения шли своим путем, на базе уже сложившихся навыков и представлений".

Л. Н. Гумилев

Далее следует небрежно написанный шариковой ручкой текст:

Глава I.  Основание  города

Мой любезный читатель! Город N на реке М был основан императором Петром III, коего адъюнкт-профессор де Сиянс Академии Фаддей Гумилев (дальний предок знаменитого Льва Гумилева) уговорил прорубить окно в Евразию.

Случилось это в самом начале 1762 года.

11 января 1762 года (день, позднее ставший считаться Днем Основания города) император находился в нелюбимом им Зимнем дворце, где по давней привычке перебегал из комнаты в комнату своей детской, подпрыгивающей, чуть-чуть страусиной походкой. Тысяча мыслей разом тряслась и подпрыгивала в его небольшой голове. Мысль первая: он - император!

Но эта мысль уже успела ему надоесть. Уже целую вечность, уже целых шесть с половиной дней, с того самого долгожданного часа, когда он, наконец, увидел на смертном одре восковое лицо ненавистной тетки, он был - император.

Император. Царь-батюшка.

Петр встал, по-балетному широко расщиперил ноги и стал (для царя - довольно неплохо) передразнивать виденного им вечор на площади мужичка:

- Tsa-ar ba-tush-ka! - скоморошьим голосом выводил Петр. - Tsa-ar ba-tush-ka! Tsa-ar ba-tush-ka!

Ну, "батюшка" и "батюшка". Нечего здесь.

И он продолжил свой страусиный галоп из комнаты в комнату.

- Ужасно холодно во дворце, - думал Петр. - Ужасно холодно. Просто-таки неприлично холодно.

Мой Бог! Не топят. Совсем ни черта не топят.

На шесть миллионов золотом набухали мрамора и махагона, а на простые березовые дрова денег - не...

- А вон у трюмо, - тут же перескочил с мысли на мысль Петр, - вон у палисандрового трюмо отломилась ножка, а у огромных, напольных, черт знает, опять же, во сколько унций золота обошедшихся казне часов начисто осыпались с циферблата стрелки.

Ха! Император увидел, как в перекошенном на бок трюмо отражается медный циферблат часов, страшно похожий на лицо без носа. Вот она, тетушка. Вот она - тетушка! Всю свою жизнь прожила в... в позолоченной нищете...

Император притормозил и радостно взбрыкнул ножкой.

Он придумал бон мо! Сам - придумал бон мо! "Позолоченная нищета" - это ведь бон мо? Бон мо!

- Надо кому-нибудь рассказать, - подумал Петр. - Расскажу-ка лакею. Впрочем, нет. Лакей - дурак. Не поймет.

Ха! А кто это прячется за жирную спину лакея? Какое умное, доброе, какое истинно русское лицо. Наверное, - мужичок. Tsa-ar ba-tush-ka!

Император дернул щекой и сказал:

- Privjet, Muzichok!

Мужичок вытянулся по стойке "смирно" и радостно гаркнул:

- Рад-ста-ва-ва-ство!

Петр довольно причмокнул губами.

- Kak zovut, muzichok?

- Адъюнкт-профессор де Сиянс Академии Фаддей Гумилев, ва-ва-ство!

- Molodets, muzichok!

Мужичок, собрав все положенные ему Господом силы, заорал:

- Рад-ста-ва-ва-ство!!!

- Poslushay-ка, muzichok, - с деланным недовольством показывая пальцем на уши, продолжил Петр, - moya tjotka, императрица Елизавета, vsu svou zizn prozila v позолоченной нищете...

Все так же твердо вытянув руки по швами и по-прежнему сохраняя безукоризненную солдатскую стойку, профессор чуть улыбнулся и одобрительно встряхнул головой, словно концертный знаток, услыхавший безукоризненно верную ноту.

- Chto, horosho, muzichok? Sаm znaju, сhto horosho... Nu, stupay, stupay. Hotja postoy. Chto eto?

Петр указал на зажатый в левой руке Гумилева лист бумаги.

Гумилев покраснел и опустил взгляд долу.

- Che-lo-bit-na-ja?

Не поднимая глаз, Гумилев смущенно кивнул головой.

- Chto prosish? Imenia? China?

Гумилев конфузливо кашлянул:

- Для себя не прошу ничего. Прошу для России, ваше величество.

- Che-e-ego?

- Прошу для России. Нижайше молю заложить город N на реке M. Город сей...

- Che-go? Che-go?

- Город сей послужит окном в Евразию для всей Империи Российской, ваше величество. Таковы резоны науки геополитики, каковые отнюдь...

- Politica? Nе lublu.

Царь испытующе посмотрел в некрасивое лицо Гумилева.

"Нет, - подумал Петр, - эти глаза не могут лгать".

Император сделал ищущий жест рукой, отчего между большим и указательным пальцем его ладони тут же само собой сгустилось из воздуха заостренное лебединое перышко, после челобитная легла на широкую спину лакея и мгновением позже приросла резолюцией "Быть по сему".

Окно в Евразию было, считай, прорублено.

Ради окна в Евразию загоревшийся Петр даже чуть-чуть отложил давным-давно намеченную им войну с Данией. Ради окна в Евразию император пошел на почти несовместные с его полудетским характером жертвы. Так, лейб-гвардии Преображенский полк, коему по прежнему плану Петра надлежало десантироваться в Копенгаген, был в течение одной ночи перекинут на очень короткую и очень глубокую реку M с ясно очерченным Высочайшим Указом заданием: не щадя живота прорубать окно из Европы в Азию, попутно возводя на оной реке М город N.

Для викториального же споспешествования во исполнении оной задачи полку было придано сорок семь тыщ крепостных мужиков, а на предмет же вполне могущих быть при исполнении оных, Высочайше сформулированных задач научных и опытных изысканий полк был усилен выездной бригадой де Сиянс Академии.

За те семь с половиной месяцев, что успел процарствовать Петр, мужички, академики и лейб-кампанцы возвели кирпичный острог, срубили черную баню, поставили одну православную и две инославные церкви, выстроили здание оперного театра (точную копию италианской "Ла Скала", за исключением пары колонн, содранных с французской "Гранд Опера"), а также заложили величественный административный комплекс Ста Сорока Канцелярий, оставшийся - увы! - недостроенным.

Помешал учиненный Екатериной II переворот.

История города N при Екатерине Великой.

Последствия переворота были печальны: императора задушил Алексей Орлов, лейб-гвардии Преображенский полк вернулся в свои гатчинские казармы, а сорок семь тыщ крепостных мужиков были раздарены особо отличившимся участникам переворота. Выездную бригаду де Сиянс Академии разогнали.

Строительство города N на реке M высочайше было велено оставить.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

С чем решительно (!) не был согласен неугомонный адъюнкт Гумилев.

Дело в том, что хотя профессор, как и все тогдашние петербургско-московские интеллектуалы, в общем и целом горячо приветствовал переворот, но, слывя - по чистой воды недоразумению - фаворитом покойного императора, он был вынужден затаиться и скрываться. Таился и скрывался профессор в тамбовском имении княгини Екатерины Романовны Дашковой, где за сто пятьдесят рублей серебром в год обучал четверых ее детей читать и писать по-древнехазарски.

Именно Екатерина Романовна (как ни мешал тому тогдашний фаворит императрицы Григорий Орлов) в конце концов умудрилась (опираясь на живую поддержку заклятого врага всех Орловых - Никиты Панина) в конце концов умудрилась выхлопотать для Гумилева личную аудиенцию у государыни.

Правда, на самой аудиенции Гумилева ждал весьма и весьма прохладный прием. Преподнесенная им четырехсотстраничная ода "Древняя Русь и Великая Степь" была небрежно отложена в сторону, мольба: "Не дать окну в Евразию порасти забвения травой", - была перебита разговором о погоде, после чего императрица, притворно вздохнув, подарила ему копеечную томпаковую табакерку и отослала на половину наследника - преподавать теорию этногенеза.

Жалованья профессору положили восемьсот рублей серебром в год. На окно в Евразию царица не дала ни копейки.

- Знаешь, Катиш, - рассеянно сказала императрица княгине, лишь только захлопнулась дверь и дворцовую залу покинул разом облагодетельствованный и униженный адъюнкт Гумилев. - Знаешь, Катиш, у сего адъюнкта весьма некрасивое и весьма... простонародное лицо. Как ты считаешь?

- Ваше Величество, - глубоко кланяясь, ответила ей княгиня, - сегодня вы заставляете меня краснеть.

- Катиш, что с тобой? - удивилась императрица. - И отчего ты здесь, где... где все свои, называешь меня "ваше величество"?

- Я называю вас "ваше величество", Ваше Величество, поелику я имею честь разговаривать с императрицей Екатериной Второй, каковую потомство (как мне хочется думать) прозовет в веках "Великой".

Княгиня зажмурилась, и голос ее зазвенел:

- Но я очень боюсь, Ваше Величество, как бы мечтания мои так и не остались мечтой.

"Она позволяет себе черт-те что", - по-немецки подумала императрица, но по давней привычке везде и всюду сеять только любовь, широко улыбнулась и милостиво переспросила:

- Катиш, ну, что, что с тобой? Какая муха сегодня тебя укусила?

- Такая муха, сударыня, - как девочка, порозовев, ответила ей княгиня, - что сегодня вы соизволили прогнать с глаз долой умнейшего мужа России!

"Придется прогнать и ее", - печально подумала императрица, но вслух произнесла:

- Хорошо. Хорошо. Я выделяю сто тысяч рублей серебром... да, ровно сто тысяч рублей серебром на это твое... ужасное окно в Евразию. Ну, что, Катиш, мир?

И она ласковым жестом протянула Екатерине Романовне пухлую руку.

Но Екатерине Романовне уже было мало простых протянутых рук. По-девчоночьи взвизгнув, она набросилась на императрицу, припала к ее лучшему в мире челу и осыпала его тысячей поцелуев.

"Ну, как на нее, дуру такую, сердиться? - по-немецки думала государыня. - Как на нее сердиться? Как?! Но - прогоню. Все равно. Прогоню. Не сейчас. Но... прогоню. Непременно".

Итак, город N стал получать по сто тысяч рублей серебром в год. Правда, потом, по прекращению краткого фавора Екатерины Романовны, сумма сия была урезана сперва до двух с половиной тысяч рублей серебром, а потом и до двухсот сорока четырех рублей с полтиною, так что стесненная в средствах администрация города была вынуждена заколотить не только оперный театр, но и самый острог, а также закрыть и обе инославные и единственную православную церковь, и, наконец, пойти и на вовсе уже беспрецедентные жертвы и бестрепетно упразднить сто тридцать пять из первоначально задуманных императором Петром Ста Сорока Канцелярий. (Несчастные же чиновники пяти уцелевших канцелярий жили все эти годы тем, что брали друг с друга взятки). Короче, город усыхал, хирел, откровенно дышал на ладан и с величайшим, - чтоб не сказать больше, - трудом дождался воцарения императора Павла.

История города N с 1795 по 1917 годы.

Пятилетнее царствование императора Павла стало для города N пятилетием процветания. За эти пять лет был, наконец, достроен величественный административный комплекс Ста Сорока Канцелярий, а от кирпичной Мариинской тюрьмы к Александринской больнице был протянут прямой, словно нитка, Веселый проспект, вызывавший законное удивление иностранцев. На Центральной же площади по проекту самого Кваренги заложили конно-летящий памятник Державному Основателю, на гранитном постаменте коего была высечена приличествующая случаю короткая латинская надпись: "Papi ad Paulus" ¹ .

Император Павел Петрович даже всерьез подумывал, а не перенести ли сюда из Санкт-Петербурга столицу, но... пришло 11 марта 1801 года и - императора Павла не стало.

При всех же последующих государях - при трех Александрах и обоих Николаях - город N на реке M был обычным губернским городом. Хотя, конечно, не без некоторого полуистлевшего имперского шарма. Окно (как-никак) в Евразию.

История города N при советской власти.

Революция и гражданская война затронули город N слабо. Можно даже сказать: вообще не затронули, - если, конечно, забыть о том не слишком приятном факте, что толи в 1918, толи в 1919 году он на целых семь с половиной месяцев попал в руки белофиннов. Из этих - не слишком-то, впрочем, цепких рук - он был выбит Первым Ударным Полком Червонного Казачества имени Соединенных Штатов Пролетариата (комполка - тов. Урюпчик, комиссар - тов. Млынарчик).

Имеется также вполне достоверная информация о том, что т. Ленин (наряду с г. Владивостоком) очень любил называть город N городом нашенским.

Т. Сталин город N упразднил. Стер его с географической карты, а жителей расстрелял.

Упрямый тов. Хрущев город N реабилитировал. Вновь пропечатал его на всех географических картах, скрупулезно вернул всех случайно уцелевших жителей, а взамен безвозвратно утраченных прислал по партийным путевкам румяных и рослых крестьян из Рязанщины, Тамбовщины и Харьковщины.

Добродушный тов. Брежнев наградил город N какой-то медалькой.

В тысяча же девятьсот семьдесят третьем году в жизни города N, наконец-то, случилось событие воистину историческое и знаменательное - город выиграл переходящее знамя ЦК профсоюзов. Кумачовый трофей сего Всесоюзного соревнования должен был вручить городу лично товарищ Пельше. Да так и не вручил.

Ибо произошло... Да уж, произошло. Но обо всем по порядку.

Глава II.  Канун  катастрофы

В 1973 году (как, впрочем, и в 1972 году, а также в 1971 году, да и, вообще, во все предыдущие годы, начиная с года 1965) N-ский обком партии возглавлял Август Януарьевич Гром-Жымайло.

Август Януарьевич был человеком - штучным.

Например, говорили, что в его жилах текла августейшая кровь Ягеллонов. Но не эта, скорее всего, липовая королевская кровь делала Августа Януарьевича человеком-уникумом.

Дело в том, что практически каждого, даже самого никудышного, даже самого что ни на есть дрянного человека всегда кто-нибудь да любит.

Берию любили женщины, Гитлера - личная охрана.

Гайдара - Чубайс.

К.У. Черненко - Л.И. Брежнев.

Августа Януарьевича ненавидели абсолютно все, кому хоть раз довелось его видеть и слышать.

Его не любила интеллигенция - как забубенного хама и номенклатурного сукиного сына.

Его ненавидел рабочий класс - за нерабочее происхождение.

Его ненавидело колхозное крестьянство - за чересчур лютый нрав и вопиющее агрономическое невежество.

Его недолюбливал свой брат номенклатура - за чересчур вертикальный карьерный взлет, а также за то, что он был личной креатурой Ю.В. Андропова.

(Ю.В. Андропов, к слову сказать, тоже чисто по-человечески испытывал к своему протеже определенную брезгливость, а что терпел его и продвигал, так ведь это из соображений очень высокой политики).

Собственная жена презирала Августа Януарьевича так, как только, пожалуй, жена и может презирать и ненавидеть мужа. Она ненавидела его целиком, от подметок до лысины: она ненавидела его плоское, как блин, лицо, его липовую королевскую кровь, его матерный рязанский выговор, его пьянство и блядство, его стойкую неспособность исполнять супружеские обязанности и его нечастые (один два раза в год) попытки эти обязанности выполнить.

Его пятнадцатилетняя дочь стеснялась родного отца до икоты. Стоило ей где-нибудь услышать эту фамилию - "Гром- Жымайло", как она тут же начинала безудержно - всем лицом и всей крохотной грудью - краснеть. Ее хрустальной мечтой было выйти замуж и переменить фамилию.

