Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность






ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.  ВОЛЬНЫЙ  ГОРОД  О'КЕЙ-НА-ОБИ
(продолжение)


А был бы начальничек чуть поумней,
Он бы с нею пошел на дележ...
А.Галич


Глава I.   Всенародно  избранный  мэр


- Сидор Сидорович, - продолжил он все с той же (почти что военной) четкостью. - Неунывай. Гм. Скамейко. Всенародно избранным мэр, а со вчерашнего дня еще и. Гм. Кандидат на должность мэра. Выдвинут Объединенным Фронтом Людей и Бл...

- Нет-нет! - торопливо взмолился я, а потом залопотал нечто жаркое и маловразумительное:

- Да-да, я помню, Сидор Сидорович... вы, ради Бога простите меня, Сидор Сидорович... но дело в том, Сидор Сидорович ... дело, собственно, в том, что в тех местах, откуда я - хе-хе - родом, слово... "бэ" считается... крайне!... неприличным словом.

Мэр недовольно взбрыкнул головой.

- А это еще почему?

- По... понимаете, Сидор Сидорович, - продолжил вовсю запинаться я, - в тех местах, откуда я - хе-хе - родом, слово... "бэ" считается словом... матерным.

- Ну, допустим. Матерным. И что же из этого?

- Оно считается, - я перешел на сконфуженный шепот, - оно считается абсолютно нецензурным и абсолютно непечатным словом.

Сидор Сидорович недовольно провел указательным пальцем по переносице.

- Странно. Гм. Странно. Очень. Гм. Странно... А вот в нашем. Гм. Городе слово. Гм. "Бэ" означает человека диалектически мыслящего. Реалистически мыслящего политика-практика - вот что означает в наших краях это слово. А... кстати! А как в тех местах, откуда вы (хе-хе) родом, называют диалектически мыслящих политиков-практиков?

Я на долю секунды опешил.

- Ну, в общем-то так и называют... политики... пра... практики.

Мэр осуждающе помассировал лысину.

- Глупо. Гм. Крайне. Гм. Глупо. А вот меня, молодой чаэк, впредь потрудитесь называть только так: Сидор. Гм. Сидорович. Неунывай. Гм. Скамейко Всенародно избранный мэр, а так же и кандидат на должность мэра, выдвинутый Объединенным Фронтом Людей и. Гм. Политиков-практиков. Уяснили?

- У... уяснил.

- Ну, вот. Гм. И хорошо. Ну, вот. Гм. И чудненько. Ну, вот. Гм. И славненько.

Сидор Сидорович задумчиво закатил голубые глаза к переносице и осторожно потеребил частично сохранившийся за ушами серебристый газончик.

- Мне вот что. Гм. Непонятно. Мне непонятна сама. Гм. Постановка вопроса. "Слово матерное" - "слово нематерное!" А что. Гм. Ежели оно матерное, то оно уже и - не слово?

- Слово! - горячо согласился я. - Разумеется, слово! Но - непечатное.

- Непечатное?

- Да.

- Под словом "непечатное", - всенародно избранный мэр уколол меня равнодушно-презрительным взором, - вы, молодой чаэк, соизволите подразумевать слово, не подлежащее. Гм. К употреблению в открытой печати?

- Совершенно верно! Совершенно верно!

- Хорошо. Гм. Очень. Гм. Хорошо... Да, нет. Гм. Идиотство.

Всенародно избранный мэр заложил руки за спину и стал метать энергичные ленинские шажки от стойки бара к порогу и от порога к стойке.

- Идиотство, - продолжил он, - полное. Гм. Идиотство. Ну, хорошо, допустим, как-нибудь (с грехом. Гм. Пополам) вы сможете обойтись без слова... "бэ". Но как, молодой чаэк, вы сумеете обойтись без слова "жопа"?

- Э-э? - недоуменно проблеял я.

- Как, молодой чаэк, вы сумеете обойтись без слова "жопа"?!!

-???

- Ведь и это слово вы, молодой чаэк, тоже считаете абсолютно непечатным и нецензурным?

- Да... э-э...

- И как же вы без него сумеете. Гм. Обойтись? В действительности?

Мои давным-давно заалевшие щеки стали от стыда раскалено пунцовыми, и я, по-девичьи заломив руки, опять запищал нечто жаркое и невразумительное.

- Да нет, Сидор Сидорович... вы меня... э-э... не так... э-э... поняли. В реальной. Гм. Жизни мы это слово склоняем и в ... и в хвост э-э... и в гриву. Мы без него обходимся лишь в публицистике, в ли... литературе и фи... фи... философии...

- Не смешите меня, молодой чаэк, - Сидор Сидорович вновь пробуравил меня своим равнодушно-презрительным взором. - Ради Господа. Гм. Иисуса Христа, не смешите! Не выставляйте себя полным. Гм. Идиотиком. Без слова (щажу вашу юношескую стыдли... а, в прочем, на кой такой ляд мне щадить ее!)... без слова, молодой чаэк, "жо-па" до сих пор не смогла обойтись ни одна публицистика, ни одна литература и ни одна. Гм. Философия. Ибо никакой, запомните, молодой чаэк, ни-ка-кой мало-мальски правдоподобной модели Бытия без этого. Гм. Термина не построишь. Вы согласны с вышеизложенным?

- Да ... э-э... ? невнятно вымолвил я.

- А я вижу, что вы, молодой чаэк, не сильны в философии!

- Да ... э-э...

- Да-с, молодой чаэк! Вы таки не сильны в философии!

Уронив эту фразу, Сидор Сидорович резко выбросил сильную руку в сторону и благоговейно стоявшая рядом Татьяна Геннадьевна осторожно вложила в нее запотевший стакан мандаринового сока.

- Да-с, - злорадно заключил Сидор Сидорович, принимая предложенный Татьяной Геннадьевной дар, как должное, - в Общей Гносеологии Бытия вы, молодой чаэк, дуб дубом.

Я самокритично потупил взгляд долу и еле слышно пролепетал:

- Во-во... возможно.

- А хотите, молодой чаэк, - вдруг глухо пробулькал в стакан Сидор Сидорович, - хотите... я... э-э... возьму вас к себе в... ученики?

Я поднял враз просиявший взор и, не веря своему счастью, промолвил:

- Безусловно!

- Тогда, - всенародно избранный мэр со стуком поставил порожний стакан на стол. - Нам следует. Гм. Покинуть это. Гм. Гостеприимное помещение. Вы готовы?

- Да.

- Тогда вы сейчас пойдете за мной. Я думаю, нам хорошо. Гм. Начать бы с осмотра Музэя.

- С музея? - опять удивился я

- Нет-с, молодой чаэк, с Му-зэ-я! - возмущенно поправил меня Сидор Сидорович и произнесенное им слово музэй вдруг отозвалось в моей душе еле слышным приветом из какого-то страшно далекого ленинградского детства. - Музэя, молодой чаэк, и только - Му-зэ-я!

- Музэя? - и опять в холодном и гулком зале кафе прозвучал еле слышный привет из какого-то почти и не бывшего ленинградского детства. - Му-зэ-я?

- Именно что Музэя! Прошу! - коротким тычком мускулистой ладони мэр указал мне на дверь и тут же сам направился к выходу.

Я, хочешь не хочешь, последовал вслед за ним.

У самого выхода я обернулся и окинул крохотный зальчик кафе долгим прощальным взором. Все было как всегда: Гольдфарб цедил свой коньяк, Юра строчил на бумажной салфетке какие-то формулы, а прекрасная и недоступная Татьяна Геннадьевна, грациозно подперев кулачком щеку, вновь читала свой бесконечный любовный роман.

На ее красивых устах порхала смущенная улыбка сопереживания.

Печально вздохнув, я вышел наружу. Перед самым входом в кафе стояло огромное черное "Ауди".

- В Музэй! - подойдя к машине, негромко скомандовал Сидор Сидорович.

Шофер почтительно распахнул дверцу. Мы вошли внутрь. "Ауди" выстрелила и стремглав понеслась к пункту назначения.

Вот что по этому поводу я вам скажу, читатель... Вот что по этому поводу я хотел бы вам рассказать...

А... ведь классно ездить с мигалкой! Город О'Кей-на-Оби, конечно, не Москва и не Санкт-Петербург, но город все же не маленький: от пересечения Веселого проспекта с улицей Кракова, где тогда находилось кафе, до здания Ста Сорока Канцелярий общественным транспортом нужно было добираться чуть ли не час. (И где-то минут за тридцать - сорок туда можно было доехать на личной тачке - при легком трафике). Мы с Сидором Сидоровичем домчались туда минут за семь-восемь. Буквально! Глухо стукнула дверь, взвизгнула, набирая скорость наше черное "Ауди", мелькнул частокол желто-серых домов, сверкнула тусклым графитовым блеском река в гранитной оправе, прошелестел под шинами выгнутый гордой дугой Кавалергардский мост, пулей промчался назад одиноко стоявший в сквере памятник И.В.Сталину и вот оно - неспешно наползающее на нас, огромное здание Ста Сорока Канцелярий, похожее на гигантский именинный торт, обложенный белым лоснящимся мрамором.

В дороге Сидор Сидорович не молчал ни секунды.

- Высшая Гносеология Бытия, - курским соловьем разливался он, ? суть схоластостатическая теория, в коей... в коей... Гм. Вам это еще, пожалуй, рано. Возьмем-ка мы что-нибудь. Гм. Попроще. Ну, например... Всеобщую Теорию Всего. Хорошо?

- Хорошо.

- Ну, вот. Гм. И чудненько. Ну, вот. Гм. И славненько. Всеобщая. Гм. Теория Всего представляет собой меннонитическую комплексную теорию, в коей... в коей... Гм. У Всеобщей Теории Всего тоже есть. Гм. Свои трудности. Хорошо-хорошо... Какой-то вы, молодой чаэк, совсем. Гм. Зеленый. Но хорошо-хорошо... Возьмем-ка мы что-нибудь совсем. Гм. Замызганное. Ну, например, Вопрос Смысла Жизни. Хорошо?

- Хорошо.

- В чем, молодой чаэк, заключается Смысл Жизни?

- А?

- В чем, молодой чаэк, заключается Смысл. Гм. Жизни?

- Он заключается в том, - осторожно начал я, ? в том, что... э-э-э... Смысл... э-э-э... Жизни... Заключается в том, что... этот Смысл Жизни...

- Ай-ай-яй, молодой чаэк! Скажите честно, не знаете?

Я смущенно молчал.

- Так знаете?

- Не... ет...

- Ай-ай-яй, молодой чаэк, и как вам не стыдно! Запомните раз. Гм. И навсегда. Смысл. Гм. Жизни...

- Приехали, Сидор Сидорович! - перебил его глуховатый голос шофера.

- ... заключается в том... Как, уже? Ну, ничего. Гм. Ничего, - Сидор Сидорович энергично взмахнул рукой, - я вам потом. Гм. Доформулирую.

Шофер распахнул бронированную многопудовую дверь, и мы вышли наружу.

(Между прочим, к величественному зданию Ста Сорока Канцелярий мы подъехали отнюдь не с главного, украшенного толстыми мраморными колоннами входа, а долго-долго подбирались нему какими-то длинными и темными закоулками. Сперва мы миновали фанерную вахту с полосатым шлагбаумом, потом обогнули какой-то чахлый чахоточный сквер, потом поплутали среди неопрятных высоких груд строительного мусора, потом потряслись по вымощенной продолговатым булыжником мостовой и, наконец, уперлись в серый некрашеный задник самого административного корпуса, где, наконец, и узрели скромную белую дверцу с медной табличкой "Музэй").

- Ну-с, юноша, - произнес Сидор Сидорович, энергичным толчком открывая дощатую легкую дверь, - милости, ткскзть, прошу, к нашему, ткскзть, шалашу.

Сразу же за дощатой дверцей располагался скупо освещенный холл, в глубине которого смутно чернела высокая винтовая лестница. Выбивая лихую корабельную дробь, мы с Сидором Сидоровичем помчались куда-то наверх.

- Я тебе так скажу, - неутомимо частил Сидор Сидорович, нещадно форсируя голос и с превеликим трудом перекрикивая грохот шагов. - Я тебе вот что, парень, скажу. Вот просто возьму и скажу, - все твердил и твердил он, с каждым новым витком головоломно закрученной лестницы необъяснимо теряя интеллигентность. - Я тебе вот что скажу. Ты, парень, просто-напросто-таки не прав. Ты, парень, просто-напросто встал на глубоко ошибочные рельсы. Я то-о-о-о-орчу! - вдруг тоненько-тоненько завизжал он. - Не, я, бля, то-о-о-о-орчу! Слово ему не нравится. Типа - матерное. Не, я то-о-о-о-орчу! Да ты сам-то хотя бы понял, на кого ты, по-русски говоря, батон крошишь?

Здесь мы достигли самого верха и Сидор Сидорович распахнул своей сильной рукой еще одну дверь - на этот раз дорогую, дубовую, украшенную сложной фигурной резьбой и толстым кисточками золотых позументов.

- Смотри, сука! - заорал Сидор Сидорович. - Прямо сюда смотри! Смотри, на кого ты, по-русски говоря, свой батон крошишь!

И здесь я, наконец, увидел, на кого я, по-русски говоря, крошил свой батон. За гигантской дубовой дверью расстилался почти километровой длины коридор, пронизанный двумя рядами удивительно странных, мертвенно-бледных, наряженных в яркие одежды статуй. Нет, первые семь-восемь статуй были статуями обычными, мраморно-белыми: В.В. Путин, П.А. Первый, Т.Д. Лысенко, К. А. Бэр но вот дальше... дальше сплошной чередой шли странные серые статуи никому не известных чиновников.

Мама дорогая, и на кого ж я крошил свой батон! Пристыженному моему и пылающему сидор-сидоровичеву взору предстали шеренги чиновников в длинных напудренных париках и тяжелых парчовых камзолах, шеренги чиновников в пышных войлочных бакенбардах и зеленых, биллиардного сукна вицмундирах, шеренги чиновников ровно остриженных и гладко выбритых в неброских и фантастически дорогих, пошитых у лучших санкт-петербургских портных костюмах, и легионы чиновников угреватых, патлатых, заросших скрипучей недельной щетиной в атласных малиновых галифе и маслянисто посверкивающих кожаных куртках, батальоны чиновников чуть посытее и повыхоленней в шершавых серых толстовках и сандалетах на босу ногу, и батальоны чиновников совсем уже сытых и насмерть испуганных в защитного цвета сталинках и низких мягких сапожках козлиной кожи, пара-тройка дивизий чиновников крайне воинственных в форме времен Великой Отечественной (до 1943 - шпалы и ромбы, после 1943 - погоны со звездами), пара-тройка дивизий чиновников чуть более мирных в толстых чесучовых кителях и наваксенных сапожищах черного хрома, и пяток дивизий чиновников совсем уже мирных в рубашках, костюмах и галстуках фабрики им. Володарского...

Нет, это еще не все!

...пристыженному моему и пылающему сидор-сидоровичеву взору предстали легионы чиновников совсем уже, стало быть, замиренных в рубашках, костюмах и галстуках фабрики им. Володарского, когорты чиновников чуть побойчее и позажиточней в костюмах, баретках, рубашках и галстуках болгарских, польских и румынских, колонны чиновников совсем уже наглых и европеизированных в костюмах, баретках, рубашках и галстуках производства бывшей ГДР, колонны чиновников немногословно-солидных в костюмах, баретках, рубашках и галстуках югославских и финских. И в самом-самом конце экспозиции, почти что не выделяющимся, но строго отдельным от всех остальных коллективом стояло с полсотни товарищей в костюмах от Кардена и Ив Сен-Лорана.

Я восхищенно встряхнул головой.

- Во-о-от!!! - во всю данную Господом мощь закричал Сидор Сидорович и с размаху ударил рукой по плечу фигуру какого-то неплохо устроившегося товарища в бордовом пиджаке от Версаче. - В-о-от! Па-а-а-арень!!! Учись. Смотри. А то видишь!!! Слово! Ему не нравится. Типа - матерное. Я то-о-о-о-орчу! Ты лучше учись, па-а-а-арень!!!

И, неожиданно взяв свой прежний, псевдопрофессорский тон, всенародно избранный мэр продолжил:

- Что ж вы бунтуете-то, батенька? Что ж вы, голубчик вы мой, так вот и брызжете негативом? Ведь перед вами, голубчик вы мой, - стена-с. Всесильная. Гм. Стена-с. Российского. Гм. Чиновничества-с. Ведь перед вами, батенька мой, стра-а-ашная сила! Здесь вам не академик Лапчатый. И не батька (хе-хе) Кондрат. На одну ладошку посадим-с, другой. Гм. Ладошкой прихлопнем-с. Вам ведь мокренько будет. Мок-рень-ко-с! Я вам это, батенька мой, вполне гарантирую-с 1 .

Здесь всенародно избранный мэр осторожно привстал на цыпочки, сделал какое-то едва уловимое взглядом движение и выхватил прямо из воздуха пачку мутных заляпанных фотоснимков.

- Вот, голубчик вы мой, соизвольте-ка видеть. Ваш. Гм. Покорный слуга в ранней молодости. Вот я - рядовой секретарь пионерской организации 2-ой Образцовой школы. Вот я - внештатный инструктор Корякского крайкома. А вот, соизвольте-ка видеть, тысяча. Гм. Девятьсот семьдесят первый год... Золотая пора-с правления Леонида Ильича Брежнева-с. А... А вы хоть, юноша, знаете, как мы тогда в Корякском крайкоме пели?

Здесь Сидор Сидорович вдруг снова привстал на цыпочки, по-оперному сложил на широкой груди холеные руки и, не слишком (для мэра) фальшивя, запел:

          За Брежнева Ле-о-о-ню!
          В Коря-а-акском крайкоме
          Последний инструктор
          Вам па-а-асть разорвет!

- Вот как мы пели! - выдохнул Сидор Сидорович и размазал кулаком по лицу некстати вытекшую слезу. - Вот как мы, батенька, пели. А для вас уже и "блядь" - нехорошее слово. Хе-хе-хе... Да таких ли, батенька, слов наслушался я в Корякском крайкоме! Таких ли, батенька, слов! А... а вот, - Сидор Сидорович осторожно вынул из воздуха новый, особенно мутный и особенно густо заляпанный пальцами фотоснимок, - вот, соизвольте-ка видеть, я уже на повышении. В Горагропроме. (В столице нашей Родины Москве-с). А вот, соизвольте-ка, батенька мой, посмотреть, я послан на укрепление в город N на реке М. Вторым. Гм. Секретарем по идеологии-с. А вот я уже после. Гм. Катастрофы. Вот позади меня календарь с четырежды проклятой датой. 12-ое! Сентября! Тысяча! Девятьсот! Семьдесят! Третьего года!

Сидор Сидорович вдруг весь налился каким-то ярко-малиновым соком и завопил:

- Вот как оно достается! Понял?!! А то слово ему не нравится. Типа - матерное. Типа - блядь. Да вы просто все там заж-ра-лись! Скажи мне честно, ведь зажрались? Зажрались?! Уже и х... за мясо не считаете?!!

Я, перетрусив, пролепетал:

- Сидор Си...

- Что Сидор Сидорович? - отчаянно возопил кандидат на должность мэра. - Что Сидор Сидорович? Я уже шестьдесят шесть лет как Сидор Сидорович. Мне ж до смертинки - три пердинки, а вот вы-то, вы-то, молодые, как будете жить?

Я осторожно пожал плечами.

Сидор Сидорович горько вздохнул.

- Ты-то как будешь жить?! Е...ться-сраться-колотиться! Ты-то как будешь жить?!!!

- Сидор Сидорович! - вдруг попросту спас меня чей-то тихий, вкрадчивый, неизвестно откуда лившийся голос. - Сидор Сидорович, у вас радиообращение.

Сидор Сидорович недовольно мотнул большой головой.

- А?!

- У вас радиообращение, Сидор Сидорович, - все с той же непреклонной и мягкой настойчивостью повторил голос.

- Хорошо-хорошо, - раздраженно пробурчал Сидор Сидорович и еще пару раз механически повторив: "Ты-то как будешь жить?! Ты-то как будешь жить, а?!" - вдруг плавным державным жестом вынул прямо из воздуха микрофон и безо всякого перехода произнес с глухим кавказским акцентом:

- Братья и сьостры!

Здесь всенародно избранный мэр недовольно вздохнул и самую малость помедлил. Буквально секундой позже возникли графин и стакан, и Сидор Сидорович, собственноручно налив воду и сделав гулко отдавшийся в микрофоне глоток, продолжил.

- Братья и сьостры! - все с тем же странным акцентом повторил он. - В тяжкий и трюдный час довелос говорить мне с вами. Враг ко-аварен и сылен. Он прислал к нам Отделный Истрэбителный Баталыон самой отборной и самой коварной красно-коричневой сволочи. Братья и сьостры! - всенародно избранный мэр по-собачьи печальным взором глянул куда-то в конец коридора. - Ну... еще полгода, ну... годик и - Отделный Истрэбителный Баталыон рухнет под тяжестью своих прэступлений. Братья и сьостры! Враг - будит побежден! Победа - будит за намы!

Произнеся все это, Сидор Сидорович безвольно выпустил микрофон и тут же обессилено рухнул в услужливо соткавшееся из воздуха кресло.

- То-аварищ Иванов, - в полголоса пробормотал он, на ходу засыпая - Ви... хр-хр ... сво-абодны. Но если вас... то-аварищ Иванов, интэресует мое мнение по целому раду... хр-хр-хр... во-апросов, то ви, то-аварищ Иванов... можэте подождать меня в Приемной. Я вам его изложу, как толко перетолкую с другими то-аварищами, и стану... хр-хр... хотя бы чють-чють посвободней...

Едва завершив эту фразу, он упал головою на грудь и вовсю захрапел. Я не дыша, на цыпочках пошел в Приемную.





Глава II.  Великая  любовь  Музы  Николаевны

Эх, петроградские трущобы!
А я на Пряжке родился,
Да по трущобам долго шлялся,
И грязным делом занялся.
Старинный ленинградский романс
(запись В. Шефнера)


Читатель. Тебе еще не надоели наши герои? Давай на часик-другой отдохнем от них. Давай вернемся в далекий и яростный 1964 год. Давай - черт возьми! - на пару часов посетим берега полноводной красавицы-Пряжки.

В далеком 1964 году на берегах полноводной красавицы-Пряжки располагалось немало всевозможных зданий и учреждений. Здесь и гремевшая на весь Петербург Никольская городская психушка, здесь и расположенная визави Никольской психушке родная автору этих строк 235 средняя школа, здесь и распространявшая одуряюще теплые, одуряюще сладкие и несказанно волновавшие детскую душу автора запахи кондитерская фабрика им. Самойловой (быв. Бормана), здесь и принадлежавший некогда быв. Борману Шоколадный домик, такой изящный и маленький, что его хотелось незаметно украсть, запрятав в карман, здесь и неуютный, огромный, мрачный, больше похожий на больницу или завод, нежели на жилье, дворец великого князя Александра Александровича, окруженный высокой, наполовину съеденной патиной, медной решеткой с зелеными вензелями в виде двух перевернутых "А", здесь и растерявший за годы блокады свою красоту Дом Сказки (дом Анны Павловой) здесь и расположенный визави Дому Сказки ничем не примечательный безликий доходный дом, несший на своем скучноватом фасаде мраморную мемориальную доску: "В этом доме с ... по ... жил и умер поэт Александр Блок".

Да, мой читатель! Велик и славен город святого Петра и в нем вокруг иного случайно уроненного плевка может набраться поболее достопримечательностей, чем может похвастаться какое-нибудь село Кучково, более известном под именем - город Москва.

Но к делу, читатель.

Для нас с тобой дом с мемориальной доской интересен, собственно, тем, что в нем - с... и по... - жила и умерла обычная ленинградская старушка Муза Николаевна. Причем жила и умерла она в той же самой квартире (в ее времена - коммуналке), где некогда жил и умер поэт Александр Блок.

Муза Николаевна была обычной петербургской старушкой и, следовательно, идеалисткой. Она всецело принадлежала к тому трогательному племени седых и восторженных старых дев, глядя на которых любой, не до конца изгадивший душу человек начинает помаленьку оттаивать и с неподдельной грустью думать о том, что через каких-нибудь десять, пятнадцать, ну, самое большее, двадцать лет, таких вот чудесных старушек уже и совсем не будет и окончательно восторжествуют беспощадный меркантилизм и голый расчет. Но проходит и десять, и двадцать, и даже все тридцать лет, и ничего не меняется: на смену одним идеалисткам приходят другие - такие же хрупкие, такие же седые и восторженные и уже грядущие поколения начинают потихоньку оплакивать неминуемое и скорое исчезновение этих старых дам, ведать не ведая о том, что идеализм этих идеалисток - совершенно неистребим и не хуже голого практицизма укоренен в действительности.

Итак, привычной средой обитания Музы Николаевны был стопроцентный, чистейшей невской воды идеализм. Причем идеализм абсолютно безобидный - литературный. Роль кумира и фетиша в нем исполнял поэт Александр Блок.

И хотя Муза Николаевна принадлежала к людям как бы от самого рождения культурным, к людям, для которых культурность - точно такой же отличительный, резко кидающийся в глаза признак, как для других людей - громкий голос, рыжие волосы или двух-с-чем-то-метровый рост, но, при всей своей утонченности и культурности, Муза Николаевна была еще и человеком абсолютно не книжным и у того же горячо любимого ею Блока не помнила наизусть и пары строк. Откровенно говоря, она из горячо любимого ею Блока вообще ничего не помнила, за исключением хрестоматийного:

          Ветер. Ветер. Белый снег.
          Ветер. Ветер. На ногах не стоит человек.
          Ветер. Ветер. На всем белом свете 2 .

И, хотя, согласитесь, весьма и весьма мудрено представить себе, ну... например, пушкиниста, знающего лишь: "Тятя, тятя, наши сети..." или исследователя творчества, скажем, Тургенева, не читавшего ничего, кроме "Му-Му", но факты, читатель, все же на редкость упрямая вещь. Факты, как их не крути и как не верти, остаются, читатель, фактами: яростная блоколюбка и блокоманка Муза Николаевна знать - не знала и ведать - не ведала никаких принадлежащих перу ее кумира стихов.

Более того, ни в каких таких его стихах Муза Николаевна и не нуждалась.

Блок был для нее тем же, что для деревенской бабы - Христос.

И она о нем ровно столько же и знала.

Но ни одна деревенская баба не жила, уж простите за богохульство, непосредственно в Вифлееме, в тех же самых яслях, где родился ее Господь, а вот Муза Николаевна - жила. И от сознания ежеминутно совершаемого ею святотатства невыразимо страдала.

Жить в месте сакральном было для Музы Николаевны невыносимо нравственно тяжело. Ей было горько видеть на кухне тупые следы кавалерийского палаша, которым в годы разрухи лично рубил дрова Александр Александрович и ежевечерне наблюдать, как эти, священные для нее отметины равнодушно попирает своими кирзовыми сапогами прапорщик Подбутылко. Ей было досадно думать, что в крохотной угловой комнатке, где жила теперь чета тихих татар Хабибуллиных, некогда спала Любовь Дмитриевна - Прекрасная Дама. И уж вовсе невыносимо было для нее даже помыслить о том, что за тоненькой стенкой, в просторной соседней зале, там, где теперь храпит и бранится во сне жилец Моргачев, располагался некогда кабинет Александра Александровича и была написана поэма "Двенадцать", включая и столь поразившие ее бессмертные строки:

          Ветер. Ветер. Белый снег... и т.д. и т.п.