Его домработница Василиса Марковна испытывала к своему работодателю не то что бы ненависть (Василиса Марковна относилась к тому редчайшему сорту Божьих старушек, что не способны испытывать ненависть и ни к кому и ни к чему), а - безграничное нравственное изумление. Ее искренне удивляла та гремучая смесь из самого забубенного барства и самой копеечной мещанской мелочности, которую ее хозяин ежечасно демонстрировал в быту. Смешение столь, вроде бы, разных, но равно неугодных Господу качеств искренне озадачивало Василису Марковну. Когда ее матушка служила нянюшкой в доме поэта Брюсова (весь род Василисы Марковны издавна жил в прислуге, в людях), то там, у первоначально просто поэта, а впоследствии и важного большевистского начальника Валерия Ивановича все было не так. Совсем не так.

Личный шофер Саня не любил своего шефа обстоятельно и подробно. Личный шофер Саня не любил его за:

ну, во-первых, за то, что личный шофер Саня не любил любое начальство из принципа;

во-вторых, потому, что он унизительно медленно ездил. (с такой издевательской скоростью - 35, ну, максимум 45 кэме - во всем Политбюро передвигались только два мудака - Гром-Жымайло и Суслов);

и, наконец, за то, что Август Януарьевич, как последний еврей, лично брал на учет буквально каждую (ка-аждую!) каплю бензина.

Даже клопы в доме и те, казалось, недолюбливали Августа Януарьевича. Во всяком случае, кусали его чаще и намного больней, чем всех остальных домочадцев.

При всем том Август Януарьевич единолично рулил четырехмиллионным городом и чувствовал себя - прекрасно. Это еще очень и очень большой вопрос, кто себя лучше чувствовал - Август Януарьевич или, скажем, только что сорванный с грядки хрусткий неженский огурец в хрестоматийных пупырышках. Именно так: как только что сорванный с дачной грядки, залитый чистой росой огурец в хрестоматийных пупырышках и чувствовал себя Август Януарьевич 12 сентября 1973 года - дня накануне Катастрофы.

12 сентября 1973 года Август Януарьевич встал, как всегда, ровно в шесть часов и привычным жестом открутил треугольную ручку радио. Радио спело гимн и шершавым утренним голосом сообщило о свержении президента Альенде.

- Тудеме-сюдеме, - нахмурившись, пробормотал Август Януарьевич.

Падение президента Альенде его, если честно, слегка обрадовало. Даже и не слегка, а очень и очень обрадовало. Настолько обрадовало, что он с немалым трудом сохранил на лице выражение легкой гражданской скорби.

- Тудеме-сюдеме, - повторил Август Януарьевич, и выражение легкой гражданской скорби у него на челе тут же сменилось выражением глубокой умственной сосредоточенности.

- Тудеме-сюдеме, - вполголоса повторил он.

Август Януарьевич считал варианты.

Но как он ни считал, все выходило хорошо. Как он ни считал, получалось, что московско-кавказско-казахская мафия выходила из чилийского переворота намного более ослабленной, чем родная Августу Януарьевичу чекистско-русистская группировка.

- Правда, - тут же присовокупил Август Януарьевич, любивший в карьерных делах объективность и точность, - одновременно непропорционально усилится и пара таких непредсказуемых игроков, как Машеров и Романов. Но Машеров и Романов - это... молодо-зелено и до поры... неопасно.

- Машеров и Романов, тудеме-сюдеме-взад-назад, Ма-ашеров и Рома-а-анов! - в полголоса напевал Август Януарьевич, усиленно и продуктивно размышляя.

За этими размышлениями он и сам не заметил, как умылся, побрился, плотно позавтракал, надел коричневую западногерманскую тройку и финский, унылого бутылочного цвета плащ, после чего спустился в личную "Чайку", с обычной черепашьей скоростью переполз город, подъехал к парадному входа здания Ста Сорока Канцелярий, поднялся к себе на пятый этаж и дал команду немедленно начать прием граждан.

Он так глубоко задумался, что даже и не заметил, как начался сам прием граждан.

Август Януарьевич продолжал скрупулезно вывешивать шансы и попутно с любопытством думать о том, что же за человек генерал Пиночет (буквально с каждой минутой он испытывал к бедовому генералу все более и более усиливающуюся сугубо человеческую симпатию), итак, Август Януарьевич продолжал размышлять и вывешивать шансы, как вдруг он очнулся и с немалым раздражением вдруг осознал, что в соседнем кресле сидит и сердито молчит директор завода "Монументскульптура".

(Директор "Монументскульптуры" был весьма и весьма молодой - для директора - человек с геометрически правильными чертами твердого юношеского лица).

- Интересно, - вдруг спросил его Август Януарьевич, не сумевший сразу остановить мощный разгон своего мышления, - а что за человек генерал Пиночет?

- Аугуст Януарьэвич-ч, - ответил ему директор с легким галицийским акцентом, - этого я-у не знаю. Аугуст Януарьэвич-ч! - директор горько вздохнул - Меня-у рэжут смэжники.

Буквально минуту спустя выяснилось, что юный директор должен был отлить для дружественной Эфиопии двадцативосьмитонный памятник Ленину. Бронзы для политически важного Ленина у юного директора нет. Срок сдачи объекта - сегодня.

Август Януарьевич на долю мгновенья задумался. У Августа Януарьевича, само собой, тоже не было ни единого грамма бронзы. Зато был бесценный, проверенный всей его жизнью рецепт по выходу из практически всех затруднительных положений.

Август Януарьевич встал и осторожно поинтересовался у собеседника, является ли он, собеседник, членом партии.

- Да, Аугуст Януарьэвич-ч, - печально вздохнув, ответил юный директор, - являусь.

- А коммунист, бл..., - проникновенно продолжил Август Януарьевич, - обязан, бл..., изыскивать внутренние резервы. В любой, бл..., ситуации.

- Аугуст Януарьэвич-ч, - запротестовал было его оппонент, - у меня-у на заводе рэзервов нет. Вообш-шэ.

- Вопрос же срыва сроков сдачи объекта, - с официальной сухостью парировал Гром-Жымайло, - будет рассматриваться на ближайшем бюро обкома. В персональном порядке.

- Аугуст Януарьэвич-ч! - взмолился директор.

- Иди, орел, иди, - пресек бесполезный спор Август Януарьевич и слегка подтолкнул собеседника к выходу, - иди и ищи свою блядскую бронзу.

Директор вышел.

За огромными резными дверями персонального кабинета Августа Януарьевича, уже дожидался своей законной очереди войти внутрь толстенький и какой-то даже сейчас, при полном параде чуть-чуть растрепанный и немного помятый председатель овощеводческого колхоза "Путь к счастью". Дожидался, как выяснилось где-то минутой позже, зря.

Ибо, как только председатель-овощевод услышал из уст секретарши команду "На вход" и на ватных от страха ногах пересек приемную, именно в тот момент, когда рука овощевода легла на заменявшую ручку посеребренную львиную лапу, именно в этот момент красная кремлевская вертушка на необъятном столе Августа Януарьевича еле заметно вздрогнула и издала негромкий, мелодичный звонок.

Август Януарьевич вскочил, сделал несколько совершенно ненужных движений, пролепетал нечто абсолютно неактуальное, типа: "О, Боже мой!" и заходившей от ужаса крутым ходуном рукой схватил трубку.

В трубке зазвучал глуховатый баритон Ю.В. Андропова.

- Август Януарьевич, - как всегда, сухо сказал Ю. Андропов, - к вам в город с визитом направляется товарищ Пельше. Срок визита - суббота. В крайнем случае, воскресенье. Подготовьтесь заранее (трехсекундная пауза). Обязательно обговорите этот вопрос с Петром Петровичем Семибатько. Август Януарьевич, вы все поняли?

- Да, Юрий Владимирович, - каким-то удивившим его самого октябрятским голоском пропищал Гром-Жымайло.

- Тогда до свидания.

Раздался басовитый гудок.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

И вот здесь известный своей невозмутимостью Август Януарьевич сперва побелел, потом поалел, потом по-покойницки густо позеленел и... и тут же велел отменить прием граждан.

- Тудеме-сюдеме, - все тем же, и не думавшим никуда пропадать тинейджеровским голоском пробормотал Август Януарьевич и, неестественно высоко задирая короткие ноги, стал мерить аршинными шагами свой кабинет, не уступавший по величине хорошему футбольному полю...

- Тудеме-сюдеме, - повторил, он и на его плоское, словно блин, лицо легло выражение глубокой умственной сосредоточенности. - Тудеме-сюдеме-взад-назад, - вдохновенно напевал он.

Август Януарьевич считал варианты.

Информация, которую почел нужным довести до него товарищ Андропов, носила характер весьма и весьма тревожный.

И - угрожающий.

Информация, которую почел нужным довести до него товарищ Андропов, в самом первом своем приближении раскладывались на следующие пять составляющих.

Составляющая первая. Сам факт звонка.

(Август Януарьевич сел за письменный стол и с усилием вынул из толстой пачки девственно чистый лист финской бумаги).

"Итак, составляющая первая, - мысленно повторил он. - Сам факт звонка".

(Август Януарьевич начертил на листке жирную букву "А" и обвил ее двумя витками колючей проволоки).

Товарищ Андропов звонил Августу Януарьевичу не каждый год, и сам факт любого его звонка был для Августа Януарьевича как - маленький орден. В другое время и при других обстоятельствах сам этот факт приватной беседы с Ю. В. Андроповым наверняка бы привел Гром-Жымайло в состояние безудержного административного восторга.

Но сейчас этот потенциально безудержный административный восторг был придавлен свинцовой волной животного страха, поднятого пунктами "б", "в" и "г".

Итак, составляющая вторая (Она же пункт "б").

Август Януарьевич горько вздохнул и усадил на самое острие буквы "А" крошечного ухмыляющегося чертика. Потом с отвращением плюнул и двумя-тремя мастерскими штрихами придал ему портретное сходство с тов. Пельше. (Перед самой войной юный Авик Жымайло посещал изостудию Дворца пионеров и подавал там неплохие надежды). Итак, составляющая вторая. Из того, что тов. Пельше был назван именно "тов. Пельше", а не "Арвидом Яновичем", с вероятностью... ну, скажем, девяносто девять и девять десятых процентов следовало, что старейший член Политбюро, верный соратник великого Сталина, старый пердун тов. Пельше таки только что продал чекистско-русистскую группировку и перешел на сторону московско-кавказско-казахской мафии. (Людей из родной чекистско-русистской группировки товарищ Андропов звал только по имени-отчеству).

Составляющая третья. (Август Януарьевич любовно уложил чертика в багетовый гробик).

Из двух-трехсекундной паузы между словами "Подготовьтесь заранее" и "Посоветуйтесь сы... " с вероятностью... да, практически все сто процентов следовало, что старейший член Политбюро, верный соратник великого Сталина и т. д. и т.п. тов. Пельше должен покинуть город N политически опороченным. Подробности этого, как всегда, блестящего плана, хранились у Петра Петровича Семибатько - главы N-ского КГБ.

Составляющая четвертая - выводится простым сопоставлением сроков. (Август Януарьевич старательно пририсовал чертику непропорционально большой мужской орган).

Визит тов. Пельше в город N будет носить характер контрольно-пожарный.

И, наконец, составляющая пятая. Выводится самостоятельно.

(Август Януарьевич скомкал листок и сжег его в розовом пламени зажигалки).

Недопоставки бронзы для политически важного Ленина были делом рук московско-кавказско-казахской мафии.

Август Януарьевич решительно утопил красную кнопку спецсвязи.

- Директора "Монументскульптуры" ко мне, - буркнул он в решетчатое окно недавно поставленного селектора.

- Ну, что, бл..., - волком прорычал Август Януарьевич, когда пятью минутами позже к нему в кабинет ввели молодого директора, выкорчеванного из личной "Волги" прямо в пальто и шляпе, - тебе, что, бл..., на свободе жить надоело?

- А-у-гу-уст Я-ну-арь-э-вич-ч? - недоуменно проблеял директор.

Гром-Жымайло близоруко сощурился и, на метр брызжа слюной, прохрипел свою знаменитую, вошедшую в сотни анналов фразу:

- Ты что, бл..., думаешь, что сейчас не сажают? Зря думаешь. Это они не сажают, а я, бл..., сажаю. Понял, бл...?

Юный директор выпрямился, геометрически правильные черты его лица окаменели и заполыхали нестерпимо алым огнем:

- А-у-гу-уст Я-ну-арь-э-вич-ч! - простонал он. - Вы можете выугнать меня из партии. Можете посадить у турьму. Это ваше право. Но бронзу поставляю не я, и взять мне ее неоткуда. Вообш-шэ.

- А мне где взять, бл ...? - рявкнул Гром-Жымайло.

- Не знаю.

- А кто знает?

Директор уставился в потолок и независимо пожал плечами.

- Умник, бл...!

Гром-Жымайло злобно выпятил нижнюю челюсть и опять заходил по кабинету.

- Умник, бл..., - вновь повторил он. - Умник, бл..., - в очередной раз произнес Август Януарьевич и, столь часто гостившее на его лице выражение глубокой умственной сосредоточенности, сменилось вдруг выражением непосильной и жуткой интеллектуальной работы.

- Умник, бл...! - словно какое-то магическое заклинание, все твердил и твердил он, - Умник, бл...! Тудеме-сюдеме. Умник! Может быть? Нет, не может. Тудеме-сюдеме-умник-бл... Тудеме-сю... деме. Ту-де-ме-сю..., - Август Януарьевич остановился, как вкопанный. - Хорошо, бл...! Будет тебе бронза!

Директор выдавил кривую улыбку недоверия.

- Будет тебе бронза! Иди - работай.

И юный директор осторожно, бочком вышел в приемную.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Август Януарьевич снял зеленую трубку городского телефона и собственноручно навертел номер главной епархии городской православной церкви.

- Кравченко, ты? У меня к тебе, бл..., дело.

(Август Януарьевич церковных чинов и званий не признавал и, общаясь с церковными иерархами, звал их исключительно по фамилиям).

- Слушай, Кравченко, на твоей е... церкви сколько, бл...., колоколов? ² 

- Сколько колоколов? Двадцать восемь? Половину снимешь. Снимешь, говорю, и передашь на завод "Монументскульптура".

Т. Кравченко (он же архиепископ Варвсоний) попробовал было мягко возразить. Просьба секретаря обкома, осторожно начал он, является несколько необычной и несколько странной просьбой, настолько необычной и странной, что он, т. Кравченко эту вполне, в прочем, по-человечеству понятную просьбу никак не может удовлетворить, не имея на то письменной санкции Патриарха или запротоколированного решения горисполкома.

В ответ т. Кравченко услышал долгую и однообразную ругань.

Смысл этой однообразной и долгой ругани сводился к тому, что одного-единственного гром-жымайловского звонка в Управление по делам религий хватит, чтобы т. Кравченко отправился рядовым монахом в самый дальний сибирский скит.

Т. Кравченко грустно вздохнул и выказал робкое желание пострадать за веру.

Услышав такое, тов. Гром-Жымайло от изумления стал говорить официально и литературно. Бесстрастным, словно Устав Партии, голосом он сообщил, что трудами и чаяниями небезызвестного Петра Петровича Семибатько у местного КГБ накопилось на т. Кравченко сравнительно небольшое досье, толщиною в третий том "Капитала".

После чего тов. Гром-Жымайло прокашлялся и все тем же бесстрастным, словно Устав родной Коммунистической Партии, голосом прочел некоторые места из этого сравнительно небольшого досье вслух.