(Каждое же посещение уборной, учитывая, что это была именно та уборная, которую некогда посещала и Любовь Дмитриевна и... и сам Александр Александрович, было для Музы Николаевны... нет-нет, этого не поймет никто и никогда!)

Будучи человеком энергичным, Муза Николаевна с таким положением вещей отнюдь не смирялась. Отнюдь. Ни за что! Будучи человеком энергичным, она изо дня в день бегала, суетилась, хлопотала, отчаянно требовала, чтобы квартиру расселили и устроили в ней музей, или музэй, как с гордым санкт-петербургским прононсом выговаривала сама Муза Николаевна.

Жильцы дома вяло поддерживали идею организовать музэй. Всем им давно хотелось покинуть осточертевшие коммуналки.

К середине 1964 года идея - организовать музэй вполне и до конца овладела массами. Везде: в коридорах и в комнатах, в прихожей, на кухне и даже, случалось, в ванной изо дня в день все громче и громче звучало: музэй! музэй! музэй! (жильцы дома, сами того не замечая, давно уже стали произносить словечко "музей" в аристократической транскрипции Музы Николаевны). Громко: музэй! и осторожно, шепотом: толстиков.

(Человек с кургузой фамилией "Толстиков" занимал в 1964 году ту же должность, что раньше Киров и Жданов).

          Музэй.
            Блок.
              Толстиков.
          Толстиков.
              Блок.
                Музэй.

Изо дня в день повторяли жильцы.

          Музэй.
            Блок.
              Толстиков.
          Толстиков.
              Блок.
                Музэй.

Твердили они, словно магическое заклинание.

Говоря откровенно, жильцов коммуналки, конечно, чуть-чуть удивляло, что смешные старорежимные старушки, вроде Музы Николаевны, и этот раздражающе красивый человек, писавший что-то такое стихами, могли иметь хоть какое-то отношение к величественному слову толстиков. Но, как убеждала жильцов сама матушка-жизнь - могли. И жильцы, смиряя гордыню, признавали, что жизнь - штука сложная, и какую-то пользу в ней могут принести и стихи.

Ну а Муза Николаевна торжествовала. И будучи, как и все идеалисты, крайне практичной во всем, что хоть как-то касалось ее идеала, тут же решила использовать это свое торжество и придать желательный крен Вопросу о Печке.

Вопрос о Печке был застарелый и крайне больной вопрос. Уже целых пятнадцать лет - с сорок девятого по шестьдесят четвертый год - выступавший в коридор угол печки-голландки мешал коллективу жильцов.

Мешал абсолютно всем, кроме, естественно, Музы Николаевны, которой угол тоже мешал, но был неприкосновенен и свят, как и все, чего касался своей рукой Александр Александрович.

Чисто физически печка занимала от силы метр и обходить ее было легче легкого. Но... как это нередко, читатель, бывает, практически все: вся многолетняя безнадюга коммунального житья, вся затаенная ненависть к этому странно-красивому человеку, слушавшему в переполненном зале какие-то до головной боли непонятные смычки, вдруг выплеснулись... нет, ты понял меня, читатель? Не просто все - ВСЕ: уличный хам, обматеривший безответного Хабибуллина в пятьдесят девятом, бесплатная путевка в Гагры, так и не доставшаяся патологически жадному жильцу Моргачеву в тридцать седьмом, шикарная грудастая баба, проигнорировавшая тогда еще младшего сержанта Подбутылко на танцах в Чехословакии в сорок пятом, сплошные пятерки по алгебре, которые с сорок девятого по пятьдесят третий (включительно) год получал неприятный рыжий еврей по фамилии Глазман, короче, - вся десятилетиями копившаяся в душах жильцов гражданская скорбь вдруг разом вскипела и выплеснулась на чуть выпирающий в коридор угол печки-голландки и печку решено было снести.

(Быть может, жильцам казалось, что после выноса печки начнется иная - хорошая - жизнь? Такая, короче, жизнь, в которой и пятерки по алгебре, и шикарные бабы, и бесплатные путевки в Гагры начнут доставаться не чужому наглому дяде, а им самим? Чего не знаем читатель, того не знаем. Мы твердо знаем одно: печку решено было снести).

Итак, печку решено было сравнять с паркетом. Но решение это, подобно сотням и сотням других (столь же выпестованных и выстраданных, и столь же наболевших) решений, как-то измельчало и высохло на долгом пути к осуществлению. Сначала - хочешь не хочешь - ждали, когда вернется из отпуска жилец Моргачев, в чью комнату печка выходила фасадом. Ну, а потом... а потом Муза Николаевна (а Муза Николаевна вовсю протестовала и швыряла в соседей целые вороха красивых негодующих слов: культура, поэзия, овеществленная историческая память, надругательство над певцом Революции и т.д., и т.п., - чем, естественно, только раззадоривала жильцов и лишь дополнительно раздувала похоть их коллективного произвола), потом Муза Николаевна впервые спрягла величественное слово толстиков с легкомысленными словами музэй и блок.

И здесь... здесь Вопрос о Печке вдруг высветился с совершенно нежданного краю. Жильцы вдруг вспомнили, что слово музэй находится в неприятном родстве со словом советская власть. (Шутки с которой - плохи). Жильцы дома вдруг вспомнили, что и сам этот раздражающе красивый и раздражающе непонятный человек не всю свою жизнь слушал в переполненном зале какие-то там смычки, что он успел еще и написать поэму "Двенадцать" (Революцьонный держите шаг!), где, оставаясь все так же раздражающе непонятным (почему, например, революцьонный, а не революционный?) сумел сослужить этой власти ха-арошую службу.

Так что какое-то время печку сохранял страх. Ну, а потом, когда рядом со словами музей, блок и толстиков зазвенело и зазвучало сладкое, словно грешная командировочная любовь, словцо расселение, ни о каких покушениях на печку уже не могло быть и речи. Ведь путь-дорога в счастливую жизнь нежданно-негаданно пролегла вовсе и не через снос, а через благоговейное и бережное хранение проклятой печки.

Что... что, между прочим, оказалось полной и безусловной ахинеей.

Все: и противоестественный союз фамилий "Толстиков" и "Блок", и эфемерное торжество Музы Николаевны, и какая-то якобы польза, которую якобы как-то можно извлечь из стихов, - все это оказалось чистой воды чепухой и понадобился всего один день - да какой там день! - буквально полдня, буквально пара часов, чтоб реализм действительной жизни все это раз и навсегда развеял.

День этот, правда, начинался как Торжество. Как полнейший триумф навсегда победившей химеры. Музу Николаевну академик (академик!) Хрусталев на своей личной (личной!!) "Волге ("Волге"!!!) отвез в Смольный.

В СМОЛЬНЫЙ...



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Собственно говоря, это было уже не просто себе Торжество.

Собственно говоря, это был такой УСПЕХ, для которого простая человеческая речь и слов-то не содержит.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Ровно в 14.00 на своей изумрудно-зеленой "Волге" за Музой Николаевной заехал академик Хрусталев. Все соседи: и давным-давно вернувшийся из отпуска жилец Моргачев, и бравый прапорщик Подбутылко, и бессловесная чета Хабибуллиных, и вечно нетрезвый доцент Николаев, - все были в сборе (на кухне), когда раздался веселый автомобильный гудок и к подъезду подкатила новая "Волга" академика.

- Эт за Никалавной, - равнодушно прошамкал жилец Моргачев, - у ей совещание.

- В Смольном? - лениво поинтересовался вечно нетрезвый доцент Николаев.

- Ага, в Смольном.

- Говорили же ж, что в исполкоме, - как бы для одного приличия посомневался доцент.

- Да не, в Смольном. В Смольном, - все так же равнодушно повторил жилец Моргачев, как бы самим этим ледяным равнодушием намекая, на какие-то иные, не так уж давно миновавшие времена, когда совещания в Смольном были и для него не в диковинку.

"Волга" еще раз весело загудела, из обшарпанной двери подъезда выпорхнула расфуфыренная в пух и прах Муза Николаевна, академик Хрусталев (высокий, седой старик с не по-советски прямой спиной) галантно распахнул перед ней блестящую изумрудную дверцу, они уселись на заднее сиденье, "Волга" фыркнула и споро покатилась вдоль Офицерской.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Вернулась Муза Николаевна поздно вечером и целых два дня никому и ничего о совещании в Смольном не говорила. Спрашивать не решались - мешал заработанный ею в последнее время авторитет. Но с каждым часом любопытство соседей росло, а авторитет ее падал.

- Так что... Никалавна, - наконец в пятницу вечером осторожно спросил ее прапорщик Подбутылко (все они снова были на кухне: и жилец Моргачев, и сам бравый прапорщик Подбутылко, и бессловесная чета Хабибуллиных, и вечно нетрезвый доцент Николаев), - так что... Никалавна, - продолжил он, - решили чего-нибудь... в Смольном...?

- О, да, решили! - беззаботно прощебетала Муза Николаевна и машинально взяла со стола запечатанную пачку пельменей. - Товарищ Толстиков обещал! - лицо ее просияло, а голосок зазвенел "Пионерской зорькой". - Товарищ Толстиков обещал! Что музэй Александра Блока - будет!

- Ка-агхда? - осторожно поинтересовался прапорщик Подбутылко.

- В тысяча! Девятьсот! Семьдесят! Третьем году!

- Ка-а-агхда?!!

- В тысяча девятьсот семьдесят третьем году ...

- Через де-е-евять лет?

- Ну, да... через девять лет. В данный момент в исполкоме нет де...

- Старая ты дура!

И распушив ее заковыристой армейской бранью, прапорщик Подбутылко вышел.

- Старая ты жопа! - прокричал и вышел нервный жилец Моргачев.

Осуждающе покачав головами, покинула кухню безмолвная чета Хабибуллиных.

- Ма-а-ать твою йоб! Ох, ма-а-ать твою й-й-йоб!!! - простонал, как всегда, ощутимо нетрезвый доцент Николаев и тоже вышел.

Тысяча девятьсот семьдесят третий год был цифрой нелепой, обидной. В тысяча девятьсот семьдесят третьем году люди, может быть, уже будут летать на Марс. В тысяча девятьсот семьдесят третьем году, может, уже и денег не будет. Может, уже ни Моргачева, ни Подбутылко, ни Хабибуллина не будет в этом тысяча девятьсот семьдесят третьем году. Загадывать на целых девять лет вперед мог лишь человек недалекий, наивный.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Муза Николаевна осталась на кухне совершенно одна, сжимая в руках чуть размякшую от жары пачку пельменей.

В трех зазря включенных конфорках еле слышно шумел газ. Укрепленное под потолком радио играло "Болеро" Равеля.

Никогда и никто из жильцов не смел ругать ее... матом. Любой из них понимал, что если он вдруг осмелится прибегнуть в ее присутствии к нецензурной ругани, случится... нечто ужасное. Нечто совершенно непредсказуемое. Но вот сегодня это, наконец, произошло и неожиданно выяснилось, что она абсолютно ничего не способна сделать. Абсолютно ничего. Ее могут обругать, ударить, унизить, ее могут даже убить, а она абсолютно ничего не сможет сделать в свою защиту.

Абсолютно ничего!

Муза Николаевна испуганно выпустила пельмени.

Ей нужно срочно уйти. Ей нужно срочно уйти из этой ужасной, из этой очень опасной квартиры.

Ей нужно срочно уйти. Просто взять - и уйти. В широкий и яростный мир. К простым и добрым советским людям.

Муза Николаевна выбежала в прихожую. Сорвала, любовно прижала к груди и тут же, о чем-то задумавшись, уронила на пол вырезанный из "Огонька" портрет Александра Блока. Постояла. Аккуратно надела пальто, аккуратно обернула шею в кашне, аккуратно примерила перед зеркалом свою любимую зеленую шляпку с узенькими полями, и, так и оставшись в серых матерчатых шлепанцах, распахнула дверь и опрометью выбежала наружу.

Она неслась вниз по лестнице. Все смешалось в ее голове: и блестящая, изумрудно-зеленая "Волга", и академик Хрусталев, вежливый, как англичанин, и длинная кроваво-красная дорожка Смольного, и товарищ Толстиков, немножко вульгарный, но, в общем, довольно милый, и эта твердо обещанная им цифра: "1973 год", и перекошенное от ненависти лицо прапорщика Подбутылко, и эти его слова "Старая ты дура!" (не-ет: "Старая ты жопа!") и последовавшие вслед за ними потоки грязной нецензурной ругани.

Муза Николаевна вздрогнула. Последний раз ее оскорбляли... нецензурно поздней осенью сорок первого года. Они ехали в эвакуацию в холодном, продуваемом всеми ветрами телячьем вагоне и этот огромный рабочий с Кировского завода вдруг ни с того, ни с сего как заорет на нее: "Ах, ты, сука, да именно из-за таких блядей, как ты, мы сейчас в такой жопе!" - а потом как вдруг схватит ее своими огромными, сплошь исколотыми перстнями и якорями ручищами и на полном ходу вдруг как выкинет из вагона!

И она очень-очень больно ударилась попой о мерзлую землю, а потом очень-очень долго догоняла свой поезд и ей совсем нечего было есть и она продала все-все свои носильные вещи, кроме крошечных дамских часиков марки "Ракета" (а часики эти она бы, конечно же, не продала б ни за что, ведь она загадала: пока тикают часики, бьется Ванечкино сердце).

Но Ванечку все равно убили.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Муза Николаевна бежала вдоль темной, скупо подсвеченной желтыми фонарями Офицерской: мимо запертых булочной и домовой кухни, мимо института Лесгафта с белой статуей бегуна за темно-зеленой оградой, мимо голубой еврейской синагоги, мимо ощетинившегося строительными лесами недостроенного Дома Быта, мимо несоразмерно гигантского, странно похожего на выброшенный на сушу океанский корабль Дворца культуры имени Первой пятилетки, мимо залитого водопадом огней Театра оперы и балета имени Кирова, мимо памятника композитору Римскому-Корсакову, мимо памятника композитору Глинке, - она все бежала, бежала и бежала и время от времени с наслаждением выкрикивала: "Ах, ты, сука, да именно из-за таких блядей, как ты, мы сейчас в такой жопе!"

Ей было жутко и весело. Она была страшным рабочим с Кировского завода. У нее были огромные, толстые, сплошь исколотые перстнями и якорями руки и никто - ни прапорщик Подбутылко, ни жилец Моргачев, ни даже... да-да!... ни даже... сам товарищ Толстиков ей ровным счетом ничего не могли сделать.

(Ровным счетом ничего!)

- Ветер! Ветер! - выкрикивала Муза Николаевна, то умирая, то вновь воскресая от наслаждения и восторга. - Белый снег! Белый снег!

Ведь она была - поэт. Ее звали - А. А. Блок. А вы что, голубчик, не знали? Ее звали Блок Александр Александрович. Она только что написала поэму "Двенадцать" и буквально на днях (а вы что, не знали?) получила за нее Сталинскую премию. И она абсолютно точно знает, на что ей эту Сталинскую премию употребить. Она купит себе отдельную квартиру в писательском доме на улице Ленина и будет в этом отдельном писательском доме совершенно отдельно от всех прочих писателей жить. Именно так! А вы что, голубчик, не знали?

- Ветер! Ветер! - кричала она, когда два равнодушных, как смерть, санитара запихивали ее в карету "Скорой помощи". - Белый снег! Белый снег!

- Ре-бя-та! - кричала она сбежавшейся на скандал и радостно улюлюкавшей ей вслед декабристской шпане. - Чи-тай-те повесть Алексея Максимовича Горького "Молодая гвардия!" Чи-тай-те поэму Александра Александровича Блока "Хо-ро-шо!" Ведь вы пионэры, ребята! А это самое главное! Самое-самое главное! Вы - пионэры. Ветер! Ветер! Белый снег...



Карета умчалась.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



А печку все-таки разобрали.

И жилец Моргачев - коренастый, изжелта-седой и не то прямо с детства придурковатый, не то малость тронувшийся к старости от жадности и скаредности мужик отвез ее к себе на дачу в Комарово.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



А музей Александра Блока открылся лишь 25 ноября 1980 года.





Глава III.  Бондарчук  да  Винчи


Коль мысли мрачные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку,
Иль перечти "Архипелаг Гулаг".
П. Белобрысов
(высококачественный человекопоэт)


В огромной (величиною с герцогство Люксембург) Приемной народу собралось на удивление немного. Собственно, можно было сказать, что его, народу там и вовсе не было. В доступной моему взору части Приемной располагались:

а) осатаневший от бесконечного ожидания генерал армии Ответственный,

в) вальяжно развалившийся в креслах модный писатель с внешностью дамского мастера (роскошный черный парик, очки, усы, эспаньолка),

с) и некий иссиня-курчавый и огненноокий молодой человек, похожий на захудалого библейского пророка.

Впрочем, огненноокого псевдобиблейца мудрено было бы не признать. Ведь еще каких-нибудь пару часов назад я лицезрел его на эстраде. Ведь еще каких-то сто-сто двадцать минут назад он лично услаждал мой слух своим ангельским пением.

Чего там темнить, читатель. Это был - он.

Арчил Мочиллович Арзуманян.

Увидев звезду живьем, я, как и любой нормальный обыватель, немного опешил.

Я был слегка ошарашен.

Я, как говорится в народе, чуть-чуть прибалдел.

Уж и не знаю, как ты, читатель, (может, ты обедаешь с Солженицыным, а ужинаешь с Пугачевой), но лично я до этого случая как-то не был особо уж избалован обществом звезд. Говоря совсем откровенно, вот эдак в быту, живьем, за все тридцать восемь лет своей нескладно прожитой жизни я видел одного-единственного суперстара. А именно: популярного телеведущего А.Г. Невзорова.

Случилось это 20 августа 1991 года.

Ваш покорный слуга (тогда еще никакой не бизнесмен, а простой ленинградский безработный М. Иванов), находясь в компании трех десятков точно таких же, как он бездельников и фантазеров, вторые сутки подряд торчал в пикете (у телецентра, Чапыгина, 6) где, типа, спасал демократию и боролся, блин, за свободу.

А популярный телеведущий, стало быть, шел на работу. Поравнявшись с пикетом, А.Г. Невзоров как-то очень нервно и пристально на нас посмотрел. Настолько нервно и пристально, что и ваш покорный слуга и все остальные бездельники практически сразу поняли, что он для того-то и шел на работу столь неудобным и дальним путем (а мы торчали пикетом у каких-то глухих и темных задворок, где, по мысли мудрых вождей, планировавших, как оборонять телецентр, мы должны были воспрепятствовать обходному маневру спецназа), что он для того, повторяю, и шел на работу столь долгим путем, чтоб избежать, по возможности, встречи со всякими там защитниками свободы.

А здесь вдруг - здрасьте! - ПИКЕТ.

Три десятка мордоворотов.

Короче, на красивом и в те времена еще очень худом лице А.Г. Невзорова довольно ясно и выпукло читалась мысль о том, что сейчас его будут бить. Бить долго, коварно и жестоко. Что он, популярнейший телеведущий А.Г. Невзоров сейчас подвергнется совершенно ненужному и весьма интенсивному физическому воздействию. Популярный телеведущий (надо отдать ему должное) сделал решительный шаг вперед. По цепи пробежал узнавающе-негодующий ропот. Популярный телеведущий сделал еще один крохотный шаг вперед и...

И - все.

Никто его, разумеется, и пальцем не тронул. И А.Г. Невзоров достаточно мирно, если не считать нескольких посланных ему в спину циничных хмыканий и улюлюканий, миновал нашу цепь, после чего каждый из нас вновь занялся своим прямым делом: он - продолжил купаться в лучах всесоюзной славы 3  и вести передачу "600 секунд", мы - продолжили, типа, спасать демократию и бороться, блин, за свободу.

...Вот и весь мой, читатель, великосветский опыт. А здесь сам Арчил. Живьем!

Будучи человеком крайне воспитанным и чрезвычайно культурным, я очень и очень неловко, бочком-бочком-бочком, старательно избегая встречаться взглядом с кумиром, пробрался за столик и судорожно ткнулся носом в разложенный на столе журнал "Плейбой".

Меня, похоже, никто не заметил.

Арчил (целиком погруженный в себя самое) продолжал с невыразимой печалью смотреть в окно.

Модный писатель с внешностью дамского мастера чуть царапнул меня остекленелым взором, крутанул какой-то зажатый в ладони длинный кожаный лоскуток, после чего машинально подергал прилипшую к нижней губе эспаньолку и что-то тихо и талантливо закудлыкал себе под нос.

(Судя по всему, я:

а) не модный,

b) не писатель,

c) не издатель,

d) не спонсор

для него попросту не существовал).

Что же касается двухметрового генерала армии, то в конец осатаневший от многочасового ожидания генерал оскорблено пялился в потолок и скопом игнорировал всех нас, штатских.

Короче, появление мое в необъятной Приемной ажиотажа, прямо скажем, не вызвало.

И что же мне оставалось делать?

Я скромно уставился в журнал "Плейбой" и покорно отдался созерцанию абсолютно голой и именно из-за этой своей банной наготы какой-то абсолютно не сексапильной Синди Кроуфорд.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



- Мо-ло-дой че-ло-век! - вдруг раздался у меня над ухом чей-то тихий и вкрадчивый голос.

Я поднял голову.

Бархатистым и влажным голосом вещал иссиня-курчавый псевдопророк.

- Мо-ло-дой че-ло-век! - повторил он. - У вас какой... проект?

Я (наконец-то) почти обрел дар речи.

- Что? А?

- Видите ли, мо-ло-дой че-ло-век, - Арчил чуть добавил в свой голос меду и мягко взял меня под руку, - у вас такая... э-нер-гич-на-я нижняя челюсть и такое... на редкость интеллигентное и на редкость правильное лицо, что я отчего-то, муж-чи-на, решил, что вы, несомненно, человечек творческий и что Сидор Сидорович вас, несомненно, позвал сюда для того, чтобы подкинуть вам тот или иной материалец. Я таки угадал? Угадал? Да!?

- Ну-у-у... - слегка опешив, промямлил я, - в самых... э-э-э... общих ... э-э-э... че-эр...

- Я таки угадал! - узкое лицо Арчила Мочилловича просияло. - Ах, как я угадал! Ах, как я угадал! Сидор Сидорович вам таки подослал материал!

- Да... э-э-э..., - продолжил смущенно лепетать я, - что-то вроде... э-э-э... этого.

- Ах, как я угадал! Ах, как я угадал!

И здесь огненноокий Арчил поднес свое искаженное страстью лицо впритык к моему (на редкость культурному и интеллигентному) и проартикулировал одними губами:

- Мой вам, муж-чи-на, совет. От-ка-зы-вай-тесь.

- Но... почему? - опять удивился я.

- А потому, - произнес Арчил с невыразимой печалью, - что...



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Здесь, друг-читатель, я вынужден на минутку прервать своего всемирно известного собеседника. Ведь ты, друг-читатель, еще, можно сказать, и не знаешь его. Нет, ты знаешь его как певца (секс-певца).

И только.

В то время как Арчил Мочиллович был натурой широко и разнообразно одаренной. (Или - как перешептывались бессчетные недруги у него за спиной - широко и разнообразно бездарной).

Энциклопедичностью своей натуры он отчасти напоминал Леонардо да Винчи. Или, на худой конец, Микеланджело. Или - на самый худой конец - Сергея Бондарчука.

Умелыми и цепкими руками Арчила Мочилловича было создано процентов 95 окейской городской масс-культуры.

Судите сами, читатель:

Под псевдонимом Виссарион Белинкин он вел ньюс-колонку в еженедельнике "Фильтруй базар!".

Под псевдонимом Лаобсарб Гомиашвили он писал монументальные полотна и ваял двадцатиметровые статуи.

Под псевдонимом Андрей Мак-Карелин он вел на городском телевиденье военно-кулинарную передачу "Андреевский смак".

Под псевдонимом Ефим Пропеллер он, как блины, выпекал эссе и рассказы и каждые два-три месяца шлепал на стол читателю новый роман.

Под псевдонимом К.Р. (... той) он создавал стихи, симфонии и кантаты.

Кроме этого, в свободное от всех вышеназванных занятий время, трудоголик Арчил:

а) снимал видеоклипы,

б) продюсировал телесериалы,

в) торговал лежалой мукой,

г) занимался черным, белым и серым пиаром,

д) ставил на театрах мюзиклы и исполнял в них главную роль,

е) ежегодно выставлял эксклюзивную коллекцию нижнего мужского белья.

Кажется - все.

Вот с каким человеком, читатель, свела меня судьба!



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



- А потому, - с невыразимой печалью продолжил он, - что Сидор Сидорович вам, безусловно, заплатит. И заплатит - по царски. Но потом... - Арчил меланхолично взглянул в окно, - но потом он же и будет вас презирать. Как одного чело... но не важно! Я ведь обеспокоил вас совсем не поэтому.

- Да-а... а зачем? - с искренним интересом спросил его я.

- Видите ли, - с легкой грустинкой ответил Арчил, - сегодня я наконец решил преподнести Сидору Сидоровичу свои... прозопоэзы.

- Что-о?

- Свои... стихотворения в прозе. Видите ли, издательский дом "Фильтруй базар!" наконец-то сподобился выпустить мои прозопоэзы отдельным сборником.

- А-а...

- Там есть одна, - Арчил чуть запнулся и покраснел, - одна... прозопоэза. Нет-нет! Она - удалась. Но для меня о-очень важно ваше мнение. Вам прочитать?

- Почту за... за честь, - смущенно согласился я.

Арчил Мочиллович встал, по-балетному далеко отставил ногу и объявил задыхающимся от восторга голосом:

- Прозопоэзы!!!

Он нервно сглотнул.

- Прозопоэза намбэ найн.



Прозопоэза намбэ найн. Каламбуры карапуза.



Вон идет тесный, укутанный во все теплое шар. Идет, пыхтит, смешно переваливаясь с боку на бок.

Шар возрастом мал. Нет и двух.

- Пап, - смешно выгугукивая, обращается ко мне шар, - пап, а, пап, пофитай мне фто-нибудь.

- Стихи? - улыбаясь, киваю я.

- Ага, пап. Фтихи.

И я начинаю наши с ним любимые из И.А. Анненского:

          Сочинил ли нас царский указ,
          Потопить ли нас шведы забыли...

- Фмефто фкафок, - смешно выгугукивая, подхватывает шар, - ф пфофетфем у наф...

- Фмотри, пап, фмотри! - смешно выгугукивая, прерывает он сам себя.

А ведь и есть на что посмотреть: смешно подбрасывая свой обтянутый в тонкие трусики задик, бежит сухонькая, вся в кругленьких седеньких буклях старушка.

Бежит-спешит! Хрустко лопается новорожденный ледок под ее высокими и остренькими старомодными туфельками и крохотная, сухонькая, - нет и семидесяти двух - старушка бежит-спешит, смешно переставляя на бегу свои длинные тощие ножки в ажурных черных чулочках.

А вот прошел крохотный, укутанный во все кожаное рэкетир.

А вон прошмыгнул укутанный в живописнейшую рванину русский бомжик. Хрустко лопается...

- Мда, - озадаченно почесал я в затылке, - как бы это дело того... подсократить?

... прозрачный новорожденный ледок под его старенькими, тщетно просящими кашки галошками. А вон важно посапывая и смешно переваливаясь с боку на бок...

Мне помог случай. Вдруг страшно повеяло холодом.

Вернее, не так.

Сперва Модный Писатель, привычно вздохнув, заученным жестом достал из пакета стильную лыжную шапочку и натянул ее на роскошные кудри.

Потом генерал армии, вполголоса матюгнувшись, полез в пузатый портфель и водрузил на седую голову солдатскую шапку-ушанку.

А потом и огненноокий Арчил, прервав декламацию, сунул руку в холщовую торбу и достал из нее длинный вязаный шарф, гигантские варежки и пару дворницких валенок в черных галошах.

И вот тогда уже СТРАШНО повеяло холодом.

Вернее, опять не так.

Сперва меня до самых костей пробрало ледяным сквозняком. Потом круглые дырявые листья росшего рядом в фаянсовой кадке рододендрона стали на глазах желтеть и сворачиваться в трубочку. А потом уже и наш лакированный стол вдруг на палец оброс рождественским инеем, а под ногами - о, Боже! - блеснул прозрачный новорожденный ледок.

- Что? Это? - испуганным шепотом спросил я Арчила.

- Не бойтесь, муж-чи-на, - с невозмутимым спокойствием ответствовал он. - Ничего не бойтесь. Это - пройдет. Это всего-навсего Шпион-Вася.

- Кто?

- Тише, мужчина... т-с-с-с... Вот и он.

И здесь я наконец увидел и самый источник холода. Это был очень маленький, заметно сутулящийся при ходьбе человек с извилистым и вытянутым лицом шириной в ладошку. Мигая тусклыми оловянными глазками, человечек на цыпочках пересек Приемную и пару минут спустя скрылся за линией горизонта.

(Где-то там, за равнодушно поблескивающей линией горизонта и находился, по слухам, вход в Кабинет Сидора Сидоровича).

- Какая... - тщательно подбирая слова, заметил я, - какая... интересная личность.

- Ради Бога не смешите! - Со стуком снимая валенки, хихикнул Арчил. - Тоже мне - личность! Это же просто Шпион-Вася. Зам. Сидора Сидоровича по Орг. Выводам.

Завершив эту тираду, Арчил с размаху бухнулся в мягкое кресло и, щелкнув дистанционным пультом, зажег экран телевизора.

На экране огромного, величиной с двухэтажный дом, телевизора вовсю веселился Генка Коняхин. Широко разевая фиксатую пасть и энергично, a la Elvis Presley, работая толстыми бедрами, Генка лабал свой хит "Давай-ка мать, займемся группенсексом".

- Не-на-ви-жу, - позеленев от избытка эмоций, зашипел мне в самое ухо Арчил. - Если б вы только знали, муж-чи-на, как же я не-на-ви-жу это р-рыло...

На доброе лицо Арчила Мочилловича было страшно смотреть.

- Если б вы только знали, муж-чи-на. Как же я...

- Да бросьте вы так расстраиваться, - попытался я было утешить его.

- ... не-на-ви-жу это р-р-рыло. Нет, вы мне скажите, муж-чи-на. Вы мне скажите - в нем есть sexy? Вы мне скажите, в этой усатой, в этой мордатой и фиксатой бездарности есть хоть капелька sexy?

И здесь, понапрасну не тратя слов, певец чуть отклячил свой туго обтянутый балетными брючками зад и с блеском продемонстрировал мне одно из своих молниеносно-изысканных эротодвижений.

- Скажите, муж-чи-на, в нем есть это?

- Да успокойтесь вы, - поспешно ответил я, - нету. Нету!

- Так зачем же, - на метр брызжа слюной, продолжил Арчил, - зачем же он лезет в эротопоэзию? Зачем эта усатая, мордатая и фиксатая бездарность лезет в эротопоэзию? Не-е-ет!!! - вдруг возопил он на всю Приемную и, ткнув наманикюренным пальцем в экран, почти не снижая тона, продолжил. - Не-е-ет!!! И еще раз, муж-чи-на, - нет!!! Уж ежли всесильный Господь создал тебя мордатой, фиксатой и усатой бездарью, уж ежели Он не заронил в твою душу ни зернышка sexy, этой тревожной, этой волнительной, всепобедительной би-сек-су-аль-нос-ти - пой свой "Гоп - стоп!" Пой свой "Гоп - стоп!". Пой свой "Гоп - стоп!"!!! Слышишь ты меня, р-рыло?!!!!!

Но здесь, по счастью, сверхмегахит, наконец-то закончился и усатый, фиксатый, и абсолютно бездарный Генка Коняхин сменился каким-то излучающим тугие волны солидности дядечкой, незамедлительно погрузившимся в какие-то сложные и путаные полит. прогнозы. Разгоряченный Арчил еще минуту-другую поубеждал незримого Генку Коняхина петь свой "Гоп - стоп!", после чего наконец успокоился и произнес со своей обычной меланхолией.

- А я ведь, муж-чи-на, обратился к вам совсем не поэтому.

- Да-а... - обреченно выдавил я, - а зачем?

- Видите ли, - с горьким вздохом продолжил он, - издательский дом "Фильтруй базар!" наконец-то сподобился выпустить сборник моей... рифмопоэзии. "Лом о смокинги гни, комсомол".

- Что-о?

- "Лом о смокинги гни, комсомол". Так называется сборник моей... рифмопоэзии.

- А-а!

- Видите ли ... там есть одна... одна рифмопоэза. Нет-нет! Она - удалась. Но для меня о-очень важно ваше мнение. Вам прочитать?

- Естественно.

Арчил опять чуть отставил свой худенький зад и опять совершил одно из своих молниеносно-изысканных эротодвижений, после чего запрокинул назад иссиня-курчавую голову и по-девичьи ломким голоском произнес:

- Рифмопоззия.

Он нервно сглотнул.

- Рифмопоэза намбэ найн.

          Лайк э вёрджин.

          А-а-ах!!!
            Эта де-воч-ка.
              С - хэмингуёвинкой.
          Ты что же,
            целочка?
          Иль так?
            С особинкой?
          А-а-ах!!!
            Эта де-воч-ка:
          В у-упор,
            в о-отпад.
          Ты - королевочка!
          Я - твой фанат!!!

Выкрикнув: "Я твой фанат!!!" - поэт обессилено рухнул в мягкое кресло и глухо спросил:

- Ну... как?

- Си... си... сильно! - сумел, наконец, ответить я.

- Что, стильно?

- И... и сти... стильно!

- Мда-а... - майской розой расцвел Арчил. - Но я, ведь, собственно, обратился к вам совсем не поэтому.

- О, Господи! А зачем?

- Видите ли, - продолжил поэт своим обычным (почти что предсмертным) шепотом, - буквально на днях я закончил батально-аллегорическое полотно "Сидор Сидорович пронзает змею национального сомнения" Нет-нет! Оно - получилось. Но для меня о-очень важно ваше мнение.

- О, Господи, - засуетился я. - У вас с собой что... репродукция?

- Зачем репродукция? Во-о-от..., - и Арчил осторожно уперся пальцем в стену. - О-ри-ги-нал.

Лишь сейчас я его заметил.

Две трети стены занимало огромное, отсвечивающее темно-свинцовым маслом полотно, площадью где-то в шесть-семь соток.

- Это... мое... - прошептал Арчил и полиловел от смущения.

Пожалуй, и было с чего лиловеть. Полотно являло собой образец весьма неожиданного для легкомысленного Арчила Мочилловича чеканно-имперского стиля.

Судите сами, читатель: необъятную грудь Сидора Сидоровича выстилала сплошная броня орденов и точно такая же броня (но чуть поскромней и пожиже) укрывала и атлетический торс подававшего ему меч Василь Василича, в то время как узкое, длинное, темное, как бы политое оливковым маслом тело змеи было отвратительно и непристойно голым.

С особым тщанием вылепил крепкий реалист Арчил дорогую добротную ткань обоих костюмов, а также не пожалел ни таланта, ни красок сил на лица обоих рыцарей: лица были младенчески розовы и - одновременно - державно-суровы, в то время как узкая, длинная, черная, перекошенная бессильной злобой морда змеи буквально сочилась скепсисом и иронией.

По-над рыцарями высилось кое-как намалеванное синее небо. В небе, широко раскинув черные крылья парил орел и плыло голубовато-серое облачко, похожее на ноздреватый комок апрельского снега.

("Но где, черт возьми, - с каким-то смутным беспокойством подумал я, - где же сквозная тема Арчила?").

Сквозная тема присутствовала. У подававшего меч Василь Василича была расстегнута ширинка, а из нее эротично высовывались голубые кальсоны.

- Ну... как? - чуть просевшим от страха голосом спросил Арчил.

- Чудовищно. В смысле - великолепно.

- Вы это говорите... искренне?

- Вполне.

- Мда-мда... - лицо реалиста порозовело. - Но я ведь, собственно, побеспокоил вас совсем не поэтому.

- А почему?! - с привычным уже ужасом воскликнул я.

- Видите ли, я, - чуть смущаясь, начал Арчил, - я решил посвятить Сидору Сидоровичу свою... симфопоэму. Симфопоэму намбэ найн. Она называется... "Полет... шмеля"! Хотя нет-нет! "Полет шмеля" - это произведение какого-то другого бисексуала. Как же его? Ча?... Ча? Ча?

- Чайковского! 4 

- Совершенно верно! Совершенно верно! А мой проект называется... "Ползок тарантула"! Да, именно "Ползок тарантула"! Слу-шай-те!

И Арчил достал из мешка электрогитару.

- Слу-шай-те! Слушайте мой "Полет шмеля"! Т. е. слушайте мой... "Ползок тарантула"! Слу-шай-те! Нота "ля" четвертой октавы. Скрип струны. Невесомый шлепок по деке гитары. Потом еще один скрип. Потом еще один шлеп по деке гитары. Потом еще один скрип. Потом еще один шлеп. Скрип-скрип-скрип! Шлеп-шлеп-шлеп! Скрип-скрип-скрип! Шлеп-шлеп-шлеп! Нота "ре" четвертой октавы! Скрип! Скрип! Шлеп! Шлеп!...



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Ни-ког-да!

Ты слышишь меня, читатель?

Ни-ког-да я еще так не радовался упругим и звонким шагам Сидора Сидоровича.

Ворвавшись, как вихрь, в Приемную, Сидор Сидорович единым кивком головы успокоил распоясавшегося бисексуала (несчастный Арчил так, казалось, навек и застыл с широко распахнутой белозубой пастью и нелепо воздетой над декой гитары длинной и сухопарой дланью).

Затем Сидор Сидорович коротким взмахом руки подозвал меня и генерала.

- Товарищ генерал армии! - по-военному четко отрапортовал он. - Прошу вас проследовать в мой Кабинет. Вас, молодой чаэк, - он ткнул в меня пальцем, - это тоже касается.

Мы отправились в путь. Где-то километра через полтора потянуло приятным кладбищенским холодом. У самой входа в Приемную смущенно моргал оловянными глазками Шпион-Вася.





Глава IV.  Книга  пророчеств  товарища  Кагановича

Долой интеллигентов и грузинов!
Из предвыборных лозунгов национально-радикальной партии

В Кабинете близ подробной (в половину натуральной величины) карты поселка Краснооктябрьский, Сидор Сидорович притормозил и взял в руки огромную, величиной с биллиардный кий, указку.

- Нуте-с, молодой чаэк, - скороговоркой пробормотал он, по-видимому целиком и полностью сейчас пребывая в своей первой, псевдоакадемической ипостаси. - Нуте-с, молодой чаэк, соизвольте-ка видеть, что поселок, ткскзть, Краснооктябрьский наши. Гм. Вооруженные силы намерены штурмовать в четыре колонны. Согласно Льву. Гм. Николаевичу. Die erste Kolonne marschiert. Die zweite Kolonne marschiert... И так далее.

Полутораметровая указка Сидора Сидоровича описала большой убедительный полукруг.

- Первая, ткскзть, колонна, - продолжил он, с аппетитом глотая гласные, - первая, ткскзть, колонна, будет наступать в районе Ложнолохматой чащи. Второй, ткскзть, колонне, надлежит захватить и удерживать свиноводческий комплекс... свиноводческий комплекс... Как бишь его?

Сидор Сидорович искоса глянул в запрятанную в рукав пиджака шпаргалку.

- Свиноводческий комплекс "Спут-ник"... Третьей, ткскзть, колонне, надлежит сковать основные силы противника в районе чулочно-носочной фабрики. И наконец (the last but not, ткскзть, the least) четвертой, ткскзть, колонне предстоит нанести основной удар в районе площади имени 55-летия Советской власти, более известной под именем Сучий. Гм. Выгон.

Здесь стоявший навытяжку в шаге от Сидора Сидоровича генерал армии вдруг сдвинул лохматые брови и, испепелив меня взглядом, рявкнул:

- Си-ы-ы-ыдор!!!

- Что, Алексей? - осторожно переспросил его Глава Администрации.

- ВОЕННУЮ ТАЙНУ ведь выдаешь, Сидор!

- Знаю, - всенародный избранный мэр подошел к генералу, привстал на цыпочки и, приобняв его за необъятные плечи, заглянул ему прямо в глаза. - А как же нам без него, Алексей?

Генерал армии сконфуженно крякнул.

- Никак, Сидор.

- Вот ведь и я ведь про то, Алексей. Или ты нам что-нибудь предлагаешь?

- Что, что, - генерал опять рубанул меня взглядом, - ограничь его знания конкретной задачей.

Сидор Сидорович осторожно почесал заостренным концом указки за ухом.

- А?!

- Ограничь его знания конкретной задачей, - упрямо повторил генерал.

Сидор Сидорович саркастически закатил глаза.

- Хороший ты генерал, Алексей.

Генерал потупился.

- Знаю, Сидор.

- Но ни хрена ты в штатских людях не понимаешь.

Всенародно избранный мэр вздохнул и со стуком поставил указку на пол.

- Ведь это же интеллигент, Алексей. Я ж таких, бля буду, пачками хавал! Они ж без знания общей картины шагу не ступят, гады.

- А мы его, - генерал в очередной раз испепелил меня взглядом и достал из кармана огромный костлявый, усыпанный крупной старческой гречкой кулак, - а мы его, Сидор, заставим.

- Что ж..., - Сидор Сидорович не спеша почесал указкой за ухом, - что ж... это (бля буду!) мысль. Я то-о-о-о-орчу! Мысль. Но сначала попробуем-ка по-хорошему, - и, вновь состроив постную псевдоакадемическую гримасу, всенародно избранный мэр зачастил. - Ну-с, молодой чаэк, соизвольте-ка видеть, что четвертой, ткскзть, колонне надлежит нанести основной удар в районе площади имени 55-летия Советской власти, более известной под именем Сучий. Гм... Да, Алексей, как там у тебя с "Монументскульптурой"?

- Как-как..., - генерал тяжело засопел и стал пересчитывать взглядом паркетные шашечки.

- Окормили вы ратников?

- Как-как... - пробурчал генерал, продолжая с обидой разглядывать пол, - а... никак!

- То есть?

- Си-ы-ы-ыдор!!! - вдруг голодной белугой вскричал генерал и, как подкошенный, бухнулся на колени. - Избавь ты меня от этого Бабченки! Избавь ты меня от всей этой штатской сволочи. Как друга молю! Избавь.

Генерал тяжело приподнялся с колен и по-тараторкински простер вверх клешнястые длани.

- Был приказ (твой, Сидор, приказ!) этому твоему Бабченке: к тринадцати нуль-нуль доставить на завод четырнадцать Лукичей. "К тринадцати?" - спрашиваю его я. - "Да-а, - отвечает, - к три-над-ца-ти". - "Четырнадцать?" - спрашиваю. "Да-а, - отвечает, - че-тыр-над-цать". - "Лукичей?" - "Ага, - говорит, - Лукичей". - "Доставишь?" - "Ага, - отвечает, - дос-тав-лю". Хо-ро-шо!

Не чуждый эстетике генерал выдержал звенящую театральную паузу.

- Тринадцать нуль-нуль. На заводе шесть Лукичей. Пятнадцать нуль-нуль. На заводе семь Лукичей. Семнадцать нуль-нуль. На заводе по-прежнему семь Лукичей. Си-ы-ы-ыдор!!!

- Что, Алексей?

- Позволь я его расстреляю!

- Кого?

- Этого твоего Бабченку!

- Кончай дурить, Алексей, - Сидор Сидорович посерьезнел лицом и по-физкультурному заложил указку за плечи. - Кончай, короче, дурить, Алексей! А Бабченко... А что нам Бабченко? Бабченку-то мы накажем. Кто он сейчас? Госпожнадзор? Все! - Сидор Сидорович со свистом разрубил указкой воздух. - Все!!! На полгода пойдет на культуру. А ты, короче, кончай дурить, Алексей, и лучше-ка мне скажи, чем у вас там все закончилось?

- Чем-чем, - генерал опять стал разглядывать пол, - говорю же, ничем. Та-а-ак! Кадилом помахали и - на передовую... Кадилом, понимаешь, помахали и - на передовую! Отливка колоколов по боку. Окормление ратников - псу под хвост. Си-ы-ы-ыдор!!! Позволь я его все-таки расстреляю!

Сидор Сидорович недовольно поморщился.

- Хватит ваньку валять, Алексей. Ты лучше, давай, запомни, чтоб завтра к 16-00 все 14 Лениных были у меня перелиты, а все 14 колоколов - повешены. Ты меня понял? Не выполнишь - сам пойдешь на культуру. Вместе с Бабченко.

Генерал осекся, вытянулся по стойке "смирно" и с оглушительной силой рявкнул:

- Так точно, товарищ Главнокомандующий!!! Разрешите выполнять?!!

- Разрешаю, - довольно кивнул большой головой Сидор Сидорович. - Хотя нет... Алексей. Постой-постой, - всенародно избранный мэр минутку-другую помедлил. - Завтра, боюсь, Алексей, будет тебе уже не до памятников. Назначим-ка мы... ответственным... Назначим-ка мы ответственным... Эй, Василий!

В почтительном далеке тут же соткалась из сумрака сутуловатая фигура Шпиона-Васи.

- Послушай-ка. Гм. Василий. Чтоб завтра... - Сидор Сидорович с удовольствием потянул ноздрями шедший от Первого Зама легкий аромат крещенской морозца. - Чтоб завтра к 16-00 все 14 Лениных были у меня перелиты, а все 14 колоколов - повешены. Понял ты меня, Василий? Ответишь. Гм. Головой. Не выполнишь - сгною на культуре. Вместе с Бабченко... Понял?

Бессловесный Шпион-Вася кивнул и, подражая генералу армии, вытянулся по стойке "смирно".

- Стало быть, понял... - улыбнулся Сидор Сидорович. - Все, стало быть, понял... Эх! Василий-Василий... Васюня ты мой, Василий! Золотой ты мой человек!

И Сидор Сидорович, на минутку поддавшись сентиментальности, подманил к себе Зама по Орг. Выводам и попытался похлопать его по плечу.

Однако - увы! - на полпути к неширокому плечу Первого Зама рука Сидора Сидоровича вдруг оделась в плотную муфту искрящегося белого инея и всенародно избранный мэр, не на шутку струхнув, почел за лучшее торопливо вернуть ее за спину.

- Нуте-с, - вновь обращаясь ко мне и явно скрывая испуг, затараторил он, - нуте-с, молодой чаэк... О чем бишь я?... Нуте-с, молодой чаэк, соизвольте-ка видеть, что нашей третьей колонне надлежит сковать превосходящие силы противника в районе чулочно-носочной фабрики. Вы согласны со мной, молодой чаэк?

- Согласен! - выпалил я, с превеликим трудом побеждая желание уподобиться обоим замам и вытянуться по стойке "смирно". - Всецело согласен с вами, товарищ Главнокомандующий!

- Ну, вот. Гм. И чудненько. Ну, вот. Гм. И славненько. А... - и здесь всенародно избранный мэр вдруг с доброй улыбкой взглянул на меня и я таки вздрогнул и замер столбом не хуже Шпиона-Васи и генерала армии, ? а четвертой, ткскзть, колонне надлежит нанести основной удар в районе площади имени 55-летия Советской власти, более известной под именем. Гм... Ва-а-асилий!!! - вдруг, в тысячный раз прервав самого себя, оглушительно заорал Сидор Сидорович. - Чтоб твою в перегреб, Василий! Ты еще здесь?

Шпион-Вася смущенно моргнул оловянными глазками.

- ТЫ ЕЩЕ ЗДЕСЬ?!

Шпион-Вася уперся виноватым взглядом в пол, отчего на вощеном паркетном полу тут же образовался небольшой сугробик.

- ЗАХОТЕЛ НА КУЛЬТУРУ?!!

Шпион-Вася стал с величайшей поспешностью растворяться в воздухе.

- ВМЕСТЕ С БАБЧЕНКО?!!!

Шпион-Вася исчез. Вместе с ним исчез и выросший было на полу островерхий сугроб. И лишь с высокого лепного потолка продолжали свисать две огромные искрящиеся сосульки.

- Вот ведь люди! - продолжал раздраженно ворчать Сидор Сидорович. - Вот ведь, БЛЯ БУДУ, люди. Ну, ни хрена не понимают ПО-ХОРОШЕМУ. Вот не понимают и все! Ну, да ладно-ладно... - он печально вздохнул и вновь на пару минут превратился в профессора. - Итак, молодой чаэк... О чем бишь я?... Итак, молодой чаэк, соизвольте-ка видеть, что четвертой, ткскзть, колонне надлежит нанести основной удар в районе площади имени 55-летия Советской власти, более известной под именем. Гм...

И здесь Сидор Сидорович вдруг выдержал долгую-долгую паузу.

Я с ужасом ждал, что всенародно избранный опять начнет говорить о чем-нибудь постороннем. Но мэр прокашлялся и промолвил:

- ... под именем Су-чий Вы-гон... Короче, это весьма и весьма остроумный план. Но в этом весьма и весьма оперативно крепком плане не хватает одной ма-аленькой, ткскзть, детальки. И знаете, молодой чаэк, какой?

- Какой?

- Мы ведь знать - не знаем, как нам проникнуть вы... ? всенародно избранный мэр испуганно зыркнул куда-то в угол и продолжил свистящим шпионским шепотом, - мы ведь знать - не знаем, как нам проникнуть в... Ле-нин-ску-ю ком-на-ту.

- Куда-куда? - удивленно переспросил я.

- В Ле-нин-ску-ю, ма-ать ва-шу, ком-на-ту!

- А где она ... ну, хотя бы находится... ну, эта ваша комната?

- Где - где! - новый испуганный зырк в угол и новая порция свистящего конспиративного шепота. - В этой, как ее... короче, рифму, молодой чаэк, подберете сами. В ди-ри-жаб-ле "Лю-би-мец пар-ти-и то-ва-рищ Бу-ха-рин"!

- А-а... - легкомысленно закивал головой я, - понятно.

- Ни черта! - вспылил Сидор Сидорович. - Ни черта вам, молодой чаэк, пока еще непонятно! Вам непонятно даже кто поможет нам проникнуть вы... (свистящий сугубо шпионский шепот) в Ле-нин-ску-ю ком-на-ту.

- Кто?

- Вы - молодой чаэк!

Я с привычным уже недоумением поскреб пятерней за ухом.

- А зачем мне туда... ну, короче, вообще... проникать?

Сидор Сидорович раздраженно всплеснул короткими лапками.

- Хо-хо-хо! - он погрозил мне толстеньким пальчиком. - Ха-ха-ха! Он еще спрашивает! Я то-о-о-о-орчу! Он еще, бля буду, спрашивает. Да вы хотя бы знаете, что такое эта самая... (испуганный шепот) Ле-нин-ска-я ком-на-та?

- Ну-у-у... - неопределенно промямлил я, - в самых... э-э-э... общих э-э-э... чертах, наверное, знаю: Ленин, знамя, очень много красного.

- Совершенно верно! - горячо закивал головой Сидор Сидорович. - Совершенно верно! Бюст В.И. Ленина, стенгазета "На страже" и... (шепот) Зна-мя Час-ти, во-от что страш-но!

- А что же здесь... страшного?

- Он еще спрашивает! - Сидор Сидорович вновь погрозил мне пальцем. - Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Он еще, бля буду, спрашивает! Да ты хотя бы знаешь, что покуда цела... (шепот) Ле-нин-ска-я ком-на-та, покуда висит... (шепот) стен-га-зе-та "На стра-же" и покуда стоит... (звенящий, сугубо шпионский шепот) гип-со-вый бюст то-ва-ри-ща Ле-ни-на и склоняется долу Зна-мя Час-ти, Отдельный Истребительный Батальон - непобедим!

- Почему?

- Да потому что непосредственно из гипсовой головы товарища Ленина на каждого поверженного бойца будет вылезать по восемь новых!

- По восемь новых?

- Да-с, молодой чаэк, по восемь новых! Это ж тот самый Главный Секрет всей Красной Армии, который так и не выдал врагам Мальчиш-Кибальчиш!

- Ну... так возьмите, - несмело посоветовал я, - возьмите и... э-э-э взорвите к... э-э-э чертовой матери всю эту комнату вместе с... э-э-э... бюстом и... дирижаблем.

- Взорвать говоришь? - сурово переспросил Сидор Сидорович.

- Ну, да.

- Вот так вот взять и взорвать?

- Ну, да-да, - нетерпеливо ответил я, - вот так взять и - взорвать.

- А про "Книгу пророчеств товарища Кагановича", ты что, бля буду, ничего не слыхал?

- Си-ы-ы-ы-ы-ы-ыдор!!!!! - шаляпинским басом взревел генерал. - Подумай, ЧТО доверяешь и КОМУ доверяешь!

- Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! - Сидор Сидорович погрозил ему пальчиком - Не боись, Алексей, не боись НИ ХЕРА!

И всенародно избранный мэр закружился по кабинету в вихре вальса

- Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Я то-о-о-о-орчу! Бля буду! Ха-ха-ха!

(В коротконогой фигуре мэра вдруг проступило достаточно, в общем, странное сходство с вечно юной голливудской кинозвездой Олдри Хепберн. Его виртуозные пируэты вдруг живо напомнило мне ее знаменитую танец-арию "I could have danced all night").

- Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! - вовсю заливался он.

(Звуки музыки Фредерика Лоу становились все отчетливей и отчетливей и все громче и громче).

- Хо-хо-хо! Я то-о-о-о-орчу! Ха-ха-ха! - всенародно избранный мэр грациозным кивком головы пригласил на тур генерала. - Я то-о-о-о-орчу! Он выйдет отсюда. Либо нашим. До самого донышка нашим. Ха! Человеком. Либо. Хо-хо-хо! Я то-о-о-о-орчу! Ха-ха-ха! Вообще. Не выйдет.

Звуки музыки стихли. Сидор Сидорович остановился, отпустил генеральскую талию и вытер квадратной ладонью обильно стекавший с высокого лба пот.