И вот здесь т. Кравченко, несколько, прямо скажем, опешил. Т. Кравченко... т. Кравченко прожил всю свою жизнь в условиях жесточайшей иерархии, издавна свойственной Русской Православной Церкви, и был, соответственно, человеком очень дисциплинированным. Спорить с первым секретарем обкома ему было психологически трудно.

Кроме того, т. Кравченко был человеком грешным. А грешному человеку стыдно и страшно жить, зная, что у местного КГБ все, абсолютно все его грехи собраны в сравнительно небольшое досье толщиною... с Библию.

Господи, как же ему стыдно и страшно жить!

В общем, т. Кравченко капитулировал. Четырнадцать колоколов в тот же вечер сняли и переплавили в т. Ленина.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Потом говорили, что именно бычий напор Августа Януарьевича в сочетании с природной мягкостью, (равно как и благоприобретенной многогрешностью) архиепископа Варвсония, мол, и привели город N к Катастрофе.

В смысле, навлекли на него Божий Гнев.

Чего не знаем того не знаем. Никакой информации от Золотого Престола у нас, увы, пока нет. Но мы твердо знаем одно: в полседьмого вечера колокола с собора были уже содраны, политически важный памятник т. Ленину уже отлит, но никаких Божьих Кар непосредственно вслед за этим не последовало.

Судите сами, читатель. На город N мало-помалу спускалась теплая осенняя ночь, но засидевшиеся на службе Август Януарьевич и Петр Петрович все обсуждали и обсуждали план политической дискредитации тов. Пельше.

Директор завода "Монументскульптура" совместно с заехавшим на денек из Москвы университетским другом пил водку, ругал антинародный режим и время от времени пытался исполнить а капелла сначала Визбора ("Уходит наше поколение") ³ , а потом и Окуджаву ("Надежды маленький оркестр").

Архиепископ Варвсоний в компании отрока и отроковицы из интерната для умственно неполноценных детей вписывал очередную страничку в свое досье. Личный шофер Саня, идя на реальный риск, калымил прямо в машине первого секретаря обкома. Ровно за тысячу "рэ" он вез подпольного миллионера Самвела на загородный пикник с шашлыками и девочками.

Короче, в городе шла нормальная вечерняя жизнь. Август Януарьевич, Петр Петрович и зашедший на огонек т. Попрыгуй (зав. отделом) после долгих пререканий и споров, наконец, решили преподнести тов. Пельше Большой Походный Сервиз императора Петра III.

Макиавеллевское коварство этого плана заключалось в том, что лично товарищ Леонид Ильич Брежнев во время своего прошлогоднего визита в город N довольствовался Малым Походным Сервизом всего из 24 предметов. Таким образом, приняв не по чину богатый дар (Большой Походный Сервиз на 90 персон), недалекий тов. Пельше был бы навечно политически дискредитирован лично в глазах дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева.

Утвердив мефистофельский план, Август Януарьевич поехал домой. Поехал не без приключений: как доложил смущенный завгар, у его личной "Чайки" полетела трансмиссия, и Августу Януарьевичу пришлось добираться домой на дежурной "Волге", которую вел пожилой и неразговорчивый шофер Андрон.

Приехав домой, Август Януарьевич плотно отужинал, во время ужина вдрызг разругался с женой и, опечалившись от скандала, выпил немного спиртного. Выпив немного спиртного, Август Януарьевич плюхнулся в мягкое кресло и осоловело уставился в программку ТV. Смотреть было - нечего! Просто нечего.

Судите сами:

17.35 (уже прошел) - худ. фильм "Ждите меня, острова!"

19.10 - футбол 1/32 финала "Динамо" (Ленинград) - "Котайк" (Абовян).

21.00 - (как положено) программа "Время".

21.15 - х.ф. "Юность Шварценеггера" (15-ая серия).

И - все!!!

Август Януарьевич плюнул и (делать-то нечего) включил футбол. По экрану шустро бегали маленькие армяне и нога за ногу, чуть-чуть не засыпая на ходу, передвигались здоровенные двухметровые ленинградцы. Двухметровых ленинградцев подгонял профессионально взволнованный голос Николая Озерова. "Да-а... не-е-легко сегодня придется спа-артаковцам", - то и дело вздыхал популярный комментатор. (Хотя никаких таких спартаковцев - Август Януарьевич на всякий случай получше вгляделся в голубое пространство экрана - на поле вроде бы не было). "Да-а, не-е-легко-о... - с грустью продолжил Николай Озеров и на середине этой мастерски растянутой фразы маленькие и злые армяне забили гол.

Август Януарьевич выругался и выключил звук телевизора.

Но и теперь, лишившись моральной поддержки Николая Озерова, армяне вытворяли на поле все, что хотели. А уж после того, как самый носатый и маленький, самый кривоногий и волосатый и, вследствие всего этого, самый ненавистный Августу Януарьевичу армянин вколотил головой очередную шайбу, Гром-Жымайло, по своему обыкновению, однообразно выругался и полностью загасил телевизор.

(Нет, положа руку на сердце, Август Януарьевич почти что одинаково не любил что наглых, как танк, южан, что чересчур культурных и чересчур много строящих из себя питерцев. Но в данном конкретном случае Август Януарьевич - хочешь - не хочешь - болел за Ленинград, как за представителя - хочешь - не хочешь - славянской расы).

Итак, Август Януарьевич, по своему обыкновению однообразно выругался и загасил телевизор.

На часах было 19.55. Ничто не предвещало случившейся ровно четыре часа спустя Катастрофы.

Директор "Монументскульптуры" на пару с давним университетским другом по-прежнему пил принесенный с завода гидролизный спирт, по-прежнему ругал антинародный режим, на все корки чихвостил халтурщика Вознесенского, осторожно хвалил поэта Тарковского и не забывал каждые десять-пятнадцать минут исполнять а капелла сперва - "Уходит наше поколение", а потом и - "Надежды маленький оркестр".

Архиепископ Варвсоний, охолонув от непотребств, бухнулся перед иконой на колени и до утра замаливал как дневной, так и вечерний грех.

Личный шофер Саня, в оба глаза глядя, как веселится богатый мясник Самвел, с неподдельной печалью думал, что, как ни крути, а эти черножопые жить умеют.

На заводе остывал политически важный т. Ленин.

В городе, повторяем, шла обычная вечерняя жизнь. Август Януарьевич, погасив телевизор, пил спиртное. Сперва он выпил свои законные вечерние 250 грамм, разрешенные (а, отчасти, даже и рекомендованные) медициной. Потом - еще 250 грамм в счет на редкость трудного дня и что-то неважного настроения. Потом еще 250 - в счет невиданного унижения славянской расы. Потом... потом спиртное закончилась и Август Януарьевич отправился в комнату дочери (проверить приготовление ею уроков).

Проверяя уроки, Август Януарьевич нечувствительно впал в педагогический раж и как-то и сам не заметил, как перебил все принадлежавшие дочери грампластинки, - всех этих "Роллинг Стонз", всех этих "Битлосов", всех этих "Киссов", "Дорсов" и "Лед Дзеппелинов", всех этих блядских волосатиков, вовсю измывающихся над славянской расой, всех этих сукиных выродков, включая, естественно, группу "Ди Попл" и особо ненавидимого Августом Януарьевичем обер-волосатика Яна Гиллана.

Расколошматив пластинки (на которые, к слову сказать, пошли все карманные деньги дочери за последние два с половиной года), Август Януарьевич лег спать и спал, как младенец.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Архиепископ Варвсоний лег спать в четвертом часу утра. Сны епископа были суетны и греховны.

Личный шофер Саня заснул в полвторого. Где-то под утро ему пригрезилось, что самая грудастая, самая симпотная, самая клевая шкура (черненькая) бросила на фиг всех этих чурок и перебежала к нему, к шоферу. Во сне они с ней вытворяли такое... Та-а-акое!

Директор завода "Монументскульптура" спал, как убитый, и снов не видел. Его упившийся до безумия друг высунул круглую голову в форточку и полночи орал по-английски, пугая прохожих:

- I'm a lovely little stork!

Глава III.  Пробуждение

Проснувшись на следующий день утром, Август Януарьевич нежданно-негаданно осознал, что чувствует он себя на удивление сносно. Просто на удивление.

Да, чуть побаливала голова, да, сердце в груди стучало и ухало, как у влюбленного юноши, да, пол под ногами слегка подкашивало, но - могло быть хуже.

Куда как хуже.

Когда тебе уже давно за сорок, а ты по-прежнему пьешь, как лошадь, ты можешь однажды просто-напросто лечь и не проснуться.

Как Петр Иванович Глущенко. Редкостный был мудак. Директор Сыровского Дворца культуры. Лег он однажды и - не проснулся. И пил-то, главное, не особенно.

Август Януарьевич осторожно потрогал занимавшее половину груди сердце и вдруг осознал, что очень хочет жить. Хочет со страшной, невообразимой доселе силой.

Он ясно припомнил лицо тов. Глущенко, намазанное толстым слоем посмертного грима. Гример перестарался и тов. Глущенко лежал в гробу таким молодым и красивым, каким никогда не был в жизни.

Август Януарьевич снова потрогал свое не в такт стучащее сердце и неожиданно понял, что больше никогда... никогда не будет пить.

Никогда. Ни глотка. Даже вина и пива.

Это ведь страшная глупость - пить, когда тебе уже давно за сорок, и ты уже однажды стоял в карауле у гроба товарища Глущенко.

Решение это далось ему настолько легко, что Август Януарьевич сперва в него не поверил. Он прошел на кухню, налил себе полный стакан кефира, залпом хлопнул его и осторожно прислушался к своему организму: желание не пить не проходило.

- Неужто я и в самом деле больше не пью? - спросил себя пивший без малого тридцать лет секретарь обкома.

- Не пью, - ответил его выжженный водкой желудок.

- Не пью, - ответило его невпопад стучащее сердце.

- Не пью, - ответил его неподвластный более алкогольному дурману мозг, скрывавший в себе совершенно мересьевскую силу воли.

- Ну, и дела-а... - озадаченно простонал полновластный хозяин четырехмиллионного города и, собрав в гармошку свой невысокий, веснушчатый лоб, протянул руку к настенному календарю.

Внимание! Скажи мне, читатель, что в принципе может угрожать человеку, собирающему в гармошку свой невысокий веснушчатый лоб и протягивающему чуть, конечно, подрагивающую от абстинентного тремора руку к висящему у него перед носом настенному календарю? Какие такие опасности может таить в себе этот, пусть чуть-чуть архаичный, пусть немного смешной, но, прямо скажем, весьма и весьма надежный способ счисления времени?

Итак, внимание! И еще раз внимание! Август Януарьевич собрал в гармошку свой невысокий веснушчатый лоб, протянул руку к настенному календарю и легко, почти без усилия выдрал страничку.

"12 сентября 1973 года", - машинально прочел он на вчерашнем, отслужившем свое листке, - 56 год Великой Октябрьской Социалистической Революции. 95 лет со дня рождения Кемаля Ататюрка, видного деятеля турецкого национально-освободительного движения. 125 лет Августу Бебелю. Советы садоводам..." - и, не дочитав "Советы садоводам", Август Януарьевич скомкал листик и равнодушно бросил его в специально для таких вот целей поставленную на кухне мусорку.

"12 сентября 1973 года", - механически прочел Август Януарьевич на наружной, открывшейся его взору странице. - 56 год Великой Октябрьской Социалистической Революции. 95 лет со дня рождения Кемаля Ататюрка, видного деятеля турецкого национально-освободительного движения. 125 лет Августу Бебелю. Советы садоводам..."

Август Януарьевич хлестко выругался, раздраженно смял страничку и со злостью выбросил ее в мусорную корзину.

"12 сентября 1973 года", - прочел он на очередном, покрывавшем календарь листке, - 56 год Великой Октябрьской... " И так далее, слово в слово, вплоть до "Советов садоводам".

Еще один листок - вновь 12 сентября.

Еще один листок - вновь 12 сентября.

Еще один листок - тоже.

Короче, минуту спустя никакого календаря на кухонной стенке не было, а на паркетном полу возвышалась неопрятная груда серо-желтых листиков, по большей части раздраженно скомканных и криво выдранных.

На всех листках стояло одно и то же число. 12 сентября 1973 года. На всех листках сообщалось о 95-летии Кемаля Ататюрка и 125-летии Августа Бебеля.

Речь Августа Януарьевича мы, помнится, обещали приводить в виде только и исключительно подцензурном. Неукоснительно следуя этому, столь некстати данному нами обету, мы вынуждены воспроизвести произнесенный Августом Януарьевичем семиминутный красочный монолог в следующем виде:

- Да ................................... лысый.....! ........! ..........!! ............?................. Чучмеки!........ нюх................. нос.................. глаз................. славянской... расы........................ ................................ календарь!

После чего, отдышавшись, Август Януарьевич привычным жестом открутил треугольную ручку радио. Радио спело гимн и шершавым утренним голосом сообщило о свержении президента Альенде.

- Кроме этого очкастого у них и тем других нету! - в сердцах прокричал Август Януарьевич и тут же о сказанном пожалел. Ведь очки носил не один Альенде. Очки носил еще и... Ю.В. В смысле - лично товарищ Андропов.

- Это я про Альенде, - робко пояснил Август Януарьевич в ту сторону, где, как он полагал, должно было находиться подслушивающее устройство, после чего быстро-быстро оделся, тихо-тихо позавтракал и раньше срока отправился на службу.

На службе, в просторном предкабинетном предбаннике его давно уже дожидались тов. Семибатько и зашедший с ним на огонек т. Попрыгуй (зав. отделом). Тут же, в предбаннике, началось кратенькое рабочее совещание на тему: подготовка к историческому визиту тов. Пельше в свете последних указаний тов. Андропова. (Правда, затем, в процессе оживленной дискуссии Август Януарьевич был вынужден для удобства работы перейти в кабинет).

Совещание было в самом, что ни на есть разгаре, когда кремлевская вертушка на необъятном столе Августа Януарьевича еле заметно вздрогнула и издала негромкий, мелодичный звонок.

Звонил товарищ Андропов.

- Август Януарьевич, - как всегда, сухо сказал товарищ Андропов, - к вам в город с визитом направляется товарищ Пельше. Срок визита - суббота. В крайнем случае, воскресенье. Подготовьтесь заранее. (Трехсекундная пауза). Обязательно обговорите этот вопрос с Петром Петровичем Семибатько. Август Януарьевич, вы все поняли?

- Да, Юрий Владимирович, - упавшим куда-то в область желудка голосом прохрипел Гром-Жымайло.

- Тогда, до свидания.

Раздался басовитый гудок.

- Ну, - преувеличенно громко, с развязностью практически равного обратился к Августу Януарьевичу Петр Петрович, - Какие Цэ-У дал Ю-Вэ?

Август Януарьевич ничего не ответил.

- Ю-Вэ дал свое "фэ"? - продолжал благодушествовать Петр Петрович. - Ю-Вэ, небось, как всегда, намекекивает... Август Януарьевич, что... Юрий Владимирович нами не доволен?

- Нет, - произнес Август Януарьевич, наконец, догадавшийся положить на место трубку и закрыть рот. - Юрий Владимирович нами доволен. Очень доволен... Товарищ Попрыгуй, немедленно освободите помещение.

- Пе-е-етя, - прошелестел Август Януарьевич в самое ухо начальнику КГБ, когда т. Попрыгуй (зав. отделом) с подчеркнуто безразличным лицом покинул его кабинет. - Пе-е-етя, - повторил он, лихорадочно соображая, можно ли говорить то, что он собирается говорить, не только начальнику КГБ, но и, вообще, кому бы то ни было на свете. - Пе-е-етя, у Ю-Вэ проблемы. Большие проблемы. С головой.