- Стало быть вы... молодой чаэк, - задыхаясь, продолжил он, - ничего... как вы утверждаете... не знаете о... о "Книге пророчеств товарища Кагановича"?

- Нет, не знаю, - со вздохом признался я, - зато я слыхал о... о "Книге жидо-масонских мудростей и жидо-масонских печалей".

- Оставьте, - всенародно избранный мэр брезгливо передернул плечами. - Ради Господа. Гм. Иисуса Христа, оставьте! Это лжемудрости и лже. Гм. Книга. А вот "Книга пророчеств товарища Кагановича"... это... Гм. Концентрированная. Гм. Мудрость Партии. "Книга пророчеств" содержит ответы абсолютно на все, как мыслимые, так и немыслимые вопросы.

Сидор Сидорович оживился.

- Абсолютно на все. Вы понимаете? Почему Луна не из чугуна? Почему "Петербург" кончается на "ург"? В каком веке ходили греки назад пятками? Почему "лотерея" рифмуется с "гонорея"? Почему, наконец, два родных брата, практически близнецы - оба рослые, ражие, оба не дураки выпить, имеют столь различную судьбу: один из них становится первым секретарем обкома, а второй так и остается простым алканавтом и в конце концов пропивает в родной коммуналке последнюю комнату? Что важнее: деньги, женщины или посмертная слава? Почему советская власть, с одной стороны, абсолютно непобедима, а с другой стороны и сама не способна никого и никогда до конца победить? Как запустить искусственный спутник вручную? Как приготовить 118 питательных блюд из черствого хлеба? И т. д. Гм. И т. п. Короче, на любой, даже самый дурацкий вопрос имеется свой ответ в "Книге пророчеств товарища Кагановича".

Сидор Сидорович заложил руки за спину и стал не спеша выхаживать вдоль Кабинета.

- Очень-очень кратенько об истории данной. Гм. Книги. Представьте себе 31-е. Гм. Декабря. 1949, ткскзть, года. Весь наличный состав тогдашнего Политбюро отмечал на Ближней. Гм. Даче наступление очередного подотчетного периода. Ну, вы, молодой чаэк, и сами, надо полагать, хотя бы немножко, да знаете привычки и нравы тогдашнего Политбюро: шутки, веселье, смех. Брызжущий через край искрометный молодой юмор. Так, товарищ. Гм. Микоян прочитал с приятным армянским акцентом "Стихи о советском паспорте". Товарищ. Гм. Буденный сплясал на заставленных новогодней закуской столах русский народный танец "барыня". Товарищ. Гм. Ворошилов несильным, но верным лирическим тенором исполнил матерные. Гм. Частушки. Даже нелюдимый и глубоко (по причине врожденного заикания) закомплексованный товарищ Молотов и тот что-то такое - уж даже не помню, что - показал. Один товарищ. Гм. Каганович так и не сумел отыскать в себе ни-ка-ких застольных талантов и просто-напросто-таки не знал, что ему делать. Что ему делать?

Сидор Сидорович притормозил и изобразил на холеном лице полнейшее недоумение.

- Наконец, товарищ. Гм. Каганович встал и решительно объявил, что сейчас он разденется. Гм. До трусов, залезет в ближайший сугроб и просидит там до самого. Гм. Боя кремлевских курантов.

Сидор Сидорович задумчиво пососал черенок невидимой трубки.

- Слова у товарища Кагановича ни-ког-да не расходились с делом. Он разделся. Гм. До трусов и ровно два с половиной часа, дожидаясь боя курантов, сидел в сугробе. (А мороз в эту ночь достигал тридцати семи с половиной градусов Цельсия. Очень, конечно, хочется округлить и соврать, что - сорок. Очень и очень хочется. Очень! Но мы, большевики, всегда скрупулезно придерживаемся фактов. Ровно тридцать семь с половиной градусов. Не меньше, товарищи, но и не больше).

Сидор Сидорович чуть-чуть замедлил свой и без того до предела неспешный ход и, разгладив невидимые усы, продолжил:

- Слэдует ли удывляца, что очэредной тысяча девятьсот пятидесятый год лэгкомысленный то-аварищ Каганович встрэтил в - болницэ. У то-аварища Кагановича была температура сорок. Говоря бэз обиняков, то-аварищ Каганович был уже при смэрти. И находясь, говоря без обиняков, при смэрти, лэгкомысленный то-аварищ Каганович начал вдруг бистро-бистро и часто-часто что-то такое говорить, что окружавшие его чэресчур самонадеянные то-аварищи сочли за простой предсмертный брэд. Брэд! - Сидор Сидорович осуждающе покачал головой и погрозил чересчур самонадеянным товарищам черенком невидимой трубки. - Но к счастью! Невдалеке от них находился по-большевистски скромный и мудрый то-аварищ Сталин, который и подсказал этим чересчур самонадеянным, а, может быть... а, может быть, и сознатэлно вставшим на путь врэдительства то-аварищам, что так называемый брэд товарища Кагановича есть никакой не брэд, а целая система научно организованных пророчеств, представляющая нэмалый... да-да... нэ-ма-лый как практический, так и тэоретический интэрес. После чего по-большевистски скромный и мудрый то-аварищ Сталин по-дружески попросил руководство тогдашнего МГБ записать так называемый брэд товарища Кагановича на импортную магнитофонную пленку. Эта-то импортная магнитофонная пленка, записанная руководством тогдашнего МГБ по дружеской просьбе по-большевистски скромного и мудрого то-аварища Сталина, и составила, после своей расшифровки, основную основу... нэт! Нэлзя так сказать!... - Сидор Сидорович задумчиво пошевелил пальцами, как бы стараясь вынуть из воздуха нужное слово. - И составила после своей расшифровки основной костяк так называемой "Книги пророчеств то-аварища Кагановича", более известной в узких кругах висьшей партийной номэнклатуры как Концентрированная Мудрость Партии. Правда, - здесь всенародно избранный мэр нехорошо усмехнулся, показав прокуренные клыки, - правда, некоторые не в мэру рэтивые подхалымы и лизоблуды почему-то прэдпочитают называть ее Концентрированной Мудростью самого то-аварища Сталина. Ну да, - он опять усмехнулся, - ну да Аллах им судья!

Сидор Сидорович вынул изо рта невидимую загогулину трубки и осторожно потрогал тоже незримый, но, судя по всему, давным-давно погасший табак.

- На самом-то деле, - он с хрустом зажег воображаемую спичку, - на самом-то деле это никакая, конечно, не книга, а... диафилм. Да, диафилм. Товарищ Ответственный! Дарагой ви наш гэнерал! Не в слюжбу, а в дрюжбу, покажите нам с то-аварищем Ивановым этот стол широко разрэкламированный мной диафилм.

Товарищ Ответственный низко нагнулся (отчего между штанами и кителем вылез кусок голубой генеральской рубахи) и, по-стариковски крехая, вытащил из-под стола тяжелый горбатый ящичек. Потом он со стуком поставил его на стол, осторожно сдернул с него фигурную крышечку, обнажив темно-коричневый, чуть сплюснутый с боков аппарат. После чего, все время что-то ворча, генерал двумя пальцами выдвинул из его корпуса тяжелую медную трубку, размотал извилистый тонкий провод, включил его в сеть и, оглушительно щелкнув тумблером, зажег внутри диаскопа тусклый лимонно-желтый свет.

(В это время у соседней стены сам собой размотался клеенчатый белый экран, единственное стрельчатое окно заплыло толстой зеленой шторой, а под высоким лепным потолком по-киношному медленно погасли все девяносто восемь люстр).

По экрану начали медленно переползать неровные серые кадры. Первым выскочил мутный и черный, перечеркнутый крест-накрест квадрат с крошечной надписью: "2- я образцовая кинофабрика, г. Брест". Потом возникли четыре бородато-усатых профиля. Потом появились строгие буквы: "Всесоюзная Коммунистическая Партия - ВКП (б)". Затем возник поясной портрет раскуривающего сигару капиталиста, а под ним - некий смутно знакомый и сразу хватающий за сердце текст:

          Ненависть к ним,
          К империалистам Америки.
          Ненависть к ним,
          К гиенам,
          К червям презрения.

- Я то-о-о-о-орчу! - разрезал темноту визгливый тенорок Сидора Сидоровича. - Слышь, Алексей, я то-о-о-о-орчу! Не та лента.

- Да, слышу я, слышу, - ответил ему недовольный бас генерала, в кромешной тьме менявшего катушку с пленкой.

Полминуты спустя опять поползли неровные серые кадры: опять появился перечеркнутый крест-накрест квадрат с крошечной надписью: "2-ая образцовая кинофабрика, г. Брест", опять возникли четыре бородато-усатых профиля, опять промелькнули строгие черные буквы: "Всесоюзная Коммунистическая Партия - ВКП (б)", потом возник поясной портрет товарища Кагановича, раскуривающего папироску "Дели", затем еще один портрет товарища Кагановича - на смертном одре: товарищ Каганович жарко раскинулся на узкой больничной койке, товарищ Сталин, сжимая в руках свою знаменитую трубку, грустно сидит чуть-чуть в стороне, а товарищ Абакумов в белоснежном халате, наброшенном прямо на голубую чекистскую шинель, печально записывает откровения товарища Кагановича на импортную магнитофонную пленку.

Потом побежали ровные строчки текста, бесстрастно зачитываемые вслух визглеватым тенорком Сидора Сидоровича.

- Товарищ Каганович, - равнодушно частил он, - абсолютно точно предугадал: убийство Улафа Пальме, несостоявшийся импичмент президента Клинтона, отставку товарища Зюганова с поста председателя КПРФ, вторжение советских танков в Чехословакию, берлинский путч в ГДР, обвалы рубля 17 и 25 августа, падение орбитальной станции "Мир" на город Моршанск, возникновение диктатуры подполковника КГБ Мхата Мгабунги (А.М. Рабиновича) в Центрально-Африканской республике, а также...

- А также, - вдруг перебил сам себя Сидор Сидорович, - а зачем мы вообще читаем всю эту херню? Слышь, Алексей, времени мало, подсократи.

- Слушаюсь, товарищ Главнокомандующий! - отозвался хриплый бас генерала и доселе лениво переползавшие кадры вдруг побежали бодрой трусцой.

- Пророчество товарища Кагановича, еще одно пророчество товарища Кагановича, - невнятно бубнил всенародно избранный мэр, - опять пророчество товарища Кагановича, и еще одно, блин, пророчество товарища Кагановича, озарение товарища Маленкова, лжепророчество примкнувшего к ним... Хорошо - хорошо. Хорошо - хорошо ... Исторические аспекты пророчеств товарища Кагановича, морально-этические аспекты пророчеств товарища Кагановича, экологические аспекты пророчеств товарища Кагановича, теоретические аспекты пророчеств товарища Кагановича, вклад товарища Кагановича в марксистско-ленинскую на... Теория Пяти...

- Ас-та-но-ви-те! - вдруг закричал Сидор Сидорович, незаметно подпуская акцент. - То-аварищ Ответственный, астановите! Это - интэресно.



Вклад товарища Кагановича в марксистско-ленинскую науку.



С давних пор луди задавали себе вапрос: что такое судба? Что такое рок? Что такое шикзаль? Фатум?

Па-ачиму, например, два родных брата, практически блызнецы, имеют стол непохожие судбы: один становится пэрвым секретарем обкома, а другой так и остается самым обычным пьяницей и в конце концов пропивает в своей коммуналке последнюю комнату? Почему, например, один гражданин ударит топором по башке одну-единственную старушку-процентщицу и, как самый последний лох, практически сдохнет от угрызений совести, а другой закатает в асфальт миллионы и миллионы и выскочит на этом деле в благодетели человечества?

Почему, например, кто-то, будучи малым наипустейшим да и попросту глупым, напишет (левой ногой) какую-нибудь там (ла-ла-ла!) Марсельезу и под соусом этой (ла-ла-ла!) Марсельезы бесцеремонно пролезет в бессмертие, а другой, будучи человеком серьезным и вдумчивым, испишет за жизнь с полсотни томов и останется абсолютно никому, за исключением жены и любовницы неизвестным?

ПОЧЕМУ?

С давних пор человечество билось над этой проблемой, и с давних же пор десятки и сотни буржуазных горе-ученых пытались хоть как-нибудь да решить ее в своих высосанных из пальца псевдотеориях. Но лишь верный ученик великого Сталина Л.М. Каганович, опираясь на бессмертное учение Маркса-Энгельса-Ленина, сумел создать по-настоящему научную теорию Пяти Волосков, где сумел, наконец, диалектически объединить понятия Рока, Фатума и Карьеры.

Итак, , впавший в предсмертный транс, верный ученик великого Сталина Л.М. Каганович абсолютно точно установил, что понятия Рока, Фатума и Карьеры опираются на наличие (или отсутствие) на черепе того или иного советского (или антисоветского) человека следующих Пяти Волосков:

Первого Волоска - Волоска Честолюбия,

Второго Волоска - Волоска Общественной Востребованности,

Третьего Волоска - Волоска Последовательности

Четвертого Волоска - Волоска Политической Гибкости,

и, наконец, Пятого Волоска - Волоска Везения.

Тов. Каганович выяснил: в возрасте 2 ? 4 лет на черепе каждого, примерно, третьего советского (как, впрочем, и антисоветского) человека проклевывается Первый из Пяти Судьбоносных Волосков ? Волосок Честолюбия.

В зависимости от конкретных исторических условий, из людей, получивших один-единственный (Первый) Волосок, получаются:

а) добровольные осведомители,

б) пожизненные футбольные фанаты,

в) яростные толкователи газеты "Правда",

г) профессиональные собиратели автографов.

Еще через пару лет на черепе каждого двадцатого советского (как, к сожалению, и антисоветского) человека проклевывается Второй Судьбоносный Волосок - Волосок Общественной Востребованности. Из счастливых обладателей этих двух волосков выходят:

а) добровольные осведомители,

б) фанатики здорового образа жизни,

в) рабочая аристократия (фрезеровщики V и VI разряда),

г) и (в условиях буржуазного общества) всеми уважаемые церковные старосты и умеренные филантропы.

Где-то еще через полгода у каждого примерно сотого отдельно взятого человека в придачу к первым двум появляется Третий, совершенно необходимый для успешного освоения социальной лестницы волосок - Волосок Последовательности (он же Волосок Жестокости). Из людей, обладающих этим тройным набором формируется средний класс:

а) добровольные осведомители,

б) инструктора обкомов и горкомов,

в) бригадиры некрупных бандитских группировок,

д) не хватающие с неба звезд служаки-полковники,

ж) и (в условиях буржуазного общества) бизнесмены средней руки: из тех, что курят только "Парламент-лайт", разговаривают только по сотовому и имеют от двадцати до тридцати тысяч долларов долга.

(На свете, само собой, немало людей, имеющих только один Волосок Жестокости. Их судьба незавидна. Из них получаются солдаты-контрактники и резчики скота на городских бойнях).

Еще через 5 - 6 лет лишь у каждого примерно десятитысячного человека вырастает Четвертый судьбоносный Волосок - Волосок Политической Гибкости.

Из обладателей всех четырех волосков рекрутируется общественная элита:

а) добровольные осведомители,

б) члены Политбюро и Совбеза,

в) ведущие популярных телепрограмм,

г) криминальные авторитеты,

д) и (в условиях буржуазного общества) рядовые мультимиллионеры.

И, наконец, где-то в 15-16 лет лишь у одного из ста миллионов прорезывается Пятый (самый, по сути, важный) Волосок - Волосок Везения. Из обладателей всего пятерного набора получаются роналды рейганы, владимиры ленины, борисы ельцины, биллы гейтсы, иосифы сталины, чингиз-ханы и пол поты.

(Из людей же, по какой-то небесной иронии, обладающих только одним Пятым Волоском формируется клан бытовых везунчиков: любимцев начальства и женщин, регулярно находящих на улице полные кошельки и ежемесячно выигрывающих в лотерею).

- Такава, - протяжно заключил Сидор Сидорович, - Тэория Пяти Волосков, разработанная впавшим в прэдсмэртный транс вэрным учеником вэликого Сталина Л.М. Кагановичем.

- И... что... - прерывающимся от сладкого ужаса голосом спросил я его, - вы... меня... позвали... вы позвали меня сюда... для того... чтобы сообщить... что у меня, короче, полный набор?!

- Полный набор, прастите, чэго? - недовольно пробурчал Сидор Сидорович.

- Ну, полный, короче... набор всех... пяти волосков?

- У каво?

- У... у... меня...

- Па-ка-жи-тэ.

- Что?

- Тэмя.

Я развернулся макушкой к пробивавшемуся из-под шторы жидкому лучику света.

- Тэк... тэк... тэк, - задумчиво произнес Сидор Сидорович, весьма и весьма неприятно шуруя холодной ладонью по моему слегка - увы! - уже облысевшему темени, - у вас, малодой чэлавэк, набор очын стандартный. У вас заурадный двойной набор. Ви, слючайно, не фрэзэровщик VI разряда?

- Нет.

- И нэ доброволный освэдомител?

- Нет... что вы, нет!

- Тогда, вириятно, с годами вас ждет шикзаль старичка-физкультурника - фаната здорового образа жизни.

От обиды моя макушка порозовела

- Ну, если... как вы говорите... меня, якобы, ждет судьба старичка-физкультурника... и если (как вы говорите) набор волосков у меня совершенно стандартный... То... то что вы вообще тогда от меня хотите?

- Ми? От вас? - Сидор Сидорович удивленно насупил короткие брови. - Видитэ ли, маладой чэлавек, теория Пяти Волосков лычно к вам ни малэйшего отношения не имэет. Лычно вам я поведал ее лышь для того, чтоб поддержать интэллигентную, знаете ли, бэседу. А ви, лычно ви, нам нужны затем...

Сидор Сидорович сощурился и пробуравил меня хитрым и цепким взором.

- Ведь вы, молодой чаэк, учились в 235-й средней школе?

- Да, - удивленно ответил я.

- В 1975 году имели по поведению "неуд"?

- Да.

- С 1971 по 1975 год носили подпольную кличку "Гандон"?

- Д-да... - хотел было ответить я, но не успел.

Ибо слова мои вдруг потонули в оглушительном грохоте. Где-то там, в темноте кто-то упал, поднялся, потом опять и опять упал. Потом опять упал и опять (с нестерпимым шумом) поднялся.

Здесь, наконец, генерал армии догадался зажечь в кабинете свет.

У самых дверей кабинета стоял, пошатываясь, очень кругленький и очень маленький (ну чистой воды колобок) человек в дорогой кашемировой тройке. Его черный костюм был во многих местах разорван и густо замаран чем-то белым. На его голове телепалась чалма из темно-коричневых от крови и пыли бинтов. Человечек со свистом дышал и держался двумя руками за сердце.

- Ба... Бабченко - ты? - удивленно произнес Сидор Сидорович. - Но почему ... в таком виде?

- Си... си... сидор си... дорович... обо... ро... на... про... прорвана! - прохрипел Бабченко и, как подкошенный, рухнул на лаковый пол.





Глава V.  Самая короткая

Here comes a candle
to light you to bed.
Here comes a chopper
to chop off your head. 5 
Английская народная песенка


- Тэк-тэк-тэк, - задумчиво пробормотал Сидор Сидорович и невозмутимо переступил через распростертое на полу бездыханное тело. - Короче так, Алексей. Едешь на передовую. Держишься там до утра. Любой ценой... Что там еще? Ты, - он, не глядя, тыкнул перстом в моментально соткавшегося из сумрака Шпиона-Васю, - ты, Василий, ответишь мне за завод. Чтоб завтра к 16-00 все 14 Лукичей... тьфу!... все 14 Владимиров Ильичей были у меня перелиты, а все 14 колоколов - повешены. Не выполнишь - сгною на культуре... Что там еще? Все.

- Сидор Сидорович! - в отчаянье крикнул я.

Всенародно избранный мэр обернулся:

- Что?

- Сидор Сидорович! А каковы мои функции в... в предстоящем сражении?

- Чьи? Твои?

- Да.

- Oh, bother! - Сидор Сидорович недовольно мотнул головой. - Сейчас мне, знаешь, не до тебя. Давай, брат, потом.

- Но, Сидор Сидорович! - взмолился я. - Но я действительно не понимаю, зачем вам - я. И почему именно я? Я вообще ничего не понимаю.

- Oh, bother! That's all right. That's all right, now please! Ка-ра-шо... Вы учились в 235-ой средней школе?

- Да.

- В 1975 году имели по поведению "неуд"?

- Да.

- С 1971 по 1975 год носили подпольную кличку "Гандон"?

- Да.

- По истории СССР имеете в аттестате зрелости оценку "посредственно"?

- Да.

-That's all right. That's all right, now please! Ка-ра-шо... Короче, именно вы упомянуты в "Книге пророчеств товарища Кагановича" на стр. 190. Именно вы тот единственный. Гм. Человек, который сможет живьем проникнуть вы... - мэр перешел на шепот, - в Ле-нин-ску-ю ком-на-ту, после чего именно вам, молодой чаек, суждено сделать самое-самое главное: разбить бюст (шепот) то-ва-ри-ща Ле-ни-на на куски, разорвать на клочки Зна-мя Час-ти и приписать к стен-га-зе-те "На стра-же" словцо из трех букв. Сразу же после этого главный секрет всей Красной Армии будет похерен, а Отдельный Истребительный Батальон - обречен.

- Но, позвольте-позвольте, - попробовал возмутиться я, - я вовсе, я извиняюся, не намерен...

- The time is pressed! - нетерпеливо махнул рукой Сидор Сидорович. - The time is really pressed, old chap.

- Я вовсе, пардон, не намерен, - упрямо продолжил я, - осквернять святыни, кои... кои пусть даже и оставляют меня глубоко безразличным. Ведь вы же, например, не станете же разорять капище, ну, скажем... зороастрийцев. Ведь не станете? Да? А чувства патриотов и коммунистов лично мне абсолютно также чужды...

- Why not? Почему бы и не осквернить?

- ...как и чувства зороа... Да поймите же, Сидор Сидорович! - взмолился я. - Поймите же, наконец, что мои принципы строжайше предписывают мне уважать аб-со-лют-но любое религиозное чувство. Абсолютно! Даже чувства людей лично мне глубоко несимпатичных. Помните, как у Вольтера, Сидор Сидорович? Я ненавижу ваши взгляды, но я отдам свою жизнь...

- You're talking nonsense.

- ...чтобы вы могли ...

- Shut up!

- ... их свободно высказать.

- ... Hold your tongue, you!!!

И здесь Сидор Сидорович вдруг приблизил свое гладко выбритое лицо впритык к моему и, обдав меня запахом девяностодевятидолларового мужского лосьона, процитировал по-английски четыре стихотворные строки, вынесенные к этой главке вместо эпиграфа.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Охота спорить отсохла у меня начисто.





Глава VI.  Великая  любовь  Зинки-цирички

Как пахнут подмышками брусья на физкультуре.
И.Бродский


I.

Вообще-то все звали ее "кассирша". Зинка-кассирша. Хотя никакой кассиршей Зинка, понятно, не была. Была она, как и все, циричкой. Но прозвище шло к ней, и практически все: и начальство, и цирики, и баланда звали ее за глаза (да и в глаза) "Зинкой-кассиршей".

Только страшные зеки в своих тесных и душных камерах звали ее ласково: "командирьчик" (впрочем, так: "командирьчик" зеки окликали почти что любую женщину в форме). Это, конечно, смешно, но именно свирепое и рабское обожание зеков было одной из главных причин, миривших Зинку с ее сволочной службой.

Одной из самых и самых главных.

Вы только... вы только ради Христа, не подумайте, что Зинка была какой-нибудь там... уродкой. Нет и еще раз нет. Отнюдь! Лицо и бедра у нее были средние, а грудь - так даже хорошая (высокая и пышная грудь). Но почему-то вне стен тюрьмы мужики ее практически не замечали. Даже не то что б не замечали (еще, бывало, как замечали!), а просто, говоря откровенно, вне стен тюрьмы ей так ни разу не удалось расшевелить ни в одном мужчине ничего, хотя бы отдаленно напоминающее свирепое и рабское обожание зеков.

Как говорила ее лучшая подруга Тамарка (тоже циричка) Зинке не хватало блядовитости (по-научному: "секс-эпиль"). В самой-то Тамарке этой самой... секс-эпиль было в избытке. Столько было в Тамарке этой самой научной секс-эпиль, что Зинка даже иногда удивлялась, отчего это Тамарка тоже работает здесь в тюрьме, а не пошла, например, в артистки, или на самый худой конец, в секретутки в офисе.

И хотя в глубине души Зинка, естественно, понимала, что Тамарка все ж таки недостаточно хороша, чтобы быть артисткой, но, смотря, например, новую кассету по видео, или, новый, например, сериал на ОРТ, или праздничный, скажем, концерт ко Дню милиции, Зинка каждый раз придирчиво сравнивала всех увиденных там артисток со своею лучшей подругой и каждый раз взахлеб, совершенно по-детски радовалась, если хоть что-нибудь: глазки, попа или, особенно, грудь у Тамарки были лучше.

У самой же Зинки и глазки, и бедра, и даже, если честно, грудь были средние, но ей - если совсем по-честному - существенно ниже среднего везло с мужчинами, потому что ей (как изо дня в день все твердила и твердила Тамарка) катастрофически не хватало "секс-эпиль". Почему ей не хватало этой самой... секс-эпиль Зинка не могла понять, хоть зарежьте. Ведь в постели если на то пошло, Зинка вовсе не была мороженой рыбой. Ведь в постели, если уж на то пошло, Зинка иной раз до синяков кусала губу, чтоб не испугать кавалера кошачьими взвизгами, а иной раз (чтобы не оставлять на поголовно женатых кавалерах компрометирующие их следы) она так впивалась наманикюренными коготками в ветхую простынь, что раздирала ее в клочки (а простынь была не казенная и стоила чуть не сотню).

Но вне постели, в вертикально стоящей, окончательно и до конца одетой Зинке не оставалось даже следа от этого ее ночного неистовства и когда она вечером шла по Невскому, на нее смотрели одни грузины.

...В 199... году Зинка ушла в отпуск. За полтора с лишним месяца отпуска случалось разное. Так, например, бывший Зинкин муж стал наконец окончательно бывшим мужем. Вообще-то в разводе с ним она была уже целых три года и восемь месяцев, но все эти три года и восемь месяцев бывший муж не реже раза в неделю заходил к ней и в каждый его приход у нее с ним... было. Эти равнодушные, как бы супружеские, но все равно сохранявшие какой-то привкус греховности коитусы давно уже стали для Зинки точно такой же непоборимой привычкой, как и привычка каждые четыре дня ходить в тюрьму и получать там свою порцию свирепого и рабского обожания зеков.

Бывший Зинкин муж и вообще был очень и очень странным мужчиной. Он был весь какой-то... чуть-чуть не такой. Чересчур откровенный и, в тоже время, застегнутый наглухо. Как тряпка, безвольный и, одновременно, по-ослиному упрямый. Вроде бы очень смазливый, но временами - жутко уродливый. Умный и глупый. Худой, но - с животиком.

И даже Зинкино расставание с ним протекало как-то на редкость странно: кусками. Это ее расставание с ним протекало настолько размеренно и неуклонно, что Зинке иногда не шутя казалось, что уже в самый их первый день они сразу же начали расставаться, а не знакомиться.

Зинка хорошо помнила этот их первый день и особенно хорошо она помнила своего бывшего (или все-таки, еще будущего?) мужа - он был идеально наглажен и отутюжен, весь, как барашек, курчавился и густо, томно и сладко пахнул на восемь шагов одеколоном "Престиж" и коньяком "Арарат". Зинка отлично запомнила, как он пришел на ту вечеринку вместе с Тамаркой и Тамарка одним-единственным взмахом ресниц дала ей понять, что этот отутюженный и наглаженный молодой пацан ей на фиг не нужен и что она привела его сюда специально для нее, для Зинки.

И как бывший муж это вроде и сам осознал и, в общем-то, почти и не лип к Тамарке (а Тамарка в своем черном панбархатном платье с глубоким дразнящим вырезом была в этот вечер просто вообще - отпад!), практически, в общем-то, и не лип к Тамарке, а лишь полыхал во все стороны своими желтыми цыганскими глазищами и все обминал и обминал свой слипшийся на самом кончике в едва заметную ниточку черный ус. А когда популярный киноактер Михаил Боярский запел про коня, косящего, мол, лиловым глазом, бывший (или все-таки будущий?) муж подошел к Зинке и судорожным кивком головы пригласил ее танцевать. И хотя танец был быстрый, а вовсе не медленный, бывший муж тут же крепко-крепко обнял ее, а потом больно-больно промял ее тонкие ребрышки своими горячими и твердыми пальцами и густо, томно и сладко задышал ей в самое ухо одеколоном "Престиж" и коньяком "Арарат".

И уж, само собой, она по минутам помнила, как он провожал ее через весь город домой и как безотказным женским чутьем она поняла, что это у них - серьезно, и тут же твердо решила ничего ему в первый вечер не позволять и все же (под самое-самое утро) позволила.

И сейчас ей казалось, что именно в то хмурое и серое утро, когда бывший муж, наконец, перестал бестолково и яростно терзать ее и наконец отвалился и тоненько-тоненько засопел, сейчас ей почему-то казалось, что именно в этот момент и начался неумолимый и долгий процесс их взаимного расставания.

Уже на самой свадьбе бывший муж был какой-то чуть-чуть не такой: не такой веселый и остроумный, не такой отутюженный и наглаженный, не так идеально - волосок к волоску - причесанный, он был весь какой-то слегка потертый, какой-то чуток побитый молью - его черные усы уже не слипались на кончике в едва-едва заметную ниточку, его серые брючки уже не разрезались точно по серединке безукоризненно ровной и острой, как бритва, складочкой, его желтые глаза уже не полыхали на десять шагов лукавой цыганщинкой, и лишь по-прежнему густо, томно и сладко пахло от него одеколоном "Престиж" и коньяком "Арарат".

Потом, через год бывший муж невесть почему раскудрявился. Его густые и черные волосы вдруг раз и навсегда расхотели виться. А где-то годика через два в самом-самом центре его густой шевелюры вдруг прорезалась круглая, желтая, словно туркменская дынька, лысинка, а черные волосы вокруг нее раз и навсегда свалялись в прямые и жесткие патлы.

Еще через год, не посоветовавшись ни с кем, муж сбрил усы. А поскольку, сбрив усы, бывший муж так никогда и не полюбил бриться, то отныне его толстая, круглая, как бы прочерченная циркулем ряшка была шесть дней из семи покрыта скрипучей и колкой щетиной.

Еще через год томный аромат коньяка "Арарат" сменился жидким и едким запахом водки.

Долее всех продержался свежий и острый запах одеколона "Престиж". Он сохранялся просто на редкость долго - целых лет пять, но сейчас (после отпуска) от мужа пахло только с неделю немытым телом.

И когда сейчас, после отпуска, бывший муж навестил ее и, привычным жестом скинув пиджак, не глядя набросил его на спинку стула, а потом все тем же привычным, заученным жестом подсунул ей твердые пальцы под лямки лифчика и тихо прошептал: "Я очень-очень соскучился", - Зинка вдруг поняла, что самый-самый последний атом некогда нежно любимого ею мальчика покинул тело этого растолстевшего, облысевшего и фантастически поглупевшего мужчины и что ей гораздо легче отдаться сейчас на улице первому встречному, чем иметь с этим толстым чужим человеком физическую близость. В общем, бывший Зинкин муж стал бесповоротно и окончательно бывшим мужем. А уже утром следующего дня она пошла на работу, в тюрьму.

Она шла вместе с Тамаркой по длинной и узкой тюремной галёре и жадно ловила ноздрями подзабытый за время отпуска запах тюрьмы: терпкий, спертый и чуть-чуть сладковатый запах зеков.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Везде, где царит порядок и есть еще место подвигу: в палатке полярников, на блокпосте в Чечне, в бесконечном и гулком спортивном зале, везде наличествует этот спертый, исподволь уродующий душу запах - запах мужчин без женщин.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Итак, Зинка шла по длинной и узкой галёре и жадно втягивала ноздрями почти позабытый за время отпуска запах тюрьмы. Тамарка шла рядом и тараторила без умолку. Она говорила, говорила и говорила. Она говорила о произошедшем за время Зинкиного отпуска жутком подорожании цен, о новой дурацкой моде на супермини, о двух артистах и трех генералах, буквально на днях объяснившихся ей в любви, о том, что уволился Груздин, ну, такой высокий и неприятный, с кошачьими усиками и оформились два тихих деревенских мальчика (один - даже очень ничего), о том, что новый начальник тюрьмы почти уже точно решил объявить со вторника новое усиление (а кому это надо, блин? а? вообще?), о том, что вчера один, ну, законченный, Зин, придурок, глядя на нее в метро...

Тамарка говорила, говорила и говорила. Зинка шла рядом и думала о чем-то своем...



II. 993-я камера

- Девять пять! Девять пять! Бо-ро-да!

- Го-во-ри!

- Девять три табачку просит.

- Кто говорит?

- Игорь! Беда!

- Слышь, Беда, не могу. Чистый голяк. Чис-тый го-ляк, го-во-рю! У самих табаку на одну закрутку.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Где-то минут через сорок.

- Эй, ра-бо-чий! Слышь, рабочий... Сам-то откуда? С какого, говоришь, района? С Кировского? У нас тут один, Доцент сидит, тоже с Кировского. Слышишь, рабочий, сходи-ка за табачком в девять семь. Скажи Лелику (слышишь, рабочий, Ле-ли-ку) девять три табачку просит. Скажи, что п...ец. Полный. Скажи, что вся хата уже неделю без табаку сидит. Хорошо, рабочий?

Проходит минуты две-три.

- Что говорят? Нет такого? Как нет? Что? Выдернули? На су-у-уд? Слышишь, братва, Лелика на суд выдернули. А просто так не дают?

Проходит еще минуты четыре.

- Что? Не дают? Ты им сказал, что вся хата неделю без табаку сидит? И все равно не дают? Вот... с-суки... Нет, наберут, бл..., в тюрьму: не нырять, не плавать!



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Проходит еще часа полтора.

- Командир!... А, командир?! Подгони сигаретку... Вся хата неделю без табаку сидит.

-Ага, сигаретку ему. А на воле, ты думаешь, лучше? Восемь семьдесят пачка!

- Ну... командир...

- Не, ты понял меня? Во-семь семь-де-сят!

- Ну... командир ...

- Сказал, не дам. Не гони.

- Ну, и...

Человек отходит вглубь камеры и что-то шепчет себе под нос долгим бессильным матом.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Проходит еще чертова уйма времени. В поле зрения все с того же, с кошачьей терпеливостью прилипшего к шнифту, человека появляются две женские фигуры в хаки. Человек расплывается в похотливой улыбке.

- Командирьчик... (воркующе) Ко-ман-дирь-чик!... Подгони сигаретку, а? Вся хата неделю без табаку сидит.

- Ага. Сигаретку ему.

- Ага. Си-га-рет-ку!

- А на воле, ты думаешь, лучше? Восемь семьдесят пачка!

- Ну... ко-ман-дирь-чик...

- Во-семь семь-де-сят пачка! Или ты, может, решил, что мне здесь такие тыщи платят, что я могу всем подряд сигареты дарить?

- Ну... ну... командирьчик...

- Да ладно уж. Хрен с тобой. Бери.

- Благодарю, командирьчик. Вся хата благодарит.

На двенадцать человек честно делятся две сигареты. И лишь тринадцатому - лежащему у самого дальняка на тощем полосатом матрасике петуху Ганке не достается ничего.

И здесь... здесь происходит нечто и вовсе странное и непонятное.

Из узкой щели шнифта на матрасик к Ганке вываливается третья сигарета. Ганка робко поднимает ее и выкуривает в одно жало.



III. Галера третьего этажа

- А ты знаешь, Зин, - сказала Тамарка Зинке, когда, миновав камеру 993, они прошли дальше по коридору, - знаешь, Зин, этот, короче, Зин, голубок... он очень, короче, похож на одного артиста. Ну, на этого-то, помнишь? Ну, в том-то дурацком фильме с Абдуловым и Алферовой. Ну, он там сначала моется с Гурченко в ванной, а потом Караченцов их всех убивает. Вспомнила?

- Не-а, - равнодушно ответила Зинка.

- Ну, его ж еще тыщу раз показывали! А он прям-таки копия этого, Зин, артиста. Прям-таки копия! Прям-таки копия! Глаза такие большие-большие, серые такие, грустные, влажные, брови такие густые, носик такой аккуратненький, а рот такой пухлый, такой негритянский, страстный.

- Ну вот его теперь в этот страстный рот по четырнадцать раз на дню и харят, - с неожиданной для самой себя злостью вдруг ответила Зинка.

- Я тебя умоляю! - не унималась Тамарка. - Я тебя, Зин, умоляю! Я же чисто про внешность. А внешность у него, Зиночка, классная. Копия того артиста. Ко-пи-я! Как же его, бл..., фамилия? Ца... Цапиков? Или - Царапиков? Есть, Зин, такой артист - Цапиков?

- Нет, - все с той же, неведомо почему клокотавшей внутри нее злостью ответила Зинка. - Нет такого артиста! Нету!

- А... Царапиков?

- Тоже нет. Есть - Чаплин.

- Я тебя умоляю! Фамилия того артиста вовсе не Чаплин. Он, во-первых, наш, советский. Во-вторых, он без усиков. А, в третьих, он на-а-амного, Зин, интересней этого твоего... Чаплина. Ну, он там еще вместе с Кореневой в конце улетает на дирижабле. Вспомнила?

- Не-а, - механически ответила Зинка, думая вовсе не о дирижаблях.

И не о Чаплине.



IV. Однокомнатная квартира в Купчино

Идя со смены домой, Зинка все время старалась вспомнить, как же называется фильм и какой такой именно актер моется с Гурченко в ванной. Да так и не вспомнила.

Ей лишь удалось воскресить в своей памяти его лицо, вернее, лишь часть его лица - его серые внимательные глаза и мечтательную, чуть виноватую улыбку. Эти внимательные глаза весь вечер смотрели на нее из постепенно сгущавшегося осеннего сумрака и провожали ее до самого дома. И уже дома, когда она сняла, как всегда, свою кожаную куртку и, как обычно, сварила себе на ужин пачку пельменей "Моя семья", эти внимательные серые глаза тихонечко мерцали где-то в самом дальнем углу кухни, а когда, докушав пельмешки, она уселась смотреть телевизор, эти внимательные глаза и слабая, чуть виноватая улыбка затаились где-то в углу, за телевизором.

Лишь когда она легла спать, эти лицо и глаза потихонечку выцвели.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



...Во сне ей привиделся дождь. Во сне было просто не продыхнуть от дождя, густого и жирного, словно щи со свининой. Она бежала в одних чулках по какой-то мучительно узкой и длинной дороге, и дорога расползалась и хлюпала у нее под ногами, словно раскисшее тесто.

Как это уже много раз случалось с нею во сне, она видела себя как бы со стороны - как совершенно отдельного от самой себя человека, как это почти всегда случалось с нею во сне, видеть себя со стороны ей было крайне неприятно и стыдно, так что к этой Зинке, бежавшей в одних чулках по мучительно узкой и длинной дороге, она не испытывала сейчас ни жалости, ни сожаления.

Бежавшая по дороге Зинка споткнулась о какую-то корягу и с размаху шлепнулась мордой в грязь.

- Вот и хорошо, - подумала Зинка, видевшая ее со стороны, - нечего здесь бегать.

Зинка в одних чулках поднялась и, притворно охая, поковыляла дальше.

Навстречу ей все по той же раскисшей и длинной дороге шел какой-то маленький и худенький мальчик. На мальчике была клетчатая ковбойка, синие форменные штаны и красные, облепленные жирной сверкающей грязью кеды. Лицо этого мальчика показалось Зинке странно знакомым. "Вот дура!" - сказала она самой себе во сне. Да и как же этому мальчишескому лицу не быть знакомым, когда это было лицо ее мужа, ? молодое, веселое, с едва проросшими и похожими на крохотные черные реснички усиками. Но когда неуловимо знакомый муж подошел чуть поближе, Зинка поняла, что обмишурилась. Молодое его лицо продолжало буквально на глазах молодеть, пока не стало, наконец, лицом Скоробогатикова Пети.

(В этого самого мальчика, в Скоробогатикова Петю Зинка - до дрожи и обмороков - была влюблена в седьмом классе).

Странно, что Зинка, наблюдавшая все это со стороны, видела в Скоробогатикове Пете просто смешного и угловатого мальчика, в то время как Зинка, бежавшая по раскисшей дороге в одних чулках, продолжала видеть в нем того недоступного красавца, силача и атлета, того круглого отличника, знатного общественника и солиста-гитариста их школьного ВИА, каким он ей казался тогда, во время влюбленности.

Но почему-то практически с каждой минутой красавца, силача и атлета в Скоробогатикове Пете оставалось все меньше и меньше, и все больше и больше становилось в нем смешного и угловатого мальчика в тесноватой ковбойке и облепленных жирной грязью кедах, и в конце концов он почему-то оказался сидящим на плоском полосатом матрасике, он зачем-то сжимал в своих толстых красных губах брошенную Зинкой сигарету и отвечал (почему-то шепотом): "Благодарю".

А дождь все усиливался. Он и до этого лил, как из лейки, а сейчас он пошел все гуще, гуще и гуще, все сильнее, сильнее и сильнее и желтая хлябь под ногами, наконец, расплылась и - превратилась в студеное синее небо.

И обе Зинки: и Зинка в одних чулках и Зинка, видевшая ее стороны, наконец-то слились в одного человека и полетели по этому небу и рядом с ними летел на своем плоском полосатом матрасике Скоробогатиков Петя, и вокруг не было никого, кроме них двоих, и этого студеного, синего, упруго колыхавшегося под ними неба.



V. 993-я камера

Вошедший - крохотный мужичок с обритой наголо головой поелозил взглядом по камере и еле слышно пробормотал: "...здорово... му... мужики...".

Он хотел это сделать совсем не так. Он мечтал по-хозяйски войти и что было мочи гаркнуть: "Здорово, братва!!!", гаркнуть так упруго и голосисто, чтобы сразу быть принятым за - человека и сразу начать иную - человеческую, нормальную жизнь, такую же упругую, звонкую, и голосистую, как и сам этот тюремный клич: "Здорово, братва!!!"

Но у вошедшего ничего не вышло. У него получился лишь этот гортанный, на половину проглоченный всхлип: "...здорово... му... мужики...".

Народ в камере молчал. Все было ясно и так. Все с полувзгляда вычислили масть вошедшего.

Все было ясно и так. Но...

Но... как безнадежно больной способен думать лишь о путях излечения своей болезни, как смертельно влюбленный не может сутками не мечтать о предмете своей любви, как помирающий с голоду не способен интересоваться ничем, кроме еды, так и одиннадцать дней не видевший табака народ в камере мог сейчас думать лишь об одном: есть или нет у вошедшего закурить.

И все двенадцать пар жадно глядевших на вошедшего глаз тут же пересеклись и тут же вступили в молчаливый и стыдный сговор: что, мол, сейчас, покуда вошедший еще не успел п р е д ъ я в и т ь, можно ведь сделать вид, что он всех их обманул этим своим... приветствием и они (ну, что с них взять?) просто приняли его за... человека и просто взяли и покурили его человеческого, неопомоенного табачку, ведать не ведая о том, что он, вошедший, ну... этот...

И когда эта грешная мысль посетила разом все двенадцать голов, кто-то (а, вернее, не кто-то, а, естественно, главный по хате - Игорь Беда) негромко спросил:

- У тебя курить... есть?

- ... есть! - торопливо ответил вошедший и вытащил из кармана красно-белую пачку "Стрелы", полную рыхлой зеленой махоркой.

- ...ку... курите... му... мужики... курите, - взахлеб бормотал он.

Вышло шесть самокруток.

(По одной на двоих.)

Кайф.

(Вечный кайф!)

Если, конечно, забыть о том, что они курят.

И лишь выкурив все до самой последней крошки, лишь всосав самый-самый последний завиток горького и пьяного дыма, кто-то (а, вернее, опять не кто-то, а опять, естественно, главный по хате - Игорь Беда) наконец, спросил:

- Тебя что... перекинули?

(Беда, - настоящая фамилия Кторов - был довольно высокий и очень неширокий в кости человек с лицом очень бледным и каким-то... совсем нетюремным. В старых советских фильмах такие вот подчеркнуто бледные, нездешние лица обычно принадлежали молодым, пылко любящим Родину белогвардейским поручикам, в конце концов - после долгой душевной борьбы - переходящим на сторону коммунистов.)

(А что до статьи, то сидел Беда по сто сорок четвертой. Он был квартирный вор.)

- Тебя что, перекинули? - повторил он.

- ... ага... перекинули... - торопливо согласился вошедший.

- Откуда?

- ...с этого... с главного... корпуса...

- Откуда-откуда? - с сомнением переспросил Беда.

- ...то есть не с главного корпуса, а с этой... сы...с девяносто пятой...

(Т.е. из хаты напротив)

- С девяносто пятой?

- ...ага...

- С де-вя-нос-то пя-а-той... А ты, - Беда передернул кадыком и через силу промолвил, - а ты почему... не предъявляешь?

Вошедший молча уперся взглядом в цементный пол.

- Ты, - с отвращением выдавил Кторов, - ты ведь... опущенный?

- ...ага, - торопливо согласился вошедший, - пидор...

- И почему же не предъявляешь?

Вошедший продолжил молча вылизывать взглядом пол.

- ...не... не знаю... - наконец, со вздохом вымолвил он, - ...не знаю... почему я не предъявляю...

- Ай-ай-яй, - осуждающе покачал головой Кторов. - Не знаешь. Ни хера не знаешь. Ты хоть подумал своей головой, что тебе сейчас за это будет?

- ...ага, - обреченно кивнул головою вошедший, - подумал...

-Подумал, значит, - нехорошо улыбнулся Кторов. - Подумал, а делаешь. Рисковый ты пидор. Все-все понимает. И делает... Ну... ну да ладно... - красивое лицо Кторова на секунду обезобразилось кривоватой гримаской великодушия. - Л-а-адно! Бога моли, что попал в такую, блин, мирную хату. Бога моли! Слышишь ты меня? Бога! Ну...ну... а коли опять что не так, то тогда, голубок, извини. Мигом узнаешь, как шлёмки об голову гнутся. Знаешь, как шлёмки об голову гнутся?

-...ага, - печально кивнул головой вошедший, - знаю...

- Так еще раз напомним. Понял?

- ...да...

- А за что перекинули?

...а мне это, - ответил вошедший, - мне завтра... на суд... а меня это... в девяносто пятой здорово... били...

- На суд? - заинтересованно переспросил Кторов. - И какая статья?

- ...так это... рэкет... воору... женное... вымогательство...

Беда с сомнением осмотрел тщедушную фигурку вооруженного вымогателя.

- Рэкет? Беда-а... И что, сильно били?

- ...ага... сильно...

- И кто ж тебя бил? Борода?

- ...не... борода - он... - вошедший саркастически ухмыльнулся, - борода - он... мужик ничего... это граница меня бил... там граница такой есть... слышал?... зверь... чесслово... зверь... сильно бьет, - вошедший еще раз вздохнул, - на... на смерть.

- А ну, покажи.

- ...вот... во-о-от!

Вошедший торопливо сбросил промасленный панцирь ватника и с какой-то суетливой и странной гордостью закатал кверху рубаху.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Читатель! Если б всесильный Господь вдруг создал меня журналистом, то я б, вероятно, сейчас написал, что под рубахой у вошедшего оказалось  с п л о ш н о е    к р о в а в о е    м е с и в о. Но поскольку Создатель - увы! - обделил меня задорным пером журналиста и вручил мне иное перо - целомудренное и отчасти, - увы! - дубовое, то я напишу сухой и до чертиков скучной прозой, что под рубахой у вновь вошедшего оказалась нездоровая, с сероватым тюремным отливом кожа, почти равномерно покрытая бесчисленными синяками и ссадинами. Среди этих многочисленных синяков и ссадин особо выделялась огромная темно-лиловая гематома, представлявшая собой удивительно четкий след сапога сорок пятого - сорок шестого размера.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



- О, Господи! - прошептал кто-то.

- ...вот он... граница!... - все с той же суетливой и странной гордостью причитал вошедший.- ...вот он... граница!... на смерть бьет... на смерть!...

- Та-а-ак, - растерянно пробормотал Кторов, стараясь не смотреть на громадный лилово-красный синяк с четко обозначенными выступами и впадинами подошвы. - ... А как тебя... опустили?

- ...так это... - равнодушно взмахнул рукой вошедший, - так это ж еще на воле... на рыбалке, - вошедший вздохнул, - да... на рыба-а-алке... а этот самый граница, - вошедший вновь оживился, - он ведь зверь, чесслово, зверь... как хочет, так, чесслово, и издевается... он меня ведь еще и петь заставлял... чесслово!

- Петь? - недоуменно переспросил Кторов.

- ...ага... петь...

- Как петь?

- ...а вот так!

Вошедший повернулся к народу спиной, навалился тщедушной грудью на бронированную дверь камеры, сладострастно, словно подругу, облапив ее и запрокинув назад свою небольшую, иссиня-бритую голову, заорал:

          Жил - был у опера
          Се-рень-кий коз-лик!!
          О-о как! О-о как!
          Се-рый ко-зел!!!

Народ в камере всполошился.

- Да тише ты, мудак, не ори!

- Из-за одного, блин, кирданутого пидора прессанут, блин, всю хату.

- Да в кайф, мужики, в кайф!

- Ага, в кайф. Давно, блин, дубинала не получали.

- Да в кайф, мужики, в кайф! Ментов на х...!

Но вошедший ничего, уже, казалось, не видел и не слышал. Далеко запрокинув назад свою малюсенькую, покрытую частой сеткой шрамов голову, он с какими-то волчьими переливами выводил:

          Опера коз-ли-ка!
          О-чень лю-би-ла!!
          Дачки давала,
          В ларек выводила.
          О-о как! О-о как!
          Во-ди-ла в ла-рек!!
          О-о как! О-о как!
          Во-ди-ла в ла-рек!!!

А кто-то (вернее опять не кто-то, а сладко прикемаривший на верхней шконке здоровенный баклан по кличке Бабуля) опять во всю накопленную за двадцать три года жизни дурь завопил:

- В кайф, мужики, в кайф. Ментов на х...!

          Опера коз-ли-ка!
          Учила стучати
          ... -

голосил вошедший.

И вдруг разом заткнулся. Словно кляп проглотил.

И тут же из коридора раздался какой-то малопонятный шум. Потом - предвещавшее очень мало хорошего громкое топанье и громыханье. А еще мгновение спустя хищно постукивая дубиналом, в хату вошли прессбыки.



VI. 993-я камера

Правда, к счастью, никакие это были не прессбыки. (Это зеленым обитателям камеры с перепугу просто так показалось). Никакие это были не прессбыки. Это был один-единственный цирик Груздин Алексан Михалыч, который (врала Тамарка) пока не уволился, а дорабатывал две последних смены.

Итак, это был всего лишь цирик Груздин Алексан Михалыч. К счастью. Хотя, может, не к такому и счастью, поскольку цирик Груздин Алексан свет Михалыч был, во-первых, как зюзя, пьян, а, во-вторых, доведен до состояния самого что ни на есть белого каления.

(Самое забавное, что Груздин - в своем нормальном состоянии, - был, в общем-то, человеком незлым и даже склонным оказывать различные поблажки зекам. Но сейчас - будучи, во-первых, как зюзя, пьян, а, во-вторых, будучи доведенным до точки самого что ни на есть кипения и шипения - цирик Груздин был, пожалуй, намного страшней самого от природы злого и жестокосердного человека.)

- Ах, вы, бляди! - вскричал цирик Груздин Алексан Михалыч, стремительно выбегая на самую середину камеры (Зинка-циричка, согласно инструкции, осталась стоять у дверей). - Ну, не бляди? Не суки? Не пащенки? "Ментов на х...!" Да я вам, блядь, покажу "ментов на х...!" Да я вас самих всех сейчас посажу на х...! Поняли вы меня, мудаки? Протащу по всем хатам корпуса и всех до единого усажу на х...!

Ах, вот ведь в чем, оказывается было дело! Цирик Груздин Алексан Михалыч, оказывается, слышал, как кто-то (мы-то с вами, читатель, знаем, кто) подкричал на галеру "ментов ...!".



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Это был сверхпопулярный тюремный лозунг. Ударение, в отличие от идентичной по написанию бытовой ругани, в нем ставилось на самый последний слог. Этот сверхпопулярный тюремный клич Груздин, как и любой цирик, слышал по семьдесят раз на дню. Но сейчас, услышав в семьдесят первый, невесть почему огорчился по самое некуда.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



- Короче, - на полметра брызжа слюной, прошипел он, - кто крикнул "ментов ...!"?

Камера молчала.

- Кто крикнул "ментов...!"?

Камера продолжала хранить перепуганное молчание.

- Короче, ты, - он ткнул пальцем во вновь вошедшего, - говори, кто крикнул "ментов ...!"?

Вновь вошедший тут же, как по команде, потупил взор и стал с привычным интересом разглядывать серый цементный пол камеры.

- Говори, не бойся, - продолжил Груздин. - Досидишь до суда в собачнике. Говори, не бойся. Да не бойся ты ничего, говори. Да говори ты, придурок отъе...ный, кто крикнул "ментов ...!"?

Вновь вошедший, продолжая самым внимательным образом изучать бугорки и впадинки пола, молча ткнул пальцем в Ганку.

- Ой ли? - удивился Груздин.

- ... да нет, - со вздохом ответил вошедший, - правда...

- Он, что ли?

- ...ага... он...

Груздин озадаченно почесал в затылке. Потом поправил криво выросшие усы и нервно сглотнул.

- Ну, все-о-о... - наконец, простонал он. - Ну, все-о-о... Каюк тебе, пидор. Я тебя пе-ре-ки-ды-ва-ю. В девятьсот девяносто пятую. К Лисицину. Понял? Ну, все-о-о! Все-о-о!!! Каюк тебе, пидор.