- Э? - удивился Петр Петрович.

- Пе-е-етя, - продолжил Август Януарьевич все тем же свистящим шпионским шепотом, все так же не отрывая своих пересохших от страха губ от волосатого уха начальника КГБ. - Пе-е-етя, ведь он повторил мне все, что говорил вчера. Все то же самое. Слово в слово.

- Ав-в-вгуст?

- Пе-е-етя. Клянусь! Как коммунист коммунисту.

- Ав-в-вгуст! - ответил начальник N-ского КГБ, чуть заикаясь (он заикался в минуты волнения). - У Ю-Вэ с головой все о-окей. С-сам знаешь, какая у него голова. Ав-в-вгуст, это он что-то хотел тебе сказать, а ты и не понял.

- Ты думаешь, Петр?

- Ав-в-вгуст! Я знаю Ю-Вэ (ты в к-курсе) еще по Венгрии. П-по п-пятьдесят шестому. Ю-Вэ на ветер слов не бросает. Н-никогда. Н-ни за что. Это он что-то хотел тебе сказать, а т-ты и не понял.

- Что-то хотел сказать? - озадаченно переспросил Август Януарьевич.

- Н-ну, да.

- Что-то хотел сказать?

- Ч-что-то.

- ЧТО ЖЕ ЭТО ТАКОЕ он хотел мне сказать, что нельзя говорить по спецтелефону?

- Ав-в-вгуст?

- П-петр?

- Ав-в-вгуст?

- П-петр?

- Товарища Пе-е-ельше? - наконец, обреченно выдохнул Гром-Жымайло.

- Ага, - спокойно констатировал Петр Петрович. - Л-ликвидировать. Н-на хер.

- А на фига?

- Ю-Вэ виднее, - равнодушно ответил Петр Петрович.

- Ну да, а потом нас же с тобой и посадят.

- Август Януарьевич! - оскорблено отчеканил тов. Семибатько. - Ю-Вэ своих людей не сдает. Н-никогда. У нас, у ч-чекистов с этим строго.

("А у нас, у коммунистов, - грустно подумал Август Януарьевич, - с этим запросто. Сдадут - и пикнуть не успеешь").

Но выбора что так, что так - не было.

Пришлось Августу Януарьевичу и Петру Петровичу срочно вернуть т. Попрыгуя из приемной и тезисно, в общих чертах, набросать черновой макет покушения на тов. Пельше. Тов. Пельше решено было застрелить. Бывалый т. Попрыгуй предложил застрелить тов. Пельше в специально оборудованном охотничьем домике, с тем, чтобы потом выдать его смерть за несчастный случай на охоте.

После трех с половиной часов обсуждения план утвердили.

Конкретное руководство операцией возложил на себя т. Попрыгуй.

Тов. Семибатько - общий контроль за исполнением.

Утром следующего дня, придя, как всегда, к девяти часам на работу, Август Януарьевич с самого утра испытывал известное напряжение. Ровно в 10.02 кремлевская вертушка на необъятном столе Августа Януарьевича еле заметно вздрогнула и издала негромкий мелодичный звонок.

Звонил товарищ Андропов.

- Август Януарьевич, - как всегда, сухо сказал товарищ Андропов, - к вам в город с визитом направляется товарищ Пельше. Срок визита - суббота. В крайнем случае, воскресенье. Подготовьтесь заранее. (Трехсекундная пауза). Обязательно обговорите этот вопрос с Петром Петровичем Семибатько. Август Януарьевич, вы все поняли?

- Да, Юрий Владимирович, - обреченно выдавил Гром-Жымайло.

- Тогда, до свидания.

Раздался басовитый гудок.

- Ну, - нетерпеливо переспросил тов. Семибатько, с самого утра стоявший рядом на стреме. - Оп-п-пять?

- Да, - кивнул головой Гром-Жымайло. - Опять.

- Слово в слово?

- Да. Слово в слово.

Последовало минуты три густой, как гуталин, тишины.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

- Ав-вгуст? - наконец, произнес тов. Семибатько.

- Ну? - недовольно переспросил первый секретарь обкома.

- Ав-в-вгуст, т-ты н-ни о чем не д-догадываешься?

Август Януарьевич никогда не был дураком. Многие считали его дураком, но он не был дураком. Он был хамом, свиньей, редкой сволочью, но - не дураком. Он все давно понял.

- Ну... догадываюсь. Что делать-то будем?

- Ты - п-первый секретарь. Ты и д-думай.

- Думай. Легко сказать, бл....

- Ав-в-вгуст! Ты - п-первый секретарь обкома. Т-тебе п-принимать решение.

- Решение! (Долгая однообразная ругань). А потом ты же меня и посадишь.

- С-скажут - п-посажу. А решение тебе принимать.

- Ладно, - Август Януарьевич встал и впился в Петра Петровича своим долгим, холодным, строгим, многократно описанным десятками мемуаристов взглядом. - Хорошо. Решение принято. Звонить Юрию, бл..., Владимировичу. Исполняйте.

- Кто - "исполняйте"? - удивился Петр Петрович.

- Ты. Звони Ю-Вэ.

- Звони с-сам. - твердо ответил Петр Петрович.

- Как коммунист коммунисту приказываю!! - заорал Гром-Жымайло. - Звони Юрию, бл..., Владимировичу!!!

- Как ч-чекист отвечаю: звони с-сам.

- Товарищ Семибатько! Я вам приказываю.

- Товарищ Гром-Жымайло! Я вам отвечаю: звоните сами.

- Ладно, - Август Януарьевич сел и вновь припечатал Петра Петровича своим навсегда вошедшим в историю взглядом. - Хорошо. Позвоню. Я-то, бл...., позвоню. Но тебе это, Петр, запомню.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Ослабевшей от страха рукой Гром-Жымайло снял теплую телефонную трубку и вновь свалившимся куда-то в самую область желудка голосом пропищал:

- Говорит город N. По срочному делу товарища Андропова.

Полминуты спустя из перламутрово-розовой трубки телефона полился удивительно близкий баритон тов. Андропова.

- Да. Я слушаю. Я слушаю. Да.

- Юрий Владимирович, Гром-Жымайло у телефона.

- Очень рад, Август Януарьевич. Здравствуйте еще раз. В чем состоит ваше срочное дело?

- Юрий Владимирович, какое сегодня число?

- Август Януарьевич, вы... - суховатый баритон в перламутрово-розовой трубке на пару секунд замолк, - вы... сошли с ума?

- Юрий Владимирович, КАКОЕ СЕГОДНЯ ЧИСЛО?

- Сегодня - 12-е, товарищ Гром-Жымайло. У вас - все?

- Да, Юрий Владимирович.

- Тогда, прощайте.

Раздался басовитый гудок.

Август Януарьевич задумчиво вернул на место телефонную трубку и, глядя куда-то вдаль, произнес:

- Дела-а...

- Ч-что он о-ответил?

- Что-что... 12-ое.

- Ну, это в Москве. А у нас?

- А я знаю? Я знаю? Кто в городе отвечает за время? Кто в этом городе отвечает за время? Ты, бл..., КГБ или не КГБ?

- Ав-в-вгуст, - обиделся Петр Петрович, - причем з-здесь мой КГБ? За время отвечают эти... как их... а-астрономы. Из... из... К-кульмановской обсерватории.

- Черт с тобой. Зови астрономов.

Глава IV.  Мнение  ученых

Мнение первое:

Директор Кульмановской обсерватории оказался преклонных лет донжуаном. И Август Януарьевич и Петр Петрович, если честно, ждали, что вот войдет седой, как лунь звездочет в остроугольном колпаке, а вошел подчеркнуто нестарый, шестидесяти-с-чем-то-летний мужчина в огромных роговых очках и каком-то сверхсуперимпортном, зеленой перчаточной кожи блейзере, вошел, разочарованно чиркнул взглядом по пожилой гром-жымайловской секретарше и развязно произнес:

- Здрас-с-суйте!

Повисла неловкая пауза.

- Здравствуйте-здравствуйте, - ответил наконец за обоих тов. Семибатько, - здравствуйте, д-дорогой... - Петр Петрович искоса глянул в загодя подготовленный референтом конспект, - здравствуйте, д-дорогой Д-добрыня Израилевич. Вы, наверно, д-догадываетесь, зачем мы вас сюда п-позвали?

- В общих чертах да, э-э-э... догадываюсь, - тяжелым оперным басом ответил Добрыня Израилевич.

- Скажите, д-дорогой Добрыня Израилевич, - продолжил Петр Петрович, после чего резко встал и профессионально цепким движением ухватил директора под локоток, - скажите, а в вашей н-небесной канцелярии в п-последние дни все... в п-порядке?

- Не совсе-эм, - понимающе кивнул огромной седой головой Добрыня Израилевич и, чуть-чуть помолчав, добавил, - наблюдаются некоторые э-э-э аномалии.

- Какого рода аномалии, Д-добрыня Израилевич?

- Аномалии в движении э-э-э планет. Возвратно э-э-э поступательные движения. Своего рода эффект...

- Послушай-ка ты, жид пархатый! - вдруг с места в карьер заорал сурово молчавший доселе Август Януарьевич. - Ты мне вот что, еврейчик, скажи. Вот просто возьми и скажи. Какое сегодня число?

- Прошу вас заметить, - с достоинством загудел Добрыня Израилевич и тут же взял от обиды такое нижнее "до", что стоявшая рядом хрустальная пепельница угрожающе зазвенела и задрожала, - прошу вас заметить, что во мне только 7/16 еврейской крови, а также 8/16 русской и 1/16, извините, испанской. Так что я э-э-э точно в такой же степени "жид пархатый", как и, скажем, э-э-э "русиш швайн". Но охотно э-э-э извиняя ваше э-э-э сос-то-я-ни-е, я вам все же отвечу... Сегодня - двенадцатое.

- А вчера?

- И вчера было двенадцатое.

- А завтра?

- И завтра, скорее всего, будет двенадцатое.

- Но почему?

- А потому, что трудно э-э-э... сказать, - по-прежнему чуть оскорблено продолжил Добрыня Израилевич. - Существуют разные... Да! Именно разные точки э-э-э зрения. Ви-ди-те ли, причины данного э-э-э явления носят характер не столько вселенский, сколько э-э-э локальный. Т.е. я э-э-э хочу сказать, что это у нас произошли некоторые из-ме-не-ни-я. А с движением э-э-э планет ничего э-э-э существенного не произошло.

- А ч-что это з-за "изменения"? - с опаской поинтересовался Петр Петрович.

- А такие э-э-э изменения, - все тем же роскошным шаляпинским басом ответил Добрыня Израилевич, - что это конкрэтно у нас остановилось и пошло по кругу Время.

- Отчего же по к-кругу? - Петр Петрович от огорчения выпустил локоть.

- Не могу э-э-э сказать. Мои познания в физике Времени более чем поверхностны. Более чем, - и Добрыня Израилевич проиллюстрировал поверхностность своих знаний широким и плавным жестом белых холеных рук, неравномерно заросших короткими черными волосками. - В вопросах физики Времени я э-э-э не специалист.

- А к-кто, - не выдержал и не хуже Августа Януарьевича вдруг вспылил Петр Петрович, - а к-кто же здесь, черт п-побери, с-специалист?!

- Некто э-э-э Гольдфарб, - ответил Добрыня Израилевич. - Яков э-э-э Михалыч. Старший э-э-э лаборант кафедры те-о-рэ-ти-чес-кой физики.

- С-старший - к-кто?

- Ла-бо-рант.

- А п-профессора нет?

- Есть. Только этот э-э-э лаборант стоит э-э-э акадэмиков. Во всяком случае, Яков Михалыч - это единственный физик в Союзе, с которым почел нужным вступить в переписку Ричард э-э-э Фейнман. Если вам это имя что-нибудь э-э-э говорит.

- О, Господи, - горько вздохнул Август Януарьевич, - еврей на еврее.

Мнение второе:

Яков Михалыч действительно оказался евреем. Но евреем нетипичным. Можно даже сказать - неправильным.

Во-первых, в кабинет (шутка сказать!) первого секретаря обкома он зашел, словно в гости к маме.

Во-вторых, зайдя, Августа Януарьевича он упорно величал Валерианом Михайловичем, а тов. Семибатько (тоже же ведь, как ни крути, а начальника всей КГБ!) столь же упрямо путал с тов. Осьмибрюшко, четвертым секретарем по идеологии.

В-третьих, и это, пожалуй, самое главное, во всем облике этого самого Яков Михалыча сквозила какая-то неприятная физическая сверхполноценность. Собственно, если б не хищно изогнутый нос да не близоруко сощуренные глаза, он бы вполне сошел за древнерусского богатыря: бочкообразная грудь, гренадерские плечи, здоровенные руки-лопаты, густая, окладистая, идеально русая борода. Это его телесная избыточность глубоко оскорбляла Августа Януарьевича, ибо Август Януарьевич, (в глубине души) был свято уверен, что абсолютно каждый работник умственного труда обязан быть худым, сутулым и шепелявым.

- Ну, что я могу сказать? - вкусно окая, начал псевдорусский богатырь Яков Михайлович. - Вопрос это непростой, ох-хо-хох, какой непростой. Вопрос упирается в хронотеорию Хэвисайда. А теория эта путанная и недоказанная.

- Ты мне лучше скажи, какое сегодня число? - в нелепой надежде на некий неслыханный прежде ответ пронзительным тенором выкрикнул из-за стола Август Януарьевич.

- Число-то сегодня, Валерьян Михалыч, двенадцатое. И завтра будет двенадцатое. И послезавтра. Это-то ясно. А вот как же это все объяснить, а?

Гольдфарб задумчиво пошевелил короткими толстыми пальцами.

- Как бы это все объяснить? Ведь что такое, товарищи, Время? Время - это причинно-следственные связи. Ежели ничего не происходит, то никакого Времени нет... Я понятно объясняю?

Август Януарьевич отрицательно мотнул головой.

- Не. Непонятно.

- Ну, хорошо... Причинно-следственные связи это ведь, братцы, - что? Вон, стоит, например, кружка пива. Я подношу ее ко рту. Выпиваю. Три события: я взял кружку пива, поднес ее ко рту, выпил. И только, подчеркиваю, только из-за того, что все эти три события связаны причинно-следственной связью, мы и можем определить, какое из них произошло раньше, а какое позже.

Гольдфарб вперил в Августа Януарьевича наглый взгляд своих иконописно голубых глаз и произнес по слогам, как говорят с детьми и иностранцами:

- Ес-ли же, по-ло-жим, та же са-ма-я круж-ка пи-ва прос-то сто-ит се-бе и с не-ю ни-че-го не про-ис-хо-дит, то мы не смо-жем от-ли-чить сос-то-я-ни-е э-той круж-ки в мо-мент, ска-жем, "икс" от сос-то-я-ни-я э-той же круж-ки че-рез мил-ли-ард, ска-жем, лет. И ежели в нашей Вселенной есть только одна эта кружка, то в этой Вселенной никакого такого Времени нет. Я понятно объясняю?

Август Януарьевич отрицательно мотнул головой.

- Ясно. А вы?

Гольдфарб ткнул коротким и толстым пальцем в тов. Семибатько.

- Я, к-кажется... п-понял.