VII. Галера

- А знаешь что, Саша, - очень-очень тихо сказала Зинка Груздину, когда, заперев на оба ключа дверь камеры, они вывели Ганку в коридор, - а ведь ты никуда сейчас его не перекинешь.

- Кого?

- Этого... мальчика.

- Это еще почему? - Груздин нервно сглотнул.

- Потому что я, - все так же тихо продолжила Зинка, - тебе этого сделать не позволю.

- Ты? - удивился он.

- Да, Саша, я.

Они встретились взглядами.

- А куда я его перекину? - отведя взгляд в сторону, взвизгнул Груздин. - Куда я его, бл..., перекину? К тебе в постель?

- Хотя бы, - зло прошептала Зинка. - Хотя бы.



VIII. 995-я камера

- А тебя-то за что?

- Да так. Фунфырик черного был на кармане.

- Это что... кража?

- Да не. Двести двадцать четвертая. Ширка.

- По-нят-но, - произнес по слогам Сергуня, хотя, если честно, не понял из вышесказанного почти ни единого слова. Он не только не знал, что такое "черное" и "двести двадцать четвертая", но даже довольно-таки смутно себе представлял, что означают "фунфырик" и "ширка". - По-нят-но, - еще раз по слогам повторил Сергуня и для поднятия духа присовокупил услышанную пару дней назад в КПЗ лихую и звонкую фразочку. - Ни-че-го! Дедушка Ленин тоже семь раз в тундру плавал!

Сергуня еще раз грустно вздохнул и еще разок оглядел выученную за эти дни наизусть тесную клетушку 995 камеры. Квадратная серая дверь. Железные шконки в два яруса. Выросший где-то метрах в двух от окна стальной частокол намордника. В высоком и узком проеме между дверью и шконками - крашеная в темно-коричневый цвет стена.

Со стены на Сергуню озорно смотрели вырезанные из газеты "Правда" анфасы и профили. (Именно эти смешные картинки позавчера, когда Сергуня впервые переступил порог камеры, и убедили его в том, что здесь живут не звери, а люди). В натуре, прикольные фотки: сидящий на велотренажере Пеле, а рядом с ним - улыбающаяся красотка в бикини. Беременная тетка с далеко выпирающим вперед животом, а под ней - вырезанное из какой-то совершенно другой статьи объявление: "Аляска хочет знать виновных". Свирепая бульдожья морда с двумя уржачными подписями: "Прокурор" и "Решая судьбы людей".

Сергуня снова вздохнул. Давным-давно позабывшие о нем наркоманы, сгрудившись на нижней шконке, устроили свой обычный базар-вокзал.

- В табаке э-ле-мен-тар-но, - переливаясь патокой, все клокотал и клокотал голос усатого Славика, как бы микропахана всех наркотов, - э-ле-мен-тар-но, братан, заслать и шири, и шмали, и пару-тройку колючек и даже..., - голос усатого Славика засахарился и полился сплошным медом, - и даже... баян-двушничек!

- Баян? - восхищенно переспросил второй наркоша.

- Ага! - закивал курчавой головой Славик. - Баян. Э-ле-мен-тар-но...

Сергуня печально перекантовался на спину и, уставившись в потолок, принялся размышлять о том, что все последние дни волновало его больше всего на свете. О том, о чем все последние четверо суток он думал беспрерывно и постоянно. Т.е. о собственном деле.

Дело Сергуни было делом, откровенно говоря, аховым. Он всего-то снял кроссовки и куртку с одного пидора. (С пидора не в смысле пидора, а в смысле - полного лоха.). Был у них во дворе один лоховатый, короче, пацан и они с Перебаскиным за что-то (Сергуня уже и не помнил, за что) повесили на него пару червонцев. Пацан, короче, не нес. Они с Перебаскиным, естественно, включили счетчик. Когда натикало, короче, сотен за восемь, они с Перебаскиным сняли с него турецкую кожанку, плеер, часы и кроссовки.

А пацан накатал заявление и пошел с ним в ментовку.

То, что ему из-за такой вот херни пришлось по-настоящему сесть в тюрьму, казалось Сергуне жуткой несправедливостью. Ему, Сергуне, за которым числились десятки как автомобильных, так и квартирных краж, ему, без пяти минут члену одной (неважно какой) преступной группировки, ему, для которого драки, грабежи и изнасилования давно уже стали (а хули ж вы думали?) просто бытом, ему сесть в тюрьму за какую-то паленую куртку, копеечный плеер и слепленные грязной бомжой в ближайшем подвале кроссовки было, конечно, до слез обидно. Настолько ему вдруг стало обидно, что Сергуня и в самом деле чуть-чуть не пустил слезу и, чтоб разогнать печаль-тоску с преувеличенной бодростью выкрикнул:

- Ни-че-го! Дедушка Ленин тоже семь раз в тундру плавал!

Потом, приподнявшись на локте и смахнув с глаз таки набежавшую соленую влагу, Сергуня еще раз осмотрел свое новое жилище.

995 камера, как и всегда в дневные часы беспробудно дрыхла. Спал высоченный бомж-алиментщик Толян, спал недомерок-армяшка Гамлет, судимый за угон мотоцикла, спал приколист Вован (Борода), набивший фейс участковому, спал худой, как спица, разбойник Мыкола - любимец камеры, все эти дни донимаемый беззлобной подначкой: "Тебя как зовут? Орёль. А почему такой маленький? Болель", уронив татуированную толстую лапу спал отличный пацан, пару недель назад перекинутый из страшного главного корпуса тяжелостатейник Граница.

Не спали одни наркоты.

- И граммиков... сто пятьдесят - сто шестьдесят кисленького, - курским соловьем разливался на нижней шконке усатый Славик. ? Кислого. Мда... Подогреваешь. Потом - прогоняешь. Запомнил?

- Запомнил, - эхом отозвался второй наркоша.

- Ну... - с легким сомнением в голосе продолжил Славик, - ну... что я еще могу тебе сказать? В общем-то, ни х... Приход такой... довольно своеобразный - волнами. Но все это чистой воды херня в сравнении с еще одним приколом. Каким? А вот таким. Мда... Прикол называется "Однажды в полете мотор отказал".

Второй наркоман подобострастно хихикнул.

- "Однажды в полете мотор отказал". Мда... Это, в общем-то, один из вариантов секс-раствора. Что? Секс-раствора не знаешь? Ну, бра-а-атан! Да ты, оказывается, еще совсем-совсем зеленый... Ну, бра-а-атан! Да с тобой, оказывается, еще работать, работать и работать. Секс-раствора не знает! Ну, ты даешь, бра-а-атан... Мда. Короче, запомни: берешь фунфырик джефа, граммиков сорок кислого, прогоняешь, потом часочек-другой выдерживаешь на холоде, а потом... 6 

Сергуня вновь обессилено рухнул на шконку. Вот такой теперь будет его жизнь на ближайшие два-три года. Т. е. на ближайшую тысячу дней. Тысячу дней. И все из-за этой... суки. От жалости к самому себе (а Сергуня сейчас казался самому себе необыкновенно хорошим, практически святым человеком, в то время как накатавший заявление лох представлялся ему невообразимой сволочью) от жалости к самому себе Сергуня опять всплакнул и, проревевшись, понял, что мстить за обиду терпиле не будет. Нет, не будет. Ибо...

Ибо, как вдруг нежданно-негаданно понял Сергуня, сила и ужас и уже перенесенных им и, особенно, еще только предстоящих ему страданий слишком велики, чтобы винить в ней одного, отдельно взятого человека, и что этого отдельно взятого человека, этого несчастного, накатавшего заявление лоха он просто обязан будет - простить.

И в то же время Сергуня знал, что ни забыть, ни простить всех своих обид и унижений он уже никогда не сможет, и что до самой смерти он будет за них мстить, мстить и мстить - всем остальным, совершенно случайно подвернувшимся под руку вольным людям.

Додумав эту мысль до конца, Сергуня заснул. Как и у всех новичков, сны у него были вольные. Он видел родную улицу Подковырова, идущих по ней девчонок в коротеньких юбочках и громыхающий где-то вдали красный трамвай.



IХ. 995-я камера

Прошло три долгих и трудных дня. Все эти дни Сергуня жил в 995 камере и уже целых дня полтора как он напрочь бросил склонять свою излюбленную поговорку про дедушку Ленина. Будучи от природы человеком на редкость умным, Сергуня достаточно быстро сообразил, что в камере 995 к дедушке Ленину относятся, мягко говоря, негативно.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Камера 995 вообще была достаточно странной камерой. Насколько, например, камера 993 была тихой и мирной, являя образчик чуть ли не пионерского лагеря, настолько камера 995 была хатой сволочной и тревожной. Причем (чего, естественно, не мог еще знать Сергуня) каких-нибудь пару недель назад камеры 995 и 993 ничем практически не различались.

Но ровно четырнадцать дней назад в камере 995 появился Граница.

Если бы 995 камеру населяли бы не  п е р в о х о д к и  типа Сергуни, а люди хотя бы чуть-чуть бывалые и опытные, то они, эти гипотетически бывалые и опытные седаки наверняка бы задались очень простым вопросом: а почему это к ним, бомжам, алиментщикам, наркоманам и прочим обладателям статей почти символических вдруг взяли и подселили насильника и убийцу? И, задавшись этой проблемой, они, эти гипотетически опытные седаки наверняка бы сделали кое-какие и кое-куда идущие выводы. Но непроглядно зеленый народ в камере заметил лишь явную нестыковку позорной, несмотря на убийство, статьи и крутых, и сугубо блатных Границыных привычек и подходов. Больше зеленый народец в камере не разглядел ничего и скрепя сердце признал в Границе вожака и лидера.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Итак, Сергуня уже целых пять дней прожил в 995 камере. И уже целые сутки в камере шла потеха. Перекинули свежего пидора. И Сергуня, хотя уже и считал себя достаточно тертым зеком, все эти двадцать четыре часа не раз и не два сдерживался, чтоб не дать слабину и, упаси Господи, не разреветься, глядя на выделываемые неистощимым Границей все новые и новые фокусы.

- Ни-че-го, - мысленно утешал себя Сергуня, - это ведь не человек. Это ведь... пидор. Ничего! - вполголоса повторил он, после чего не выдержал и прошептал одними губами: "Ни-че-го! Дедушка Ленин тоже семь раз в тундру плавал".



X. Комната отдыха.

В каптерке негромко играло радио. Теперь, в связи с вдруг нагрянувшими перестройкой и ускорением радио разговаривало по-английски, пожалуй, и чаще, чем по-русски. Вот и сейчас красивый и сильный мужской голос уверенно пел:

          Where do I begin to tell you story
          Of how great a love can be
          The sweet love story that is older than the sea
          Where do I start?

- У тебя что раньше... никого не было?

- Нет, - еле слышно ответил Генка (он же Ганка - теперь мы будем звать его настоящим именем).

- Вообще никого?

- Вообще.

- Но у тебя же в карточке... ну, сто семнадцатая 7 ...

- Это не правда, - с отвращением ответил Генка.

(Это действительно не было правдой).

- With her first hallow... - с переливами выводил голос, - she gave a meaning...

- Ты умеешь шевелить ушами? - вдруг спросил Генка.

- Нет, - засмеялась Зинка.

- А я умею.

Он показал.

- ...to this empty world of mine.

- А ты умеешь... - весело начала Зинка и вдруг осеклась и тихо спросила. - Ты будешь помнить меня всегда?

- Да, - ответил Генка.

Потом помолчал и снова добавил.

- Да.

- That never be another love another time.

- Когда ты выйдешь на волю, -продолжила Зинка, - у тебя еще будут... женщины. Это ведь, ничего, то, что с тобою... случилось. Это, конечно, страшно, но это ведь - ничего. Когда ты выйдешь на волю, у тебя еще будет очень много женщин и не таких, как я, а... - здесь Зинка запнулась и почти что насквозь прокусила губу, - а ... молодых и красивых.

(Плевать, - с каким-то непонятным ей самой остервенением думала она, - во вторник у Сашки у Груздина последняя смена и я сдохну, но прослежу, чтобы он моего мальчика и пальцем не тронул).

- У тебя еще будет очень много женщин. Понимаешь, очень. И тогда ты меня забудешь?

- Нет, - убежденно ответил Генка, - не забуду.

- That never be another love another time.

- И еще ...

- Что?

- И еще я умею рисовать.

Он взял чистый листок бумаги, зеленый карандаш и нарисовал смешного слоненка с большими ушами и крошечным, загнутым кверху хоботом.

(Этого слоника Зинка будет потом всю жизнь хранить в специальной шкатулочке, запрятанной в самый дальний ящик ее комода. В той же блестящей, под перламутр, шкатулке будет лежать сочинение Пети Скоробогатикова "Общий кризис капитализма", золотое кольцо, засохшая веточка флердоранжа и серебряный крестильный крестик ее неродившегося ребенка).

- И еще я хочу сказать...

- Что?

- She came into my word and made the living fine.

- Что никаких таких женщин у меня больше не будет.

- Почему?

- Потому что я всю свою жизнь буду любить только тебя.



XI.

Свое обещание Генка выполнил.



XII.

А вот Зинка сплоховала. Она не учла того, что в связи с таки объявленным новым начальником тюрьмы усилением все графики сдвинулись, и последняя смена Груздина пришлась на субботу.



XIII.

Выписка из личного дела.


ФИО: Тимофеев Геннадий Викторович

Год рождения: 1973

Пол: мужской

Статья обв. з-чения: 117, п.1

Дата поступления в ИЗ 45/1: 12.07.19...

Дата выбытия из ИЗ 47/1: 15.10.19...

Причина выбытия: смерть

Причина смерти: острая сердечно-сосудистая недостаточность.

и.о. гл. врача ИЗ 45/1 Клименков В.В.

Дата. Печать. Подпись.



XIV.

Малява,

посланная из камеры 995 в камеру 993 в конце ноября того же года


(пунктуация и орфография подлинника)


Беда! То что ты прочетал на стене в пражарке оказалась правда.

Границу ни кто не напрягал. На пол лег сам.

Нам он сказал, что его апустили еще в гл. корпусе. А потом (он сказал) его перекинули из гл. корпуса к нам что бы там (в гл. корпусе) его не забили на смерть.

Если еще что узнаети (особенно за кумовских или пидеров) соабщайте.

С глубоким уважением ко всей братве хаты 993 от всей братвы хаты 995

Сергуня
(Дедушка Ленин)





Глава VII.   Ночь  перед  битвой

...с свинцом в груди.
М.Ю. Лермонтов

- Ох-хо-хох! - всею грудью вздохнул Сидор Сидорович, с невыразимой печалью глядя на длинное здание Мариинской тюрьмы, проплывавшее за окнами нашего "Ауди". - Ох-хо-хох! - повторил он все с той же (невыразимой) печалью. - Воистину се есмь юдоль слез и страданий!

- Вам что... - осторожно спросил его я, - жалко... заключенных?

- Не то слово "жалко!" - простонал Сидор Сидорович. - Не то слово, юноша, "жалко"! Воистину плачу и ревмя, молодой чаэк, рыдаю, лишь токмо помыслю о сотнях и сотнях загубленных судеб, кои... лишь токмо помыслю о сотнях, сотнях и сотнях загубленных судеб, кои... и... и... - Сидор Сидорович привалился лицом к моему плечу и заколотился в рыданиях. - И сразу! Навзрыд!

Минуты две-три мы мчались вперед, рыдая.

- Нет, конечно, - всенародно избранный мэр чуть-чуть успокоился и, достав кружевной платок, осушил свои слезы, - нет, конечно, на предвыборном митинге я об этих материях не распространяюсь. Ибо избирателей моих волнует, собственно, только одно: а не слишком ли им, заключенным там, за стенами тюрьмы жирно и сладко? "Не слишком?" - с тревогой переспрашивает меня среднестатистический Иван Иваныч. "Нет-нет", - успокаиваю его я, - "не слишком". "И не жирно?" - спрашивает он меня. "Нет", - успокаиваю его я, - "не жирно". "И не сладко?" "Нет-нет, не сладко".

Сидор Сидорович задумчиво оттопырил губу.

- Так что на предвыборных митингах я об этих материях молчу в тряпочку... И ведь заметьте-ка, юноша, что у среднестатистического Иван Иваныча значительно больше реальных шансов попасть в тюрьму, чем у какого-нибудь зацикленного на правах заключенных Рабиновича. Но, если спросить у этого самого Иван Иваныча, а не взять ли нам всех заключенных (т.е., в сущности, точно таких же иван иванычей) и чохом, гуртом, безо всякого суда и следствия РАССТРЕЛЯТЬ, то что нам ответит милейший Иван Иванович? Что-что... А всех. Прямо сейчас. К ногтю! К СТЕНКЕ!!!

Сидор Сидорович вздохнул и промокнул платочком огромную, величиною с грецкий орех, слезу.

- Вот ведь что страшно, Мишаня. Ты вот, я знаю, смеешься над нами, начальниками. Выставляешь нас в своих книжках законченными идиотами...

- Сидор Си...! - взмолился я.

- Выставляешь. Я знаю. Но вот ты о чем не подумал, Мишаня. Ведь все мы, начальнички, могли быть в десятки (а, может, и в сотни) раз хуже при полном и безусловном одобрении Иван Иваныча. При полном и. Гм. Безусловном. Вот ведь что страшно, Мишаня.

Сидор Сидорович утер платком очередную слезу и назидательно повторил:

- Вот ведь что страшно, Мишаня!

Я, признаться, не знал, что противопоставить беспощадной Сидор Сидоровичевой логике. Настолько не знал, что тоже, в свою очередь, глубоко и протяжно вздохнул и стал бездумно отслеживать сменявшиеся за стеклом пейзажи.

А за окном расстилался Веселый проспект. Один за другим наплывали нарядные, глянцевые, до тошноты хрестоматийные виды. (Ощущение было такое, как будто перед самым моим носом кто-то лениво листает шикарный туристский каталог). Вот проплыл пятизвездочный отель "In God we trust", вот промелькнул тяжелый тоталитарный ампир станции метро "Мытный рынок", вот отлетел прочь изящный Гагаринский скверик с бронзовым памятником Екатерине Дашковой, вот, гордо выпятив грудь, не спеша отступил назад огромный псевдоантичный дворец князей Юсуповых, вот загрохотал под колесами чугунный Юсуповский мостик с четырьмя обнаженными статуями, странно похожими на Н.С. Михалкова, а вот... о, Боже!

А вот показалась марширующая по мосту рота народного ополчения.

Рота сплошь состояла из лично знакомых мне спекулянтов. (Из уважения к шедшим на верную смерть бойцам шофер, въезжая на мостик, чуть-чуть сбавил скорость и надавил мигалку). Во главе сводной роты печатал шаг Секс-Символ Семидесятых.

Прохладный осенний бриз картинно овевал его жирную грудь, его поросший шерстью яйцевидный животик, его длинные тощие ноги в носках и кроссовках, его водруженный на голову красный мотоциклетный шлем и ослепительно черные шорты. (С апреля по ноябрь Секс-Символ Семидесятых ходил топ-лесс).

Вслед за Секс-Символом плечо к плечу шли два бывших смертельных врага: бард-демократ и поэт-атлет. Оба певца прижимали к груди гитары и вовсю горланили только что сочиненный ими "Гимн народного ополчения".

Позади певцов и Секс-Символа вышагивали прочие спекулянты: Санька по прозвищу "Йес-Ичиз", Генка по прозвищу "Кариес", Жорка по кличке "Ни цента мафии", и даже... о, да!... маршировала сама, не к ночи будь помянута, местная мафия в лице Толика, Алика, Малика и еще одного - самого широкоплечего, самого маленького и самого густо небритого бандюгана, которому, боюсь, так и суждено остаться в нашем повествовании навек безымянным.

Я (слаб человек!) не удержался и, приспустив тонированное стекло, помахал им ручкой.

Завидев знакомую харю в окошке правительственного "Ауди", свежемилитаризированное население Пятака застыло, как вкопанное. Я (слаб-слаб человек!) снова выдержал и, ненатурально грассируя, заорал:

- Пьивет, товаищи! Мы пьидем к победе капитаистического тьюда! - прокричал я первую же пришедшую в голову пошлость, после чего вновь закрыл стеклышко и вальяжно раскинулся в мягком VIP-кресле.

Пораженные ступором спекулянты скрылись где-то в туманной дали. Ушедший в себя Сидор Сидорович отрывисто материл кого-то по сотовому. И что мне оставалось делать? Я вновь прилепился носом к стеклу и принялся вновь любоваться городскими видами.

Сразу вслед за Веселым проспектом потянулся бывший фабричный пояс. Контраст между великолепием проспекта и убожеством пояса был разителен: облицованные мрамором дворцы и непристойно торчащие вверх ядовито-красные трубы, тенистые скверы с мускулистыми голыми статуями и вытоптанные желтые газоны, усыпанные окурками из-под "Беломора" и "Примы". Шикарные супермаркеты с пуленепробиваемыми витринами и скошенные набок ларьки с чипсами, лимонадом и пивом.

Вслед за фабричным поясом раскинулись сродственные ему хрущобы. После хрущоб - стада безликих брежневских "корабликов". Потом с монотонностью телеграфных столбов замелькали многокилометровые парники какого-то пригородного не то совхоза, не то колхоза. Потом, чуть потупясь, словно невесты в подвенечном уборе, выступили островерхие башенки и крокетные арочки местной Рублевки. А потом... потом вдруг наплыли какие-то странные, совершенно безлюдные, какой-то воистину сказочной красоты места, щедро распростертые до самой линии горизонта. Эти места... да, нет, они, безусловно, были достойны иного пера, более поднаторевшего в гимнах природе. Но, поскольку ни Пастернака, ни Бунина, ни даже Юрия Казакова в нашем летевшем, как пуля, "Ауди" не было, да и, вообще, никаких таких художников слова, кроме, пардон, меня, в нашем просторном правительственном лимузине не наблюдалось, то воспевать красоту этих мест придется, все-таки, мне. Хоть я и человек городской и литератор, вполне допускаю, хреновый. Но петь их, читатель, мне.

Не суди меня строго.

Итак, как говорится, с Богом! Легкая позолота сосен. Тяжкие россыпи сырого песка. Хрестоматийная паутинка, повисшая на острие сосновой иголки. И - самое-самое главное! - то общее ощущение прозрачности, пустоты и простора, что свойственно даже не лесу, не лугу, не полю, а - раннему-раннему утреннему городу, уже насквозь просвеченному только-только проснувшимся солнцем, но еще не загаженному людьми.

Сухо. Солнечно. И - просторно.

Это было очень красиво. И даже чуточку... больно. Душе одного человека было слишком трудно вместить такие количества красоты.

И вдруг... как говорится, чу! - среди всех этих, неизвестно за что подаренных мне кубических верст простора, среди всей этой, как бы хранящейся про запас пустоты и тишины я вдруг увидел тоненький столбик темно-коричневый пыли, вздыбившийся на полкилометра ввысь у самой линии горизонта.

- Что это? - удивленно спросил я Сидора Сидоровича.

- Это, - равнодушно ответил он, не отрываясь от сотового, - один. Гм. Мудак. Чиновник. Гм. Призрак.

- Кто?

- Чиновник. Гм. Призрак.

И здесь, присмотревшись, я действительно разглядел в самом центре закрученной в штопор пыли сухопарую фигуру мужчины, по виду - типичнейшего чиновника, сидевшего верхом на коренастой монгольской кобылке. Чиновник-всадник (или, если угодно, чиновник-призрак) двигался неестественно быстро и буквально в пару скачков настиг наше мчавшееся во весь опор "Ауди".

- Кто это? - враз пересохшим от ужаса голосом спросил я Сидора Сидоровича.

- Кто-кто, - брезгливо поморщился он и спрятал мобил. - Конь. Гм. В пальто. Это Франкенштейн Роберт Карлович. Чиновник. Гм. Призрак. Можете так не дрожать. Он - не опасен.

- Всенародно избранный! - вдруг прогремел мне в самое ухо оглушительный голос поравнявшегося с нами чиновника-призрака. - Я! Ждал! Тебя!... 14 лет, 11 месяцев, 18 дней и 8 часов с э-э-э... минутами и вот я, наконец, дождался тебя, о, всенародно избранный!

- Оч-ч-чень приятно, - окаменев лицом, прошептал Сидор Сидорович.

- А мне неприятно, - высокомерно прогрохотал Роберт Карлович и чуть-чуть привстал в стременах, - и знаешь, почему мне неприятно? Да потому, что я тебе - не рад. Я ждал тебя 14 лет, 11 месяцев, 18 дней и 8 часов с э-э-э... минутами, но я тебе - не рад. Ибо всех полюбивших тебя ты растер в пыль, всех доверившихся тебе ты втоптал в грязь и все во имя чего? Все во имя своего безудержного властолюбия! Все во имя безумной мечты сделать свою и без того необъятную власть воистину всеохватывающей и абсолютной!

- И во имя блага Города! - нетерпеливо перебил его Сидор Сидорович. - Не забывай о благе Города, Роберт!

- А я и не забываю о благе Города, Сидор!!! - возопил Роберт Карлович и все близлежащие веси и долы тут же отозвались только, казалось, усилившимся от расстояния эхом. - А я и не забываю, о, всенародно избранный! (А, может быть, просто ловко подтасовавший итоги выборов, а?) Это ты кое о чем забываешь, о, Сидор! Все эти 14 лет, 11 месяцев, 18 дней и 8 часов с э-э-э... минутами я спрашиваю себя: Где? Лучшие? Люди? Города? Где Гамлет Харенович? Где Руслан Русланович? Где Э.Ю. Яковлев? Где Василь Василич? Где наконец не мешавший никому и никогда (не помню - увы! - ни фамилии, ни имени его, ни отчества) нижайшей и тишайший Министр Культуры?

- Где Руслан Русланович? - вскричал Сидор Сидорович и даже самый кончик толстого носа его побелел от гнева. - Где Руслан Русланович? Ах, где ж наш Руслан Русланович? - Сидор Сидорович покачал головой и пронзил Роберта Карловича исполненным ледяного презрения взором. - А кто испоганил ему Харизму? Кто перегрыз ему Имидж? Кто, как не ты, о, мерзейший и архиподлейший Роберт? Кто, как не ты, погубил честнейшего из моих Чиновников, тщась занять его кресло и пересесть поближе к моему Кабинету? А что касается только что упомянутого тобой Э.Ю. Яковлева, - добавил он неожиданно обыденным тоном, - то он и сейчас: при должности, потому что (в отличие от тебя) всегда знал свое место.

- И какова ж его должность? - побледнев, спросил Роберт Карлович.

- Начальник СЭС, - спокойно ответил Сидор Сидорович.

- Начальник всей СЭС?

- Да, Роберт, всей СЭС.

- Ах!!! Так!!! - Роберт Карлович на пару минут потерял дар речи. - Ах... так! - он издал душераздирающий вопль. - АХ... ТАК!!! ТОГДА Я ОПЕЧАТЫВАЮ ТВОЕ "ВОЛЬВО", - Роберт Карлович чуть-чуть увеличил мощность голоса, отчего с голубого небесного свода враз полились дождем оглушенные этим немыслимым криком птицы, - ТОГДА Я ОПЕЧАТАЮ ТВОЕ "ВОЛЬВО", ЗА ОТСУТСТВИЕ В ОНОМ "ВОЛЬВО" ОГНЕТУШИТЕЛЯ!!!!!