- Ну, вот и прекрасно. Вот вы, товарищ Осьмибрюшко все потом и объясните... второму товарищу. Ох-хо-хох, о чем бишь я? А!... Итак, мы выяснили, что для существования Времени жизненно необходимы причинно-следственные связи. Проще сказать, события. Но любые ли события могут создать течение Времени?

Гольдфарб вопросительно поднял палец.

- С точки зрения классической физики - да. С точки зрения хронотеории Хэвисайда - нет.

- Хэвисайд - еврей? - заинтересованно переспросил Август Януарьевич.

- Нет, англичанин. Ох-хо-хох, о чем, бишь, я? А!... Итак, с точки зрения теории Хэвисайда Время обладает определенной инерцией. Возьмем, например, все ту же, уже отчасти знакомую нам кружку пива. (Напоминаю, что кроме нее в нашей с вами Вселенной вообще ничего нет). Предположим, что с этой кружкой происходит одно-единственное изменение: с относительно небольшой скоростью, - ну, скажем... один миллиметр за один миллиард лет - в ней оседает пена. Достаточно ли этого оседания пены, чтобы создать в нашей Вселенной течение Времени?

С точки зрения классической физики - да.

С точки зрения хронотеории Хэвисайда - нет.

Гольдфарб недовольно пощупал воздух руками-лопатами.

- Причем, с точки зрения хронотеории Хэвисайда возможны целых две формы несуществования Времени: способ первый, банальный - Времени просто нет (пиво в кружке окаменеет). Способ второй (наш вариант): Время пойдет по кругу - пена в кружке будет оседать и вспучиваться, оседать и вспучиваться, вспучиваться и оседать. А дальше...

Гольдфарб бессильно развел могучие длани.

- Дальше на пальцах не объяснить. Дальше требуется применение ох-хо-хох какой сложности математического аппарата. Да и с аппаратом, знаете ли, можно до самой физической сути так и не докопаться. Так что разве... разве что голые выводы. Спрашивайте.

Повисла густая, неприлично долгая тишина. Минут семь-восемь спустя ее прорезал тонкий голос Августа Януарьевича.

- Ну, там пиво, пена, - это я, в принципе, все уяснил. Вспучивается-оседает, ясно-понятно. Но вот с нами-то, с нами-то что произошло? Мы ж, бл..., не пиво.

- С нами? - Гольдфарб на долю минуты опешил. - С нами, дорогой Валериан Михалыч, случилось именно то, что, собственно говоря, и предсказывала хронотеория. Грубо говоря, как количество, так и, особенно, качество причинно-следственных связей, в нашем горячо любимом городе стали настолько меньше некой критической величины, или, выражаясь по-научному, наш локальный индекс Хэвисайда стал настолько меньше соответствующего индекса окружающего нас времени и пространства, что это пространство-время нас просто-напросто отторгло. Произошло то, что раньше или позже, очевидно, и должно было произойти. Пространство окуклилось. Время пошло по кругу.

- А ок-к-кружающий мир? с тревогой переспросил тов. Семибатько.

- А его просто нет.

- Как это нет! - возмутился Август Януарьевич. - Как это нет, когда я всего полчаса назад разговаривал по телефону с товарищем Андроповым.

- Ха! - бестактно ухмыльнулся Гольдфарб. - Ваш товарищ Андронов - просто-напросто информационный фантом, плод достаточно сложной игры электромагнитных колебаний. Смените телефонный аппарат и товарищ Андронов исчезнет.

Август Януарьевич дико зыркнул на стоявшую посередине стола перламутрово-розовую вертушку и, помолчав, добавил:

- Ну, бл..., хорошо. А вот ежели я к товарищу Андропову в Кремль не позвоню, а... а живьем поеду, - попаду?

- Нет.

- А куда попаду?

- Обратно приедете.

- Как... обратно?

- А вот так. Окружность нашей теперешней Вселенной километров 35-36. Обогнете ее по экватору и вернетесь в исходную точку.

- То есть как это?

- Да элементарно. Э-ле-мен-тар-но. Ребята с нашей кафедры уже проверяли: ровно 40 минут езды на кафедральном газоне.

- А если... на "Чайке"?

- Минут тридцать максимум. Но самое забавное...

Гольдфарб оживился, его голубые глаза заблистали.

Так загораются глаза при виде нелапанных девок у злобного бабника, так у горького пьяницы светлеет лицо при виде халявного алкоголя. Гольдфарб преобразился. Было совершенно понятно, что только сейчас, после слов "но самое забавное... ", для него началась интересная физика и стоящий слов разговор.

- Самое забавное, - зачастил Гольдфарб, - самое, братцы мои, забавное, что внешний диаметр нашей Вселенной метра 3,5. Серьезно! Наши ребята-экспериментаторы замеряли! Не прямо, конечно, замеряли, а через "це". Просто взяли и тупо замерили "це" - скорость света. А чего ее, спрашивается, измерять, когда результат уже сто лет, как известен - 3.10⁸ м/с. Но они вот взяли и замерили! И получили ребятки результат... - здесь Гольдфарб минутку-другую помедлил, как бы боясь покалечить столь жутким известием хрупкую психику собеседников, - и получили ребятки результат на четыре (че-ты-ре!) порядка больше. В пятый, десятый, сто двадцать пятый раз проверили - 3.10¹² м/с! Серьезно! Кинулись ребятки ко мне: Яша, ты, мол, теоретик, ты умный, давай, выручай, ищи объяснение. Легко, бл..., сказать, ищи! Сутки сидел, чуть мозги не поломал. Не кушал. Не какал. Думал. Ну, не может такого быть, хоть бей, хоть режь, хоть тресни. Ну, не-е мо-жет та-ко-го бы-ыть!!! Однако ж вот он, результат измерения! Сегодня в восемь утра, наконец, осенило. Скорость-то света в вакууме, есес-с-сно, осталась прежней, но изменился сам, так сказать, аршин, которым мы эту самую скорость меряем! То, что кажется нам километром, на самом деле, - дай Бог, дециметр и реальные размеры нашего мира - метра 3,5! Нас как бы стиснуло окружающим нас Пространством-Временем! Понятно?

Август Януарьевич нетерпеливо мотнул своей небольшой изжелта-седой головой с далеко забегающими назад залысинами и произнес:

- И понимать не хочу. Ты вот лучше-ка объясни мне, мил человек, следующее: товарищ Андропов - не тот, что в телефоне, а настоящий, в Кремле, он что, не заметил, как мы исчезли?

- Думаю, что нет.

- Как? - искренне возмутился Август Януарьевич.

- Нас ведь вытеснило не только из Пространства, но и из Времени.

Лицо Гольдфарба потухло и приобрело сходство с лицом человека, страдающего хронической зубной болью. Было очень заметно, что все, что он вынужден сейчас говорить, является для него простым набором скуловоротных банальностей, рассуждать о которых он может только из вежливости.

- Нас ведь вытеснило не только из Пространства, но и из Времени. И тамошний товарищ Андронов, никогда и ничего не слышал о городе N на реке M.

- Как не слышал? - изумился Август Януарьевич.

- Так. Ведь такого города там больше нет. Нет ни города N, ни трехступенчатой истории его основания, ни героической, воспетой в былинах и сагах, восьмимесячной партизанской войны с оккупационными войсками белофиннского генерала Тумба-Юханссона, ни знаменитого разгрома, учиненного Червонным Казачеством объединенным войскам учрежденцев и генерала близ деревни Горелово, ни сверхсекретного распоряжения товарища Молотова от 09.05.38 - ничего этого там больше нет.

- А вот у меня брат в Архангельске? - тревожно спросил Петр Петрович.

- Можете не переживать. Он жив и здоров. Но про вас, надо полагать, никогда и ничего не слышал.

- Совсем... ничего?

- Ну, разве что крохотная, ничем не заполненная щелочка зияет в его сознании. Причем... причем не только в его. Ну, скажем, какому-нибудь там историку, профессионально изучающему XVIII век, ничего не известно про два или три дня из недолгой жизни императора Петра III. И это незнание нашего гипотетического историка слегка раздражает, и он всю свою жизнь стремится хоть что-то узнать, а что же делал император Петр такого-то и такого-то января тысяча семьсот шестьдесят такого-то года, но не узнает ничего и никогда, - потому что именно в эти два-три дня и упрятана вся история нашего раз и навсегда пропавшего города. Может быть, нечто подобное тревожит изредка и вашего брата. Но, повторяю, - слегка. Слишком уж мало места мы занимаем как в пространстве, так и во времени. М-да...

Лицо Гольдфарба чуть-чуть оживилось, хотя и осталось скучающим (Было по-прежнему ясно, что, будь его воля, он говорил бы совсем о других материях).

- Мда, господа... В структуре Внешнего Мира вообще возможны самые анекдотические изменения. Скажем, товарищ... как его... Андронов?

- Андропов! Ан-дро-пов!

- Скажем, товарищ Ан-дро-пов вполне может стать каким-нибудь товарищем Питекантроповым, а, например... великий национальный поэт Александр Сергеевич Хлопушкин вполне может стать Слепушкиным, Кукушкиным или, положим, Пушкиным.

- Каким, на хрен, Пушкиным? - возмутился Август Януарьевич. - Хлопушкин - это наше все!

- И тем не менее. Ведь наше инстинктивное благоговение перед фамилией "Хлопушкин" в очень значительной степени - дело привычки. И, если абстрактно подумать, то это довольно смешная фамилия, и фамилия, скажем, Пушкин или Кукушкин абсолютно ничем не хуже. Более того! Достоевский там не попадает на каторгу, Лев Толстой разминется с ядром на десятом бастионе и доживет до глубокой старости, и напишет целую пачку толстых и скучных романов, а вот Юрий Михайлович Лермонтов, наоборот, повстречается на узкой горной тропинке с каким-нибудь шалым абреком и, разваленный надвое его шашкой-гурдой, погибнет во цвете лет, желторотым и безусым мальчишкой, и ни единая тля в том Оставшемся Мире не будет знать этого желчного старика с козлиной бородкой и никогда не прочтет ни откровенно провального "Героя нашего времени", ни гениальных "Санкт-Петербургских фантасмагорий". А что касается Павла Антоновича Че...

- Скажите, Яков Михалыч, - вдруг перебил его долго и мрачно молчавший тов. Семибатько, - а почему это вы, в вашем возрасте и с вашими з-знаниями до сих пор - лаборант?

Гольдфарб покраснел и обреченно махнул рукой.

- Дак... разжаловали!

- З-за ч-что?

- Дак... - лицо Гольдфарба стало густо-пунцовым, - за... рукоприкладство.

- Как так?

- А вот так... - вновь взмахнул богатырской ручищей Гольдфарб. - Попутал бес дурака под седые яйца. Пришел к нам, короче, на кафедру один аспирант. Парень, в целом, хороший, но - нервный. И, как выяснилось позже, чуточку антисемит. Стал он ко мне приставать: чего, мол, окаю? Раз, мол, еврей - обязан картавить. А я виноват, что окаю? Я ж - с Волги. Там все окают. Вы б слыхали моего дедушку Мордухая Ароновича, - чистый Максим Горький... И вот случился у нас на кафедре один междусобойчик. (А аспирант этот, забыл вам сказать, спортсмен, боксер. Вице-чемпион города и кандидат в мастера спорта. Удар правой - чуть не двести пять килограмм). И вот случился у нас на кафедре один междусобойчик...

Гольдфарб запустил пятерню в косматую бороду и после двух-трехминутной паузы продолжил:

- А водка, скажу я вам, напиток сло-о-ожный. Ее ведь далеко не каждому можно пить. Тем более, если это не водка, а спирт гидролизный. Ну, слово, короче, за слово, электродом, короче, по столу, получился у нас конфликт... Ко-о-онфликт...

Гольдфарб печально вздохнул.

- Себя я тоже, конечно, ничуть не оправдываю. О-бя-зан был стерпеть. Но - не смог. Сломал аспиранту четыре ребра, ну, и... разжаловали.

- А в-вашего в-визави? - заинтересованно спросил Петр Петрович.

- А он, стал быть, третьего дня выписался, короче, из травматологии, ну, и... перевелся себе на новую кафедру. Был физик-теоретик, стал - агроном.

- Да погоди ты, Петр, с ерундой, - нетерпеливо прервал их Август Януарьевич. - Дальше-то что с нами будет?

- Дальше? Сразу ведь и не скажешь, Валериан Михайлович. Нужно бы все обсчитать.

- Так считай, твою мать! Считай, Рабинович!

- Не так все просто, - Гольдфарб смерил Августа Януарьевича долгим и пристальным взглядом, - до-ро-гой то-ва-рищ. У хронотеории, - он снова вперил в Августа Януарьевича свой наглый и пристальный взгляд, - такой аппарат... Та-кой мат-ап-па-рат... Чудовищный. Неподъемный. Надо быть Хэвисайдом, чтобы выдумать такой аппарат. А чтобы пользоваться им, надо быть Юрой Романенко.

- Что за юра-романенко? - всполошился тов. Семибатько.

- Юрий Юрьевич Романенко, - уважительно ответил Гольдфарб, - лучший математик нашего города. И боюсь, что не только города. Всего СССР.

- Т-так т-тащите его сюда!

- И тащить не требуется. Он уже ждет. У вас в предбаннике. В любую минуту его можно поднять сюда, но, пре-ду-преж-да-ю: Юра - человек со странностями.

- Какая разница, - нетерпеливо прикрикнул тов. Гром-Жымайло, - тащите его сюда!

- Еще раз предупреждаю, - упрямо повторил Гольдфарб. - Юра - человек со странностями. Все математики, между нами говоря, чуть-чуть не от мира сего, но Юра даже и среди математиков умудряется выделяться примерно так же, как выделялся бы рядовой математик среди бригады, скажем, знатных овощеводов. Вы уяснили примерный масштаб Юриных странностей?

- Уяснили, уяснили, - томясь, ответил тов. Гром-Жымайло.

- Звать?

- Звать!

- Ладно, зову. Но на всякий случай в последний раз предупреждаю: Юра - человек со странностями.

Мнение третье:

Юра и вправду оказался человеком со странностями. Войдя, он тут же обрушил на всех собравшихся свой горячий и взволнованный монолог, из которого ни Петр Петрович, ни Август Януарьевич не поняли ни единого слова, за исключением одной-единственной фразы (вернее, даже начала фразы): "В силу данного мне таланта, я..." - все же остальные его слова были густой математической абракадаброй, которую он частично наборматывал, а частично настрачивал по чистому тетрадному листу своим черным и длинным, словно сигара, "Паркером".

Это надо было, читатель, видеть! Как он настрачивал: синусы и арксинусы, дельты, дзеты и гаммы, игреки и эпсилоны, отощавшие интегралы, ощетинившиеся факториалы и солидные, бокастые матрицы - все это с треском выщелкивалось из-под его золотого пера, разлеталось по чистым клеточкам, прилипало к листам бумаги, разрасталось в бесконечные, словно очередь за дефицитом, формулы, после чего безжалостно сокращалось, безудержно съеживалось, сводилось к коротенькому, в четверть строки, остатку и припечатывалось сверху все той же чеканной фразой: "В силу данного мне таланта, я...".

Что же касается его внешности, то она тоже была весьма и весьма необычна. Это была внешность десятилетнего мальчика. Хилые ручки-прутики, пухлые щечки с чахоточно ярким румянцем, трогательный воробьиный носик, вечно взъерошенная челка и карикатурной величины очки - все напоминало в нем классического вундеркинда-третьекласника... И только чуток опосля, чуток остыв и сообразив, что даже самый-самый одаренный вундеркинд-третьекласник доктором наук быть не может, вы скрепя сердце давали ему лет восемнадцать-двадцать. (И лишь где-нибудь через час, досконально его изучив, вы, наконец, начинали различать его истинный возраст: лет тридцать пять - сорок).

- Послушай-ка, Юрочка, - пророкотал Гольдфарб, наблюдавший бесчинства романенковского "Паркера" с почти что отеческой нежностью (так смотрят немолодые, убеленные сединами родители на вошедших в возраст детишек-поскребышей). - Послушай-ка, Юрочка, а какой у всей этой лабуды физический смысл?

- А такой физический смысл, - прокричал Романенко шатким фальцетом, - что гамма больше, чем дельта, если (разумеется!) лямбда не ноль. Вот и весь физический смысл и начхать мне на твой физический смысл!

- Юрочка, не хами, - с деланной строгостью ответил ему Гольдфарб, - а если меньше нуля?

- Кто меньше нуля?

- Лямбда меньше нуля, мудила!

- Тогда (разумеется!) все величины мнимые. Человек мало-мальски грамотный мог бы это понять и сам.

- Т.е.... - игнорируя все романенковские колкости, заключил Яков Михайлович, - т.е. пространство так и остается свернутым. Юрочка-лапочка, а ты мог бы сравнить эту гамму с эм-большое на це-квадрат? Мог бы? Это хотя бы в принципе возможно?

- Не только возможно, - истекая иронией, ответствовал Романенко. - Э-ле-мен-тар-но. Не только я (в силу данного мне таланта), но и любой мало-мальски образованный человек мог бы и сам понять, что гамма (при любых значениях всех прочих параметров) всегда больше, чем М большое на це-квадрат минимум на два-три порядка.

- Так-так-так, - в глубочайшей задумчивости продолжил бубнить Гольдфарб, - так-так-так. Больше, говоришь? Больше... А ежели - резонанс?

- Какой резонанс? - вскипел Романенко. - Где резонанс? Говори формулу.

Гольдфарб вздохнул и насыпал на чистый тетрадный листок жирных матриц.

Романенко взял слабой рукой листок, высокомерно прищурился и вдруг заорал:

- Выходит!

- Выходит? - с тревогой переспросил Гольдфарб.

- Выходит! - истошно вопил Романенко. - Яш-ш-ша! Выходит!! Лямбда стремится к нулю!

- К нулю?

- Ага! И гамма-лярва все ж таки меньше, чем дельта!

- Меньше?

- Ага, меньше!

- Слушай... а тебе ведь начхать на физический смысл?

- Ну, знаешь! - Романенко вдруг перешел с фальцета на бас и с комической взрослостью всплеснул ручками-прутиками. - Я ведь тоже, Яш, человек. У меня ведь жена в Москву уехала.

- Ирка? Уехала? Вот ч-черт... - Гольдфарб виновато отвел взгляд в сторону. - Понимаешь, Юр, ведь практического смысла наш результат не имеет.

- Как... не имеет?

- А вот так... Ни хрена не имеет. Мы ведь знать не знаем, с чем нам надо попасть в резонанс. Хронопараметры внешнего пространства никогда и никем не измерены. Ведь хронотеория Хэвисайда в заоблачных академических сферах никаким, естественно, авторитетом не пользовалась и никому попросту не приходило в голову их измерять. Тем более, что процедура это высокозатратная... Да и хлопотная...

- Ой, как худо, Яш!

- Куда как, Юр, худо!

Здесь Август Януарьевич не выдержал:

- Да чего ж нам делать, ученые вы люди? Что же нам делать-то, а?

Гольдфарб посмотрел на Романенко. Романенко на Гольдфарба.

- Ну, что, Яш, я скажу?

- Говори, Юр.

Романенко поправил свои огромные, как бы на вырост купленные очки и произнес пронзительным детским фальцетом:

- Ничего не делать. Просто жить.

Глава V.  Заговор

Уютный и небольшой кабинет, отделанный скромным каррарским мрамором. На дверях кабинета неброская золотая табличка:

Т.А. Попрыгуй Зав отделом           Оргий и Вакханалий

В кабинете двое: сам Т.А. Попрыгуй и хорошо знакомый читателю П. П. Семибатько. Попрыгуй и Семибатько играют в шахматы. В углу еле слышно трындит телевизор.

Т е л е в и з о р. (доносящимся как сквозь подушку голосом Озерова): Да-а... не-е-елегко сегодня придется спа-артаковцам.

П о п р ы г у й. Как вам, Петр Петрович, погодка сегоднинская? Дождичек в 17.15 особенно был приятным.

С е м и б а т ь к о. П-преувеличиваете, Тамерлан Аркадьич, как всегда, п-преувеличиваете. Мои орлы который год у семнадцать-пятнадцатьного дождика температурку замеряют. Семь лет подряд - двенадцать с половиной градусов.

П о п р ы г у й. И все ж таки было в нем нечто эдакое... приятнинское. Вы поняли, Петр Петрович, на что это я намекаю?

С е м и б а т ь к о. Понял я тебя, Тамерлан Аркадьич, понял. А вот ты, Тамерлан Аркадьич, з-заметил ли новое платье у гром-жымайловской секретарши? О-оригинальная такая расцветка - в к-крапинку. И д-декольте... До п-п-пупа. Понял ты, на что я теперь намекаю, Тамерлан Аркадьич?

П о п р ы г у й. В общих чертах, Петр Петрович, схватываю.

Т е л е в и з о р. (голосом Николая Озерова): Да-а... не-е-елегко сегодня придется спартаковцам.

Посторонний слушатель, равно как и наблюдатель, наверняка не заметил бы ровным счетом ничего странного в этом заурядном обмене чиновничьими новостями. Может, и сам этот посторонний слушатель (равно как и наблюдатель) не удержался б и вставил бы свое наблюдательско-слушательское словцо о капризах погоды, о мастях и статях гром-жымайловской секретарши, о нелегкой судьбе футблистов-спартаковцев и о... да, мало ли о чем еще! И, повторяем, ровным счетом ничего этот гипотетический слушатель-наблюдатель не заметил бы в кабинете Тамерлана Аркадьича ни необычного, ни странного за исключением разве что одного - разыгранной Петром Петровичем и Тамерланом Аркадьичем партии в шахматы.

Ибо дебют, выбранный Петром Петровичем и Тамерланом Аркадьичем, был, прямо скажем, новым и свежим словом в двухтысячелетней истории шахмат. Дебют был отмечен печатью изысканности и глубины: это был некая (надо признаться, достаточно странная) помесь ферзевого гамбита с сицилианской защитой и испанской партией. Ладья Петра Петровича уже пятый ход стояла под боем, что, в прочем, напрочь игнорировалось обоими партнерами: Тамерлан Аркадьевич упорно елозил конем с поля с8 на поле в6 и обратно, а Петр Петрович исполнял не менее диковинный перепляс ферзем на королевском фланге.

П о п р ы г у й. Ну, а сам-то?

С е м и б а т ь к о. (побивая собственного слона): Н-ни капли не пьет. И все б-бегает, б-бегает трусцой возле дачи.

П о п р ы г у й. Добегается.

С е м и б а т ь к о. О-осторожно, Тамерлан Аркадьевич.

Т е л е в и з о р. (голосом Николая Озерова): Да... не-е-еле... Го-ол! Го-о-о-л! Го-о-о-о-ол!!!

А между тем, Петр Петрович и Тамерлан Аркадьевич замышляли не более и не менее как государственный переворот. Притом, что ни Петр Петрович, ни Тамерлан Аркадьевич по складу своих натур интриганами не были. К перевороту их подталкивала неумолимая логика обстоятельств.

Судите, сами, читатель. Со дня Катастрофы минуло долгих шесть лет. А, может, и долгих семь лет. А, может, и долгих восемь. Точный счет времени был, увы, навсегда потерян. Нет, в ведомстве Петра Петровича был, естественно, специально выделенный именно для таких целей человек, в чью прямую обязанность входил строжайший учет сменявших друг друга 12-х чисел. Но человек этот уже лет пять, как вышел на пенсию, а, выходя на пенсию, неизвестно куда подевал всю отчетность. Так появилась дыра в летоисчислении.

Все эти шесть-семь-восемь лет политико-административное устройство города N на реке М оставалось прежним. Нет, кое-что, безусловно, пришлось менять. Были, скажем, в городе N такие учреждения, где именно по двенадцатым числам платили жалованье. С этим дедушкиным обычаем пришлось без сожалений расстаться. Платить зарплату работникам этих учреждений каждый день было бы политически наивно.

В то же время на большинстве промышленных предприятий города N зарплату выдавали пятнадцатого. И здесь руководству партии пришлось решительно вмешиваться. Было непростительной близорукостью вечно поддерживать рабочий класс в критическом состоянии "три дня до зарплаты".

(Специальным постановлением бюро обкома зарплату и аванс на таких предприятиях велено было платить по "условно пятым" и "условно двадцатым" числам каждого условно нового месяца)

Но все эти перемены носили, конечно, характер сугубо косметический. В главном же все оставалось по-прежнему: неизменной оставалась скрупулезно соблюдавшаяся все эти шесть-семь-восемь лет программа теле - и радиопередач, неизменным оставался скрупулезно ложившийся по утрам в почтовые ящики граждан номер газеты "Правда", неизменными оставались пунктуально проводившиеся ровно в час дня общегородские собрания, клеймившие генерала Пиночета, равно как не претерпел абсолютно никаких изменений имевший быть ровно в 16.15 единый политчас, посвященный историческим решениям XXIII съезда партии.

И все эти мероприятия давно уже не выжимали из граждан ни капли энтузиазма. По ежедневно стекавшейся к Петру Петровичу информации почти 95% граждан-участников общегородских собраний, не испытывали никаких отрицательных чувств к генералу Пиночету, в то время как не менее 97-98% граждан, посещавших единый политчас, испытывали резко выраженные негативные чувства к XXIII съезду партии. Что же касается не менявшегося уже семь лет подряд номера газеты "Правда", то его во всем городе давно уже читал один человек, а именно: старый большевик Отто Юльевич Гамбургер - член РСДРП (б) с 1905 года, личный друг Карла Либкнехта и ветеран интербригад.

(Ежеутренняя встреча подслеповатых глаз с неровными строчками "Правды" давно уже стала для Отто Юльевича точно таким же физиологическим актом, как и ежеутренний же поход в туалет, как неизменно следовавшее за ним равнодушное пережевывание 250 грамм безвкусной и клейкой овсяной каши, и как те педантично выполнявшиеся перед зеркалом пять-шесть ритуальных вздрагиваний, которые он называл "физзарядкой").

Но ситуация в городе была не просто плохой. Ситуация еще и на глазах ухудшалась. Так, рабочие завода "Монументскульптура" уже две недели фактически бойкотировали единый политчас, а учащиеся средней школы №238 уже четвертый день подряд фактически срывали общегородское собрание. Особую же тревогу, вызывали, как всегда, настроения интеллигенции. Так, директор Кульмановской обсерватории Киселев Добрыня Израилевич с некоторых пор стал систематически позволять себе махровые антисоветские высказывания. В частности, неоднократно именовал членов Бюро обкома "обкомовскими мудрецами", а лично к товарищу Гром-Жымайло приклеил гнусную кличку "обермудак". Даже старый большевик Отто Юльевич Гамбургер (как докладывал другой старый большевик Аарон Пейсахович Могендовид) не далее как сегодня утром впервые в жизни отшвырнул в сторону номер газеты "Правда" и с неизжитым за семьдесят лет жизни в России верхнегерманским акцентом закричал:

- Они там ф Ци-ика сафсем уше не снают о чем им писа-а-ать!

Сами ведь понимаете, товарищи, что если такое стал себе позволять большевик с дореволюционным стажем, то что вообще можно было требовать с простых беспартийных граждан?

Итак, ситуация была критической. Ситуация была ужасающей. Ситуация, повторяем, ухудшалась прямо-таки на глазах. Ситуация требовала действий, действий и еще раз действий.

А что мог тот же Петр Петрович в данной конкретной ситуации предпринять? Поставить вопрос на Бюро? Не раз и не два пытался Петр Петрович со всей остротой поставить на Бюро обкома вопрос о том, а не следует ли обкому партии по-ленински гибко приспособить работу всех подчиненных ему организаций к конкретным условиям свернувшегося времени и пространства.

Не раз и не два, товарищи! А какой был толк?

Да никакого!

Формалисты, буквоеды и ретрограды в лице Гром-Жымайло, Осьмибрюшко и Неунывай-Скамейко не давали Петру Петровичу буквально ни рта раскрыть, ни слова сказать, ибо формалисты, буквоеды и ретрограды в лице Гром-Жымайло, Осьмибрюшко и Неунывай-Скамейко давно уже большинство важнейших решений принимали сугубо келейно, давно уже на практике подменили собой Бюро, и - фактически - давно уже поставили себя над партией.

А вот этого Петр Петрович не прощал никому и никогда. Когда кто-нибудь (или что-нибудь) ставили себя над Партией. Вот т.т. Берия и Хрущев в, соответственно, 1953 и 1964 годах отважились поставить себя над Партией и где теперь т.т. Берия и Хрущев?

"Партия, - любил повторять Петр Петрович, - оценивает в глаза, за глаза и между глаз"!

А как же вы думали, дорогие товарищи? В глаза, за глаза и между глаз! Это ведь вам не х... собачий, это - Партия!

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Петр Петрович вздохнул, неловким жестом поправил большие очки в золотой оправе (от впервые надетых ровно неделю назад огромных очков в литой золотой оправе на рабоче-крестьянском лице Петра Петровича вдруг нежданно-негаданно выступило нечто старорежимно-барственное) и убрал наконец свою ладью из-под боя.

- Ну, что, Тамерлан Аркадьич, стало быть, завтра? - спросил он бархатным вечерним голосом.

Тамерлан Аркадьич вскочил и пугливо зыркнул куда-то в угол.

- Так что, Тамерлан Аркадьич, завтра? - все тем же звучным и влажным вечерним голосом повторил Петр Петрович.

Тамерлан Аркадьевич на цыпочках подкрался к телевизору и до предела усилил звук.

Телевизор (голосом Арнольда Шварценеггера) оглушительно гаркнул: "Сак май дак!"

- Т-с-с, - прошептал Тамерлан Аркадьевич, - завтра, так завтра.

Глава VI.  Завтра

Итак, завтра...

А что нам, читатель, завтра? Давай-ка лучше поговорим. Поговорим просто так. Поговорим, как советовал классик, о вещах необязательных и потому приятных.

Давайте порассуждаем о мистической силе телевиденья.

Нельзя преувеличить могущество голубого экрана. Богатство, ум, красота, сама гениальность - все ничто перед его волшебным сиянием. Ибо телеэкран - это не просто окно в реальность. Телеэкран - это и есть реальность. Того, чего нет на экране, того (прости за трюизм) на 99% нету в действительности.

Ибо что главное в жизни? Деньги?

Как бы не так - деньги.

Сравни серую, словно портянка, жизнь директора Апраксина рынка с разноцветным загадочным существованием пузатого дядечки, объявляющего по НТВ прогноз погоды. Сравни и реши, кто из них червь и раб, а кто Царь и Бог?

Сравни и пойми, что настоящая граница между элитой и быдлом проходит по хрупкой поверхности телеэкрана.

И человек-счастливчик, протаранивший эту грань, не только вливается в до предела узкий круг теле и радиоаристократии, не только досыта тешит свое тщеславие, но и, по сути, превращается в безотказно действующий виртуальный штамп, оставляющий миллионы и миллионы отпечатков.