- Ты ничего уже не опечатаешь, - покачав головой, все с той же ледяной иронией ответил ему Сидор Сидорович. - Ты ничего уже не опечатаешь, бывший инспектор Госпожнадзора. И даже в самые лучшие свои годы ты б ни за что не посмел притронуться к моему "Вольво", которое, кстати, до встречи с тобой я (видать, по ошибке) называл "Ауди"... Ох, и давно, Роберт Карлович, ты не видал приличной машины!... Даже в самые свои лучшие годы ты б ни за что не решился бы это сделать. Так что лучше уйди, нечестивый Бобби. Христом-Богом молю я тебя. Развейся. Исчезни. Не вводи ты меня во искушение и не вынуждай доставать Большую Печать. Ведь сейчас я достану ее. Ты меня понял?

- А я не боюсь тебя, Сидор! - возопил Роберт Карлович, дошедший, видать, до самого краешка своего гнева. - Я не боюсь тебя, Сидор! Я НЕ БОЮСЬ ТЕБЯ!

- Ну, как знаешь, Роберт, - прошептал Сидор Сидорович и, достав из кармана засверкавшую, словно бриллиант, Большую Идеально Круглую Печать, на полном ходу бестрепетно высунулся из машины. - Видишь? - вопросил он. - Ты ее видишь?

- Вижу! - ответствовал ему чиновник-призрак.

- Боишься?

- НЕТ!

- Ну, пеняй на себя, - вновь прошептал Сидор Сидорович и еще на пару-тройку вершков бесстрашно выпроставшись из машины, тоненько-тоненько заголосил. - Властью, данною мне избирателями-телезрителями, налагаю я на тебя, нечестивый Роберт, Большое Административное Заклятие. Да будет впредь по сему! Аминь. Йорики - морики - частичное - разгосударствливание - судьбоносный - консенсус - гарики - марики - ночью - кошмарики - музыка - александрова - слова - михалкова - взад - назад - батяня - комбат - частичное - недофинансировывание - распилка - бюдже...

- Нет, я солгал. Я очень боюсь тебя, Сидор, - простонал Роберт Карлович и вместе со своим коренастым коньком растворился в воздухе.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



- Что? Это? Было? - ошарашено пробормотал я, когда самые следы роберт-карловичева скакуна скрылись за линией горизонта.

- Что? Это? Было? - в тон мне отозвался Сидор Сидорович. - Что это - было? Это было мое. Гм. Славное прошлое. Или мое позорное прошлое, если хотите. Видите ли... - Сидор Сидорович на долю секунды помедлил, - видите ли, этот Роберт. Гм. Карлович, этот глубоко. Гм. Несчастный, в сущности, человек является ма-а-аленьким. Гм. Кирпичиком, использованным мной для воздвижения Властной Вертикали. Использованным и оказавшимся. Гм. Ненужным. Ведь я, молодой чаэк, - Сидор Сидорович испытующе посмотрел на меня, - вот этими самыми. Гм. Руками некогда воздвиг Властную. Гм. Вертикаль.

- Да-а? - с уважением переспросил его я.

- Да, - спокойно кивнул головой Сидор Сидорович, - вот этими самыми. Гм. Руками. Можете. Гм. Потрогать.

И я благоговейно потрогал его холеную, маленькую и, в то же время, на удивление твердую ладонь.

- Вот этими. Гм. Руками, - повторил мэр.

- А как же все это... произошло? - осторожно поинтересовался я.

- В двух словах не расскажешь, - с довольной улыбкой ответствовал Сидор Сидорович, - не расскажешь и в трех словах. Ведь это целая, ткскзть, поэма. Или целая. Гм. Баллада. Да именно. Гм. Баллада. Да-с.

И Сидор Сидорович, полулежа в удобном кожаном кресле не спеша рассказал:



Балладу о Властной Вертикали.

Зачин.
Заря времен

На самой заре времен - в эпоху мэров-либералов Пал Палыча и Савл Савлыча весь вольный город О'Кей-на-Оби был почти поровну поделен между Саранской и Забалканской преступными группировками. Практически каждая вещь в городе контролировалась либо Саранской, либо Забалканской ПГ, а если вдруг какая-то вещь (совершенно случайно) и не контролировалась ни той, ни той группировкой, то она, эта вещь почти наверняка принадлежала могущественнейшему олигарху Иванову-по-матери 8 .

Такое положение дел казалось вечным, а всевластие обеих группировок и олигарха - незыблемым.


Песнь самая первая, повествующая
о злонесчастной судьбе маршала
милицейских войск А.А. Пониделко

Маршал милицейских войск Автандил Пониделко был человеком большой личной скромности. И он вовсе не вымогал у Иванова-по-матери какой-то неслыханно крупной взятки. Он всего-то просил у него откат в 2,5%.

Дело в том, что возглавляемое Ивановым-по-матери ООО "Совесть" отродясь не платило Налога на правоохранительные органы. За те 11 лет, что успело просуществовать ООО, этого налога накопилось аж на 400 миллионов долларов. И вот маршал милицейских войск и просил себе сравнительно небольшой откат в 2,5% (или, как, легко подсчитать, ровно 10 миллионов долларов) с тем, чтоб раз и навсегда забыть о невыплаченном ООО "Совесть" налоге.

Требование, согласитесь, более, чем умеренное. Более чем! Но жадность Иванова-по-матери давно уже вошла в бывшем городе N на реке M в поговорку. Так что Иванов-бизнесмен ответил маршалу решительным и безапелляционным отказом. А где-то через пару недель ошарашенный маршал нашел у себя на столе указ о собственной отставке.

И сколько ни бился потом глава ГУВД, сколько ни умолял он жестокосердного олигарха навсегда забыть о его, злосчастного маршала милицейских войск столь нелепой и столь нетактичной просьбе, Иванов-по-матери оставался непреклонен и так и не простил Автандила Аркадьевича, покуда тот не выплатил ему (по частям) сумму, всемеро превышающую размеры некогда вымогаемого им отката.

После этого маршал милицейских войск был на работе немедленно восстановлен, но Иванов-по-матери, будучи человеком крайне мстительным и злопамятным (мстительность и злопамятность Иванова-по-матери тоже давно уже вошли в бывшем городе N в поговорку), еще целых лет пять продержал маршала на весьма унизительной для его звания генерал-полковничьей должности.


Песнь самая вторая
Вертикаль образовывается

Шли годы. Могущественный олигарх все множил и множил свои богатства, и без того неисчислимые. Шли годы, читатель. Годы, годы и годы. И вот настал, наконец, момент, когда всесильный магнат решил подмять под себя торговлю продуктами питания.

Сказано - сделано. Не знавший удержу Иванов-по-матери купил в близлежащей стране Рекламии 9  2,5 тыс. тонн куриных окорочков по цене (запомни эти цифры, читатель) по цене 23 руб. 00 коп. за 2,5 килограммовую упаковку.

Продавать же каждую такую упаковку сребролюбивый олигарх собирался уже за 124 руб. 44 коп. и, соответственно, рассчитывал получить (запомни и эти цифры, читатель) рассчитывал получить с каждой такой упаковки ровно 101 руб. 44 коп. чистой прибыли.

- Какие 101 руб.? - озадаченно спросите вы. - Какие 44 коп.? А накладные расходы?

В том-то и дело, читатель!

В том-то и дело, читатель, что не было у Иванова-по-матери никаких таких накладных расходов. Решительно никаких. Вообще.

Таможенных пошлин он не платил. Магазины и склады арендовал даром. Своим продавцам как по пятым, так и по двадцатым числам выдавал такие гроши, о которых и вспоминать неудобно. О налогах и речи не было. Ну, а что касается такой немаловажной расходной статьи, каковой издавна слыли в нашем Отечестве раздаваемые различным чиновникам взятки, то, как только что прочитав Песнь Один, мог и сам убедиться читатель, Иванов-по-матери давно уже не платил господам чиновникам никаких таких взяток, а, наоборот, сами господа чиновники только и ждали удобного случая, чтобы перевести на банковский счет Иванова-по-матери немалую сумму в валюте.

И вот такой-то человек решил подмять под себя всю торговлю куриными окорочками! Зачем ему это было нужно, я и посейчас не догадываюсь. Знал бы могущественный олигарх, что, встряв в торговлю продуктами питания, он будет дотла разорен Горветупром и его, никому пока неизвестным Главой Русланом Руслановичем. Знал бы могущественный олигарх, что потеряв капитал, он утратит и все свое политическое влияние. Ах, кабы знал о том могущественнейший олигарх! Уж, верно, тогда он бы приискал себе другие занятия.

Но к делу, читатель. Итак, глава Горветупра Руслан Русланович лично посетил Иванова-по-матери в его двухэтажном особняке на улице Кракова и лично вручил ему отпечатанное на допотопной машинке "Ятрань" Предписание, уведомлявшее олигарха, что партия кур. оч-ков, закупленных ООО "Совесть" в стране Рекламии, должна быть (в обяз. пор-ке) подвергнута бак. исследованиям на мыт, сап и тропич. лихорадку.

- "В обяз. пор-ке", - перечел олигарх и добродушно осклабился.

С годами Иванов-по-матери стал человеком чуточку сентиментальным. В свои иные, в свои молодые и задорные времена он почти наверняка бросил бы этого нелепого просителя в его пожелтелом и мятом халате... ну, например, жившей за стенкой свирепой своре питбулей, специально прикормленной на мясо чиновников, или - еще лучше! - отдал бы его на поругание личной охране (охрану Иванова-по-матери издавна осуществлял взвод стокилограммовых женщин-шварценеггеров, обученных всем видам секретной китайской драки). Вот что почти наверняка бы сделал любивший пошутить олигарх в свои иные, в свои молодые и задорные годы! Но сейчас он лишь добродушно осклабился и тихо-тихо сказал, что обязательно постарается выполнить просьбу столь уважаемого им ветеринара.

- В таком случае, - негромко ответил Руслан Русланович, - вам следует (в обяз. порядке) оплатить стоимость всех проведенных бак. исследований, а также стоимость всех истраченных на эти бак. исследования вет. препаратов.

Олигарх задумчиво пошевелил своими длинными и тонкими пальцами и в полголоса уточнил, что он в принципе никаким государственным, а уж тем более, (упаси Боже!) частным структурам, никогда и ничего не платит. Такова его, Иванова-по-матери, маленькая стариковская странность.

Руслан Русланович недоуменно взглянул на магната, что-то торопливо отчеркнул в своем карманном ветеринарно-санитарном требнике-справочнике и своим невыразимо тягучим, страшно похожим на скрип несмазанной двери голосом поинтересовался, что, если он правильно понял уважаемого Иванова-по-матери, возглавляемое им ООО "Корысть"... ах, простите-простите!... "Совесть" стоимость необходимых бак. исследований возмещать отказывается?

- Именно так, - печально кивнул головой олигарх, - отказывается.

- В таком случае, - бесстрастно продолжил Руслан Русланович, - согласно статей таких-то и таких-то Устава, я буду вынужден опечатать склады ООО "Корысть"... ах, простите-простите!... "Совесть" Большой Идеально Круглой Печатью, как представляющие ... э-э-э... прямую опасность для здоровья... э-э-э... граждан.

И он достал из полы закрученного в трубку халата столь хорошо знакомую нам, читатель, Большую И.К. Печать...



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Печать засияла.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



...Иванов же по матери при виде Большой Идеально Круглой Печати сперва побледнел, потом - онемел и тут же торопливо пошел на попятную.

(Нет, конечно, - чисто теоретически - Иванов-по-матери знал, что где-то в победитовом сейфе Главы Администрации есть потайной, совершенно секретный ящичек и там, в этом потайном совершенно секретном ящичке якобы - по слухам - должна храниться Большая Идеально Круглая Печать, но, что касается не слухов, былин и саг, что касается презренной и голой практики, то абсолютно все чиновники, с которыми по сю пору довелось иметь дело могущественному олигарху, - а нужно ли уточнять, что чиновники эти исчислялись целыми армиями? - абсолютно все чиновники, с которыми по сю пору имел дело могущественный олигарх в особо торжественных случаях обходились Небольшой Неидеально Круглой Печатью, а в случаях неторжественных и рядовых - простыми треугольными и прямоугольными штампиками).

- All right! -во все тридцать два искусственных зуба улыбнулся Иванов-по-матери и тут же попытался придать охватившему весь его организм животному страху вид легкой дружеской фамильярности. - All right! - напряженно повторил он единственное известное ему нерусское слово. - All right! Май... май хренд. All right! Лично для вас, дружище, я сделаю исключение из своих - хе-хе - правил и оплачу стоимость всех необходимых исследований в твердой, да, именно, дружище, в твердой валюте.

- Зачем в валюте? - простодушно удивился Руслан Русланович. - Оплатите в... рублях, - он некрасивым, сугубо плебейским жестом почесал себя за ухом. - Оплатите в рублях. Согласно приказа Сидора Сидоровича от такого-то числа и за номером... - он на память назвал число и номер приказа, - стоимость одного бак. исследования на мыт составляет 4 руб. 24 коп., одного бак. исследования на сап ? 104 руб. 24 коп., а стоимость одного (наиболее, знаете ли, сложного) исследования на тропич. лихорадку составляет 128 руб. ровно. Заплатите в рублях. Иностранной валюты мы не принимаем.

- All right! - разочарованно процедил Иванов-по-матери, после чего распахнул свой огромный, крокодиловой кожи бумажник, равнодушно выдернул из него новехонькую, стоящую колом пятисотку и, не глядя, бросил ее на журнальный стол.

- Нет, - все с той же обезоруживающей наивностью поправил его ветеринарный инспектор, - ввиду особой значит. указанной суммы вам будет намного удобней провести ее по безналу. Так вы сможете сэкономить, - заговорщицки понизил голос Руслан Русланович, - целых четыре процента на Налоге с продаж!

- Ничего-ничего, - невесело улыбнулся Иванов-по-матери, - я уж как-нибудь переживу потерю этих четырех процентов.

- Стало быть, вы желаете оплатить все сразу и налом? - уважительно переспросил Руслан Русланович.

- Именно так, - равнодушно кивнул головой олигарх, - все сразу и налом.

- В таком... случае... - растерянно пробормотал Руслан Русланович, - в таком случае... вы только, товарищ олигарх... вы только поймите меня, пожалуйста, правильно... в таком случае... в виду особой значит. указанной суммы, я бы хотел вызвать бронемашину и отряд инкассаторов.

- Хорошо-хорошо, - поспешно согласился с ним Иванов-по-матери, с неподдельной жалостью глядя на страдающего слабоумием ветеринара, - делайте все, что считаете нужным, товарищ ветврач. Вызывайте!

- И еще... - продолжил Руслан Русланович, - только вы, опять же, поймите меня, пожалуйста, правильно. Ввиду особой значит. указанной суммы я бы хотел, чтобы все было запротоколировано документально. Чтоб, как говорится, и комарик носа не подточил! Я составлю вам счет-фактурку?

- Составляйте.

И Руслан Русланович, высунув от усердия кончик языка, принялся составлять счет-фактурку.

В законченном виде написанный им документ имел вид следующий:



Счет-фактурка выполненных работ

От ... .... Года.



Отправитель: Горветупр.

Получатель: Иванов-по-матери.

Вид работ: бак. иссл-ния на мыт, сап и тропич. лихорадку.



Калькуляция выполненных работ:

I. Бак иссл-ния на мыт.

Стоимость работ - 3 руб. 53 коп.

НДС (20%) - 0 руб. 71 коп.

Стоимость работ вместе с НДС: 4 руб. 24 коп.


II. Бак. иссл-ния на сап

Стоимость работ - 86 руб.87 коп.

НДС (20%) - 17 руб. 37 коп.

Стоимость работ вместе с НДС - 104 руб. 24 коп.


III. Бак иссл-ния на тропич. лихорадку

Стоимость работ - 106 руб. 67 коп.

НДС (20%) - 21 руб. 33 коп.

Стоимость работ вместе с НДС: 128 руб. 00 коп.


Всего кол-во выполненных работ: 5 841 тыс. ед-ц. (1 947 тыс. иссл.. на мыт, 1 947 тыс. иссл. на сап и 1 947 тыс. иссл. на тропич. лихорадку)



Итого к оплате: 1 381 279 680 руб. 00 коп.

В т.ч. НДС (20%) - 276 255 936 руб. 00 коп.

Плюс НСП (4%) - 55 251 187 руб. 20 коп.

Плюс НДС (20%) с НСП (4%) - 11 050 237 руб. 44 коп.

Плюс НСП (4%) с НДС (20%) с НСП (4%) - 442 009 руб.50 коп.

Всего к оплате: 1 448 023 114 руб. 14 коп.



Печать. Подпись

Примечание: без печати недействительно.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Все закружилось перед глазами Иванова-по-матери. Все завертелось и закачалось. Целых пятнадцать минут он мог видеть лишь разнообразную чушь и дрянь: какие-то фиолетовые круги, какие-то раскалено малиновые зигзаги, какие-то нестерпимо лиловые вспышки и сотканные из дыма темно-коричневые баранки, медленно-медленно поворачивающиеся на идеально черном бархатном фоне.

- Но по... по... почему, - сумел, наконец, выговорить он, - почему же... так мно-о-ого?

- Таковы, - сочувственно развел руками Руслан Русланович, - таковы уж наши... расценки.

- Но по... позвольте! - нашелся, наконец, олигарх, чей холодный аналитический ум и цепкий, всевидящий взгляд сумели даже сейчас, находясь в состоянии близком к нокауту, отыскать в документе явную несообразность. - Позвольте! По-а-азвольте! Почему это у вас в графе кол-во выполненных работ стоит эта несуразная цифра 5 841 000?

- Как пять миллионов? - всполошился Руслан Русланович. - Где пять миллионов? Какие пять миллионов?

- А вот здесь, - торжествующе произнес Иванов-по-матери и ткнул длинным холеным ногтем в соответствующую графу отчетности, - вот здесь - 5 841 000!

- Да-а... - сконфуженно согласился Руслан Русланович, - действительно 5 841 000... А! - он со всего маха хлопнул себя по лбу ладонью. - Это ведь из-за того, товарищ олигарх, что, согласно приказа Сидора Сидоровича за номером таким-то от числа такого-то, пробы на мыт, сап и тропич. лихорадку берутся из каждой упаковки. Понимаете, товарищ олигарх? Из каждой! А какое у нас число упаковок? 1 947 тыс. Ведь так? Так! А 1 947 тыс. исследований на мыт, плюс 1 947 тыс. исследований на сап, плюс 1 947 тыс. исследований на тропич. лихорадку и дают нам в сумме 5 841 000. Ведь правильно?

- Правильно, - ошарашено согласился Иванов-по-матери, но тут же одумался и закричал, - но... по-а-азвольте, почему из каждой?!

- Таковы уж, - вновь развел руками Руслан Русланович, - городские ветеринарно-санитарные правила. Здоровье горожан - это для нас святое.

- Но... по-а-азвольте! - вдруг тоненько-тоненько-тоненько, не хуже восьмипудовой базарной бабы завизжал человек, еще пару минут назад бывший полновластным хозяином целого города. - По-а-азвольте! По-а-а-азвольте!!! Что же это у вас, дорогой вы мой, получается? Что же это у тебя, дорогой, получается? По двести с х... рублей за каждую упаковку? Да у меня весь навар с одной упаковки - сотня! Да у нее продажная цена - сто двадцать рублей с чем-то!

- Что же делать, - в очередной раз развел руками Руслан Русланович, - повышайте цену.

- Да кто же их купит?! - вскричал олигарх.

- А вот это, - вдруг ответил ему ветеринарный инспектор с невесть вдруг откуда взявшейся холодной иронией, - а вот это уже твои проблемы.

О дальнейшем Иванов-по-матери вспоминал со стыдом. А, вернее, предпочитал вообще не вспоминать. Даже десятки лет спустя бывший олигарх так и не мог заставить себя вспомнить, как он сперва пихал в руки Руслану Руслановичу свой необъятный бумажник, а потом пытался всучить ему чемодан, доверху набитый долларами, а потом... А потом...

У каждого из нас, читатель, имеется за душой что-то, о чем мы никогда не решимся рассказать ни другу, ни свату, ни брату, ни жене, ни любовнице. Так и Иванов-по-матери предпочитал просто не помнить, как он стоял на коленях и целовал Руслану Руслановичу его испачканные в вет. препаратах руки, как поминутно срывающимся то на писк, то на бас голосом, умолял его разобраться, войти в положение и отменить хотя бы одно-единственное исследование на тропич. лихорадку, оставив исследования на мыт и на сап в целости и неприкосновенности, как хотел отдать ветврачу на поругание весь взвод своих женщин-шварценеггеров, как сулил ему откат в 90 %.

Все эти унижения (как, в общем, и большая часть всех добровольно претерпеваемых нами унижений) абсолютно ни к чему не привели.

Руслан Русланович остался неумолим.

Иванов-по-матери был разорен и, что намного страшней, - политически опорочен.



Песнь третья.
Вертикаль усиливается

Как наверняка уже и сам догадался мой мудрый читатель, демонстративное и циничное разорение Иванова-по-матери явилось событием знаковым. И лишь на три с половиной дня пережила олигарха Забалканская преступная группировка.

(Означенная группировка была стерта с лица земли Санэпидемстанцией, которая сперва опечатала все принадлежавшие забалканцам воровские малины, обнаружив в них недокомплект сертификатов качества, а потом поувольняла всех рядовых бойцов за отсутствие у них санитарных книжек).

Саранская преступная группировка, заслышав о таких делах, самораспустилась, а ее рядовые бойцы перешли на работу в Правоохранительные Органы.

Всевластие бизнесменов и рэкетиров было раз и навсегда сломлено. В городе начался период Правления Бюрократии, органично переросший в период Феодальной Раздробленности.

Весь некогда единый город распался на почти независимые друг от друга микрорайоны. Исторический центр города был почти поровну поделен между тремя знатнейшими и сильнейшими госслужбами: Санэпидемстанцией, Горветупром и Министерством по налогам и сборам, а чуть менее престижные, но в финансовом смысле ой какие выгодные спальные районы достались Комитету по благоустройству городской среды и некогда обесчещенным Ивановым-по-матери Правоохранительным Органам. И наконец на бывших пролетарских окраинах (близ станций метро "Большие Владимиры Ильичи" и "Маршал Берия") ютились административные изгои: Комитет по защите прав потребителя, Комиссия по этике малого бизнеса, Подкомитет по экологии, Органы Госпожнадзора и презираемое абсолютно всеми, даже собратьями-изгоями Министерство Культуры.

Каждая из служб чисто номинально признавала верховную власть Сидора Сидоровича и даже отчисляла в общегородской бюджет 5 - 10% своих доходов, но (феодализм, товарищи, - это феодализм) власть Сидора Сидоровича буквально на глазах хирела, чахла и скукоживалась.

Власть попросту уплывала у него из рук. Во-первых (это почему-то особенно сильно бесило Сидора Сидоровича), практически все подчиненные ему Главы стали называть его за глаза Первым Среди Равных. Во-вторых, на своих ежемесячных слетах непокорные Главы служб регулярно устраивали строжайше запрещенные Сидором Сидоровичем рыцарские турниры. На этих турнирах они выписывали друг другу шуточные предписания, вручали фальшивые ордера на обыск, поливали друг друга с головы до ног компроматом, ну а самым-самым верхом номенклатурного ухарства считалось у них опечатать специальной (турнирной) Небольшой Неидеально Круглой Печатью того или иного зазевавшегося Главу прямо у него в офисе.

Чиновники благоденствовали. Простолюдины (как, в общем, и свойственно простолюдинам) роптали. Сидор Сидорович же чувствовал, как власть уплывает у него из рук.

Но... при всех очевиднейших минусах, которые нес с собой период Всевластия Бюрократии, при всех его вопиющих и выпирающих недостатках, практически все историки, изучавшие ту эпоху, практически единогласно утверждают, что у Сидора Сидоровича был уникальный шанс уподобиться другому слабому, но исторически прогрессивному государю - Иоанну Безземельному и подписать с мятежными Главами служб некое подобие Великой Хартии, с тем, чтоб потом: через войну Алой и Белой розы, через Реформацию и Контрреформацию, через Тридцатилетнюю, а, может быть, даже и Столетнюю войну, - заложить в городе О'Кей-на-Оби основы зрелой европейской государственности.

Но сей уникальный шанс был бездарно растрачен. И Сидор Сидорович (как уже не раз и не два с роковой неизбежностью случалось в российской истории) между путем европейским и азиатским выбрал путь третий - византийский.



Песнь четвертая.
Вертикаль побеждает

Подобно тому, как ордынский хан Узбек выискал некогда самого бедного, самого слабого, самого худородного из всех Рюриковичей - московского князя и вручил ему золотую пайзцу, так и Сидор Сидорович выбрал себе в тайные любимцы самого недалекого Главу одной из самых презираемых городских служб - начальника Госпожнадзора Франкенштейна Роберта Карловича.

Правда, будучи тайной, любовь Сидор Сидоровича внешне никак не проявлялась. На ежегодной церемонии Целования Руки Главы Администрации Роберт Карлович подходил к мэрской длани одним из последних, впереди одного безымянного Министра Культуры да Главы Комиссии по этике малого бизнеса Енукидзе Автархана Султановича, на ежеутреннюю церемонию Мэрского Одевания Роберт Карлович был зван не чаще раза в неделю, и уж речи, естественно, даже не могло пойти о том, чтобы ему было позволено повязать мэру галстук или вдеть ему запонку, каковой привилегией, как всем известно, обладал один не ведавший страха Безносюк Руслан Русланович, он же - Гроза Олигархов, или, упаси Боже, хотя бы пальцем притронуться к дверце августейшего "Ауди", каковую многопудовую августейшую дверцу, как всем известно, открывал и закрывал один начальник Санэпидемслужбы и Сокрушитель Братков Э.Ю. Яковлев. Любовь Сидора Сидоровича проявилась, собственно, только в одном: он вручил Роберту Карловичу орден За Заслуги перед Отечеством восемнадцатой степени.

Новость эта вызвала глухой ропот в среде городской бюрократии (понеже ни один Глава ни одной, даже самой знатной из городских служб означенным Орденом не обладал).

- Не ладно ты делаешь, о, Всенародно Избранный! - заявил однажды прямо в глаза Главе Администрации известный своей прямотой Каспарян Гамлет Харенович, Начальник Министерства по налогам и сборам. - Не ладно ты делаешь и не складно. Ибо госпожнадзорские завсегда ниже нас, мытарей, сидели.

- Холопьев своих, - рявкнул на него Сидор Сидорович и, осерчав, ткнул его прямо в грудь своим коротким и толстым пальцем, - холопьев своих вольны мы и миловать и казнить их мы паки вольны ж! Бо не человецким хотением, а всенародным волеизъявлением аз законно избранный мэр есмь! - заявил Сидор Сидорович и тут же, сменив гнев на милость, добавил. - Да на хрена тебе эта бляха, Хареныч? Ей вся цена - четыре дойчмарки в базарный день. А... а чтобы не было тебе, Хареныч, так уж дюже срамно, чтоб зависть к госпожнадзорскому быдлу не язвила и не жалила благородное сердце твое, жалую я, тебе, Хареныч, законное право каждый двунадесятый квартал не платить ни гроша в городской бюджет!