Ибо миллионы мужчин, к которым он ежевечерне сходит с телеэкранов, постепенно заражаются его манерой шутить, его манерой молчать, его манерой курить и стряхивать пепел на пол, его манерой вставлять между фразами словечко-паразит "м-м-да", его манерой одеваться во все черное и прикрывать лысину шляпой.

А десятки миллионов женщин (вне всякой зависимости от его реальной мужской привлекательности) ежевечерне видя его, начинают его желать, постепенно впускают его в хрупкий и трепетный мир своих сексуальных фантазий и, по сути, именно ему, а не своим осточертевшим реальным мужьям рожают миллионы и миллионы теледетишек.

Ибо телеэкран, господа, это - великая сила. Богатство, ум красота, сама гениальность - все ничто перед его волшебным сиянием.

Скажем, какой-нибудь Влад Сташевский по самую шляпку вколочен в нашу действительность ⁴ , а какого-нибудь Фазиля Абдуловича Искандера в ней попросту нет.

(Притом, что Фазиль Абдулович - гений, а Влад человек, мягко говоря, заурядный).

Так чем же перешиб уважаемый Влад переведенного на сто сорок семь языков писателя?

Талантом? Умом? Красотой? Обаянием?

Не смешите.

Ничего этого у многоуважаемого Влада попросту нет. Нет ни таланта, ни ума, ни обаяния. Его единственный дар - это остро вписанная в современность клевость. Его единственное достоинство в том, что он - клевый чувак.

Кто угодно станет клевый чувак, ежевечерне мелькая внутри телевизора. Абсолютно кто угодно. Даже абсолютно нефотогеничный Ф.А.Искандер. Дайте мне пятнадцать минут эфира в день, и я за неделю влюблю страну в его вечно нахмуренное лицо с кустистыми брежневскими бровями.

Дайте мне пятнадцать минут эфира - и страна простит ему все, даже ум и талант.

Ибо телеэкран - это великая сила. Богатство, ум, красота, сама гени... впрочем, мы об этом, кажется, где-то уже говорили.

Телеэкран - это власть. П.П. Семибатько отлично сие понимал. Задуманная им революция была революцией виртуальной.

Революция началась ровно в 17.30.

Ровно в 17.30 на экране появилась на редкость симпатичная барышня. Ослепительно улыбаясь, барышня объявила, что по многочисленным и т.д. и т.п. просьбам граждан вместо ранее объявленного х/ф "Ждите меня, острова!" будет показан х/ф "Автомобиль, скрипка и собака Клякса ".

Ошарашенный город N прилип к телевизорам.

Дальше - больше! Ровно в 19.15 все та же ослепительно юная дикторша, все так же обворожительно улыбаясь, объявила, что вместо матча 1/32 финала Динамо (Ленинград) - Котайк (Абовян) будет показан матч 1/16 финала Котайк (Абовян) - Спартак (Москва).

А ровно в 21.45 по приказу все той же моментально полюбившейся гражданам красавицы-дикторши была показана очередная (16-ая!!!) серия х/ф "Юность Шварценеггера".

Именно в 21.45 к телевизору сел Август Януарьевич Гром-Жымайло.

Дело было на даче (последние годы Август Януарьевич почти что безвыездно жил на даче) на верхней застекленной террасе, давно уже заменившей Августу Януарьевичу нечасто посещаемый им городской Кабинет.

Уютно устроившись перед телеэкраном и машинально прихлебывая прямо из горлышка чрезвычайно полезный для здоровья однопроцентный ацидофилин, Август Януарьевич с привычным нетерпением ждал тех из года в год открывавших 15-ю серию кадров, где А. Шварценеггер очень быстро и профессионально бьет морды тт. Каменеву и Зиновьеву, но вместо этого увидел возмутивший его своей незнакомостью кадр, где А. Шварценеггер выдирал бороденку т. Троцкому. Дальше - больше! Вместо особо любимой Августом Януарьевичем классической сцены, где А. Шварценеггер, руководствуясь постановлением ЦК "О журналах "Звезда" и "Ленинград", раз за разом отшлифовывал жим лежа, он увидел непривычное, преисполненное ошеломляющей и абсолютно ничем не оправданной новизны действо, где А. Шварценеггер отрабатывал становую тягу, руководствуясь статьей товарища Ленина "Как нам реорганизовать Рабкрин".

Август Януарьевич, по своему обыкновению, однообразно выругался и сунул задрожавший от возмущения палец в розовый диск спецсвязи.

- В ПОРОШОК, - вертелось у него в голове. - В ПОРОШОК. Сотру.

И все также ходящим от негодования крутым ходуном указательным пальцем он набрал номер т. Попрыгуй.

(Т. Попрыгуй, наряду с основной работой в Отделе оргий и вакханалий, курировал на Бюро также и электронные СМИ).

- В ПОРОШОК, - продолжал по инерции твердить Гром-Жымайло. - В ПОРОШОК. Сотру. БЫЛ т. Попрыгуй, и НЕТ т. Попрыгуй.

Однако номер заведующего Отделом оргий и вакханалий ответил долгим, звенящим в ухе молчанием.

Однообразно выругавшись, Август Януарьевич набрал номер тов. Семибатько.

Не ответил никто.

Окончательно осатанев, Август Януарьевич трахнул всем кулаком по кнопке вызова секретарши.

- Слушай, Виктория, - выпалил он, когда парой секунд спустя к его столу неслышно подплыла секретарша, - что у меня, бл..., со связью?!

Пожилая и некрасивая Виктория Викторовна печально вздохнула и опустила взор.

- Вик-то-ри-я, что у меня, бл..., со связью?

- Август Януарьевич, - осторожно произнесла секретарша и вдруг еще раз вздохнула, подняла просиявший взгляд и впервые за все четырнадцать лет беспорочной службы посмотрела своему шефу прямо в глаза. - Август Януарьевич, я вам... очень давно хотела сказать... хотела сказать... не ругайтесь, пожалуйста... матом...

- Что-о-о?!

- Август Януарьевич, связь отключила я.

- Что-о?!!

- Связь отключила я. По приказу Петра Петровича.

- Какого, бл..., Петровича?!!!

- Семибатько.

И здесь за спиной у Августа Януарьевича кто-то осторожно громыхнул сапогами.

Август Януарьевич обернулся - за спиной у него сконфужено переминались с ноги на ногу два чекиста.

Один был красивый и молодой. Другой (в годах) слегка походил на Буденного.

Красивый и молодой сделал решительный шаг вперед и ловким, отточенным жестом вытащил из-за спины пару наручников.

- Вы это оставьте! - пронзительным тенором закричал Август Януарьевич. - Вы это, бл..., оставьте! Сейчас, бл..., не тридцать седьмой год!

- Да Август же Януарьевич, - отечески гакая, утешил его похожий на Буденного, - да это же ж все для проформы.

- Исключительно для проформы, - кивнув головой, подтвердил красивый и молодой.

Август Януарьевич сунул руки в тесные кольца наручников и заплакал.

Глава VII.  Пять  лет  после  завтра

Читатель. Еще раз представь не раз уже виденный тобой кабинет Главы Администрации на пятом (самом последнем) этаже величественного здания Ста Сорока Канцелярий. Это очень красивый и очень большой Кабинет. Очень и очень большой. Величиной с футбольное поле.

Кабинет практически пуст. В самом центре его сверкающего лакового озера возвышается один-единственный, кажущийся крохотным, среди всей этой неохватной шири письменный стол. Над столом возвышается Петр Петрович.

Петр Петрович заметно одряхлел и постарел.

Петр Петрович улыбается.

Петр Петрович доволен.

Ему просто нравится быть Главой Администрации. Очень и очень нравится. Очень, очень и очень.

Хотя в чем, казалось бы, прелесть этого, ох, какого нелегкого и, ох, какого хлопотливого дела?

Ну, Кабинет. Да - кабинет. Прежний кабинет Петра Петровича был, конечно, поменьше, но не так, чтоб намного.

Ну, само собой, Должность. Глава, как-никак, администрации. Ну, само собой: почет, авторитет, уважение. В своей прежней должности - начальника N-ского КГБ Петр Петрович никогда не испытывал недостатка ни в почете, ни в авторитете, ни в уважении.

Так в чем же все-таки смак этого, ох, какого нелегкого и, ох-ох, какого хлопотливого дела?

А весь смак в том, что ты - первый. ПЕРВЫЙ. Тому и не разъяснишь, кто этого не попробовал.

Ну, вот есть, например, у Петра Петровича лицо. Лицо, прямо скажем, завалящее, непородистое. Но с тех пор, как Петр Петрович стал - первым, лицо это само собой налилось какой-то Государственной Силой. Печать какой-то Державной Значительности лежала отныне на этом лице. Все это видели, да и сам Петр Петрович это - видел.

А вытури Петра Петровича из Кабинета, останется на его лице хоть капля значительности?

То-то.

Петр Петрович взял непослушными пальцами номенклатурную сигарету "Новость" и с наслаждением закурил. Со дня снятия Гром-Жымайло прошло лет пять или шесть. Ну, максимум семь. В крайнем случае - восемь.

Петр Петрович вздохнул. Так и не удалось ему толком наладить отчетность. А ведь как исступленно некогда мечтал Петр Петрович наладить пунктуальнейшую отчетность и, вообще, раз и навсегда покончить со всем этим гром-жымайловским бардаком, но... получилось, товарищи, далеко не все из того, о чем он мечтал, заступая в должность.

Петр Петрович еще раз горько вздохнул, и выпустил густое облачко белого дыма... Ему вдруг ясно припомнились первые дни и месяцы после переворота. "Пожилые реформаторы" - так ласково звал их народ. "Пожилыми реформаторами" прозвали в языкастом народе тот, самый первый состав оргбюро: самого Петра Петровича, его умницу-первого зама Сидора Сидоровича и легендарную восьмерку рядовых членов: Пал Палыча, Михал Михалыча, Вадим Вадимыча, Сурен Суреныча, Василь Василича, Степан Степаныча, Семен Семеныча и Акопа Акоповича.

(Тамерлан Аркадьевич, хотя и был, конечно, и душой и телом переворота, в новый состав оргбюро - так получилось - не вошел и через месяц-другой вышел по состоянию здоровья на пенсию).

Петр Петрович улыбнулся и выпустил новое облачко горького дыма. Перед его внутренним взором проплыли до боли знакомые лица членов того оргбюро.

Да... народ в оргбюро подобрался отборный, матерый. У каждого члена бюро был свой, лишь ему одному присущий значок: у одного - биллиардной чистоты лысина, у другого - восемнадцать свисающих на самую грудь подбородков, у третьего (у Акопа Акоповича) вообще не было ни ног, ни рук. В инвалидной коляске приезжал на заседания оргбюро героический Акоп Акопович!

Да что уж там говорить! Случайных людей в оргбюро не было. Ведь каждый седой волосок из зеркальной лысины Сидор Сидоровича был возложен им на алтарь народно-хозяйственного строительства и потом уж взошел - где заводом, где баней, где клубом, а где густо унавоженной и вовсю плодоносящей колхозной теплицей. А каждый из восемнадцати подбородков Василь Василича вместил в себя годы и годы беспорочной чиновничьей службы, вобрал километры подписанного и целые десятилетки высиженного, а их розовый, нежный, воистину драгоценный жир был плодом сотен, сотен и сотен пайков из лучших обкомовских распределителей. Каждая из рук и ног Акопа Акоповича... Да хули там говорить! Ведь руки и ноги Акопу Акоповичу отрубил (шашкой, по пьяному делу) не кто-нибудь, а сам маршал Жуков!

(Сперва обрубил, а потом и отблагодарил - продвинул. Ох, и продвинул!).

- Да-а... - направив затуманенный ностальгией взор в потолок, радостно выдохнул Петр Петрович, - это, бл..., были люди. Лю-ди! Недаром нас, пожилых реформаторов так любил и так уважал народ.

Так ведь и было за что уважать. Ну, во-первых... во-первых, в городе все было тихо- мирно. В городе уже очень давно, уже года два-три, фактически длилось 15-е число и весь рабочий класс, трудовое крестьянство вкупе с народной интеллигенцией города напряженно готовились к приходу очередного, 16 сентября.

Программа ТV на последние 2 - 3 года:

17.35 - х/ф "Аршин мал алан".

19.10 - футбол, 1/8 финала Котайк (Абовян) - Динамо (Киев).

21.00 - как положено, программа "Время".

21.45 - х/ф "Юность Шварценеггера". Заключительная 18-ая серия.

- Да-а, - подумал Петр Петрович, давя в огромной чугунной пепельнице докуренную почти до фильтра сигарету "Новость", - мы, пожилые реформаторы, обеспечили, что там ни говори, неуклонное поступательное движение вперед. И от многих бед и несчастий спасли свой народ. Но - не от всех.

Нет. Не от всех.

Во-первых, появилась Заграница. К счастью - липовая. (В ней жили точно такие же советские люди, как и в городе N на реке М.) Настоящей Заграницы - с рекламами, с голыми бабами, с надменными холеными жителями, лопочущими, чуть что, не по-русски, такой Заграницы не было. Бог спас. А была лишь такая Заграница: страна Эменесия, страна Ветерания и страна Пионэрия - Страна Счастливого Детства.

Во-вторых, развилась спекуляция временем. Собственный правнук Петра Петровича - Тимофей частенько, надо ведь правду сказать, частенько якшался с этими самыми спекулянтами и по бешеным ценам скупал у них время. В квартире у правнука царил 79, кажется, год: играл ансамбль с идиотским названием "Абба", приходившая в дом молодежь носила облегающие свитера-водолазки и педерастические туфли-платформы и стоило ансамблю "Абба" завести свое "мани-мани-мани", как вся молодежь тут же начинала синхронно дергаться и забрасывать чуть не под самый потолок свои здоровенные туфли-платформы с нанесенной на них фабричной краской "модной потертостью".

Впрочем, Петр Петрович не жаловался. Вон, у Василь Василича его двоюродный внук и сам стал фарцовщиком времени. Бедный Василь Василич даже стеснялся сказать, какой в хоромах у внука был сейчас год. (Не то 85, не то 83). В квартире у внука творились вещи жуткие, страшные: стоял галдеж и картеж, сладострастно наяривал козлоногий ансамбль по имени "Модерн Токинг" и вся приходившая к внуку в дом молодежь была одета просто по-скотски. Девки носили кожаные мини-юбки, едва прикрывающие пупок, а парни - просторные джинсовые шаровары, надувные нейлоновые куртки и эти, как их... кроссовки.

Иногда, устав лапать друг друга под музыку "Модерн Токинга", эта, позабывшая и стыд и страх молодежь набивалась всем скопом в дальнюю комнату и смотрела невиданную и неслыханную заграничную штучку под названием видео - что ли - магнитофон. (Маленький такой телевизор с голыми тетками).

- Да-а, - умудренно прошамкал Петр Петрович, - молодежь - она ведь это ... она ведь всегда молодежь.

- В-третьих, - продолжил мысленно перечислять недостатки Петр Петрович, - в третьих, появились... - Петр Петрович весь, как маков цвет, заалел и прилип от смущения взглядом к полу. - Появились... даже стыдно сказать. Появились политические партии. Откуда они взялись, так навсегда и осталось загадкой. Если б лет десять назад кто-нибудь сказал Петру Петровичу, что в их городе N на реке М возможны политические партии, то Петр Петрович над таким человеком сперва бы очень долго смеялся, а потом бы, естественно, посадил. Хотя, шут его знает, может, и не посадил. Да нет, нет - посадил... Но факт остается фактом. В их городе N на реке М появились политические партии.

- С чего это все началось? - с тревогой подумал Петр Петрович.

Пожалуй с того, что развалилось Правительство Пожилых Реформаторов.

Да! Этот отборный, матерый, этот не пальцем деланный партийно-хозяйственный люд, эти номенклатурные чудо-богатыри, эти, казалось бы, сносу не знающие люди-гвозди с годами проржавели, просели и дали, надо честно признать, слабину.

Первым дал слабину героический Акоп Акопович. Героического Акопа Акоповича убрал, если честно, сам Петр Петрович. Сдал его в N-ский Дом Хроников. Сдал к херам. Героический Акоп Акопович был человеком кипучим и - одновременно - просто запредельно неумным. Сочетание глупости и кипучести придавало любому его начинанию всесокрушающий эффект. Даже сейчас, в N-ском Доме Хроников он был все так же неумен и кипуч, все так же лучился энергией, т.е. сутками напролет сволочил санитаров, костерил фельдшеров, донимал врачей и, сплетая по-византийски тонкую сеть интриг вокруг начальника отделения, вгонял того в зеленую тоску

- Потом... что же было потом? - Петр Петрович мучительно сморщил свой высокий и узкий, обтянутый тонкой старческой кожей лоб. - А! Потом Василь Василич обвинил Сидора Сидоровича в бонапартизме, а тот его - в волюнтаризме, монетаризме и стремлении огульно хватать верхи. Пришлось прогонять обоих взашей. Потом Пал Палыч впал в субъективный идеализм. Потом Михал Михалыч не сумел работать по-новому. Потом... что же было потом? А! Потом Степан Степаныч спелся с Сурен Суренычем и, совратив Семен Семеныча, они стали (втроем) подкапываться под него самого. Под Главу. Пришлось, естественно, гнать всех троих. Потом пришлось избавиться и от Вадим Вадимыча. (Петр Петрович уже и не помнил, за что).

...И не то беда, что один за другим исчезали номенклатурные чудо-богатыри, а то беда, что на их место в бюро прибивались какие-то безвестные юноши, какие-то жидконогие и безусые сорокапятилетние юнцы, какого-то совершенно неизвестного Петру Петровичу типа - наглые, хваткие и агрессивные. А когда Петр Петрович, раскусив этих юношей, выбрасывал их из бюро вон, юнцы не желали уходить по-хорошему да по-тихому, нет, они начинали подымать невообразимый вой и шум, они начинали напропалую гадить, вовсю выступать на митингах, пускать на Петра Петровича всевозможную напраслину и клевету и, в частности, создавать собственные (sic!) партии.

Один за другим проходили перед мысленным взглядом Петра Петровича эти растерявшие и честь, и совесть юнцы. Вот бывший директор завода "Монументскульптура". Петр Петрович ясно представил его по-прежнему геометрически правильные, хотя и слегка обезображенные временем черты (пока суть да дело, юный директор успел разменять полтинник). Этот наглец-директор взял - и на тебе! - организовал так называемую "Партию сельской интеллигенции". Сия, с позволения сказать, политическая партия призывала каждые пятьсот дней переходить к новому числу.

А бывший университетский приятель директора, этот жирный алкаш, что заехал сюда на несколько дней из Москвы, а потом угодил под сокращение пространства-времени и навечно застрял в городе N на реке М, этот недалекий человек возглавил так называемую "Партию городской интеллигенции". Партия призывала менять число каждую (sic!) неделю.

Изгнанный за бонапартизм Сидор Сидорович (Сидор Сидорович ничуть не отставал от молодых) создал партию, призывавшую двигаться назад, а не вперед, - к 11, 10, 9 и так дальше числу. Его "Партия движения Назад с лицом, повернутым Вперед" была одной из самых популярных в городе, а портретами улыбающегося Сидора Сидоровича с его фирменным слоганом: "Мы политикой не занимаемся, мы огурцы рОстим" были оклеены в городе N все столбы.

Был еще выгнанный за идеализм Пал Палыч. Но этот не опасен - болтун...

Такова была ситуация во вверенном Петру Петровичу городе N на реке М.

- Но при всем при том, - удовлетворенно констатировал Петр Петрович, - ситуация в городе все же находится под контролем. Под очень жестким контролем. Под очень, очень и очень жестким контролем.

Хотя, конечно, над этим жестким контролем не мешало бы установить еще один, сверхжесткий контроль. А над этим сверхжестким контролем, под контролем которого находится тот контроль, под контролем которого находится вся ситуация в городе, следовало бы установить еще один - сверхсупержесткий контроль, который будет осуществлять функцию неукоснительного контроля над тем контролем, под контролем которого находится тот контроль...

Петр Петрович почувствовал, что мысль ему не дается. Для удобства воображения Петр Петрович мысленно представил себе самый первый контроль, под жестким контролем которого находилась вся ситуация в городе, в виде маленькой собачки типа болонки. Второй же контроль, под контролем которого находился контроль-болонка, он представил в виде собаки побольше, на вроде дога. И, наконец, третий суперконтроль, под сверхжесточайшим контролем которого находятся оба первых контроля, Петр Петрович представил в виде огромной собаки, величиной с лошадь.

Все три собаки энергичной трусцой бежали по узкой лесной дорожке, причем самый маленький и самый первый контроль, контроль-болонка все норовил подобраться поближе к контролю-догу, с тем, чтоб затаится, изловчиться, оседлать его молниеносным скачком и, яростно вращая коротким курчавым хвостиком, совершить с ним содомский грех. Но, не обращавший на него ни малейшего внимания контроль-дог, сам все время стремился подобраться вплотную к контролю-лошади, с тем, чтоб тоже, в свою очередь, затаиться, изловчиться, совершить молниеносный бросок и отхватить ему болтающийся между ног гигантский детородный орган.

- Кончай дурить! - пролаял тяжким басом контроль-лошадь. - Кончай дурить, мужики. Мы - у цели.

- У какой у цели? - протяфкал в ответ контроль-дог срывающимся на бас подростковым тенором.

- Да, у какой? - поддержал его контроль-болонка тонким фальцетом.

- У какой, у какой! - рявкнул главный контроль. - Да у охотничьего же домика!

Все три контроля (тут же превратившиеся из собак в евреев) стали протискиваться в низкие и узкие двери охотничьего домика, причем в этих низких дверях от тесноты и толчеи они практически сразу слились в какого-то одного, неуловимо знакомого и очень (внешне) неприятного человека.

Петр Петрович присмотрелся к незнакомцу попристальней и тут же безо всякого труда узнал его. Да и как же было Петру Петровичу не узнать его, когда этот очень (внешне) неприятный человек был он сам - товарищ Семибатько Петр Петрович.

Товарищ Семибатько Петр Петрович осторожно, на цыпочках вошел в охотничий домик и предельно внимательно осмотрел его. На самый первый взгляд в помещении не было никого. Петр Петрович вгляделся попристальней - в помещении было полно народу. Это был свой, до боли знакомый и до боли родной советский народ: какие-то ветхие орденоносные старички, какие-то упитанные голоногие пионеры, какие-то партийные пожилые еврейки с тонкими черными усиками.

- Мо-ло-дой че-ло-век! - по слогам прокричала ему одна такая пожилая еврейка, чьи крошечные черные усы вдруг напомнили Петру Петровичу точно такие же нитевидные усики одной американской кинозвезды, исполнявшей заглавную роль в кинофильме "Унесенные ветром". - Мо-ло-дой че-ло-век! А вы зна-е-те, что я родилась в ордена Ленина Калининградской области имени Л.М. Кагановича? А вы зна-е-те, мо-ло-дой че...

Не дослушав ее, товарищ Семибатько помчался вперед. Оттолкнув локтем какого-то бородатого пионера в лаптях, он увидел...

Товарища Пельше!

Товарищ Пельше лежал, картинно раскинув руки и ноги, и на показ истекал неправдоподобно густой и алой кровью.

Истекая кровью, он не забывал причитать очень и очень жалобно:

- Пошто ты меня убил, Петр Петрович? Пошто ты меня убил, Петр Петрович? Ах, Петр Петрович, Петр Петрович, пошто ты меня, старика, убил?

Петр Петрович, очертя голову, бросился к нему и попытался было закрутить ему в горле специальный вентиль (Такой круглый ребристый вентиль, как четко помнил Петр Петрович, должен был находиться в горле практически каждого члена Политбюро). Закрутив этот вентиль, Петр Петрович смог бы раз и навсегда перекрыть эту бьющую толстым и твердым фонтаном неправдоподобно густую и алую кровь, но - между товарищем Пельше и Петром Петровичем вдруг соткался из воздуха двух с половиной метровый товарищ Андропов и сказал скучным голосом, теребя волосок над губой:

- Товарищу Семибатько Петру Петровичу за убийство товарища Пельше Арвида Яновича, совершенное неоднократно и с особым цинизмом, предлагается объявить... да, ладно, все мы, товарищи, люди, все мы, хе-хе, человеки... предлагается объявить совершенно нестрогий выговор безо всякого занесения.

Но лишь только Петр Петрович успел облегченно вздохнуть, как вдруг из-за спины двух с половиной метрового товарища Андропова высунулся двадцати двух сантиметровый тов. Гром-Жымайло и тонким, противным, откровенно бьющим на жалость голосом завопил:

- А я говорю, с занесением! А я говорю, с занесением! С за-не-се-ни-ем, я го-во-рю! Юрий Владимирович, ему нельзя без занесения. Он ведь меня тоже убил.

Петр Петрович сперва решил незаметно, пока никто не видит и не слышит, схватить крошечного (двадцати двух сантиметрового) тов. Гром-Жымайло и еще разочек-другой его убить, но потом, убедившись, что со дня своей смерти тов. Гром-Жымайло просто на редкость в физическом смысле поздоровел и окреп, тов. Семибатько почел за лучшее убежать, но крошечный тов. Гром-Жымайло вдруг резко-резко протянул к нему свои удивительно длинные тонкие, сплошь заросшие фиолетовым пухом руки, и тов. Семибатько вдруг с крайним ужасом ощутил, что оттолкнуть эти страшные руки у него не хватает ни моральных, ни физических сил, ибо все тело Петра Петровича вдруг пронзила противная ватная слабость, а крошечный (двадцати двух сантиметровый) тов. Гром-Жымайло вдруг крепко-крепко его схватил, легко, как целлулоидного пупса, подбросил, прильнул к его тоненькой шее, что-то крайне нужное и важное в ней перекусил, а потом вдруг нежно, томно и жарко зашептал ему в самое ухо:

- Петр Петрович, проснитесь! Петр Петрович, проснитесь! Товарищ Семибатько, вставайте немедленно!

Петр Петрович открыл глаза. Перед ним стояла его секретарша. Милая, уютная, старенькая секретарша Виктория Викторовна.

- Товарищ Семибатько, вставайте! Товарищ Семибатько... а, вы уже проснулись?

Петр Петрович радостно кивнул. Потом еще раз облегченно выдохнул, полез в лежавшую на столе початую пачку "Новости", пошуровал в ней негнущимися желтыми пальцами, достал коротенькую сигарету и с наслаждением закурил.

Закурив, он вопросительно посмотрел на не спешившую уходить Викторию Викторовну.

- Товарищ Семибатько, - как-то странно робея, сказала она, - здесь к вам два... два товарища... по одному вопросу.

- Где? - деловито осведомился Петр Петрович.

- В... в приемной.

- Сколько, говоришь, товарищей?

- Два.

- В приемной они?

- Да... в приемной.

- Зови, - бесшабашно махнул рукой Петр Петрович.

- Да-да. Зову.

По знаку Виктории Викторовны в лаковую ширь кабинета неловко, бочком вошли два чекиста.

Один был красивый и молодой. Другой (в годах) чуть-чуть походил на Буденного.

- С-сынки, - зашамкал Петр Петрович, обрадовавшись неожиданным собеседникам, - м-мне з-здесь т-такой херни наснилось, с-сынки.

- Минуточку! - произнес красивый и молодой и ловким отточенным жестом вытащил из-за спины пару наручников.

- С-сынки, - удивился Петр Петрович, - а это еще з-зачем, с-сынки?

- Да дорогой же наш Петр Петрович, - отечески гакая, утешил его похожий на Буденного, - да это же ж все для проформы.

- Да-да, - кивнув головой, подтвердил красивый и молодой, - исключительно для проформы.

Петр Петрович сунул костистые руки в просторные кольца наручников и заплакал.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

- Па-а-ал! Па-а-а-лыч! - позвала Виктория Викторовна через пару минут после того, как тов. Семибатько, бережно поддерживаемый с обеих сторон чекистами вышел наконец вон.

- Па-а-ал Па-а-а-лыч! По-о-омещение свободно!

На зычный зов Виктории Викторовны в кабинет вошел высокий черноволосый мужчина. Это был совершенно киношной красоты человек.

Куда там только что выведшему Петра Петровича условно молодому чекисту! Ибо, если только что выведший Петра Петровича условно молодой чекист являл собой весьма распространенный тип недомерка-красавчика (a la Юрий Гагарин), то вот вновь вошедший Пал Палыч был образцом редчайшего сорта высокого, стройного, двухсотпроцентного красавца-мужчины (a la актер Лановой).

Пал Палыч подошел к окну, единым рывком отворил его и вогнал в кабинет упругую волну холодного осеннего воздуха. Потом, перевесившись через край подоконника, закричал высоким и сильным голосом:

- Лю-у-уди-и! Во-о-о-оля!

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Так завершилась история города N на реке M.

Так началась нелепая и тревожная история вольного города О'Кей-на-Оби.

ПРИМЕЧАНИЯ

 ¹  (Папе от Павла).

 ²  Дальнейшую речь Гром-Жымайло мы, с позволения читателя, будем передавать в слегка профильтрованном виде.

 ³  Директор завода "Монументскульптура", как бы он ни был умён и юн, не мог в 1973 году исполнять песню Визбора "Уходит наше поколение", написанную в 1981. Как не мог и личный шофер Гром-Жымайло Саня так уж сильно желать воровать казённый бензин, литр коего 1973 году стоил толи 7, толи 8 копеек. Как, кстати, не мог и товарищ Андропов, в 1973 году - рядовой член Политбюро звонить по кремлёвской вертушке и в приказном тоне разговаривать с Августом Януарьевичем - точно таким же членом Политбюро и секретарём немаленького, судя по всему, обкома.
Вообще, в почти 400-страничной рукописи бизнесмена Иванова нам удалось насчитать более 200 такого рода грубейших фактических ляпов, и те из наших читателей, в ком ещё жив спортивный азарт, и, кроме азарта, имеется необходимый досуг, могут попытаться выловить их самостоятельно.

 ⁴  Напоминаю, что действие книги происходит где-то в середине 90-ых.

Продолжение: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.  ВОЛЬНЫЙ  ГОРОД  О'КЕЙ-НА-ОБИ

Оглавление

© Михаил Метс, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] Читайте также: Ольга Андреева. Свято место | Андрей Бычков. Я же здесь | Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" | Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике | Надежда Жандр. Театр бессонниц | Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... | Игорь Муханов. Тениада | Никита Пирогов. Песни солнца | Елена Севрюгина. Когда приходит речь. (О книге Алексея Прохорова "Не одинокий рай") | Ольга Суханова. Софьина башня | Лана Юрина. С изнанки сна | Сергей Главацкий. Апофеазко | Татьяна Горохова. "Мне фамилия моя всегда мешала..." | Стихи, растущие из жизни | Михаил Ковсан. Время