И возликовал тут Гамлет Харенович и покричал он троекратную "уру" Всенародно Избранному Мэру всея Великия, Белыя и Малыя О'Кей-на-Оби и знать он не знал и ведать не ведал, что ему предстоит...

Ночь, читатель, Круглых Печатей.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Как и многие события этой путаной книги, Ночь Круглых Печатей началась с чистейшей воды ерунды. Она началась с "Разъяснения о противопожарных разрывах", спущенного в канцелярию Роберта Карловича из Управления делами Сидора Сидоровича.

Приводим сей исторический документ целиком.



"Разъяснение о противопожарных разрывах".



В ответ на ваш запрос за номером ... от ... сообщаем, что ПРОТИВОПОЖАРНЫЕ РАЗРЫВЫ во вверенном вам г. О'Кей-на-Оби (за исключением ПРОТИВОПОЖАРНЫХ РАЗРЫВОВ между зданиями, арендованными главами четырех традиционных конфессий, а также ПРОТИВОПОЖАРНЫХ РАЗРЫВОВ между зданиями, арендованными Героями СС и СТ, а также ПРОТИВОПОЖАРНЫХ РАЗРЫВОВ между зданиями, арендованными для некоммерческих целей полными кавалерами ордена Славы и лицами, награжденными орденом За заслуги перед Отечеством всех степеней) должны составлять не менее 227 МЕТРОВ.

Здания, не отвечающие этому требованию, надлежит немедленно ОПЕЧАТАТЬ, а всякую как коммерческую, так и некоммерческую деятельность в них следует категорически ЗАПРЕТИТЬ.

Контроль за исполнением данного Разъяснения возложен на начальника Государственной пожарно-контрольной службы ФРАНКЕНШТЕЙНА РОБЕРТА КАРЛОВИЧА.

Управляющий делами

Его Высокопревосходительства

Главы Администрации

Всея Великия, Белыя и Малыя г. О'Кей-на-Оби

Делопроизводитель IV ранга

Ничтожный В.В.

Подпись. Печать. Число.

Примечание: без печати недействительно.



Бумажка, согласитесь, не из самых важных. Но вот какие у нее были, читатель, последствия.

Когда ранним осенним утром ...цатого ...бря такого-то года Главы всех городских служб подъехали к своим офисам, они нашли их двери закрытыми, а сами офисы - опечатанными.

И офисы крупнейших и знатнейших городских служб - Санэпидемстанции, Горветупра и Министерства по налогам и сборам, и офисы служб чуток победнее и поскромнее, вроде Комитета по благоустройству городской среды и навек опозоренных Ивановым-по-матери Правоохранительных Органов, и даже облупленные, никогда не слышавшие слова "евроремонт" офисы служб-изгоев, вроде Комиссии по этике малого бизнеса и Подкомитета по экологии были опечатаны Большой И.К. Печатью, а к их дверям были намертво приклеены Разъяснения о противопожарных разрывах.

На полях каждого Разъяснения куриным почерком Роберта Карловича было приписано, что всем многоуважаемым г.г. Главам следует (обяз. пор-ке) явиться завтра, ровно к 12-00 в головной офис Госпожнадзора (каб. 107).

И на следующий день ровно к 12-00 Главы - явились.

Ох, и явились! Уже где-то в одиннадцать тридцать весь небогатый пролетарский район близ станциями метро "Корнет Оболенский" и "Маршал Берия" был заполнен фырчащим и бибикающим стадом "Вольво", "БМВ" и "Мерседесов", и ровно в 11-58 это фырчащее и бибикающее стадо перетекло к головному офису Госпожнадзора.

А ровно в 12-00 на его обшарпанный грязно-зеленый балкон, поддерживаемый неопределенного цвета и возраста кариатидой, вышел начальник Госпожнадзора ФРАНКЕНШТЕЙН РОБЕРТ КАРЛОВИЧ и прерывающимся от нечеловеческого волнения голосом объявил:

- Многоуважаемые г.г. Главы! Считаю абсолютно необходимым вас предупредить, что властью, данной мне лично Сидором Сидоровичем, я не только могу, вот этой самой, господа, - Роберт Карлович вынул из кармана и показал, - вот этой самой Большой Идеально Круглой Печатью, любого из вас опечатать прямо в вашем транспортном средстве и не только могу (любому из вас) вынести Самый-Самый Строгий На Этом Свете Выговор, но так же могу (любому из вас, господа) так Замутить Харизму и так Испоганить Имидж, что станет этот любой Человек Совершенно Не Наш и Весь Из Себя Слишком Вумный. Подумайте об этом, господа Главы. Один ваш неверный шаг и я эти свои угрозы выполню. И вот мой вам добрый совет, господа ...

Роберт Карлович нервно сглотнул.

- Вот вам мой добрый совет, господа. Ступайте-ка вы назад, ибо никакого разговора в каб. 107 сегодня у нас не будет, и лучшем всем вам сейчас возвратиться назад, к своим запечатанным офисам и терпеливо ждать покудова...

Роберт Карлович еще раз сглотнул и нервно поправил карман с печатью.

- Покудова я вас не вызову и не разрешу с каждым из вас вопрос в Индивидуальном Порядке. Поняли ли вы меня, господа Главы?

Заволновалось тут стадо "Мерседесов" и "БМВ". Застонало и забибикало. И вдруг... вдруг в жуткой панике откатилось оно назад и остался перед облупленным грязно-зеленым балконом один бесстрашный Безносюк Руслан Русланович на своих ржавых и битых "Жигулях" первой модели. (Личная скромность никогда не бравшего мзды Руслана Руслановича давно уже вошла в г. О'Кей-на-Оби в легенду). И не дрогнул бесстрашный Руслан Русланович и, высунувшись из своей битой и ржавой копейки, сжимая в руке простенький прямоугольный штампик: "В бух. Опл.", ринулся на своего до зубов вооруженного недруга.

И захохотал тут Роберт Карлович таким сатанинским хохотом, что был он слышен на самой отдаленной станции "Автандил Пониделко", и минуту спустя растворились ворота офиса, и на подержанном, (но еще сохранявшем бодрый товарный вид) двенадцатилетнем "Вольво", сжимая в руках Большую И.К. Печать, выехал из них главный пожарный инспектор города.

И краток был их, друг мой читатель, бой. А, вернее, никакого такого боя у них и не было. А просто взмахнул Роберт Карлович своим смертельным Оружием и произнес, как обещал, Сверхмалое Заклинание: "эники - беники - съели - вареники - серега - доренко!" - и тут же так Замутил Руслану Руслановичу Харизму, и так Испоганил ему весь Имидж, что тут же стал Безносюк Руслан Русланович Человек Настолько Не Наш и такой Весь Из Себя Чересчур, Блин, Вумный, что плюнули прочие Главы служб от отвращения и омерзения, а потом вдруг с воем и тявканьем накинулись на него и тут же порвали в самые мелкие клочья.

Сделав свое дело, Главы служб аккуратно обтерли клыки от дымящихся руслан-руслановичевых мяса и крови и немедленно возвратились назад, к своим запечатанным офисам, после чего, переговорив в Индивидуальном Порядке, все, как один, получили прощение.

Стоит ли уточнять, что все они отныне платили в городской общак кто 70, кто 60, а кто и все 95 процентов, и что все они отныне не только не позволяли себе называть Сидора Сидоровича Первым Среди Равных, но и вообще едва осмеливались дышать, заслышав имя или отчество Главы Администрации.

Стоит ли уточнять, что ни один из капитулировавших Глав впоследствии не избежал кто политической, а кто и просто физической смерти и что каждый из них просыпался в одно распрекрасное утро кто - Казнокрадом, кто - Демшизой, кто - Растлителем Малолетних, кто (что было всего страшней) - Оголтелым Антигосударственником, и что (стоит ли лишний раз уточнять) и сам Роберт Карлович в одно далеко не прекрасное утро, проснувшись, не отыскал под подушкой Большой И.К. Печати, а потом ненароком взглянувши в зеркало, вдруг узрел в нем такого Оголтелого Антигосударственника и такого Растлителя Малолетних, что тут же, у зеркала, чуть было не повесился от отвращения, и лишь сбежав на нейтральную полосу, сумел избежать неминуемой смерти.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



- Вот так-то, Мишаня! - назидательно заключил Сидор Сидорович и не спеша расчехлил свой пристегнутый к поясу мобил. - Вот ведь как оно бывает. В жизни, или... - в поисках нужного слова мэр мучительно сморщил лоб, - или, лучше сказать, в... в реальности. Ведь в жизни... или - как бы это получше сказать? - в... в реальности ведь практически все бывает. Ведь практически невозможно придумать такой, Мишаня, херни, чтобы ее не было в реальности или... - как бы это точнее сказать? - в... в жизни. Ведь жизнь, Мишанька, она... - и, вероятно, отчаявшись разъяснить мне понятие "жизнь" двумя словами, Сидор Сидорович огорченно взмахнул мускулистой рукой и, прижав к волосатому уху крошечный мобил, энергично возобновил свою прерванную минут тридцать тому назад беседу.

За окнами "Ауди" уже смеркалось. Справа от нас тревожной сплошной стеной нависал иссиня-черный лес, а слева тускло желтело бескрайнее поле. В глубине поля крупно переливалась россыпь огней. Это был лагерь Третьего Ополчения.

- Вы, молодой чаэк, - вновь услышал я тенорок Сидора Сидоровича, - надеюсь, и сами. Гм. Понимаете, что с этой минуты я не смогу уделять вам столько внимания, сколько. Гм. Уделял доселе. Надеюсь, что о своем. Гм. Задании вы, молодой чаэк, не забыли. Ну, а чтоб быть уверенным в этом. Гм. Совершенно, за вами присмотрят мои молодые люди.

Сидор Сидорович поднес свои губы к самому моему уху и прошептал с глухим кавказским акцентом:

- Это очын харашо по-адготовленные молодые луди. Я вам не советую, то-аварищ Иванов, им противорэчить.





Глава VIII.   Ночь  перед  Битвой
(продолжение)

...с ... ... с свинцом в груди.
М.Ю. Лермонтов

Всю ночь хорошо подготовленные молодые люди стерегли меня в отдельной палатке. Сквозь тонкие полотняные стенки моего укрывища ко мне легко пробивались звуки ночного лагеря: ржанье коней, матерщина солдат, сонное фырканье сидор-сидоровичева "Ауди" и надсадное, утробное урчание танков. От соседнего костра (палатка моя находилась в командирском секторе лагеря) долетал легкомысленный шум расслаблявшегося после долгого трудового дня начальства: визгливый тенорок Сидора Сидоровича ритмично перебивался согласным хохотком генералов, а развратное подхихикиванье казавшихся мне жутко сексапильными по причине их полной невидимости девиц гармонично аккомпанировало звону бутылей и стуку стаканов.

Часу в четвертом утра я отчетливо различил как надтреснутый тенорок Сидора Сидоровича и хриплый шаляпинский бас генерала армии дуэтом исполнили старинную пионерскую песнь.

Эта, популярная лет тридцать назад баллада, звучала, товарищи, так:

          Слезь, слезь, слезь,
          Свинья!

С чувством выводил дуэт мэра и генерала.

          Слезь, слезь,
          Устала я

Со слезой умоляли они.

          Слезь, слезь, слезь,
          За-ра-за!
          Ты спустил
          Четыре раза!!!

Под сладкоголосое пение мэра и генерала я и заснул.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Ровно в восемь утра два моих стража (носившие, кстати, аристократические имена Фома и Тимофей) растолкали меня и вывели на оправку.

Хлеща накопившейся за ночь ядовито-желтой струей по нежно-зеленым зарослям папоротника, я рассмотрел у самой линии горизонта нечто продолговатое и ярко красное.

- Что это? - спросил я ближайшего из своих стражей.

- Это, - тут же ответил мне не то Фома, не то Тимофей, - именно ваш, - он перешел на опасливый шепот, - и-мен-но ва-аш объ-ект, то-ва-рищ. Э-то ди-ри-жабль "Лю-би-мец пар-ти-и то-ва-рищ Бу-ха-рин".

- Кстати, - перебил его тот, что был чуть-чуть помоложе и чуть постройней (кажется, именно он был Фома, хотя не исключено, что он был как раз Тимофей), - согласно полученному нами, - он ткнул пальцем в безоблачно синий небесный свод, - у-ка-за-ни-ю ваша э-э-э миссия должна быть осуществлена после завершения битвы. Именно что после, товарищ. И, чтоб не подвергать вашу и э-э-э наши жизни ненужной о-пас-но-сти, нам следует перейти в ближайший блиндаж-укрытие. Вперед, товарищ!

И вежливо, но очень цепко взяв меня за руки, Тимофей и Фома окольными, дальними тропами отвели меня к блиндажу.

Блиндаж-укрытие оказался простым пехотным окопом. И он был вырыт очень и очень давно, этот простой пехотный окоп. Где-то в самом начале, чтоб не соврать, Второй мировой. (Если не Первой). Глубину он имел чуть более метра, а по всему периметру обильно зарос высокой грязно-зеленой травой. Вряд ли он мог спасти чью-то жизнь, этот старинный пехотный окоп. Но вид из него (после устроенной моими стражами в четыре руки прополки) открылся просто отменный. Все поле будущей брани лежало, как на ладони. И укрепленный лагерь защитников демократии, и оккупированная врагом деревня Горелово, и занятый все тем же коварным и наглым врагом поселок Краснооктябрьский с зарешеченными бойницами Дома Культуры, и выползавшие из-за Дома Культуры оба древних клепанных танка: и "Борец за свободу товарищ Троцкий" и "Борец за свободу товарищ Сталин", - чуть приплюснутые с боков, словно тушка афганской борзой, - все вырисовывалось четко, ясно, в мельчайших подробностях, как на экране огромного, идеально работающего телевизора.

- Когда начало сражения? - небрежно спросил я конвой.

- Ровно в 9-15, - ответил мне тот, что был чуть покряжистей и постарше.

Я глянул на часы. Было ровно 8-10.

- Мама дорогая! - тихо простонал я. - Еще целый час! Це-е-елый час!

Потянулись долгие, отвратительные минуты ожидания. Изнывая от скуки, я без тени интереса наблюдал, как кто-то приземистый, лысый, вызывающе маленький, карикатурно разросшийся не ввысь, а вширь (судя по властным, упругим жестам это был не кто-нибудь, а сам батька Кондрат) собирал бойцов батальона на предбитвенный митинг.

В окружавшей батьку толпе мой обострившийся от безделья взор то и дело выхватывал то сутуловатую фигурку Кацмана, то точеный бюстик Венеры Зариповой, то атлетический торс Айзмапарашвили, то бесформенные очертания "Русс. М-ка", странно напоминавшие огромный пельмень, то прехорошенькую мордочку давешнего Октябренка с Фингалом, то плотно облитое гимнастеркой пузико "Хитр. Х-ла", - видно было практически все.

Но из взволнованной батькиной речи до меня не долетало ни единого слова.

- О чем они говорят? - спросил я конвой.

- О-день-те на-уш-ни-ки, - проартикулировал одними губами тот, что был чуть пожиже и помоложе. - Прос-то о-день-те на-уш-ни-ки, - повторил он и протянул мне пару старинных наушников, клееных и перекленных ярко-зеленой изолентой.

Я надел наушники. (Они мне были ощутимо малы. У меня, читатель, башка шестьдесят второго размера). Итак, я надел наушники. (Они, повторяю, мне были малы). Сквозь скрежет и вой эфира пробивался знакомый, чуть-чуть истеричный тенор. Тенор батьки Кондрата.

Батька произносил речь... Нет! Батька читал стихи. Стихи, разумеется, Н.С. Гумилева.

          Когда на бой идут - поют!

По-евтушенковски вскрёхивая, завывал батька.

          Но перед этим мо-о-ожно плакать,
          Ведь самый стра-а-ашный час в бою,
          Час ожидания а-атаки!!!

- Чтоб в перегреб! - в сердцах матюгнулся я. - Нашел, что читать. Романтик хренов.

Я отлично помнил эти стихи. (Не имевшие, кстати, ни малейшего отношения к Николаю Степановичу. Как, впрочем, и все, что приписывал Царскосельскому Киплингу темпераментный батька). Итак, я отлично помнил эти стихи. Вот что там было, читатель, дальше.

          Мне кажется, что я - магнит,
          Что я притягиваю мины.
          Разрыв - и лучший друг убит,
          И, значит, смерть проходит мимо.

-Нет, растудыть твою налево! - опять матюгнулся я. - Не, блин, нашел, что читать. Р-р-романтик хр-ренов.

Я глянул на часы. Было 8-38.

Правда, ни мин, ни пуль, ни снарядов пока еще не было.

Чтобы хоть как-то разогнать урчавшую где-то в толстых кишках тоску, я принялся разглядывать лагерь Третьего Ополчения. Коренастый и маленький Сидор Сидорович (я в очередной раз подивился его разительному сходству с батькой) тоже задавал своему войску последний предбитвенный смотр. Перед Сидором Сидоровичем, выпятив грудь, стояли... Мама дорогая! Носи я очки, я бы тут же, вероятно, изумленно протер очки, ибо перед Сидором Сидоровичем, выпятив грудь, плечом к плечу стояли все те номенклатурные витязи, все те аппаратные чудо-богатыри, о которых я прежде только читал в древних и мудрых книгах, стояли люди, которых я отчасти считал простой литературной метафорой: стоял Пал Палыч, стоял Михал Михалыч, стоял Николай Николаич, стоял один-единственный прежде вживе виденный мной Василь Василич (Зам по Тылу), стоял Вадим Вадимыч, стоял Степан Степаныч, стоял Сергей Сергеич, стоял Сурен Суренович и даже безрукий и безногий Акоп Акопович, сжимая в зубах кинжал, не хуже всех остальных орлом восседал в инвалидном кресле. Мама дорогая! Подобно Фридриху Барбароссе, все эти былинные чудо-богатыри, восстав из праха и тлена, явились спасать Отечество!

- Солдаты!!! Друзья!!! Бойцы!!!!! - напрочь срывая голос, истошно орал Сидор Сидорович. - Перед вами сейчас то же самое красно-коричневое быдло, которое вы уже не раз и не два били на полях сражений. И сегодня (я по-о-олностью уверен в этом!) вы так дадите всем им просраться, что все они раз и навсегда позабудут дорогу к нашим пашням и нивам. Дадите вы им просраться, о, чудо-богатыри?

- Да-да прос-ра, ва во-во! - гаркнули номенклатурные витязи.

Стрелки на моих часах (к слову сказать, это было паленое "Сейко" гонконгской сборки) показывали 8-58.

- Через пятнадцать минут начнется, - с легкой тревогой подумал я. - Через пятнадцать минут. Т.е. ровно через девятьсот секунд. Т.е., собственно говоря, ровно через тысячу ударов моего сердца. Начнется этот бой. Смертный бой. Кровавая битва.

- Неужто, - вдруг с каким-то идиотским недоумением подумал я, - через каких-то ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ все эти с виду совершенно нормальные люди вдруг начнут УБИВАТЬ друг друга? А вдруг, - ужаснулся я, - они и меня убьют?

А что же с них взять. Пальнут разок и - убьют.

Я глянул на часы. Было девять часов ровно.

В ушах у меня ухало. Во рту - горело. В мозгу (неизвестно зачем) крутились лихие срамные стишки:

          Эх!
            Раз
              на матрас,
          На
            мягку
              перину.
          За семь
            гривен
              восемь
                раз
          Тетку
            Ка
              те
                ри
                  ну.

- ЭХ, РАЗ НА МАТРАС! - робко повторил я в слабой надежде выдать весь этот панический бред за непритязательный образчик веселого солдатского ёрничества (a la Вася Теркин). ? ЭХ, РАЗ НА МАТРАС! - произнес я чуть-чуть посмелей и погромче и вдруг с ужасом осознал, что разговариваю с близстоящим деревом.

Оказывается, я уже не мог отличить его темную, растрескавшуюся кору от белобрысых веснушчатых лиц своих спутников. - ЭХ, РАЗ НА МАТРАС! - произнес я в четвертый раз и в отчаяньи закрутил головой, так, впрочем, и не отыскав ни Фомы, ни Тимофея.

В полуметре от моих глаз подрагивала плотная серая пленка.

- Да у него мандраж, - услышал я чей-то низкий и хриплый голос.

- Ага, мандраж, - ответил этому голосу второй, баритон.

- Эй, мужик! - позвал меня бас. - Ни х..., бл..., не слышит. Эй, мужик! Ты, бл..., не трясись. Ты лучше, бл..., выпей.

Из-за серой неровной пленки высунулась мятая черная фляга.

- ЭХ, РАЗ НА МАТРАС! - смущенно пробормотал я и, присосавшись губами к горлышку, выпил добрый глоток.

Это был коньяк. Армянский коньяк. Три звездочки.

- ЭХ, РАЗ НА МАТРАС! - проблеял я в тысячный раз и здесь мое зрение наконец-то вернулось в фокус.

Я снова стал видеть ровное серое поле. По-над полем висела чуть-чуть обесцвеченная утренним солнцем ракета.

- Ну-у... по-нес-лось, - выдохнул хриплым басом тот мой страж, что был чуток пожиже и помоложе и которого мы впредь, для экономии места, будем именовать Фомой. - Ну, бл..., по-о-неслось! Щас начнется.

С разных концов необъятного ровного поля навстречу друг другу физкультурной мелкой трусцой бежали две жидкие цепи. Канареечной дробью трещали ружейные выстрелы. Глухо ухали пушки. Отбойными молотками стучали ракеты. Зрелище было совершенно нестрашным и каким-то... не воинственным.

- Что-то видно... хреново... - произнес я виноватым и тихим голосом (мне было таки порядочно стыдно за свой недавний разговор с деревом).

- А хули здесь увидишь, - ответил баритоном второй мой страж, тот, что был чуть покряжистей и повзрослей, и которого мы (для краткости) впредь будем считать Тимофеем, - войну, товарищ, надо смотреть дома - по телевизору. В режиме онлайн. По Си-Эн-Эн.

- Как? - удивленно переспросил я.

- В режиме онлайн, - убежденно повторил Тимофей. - Да ты, товарищ, не бойся, у нас ведь есть телевизор.

Он щелкнул тумблером и зажег посреди окопа невесть откуда выкатившийся огромный экран.

Развернувшись к полю брани спиной, я стал смотреть войну по телевизору





Глава IX.  Битва

...с свинцом в груди.
М.Ю. Лермонтов

Вот это было совсем другое дело! Совсем-совсем! Зрелище по Си-Эн-Эн было, во-первых, очень красивым, во-вторых, очень величественным, а, в третьих, просто до чертиков страшным. Настолько страшным, что даже и мой мандраж наконец прошел и я наконец-то перестал бубнить идиотский стишок про тетку Катерину.

Зрелище было очень величественным.

Повторяю: очень.

Зрелище было настолько величественным, что, описывая его, хотелось перейти на стихи.

И... и, знаешь, читатель, я ведь, пожалуй, и в правду перейду сейчас на стихи.

Надоела мне проза. С Богом!

В разрубленном надвое кадре крупно маршировали две цепи.

(Какие же это стихи? А вот увидишь - стихи).

Итак, в разрубленном надвое кадре крупно маршировали две цепи. По левой половине экрана вышагивала бать-кондратьевская орда, по правой - сидор-сидоровичево ополчение. На левой стороне телевизора то и дело всплывали напряженные лица Азмайпарашвили, Кацмана и Венеры Зариповой, на правом - величественные лики Степан Степаныча, Михал Михалыча, Сурен Суреныча и Василь Василича. Прошла минута. Другая. И цепи сошлись! Чуть насморочный мужской голос что-то с пулеметной частотой залопотал по-английски. Суть его носоглоточных выкриков была, в общем, понятна без перевода.

Грянул бой!

Смертный бой!

Смертельная битва!!!

В первой паре схлестнулся величественный Василь Василич с горячим и пылким Азмайпарашвили. И вот вам прямое достоинство телевизора: я видел их бой в мельчайших, едва-едва доступных глазу подробностях. Я видел их бой даже не по минутам, а - по секундам. И с ужасом я узрел (вот видишь, читатель: стихи!) и с ужасом я узрел, что не успел величественный Василь Василич даже как следует разглядеть своего стремительного, словно аравийский вихрь, противника, не успел он даже составить, а уж, тем более, согласовать и утвердить общий генеральный план предполагаемых вооруж. д-ствий, как храбрый и быстрый Азмайпарашвили уже достал свой израильский автомат "Узи" и полоснул горячим живым свинцом по изукрашенной орденами груди Зама по Тылу...

- Хочешь попкорну? - вдруг прогудел у самого моего уха басок Фомы.

- Не... я его не люблю, - торопливо отказался я.

- Ну... как хочешь, - удивился конвойный и на всякий случай поставил невдалеке от меня блюдце с попкорнинками.

...Итак, во весь экран зашатался величественный Василь Василич и, убей меня Бог, если не различил я в чухонской скороговорке диктора короткий истеричный выкрик: "Fuck in shit!" - во весь огромный экран зашатался величественный Василь Василич, а потом... потом вдруг поднял свою породистую, отродясь не сжимавшую ничего тяжелей пера или шведского мобила ладонь и отмахнул ею рой грузинско-израильских пуль, словно стайку докучливых насекомых. После чего нехорошо усмехнулся Василь Василич и все той же холеной номенклатурной дланью достал он... о, да!... достал он грозно сверкнувшую во всю ширину экрана БОЛЬШУЮ И. К. ПЕЧАТЬ и направил ее точнехонько в лоб своему недругу.

И все.

Попросту, друг мой читатель, - все.

Что был на свете Азмайпарашвили, что не было на свете никакого Азмайпарашвили.

Лишь остался на пожухлой осенней травке гигантский лиловый оттиск, а что там билось и умирало под оттиском - того человеческий глаз различить был не в силах.

Так погиб горячий и пылкий Азмайпарашвили -Положительный Грузин и Патриот!

- Классно херачит! - набив, рот попкорном, произнес Тимофей.

- Да не, - покачал головою Фома, - кацо тоже хорош.

- Да фуфло твой кацо!

- Он такой же твой, как и мой, - обиженно пробасил Фома. - Просто я, бл..., люблю справедливость.

- И еще ты любишь вы.....ться.

- Что-о?!

- Ничего. Ты лучше смотри.

Я торопливо последовал его совету. И не пожалел. Ибо именно в этот момент величественный, словно линейный корабль, Василь Василич развернулся к трепещущему от страха Кацману.

- ..... жиденку!!! - дал свой прогноз Тимофей.

И был он, похоже, недалек от истины, ибо напрасно ловкий и быстрый Кацман грозно звенел кольчугой, рубил воздух секирой и, издавая неприятные гортанные выкрики, пытался продемонстрировать подсмотренные по телевизору приемы "кун-фу". Ибо это его - не спасло.

Пожалел на него Василь Василич БОЛЬШУЮ И. К. ПЕЧАТЬ и прихлопнул простым треугольным штампиком: "В бух. Опл.". Взмахнул он штампиком - и тут же освободилась у батьки в Правительстве завидная должность Дежурного Еврея.

(И вскричал невидимый глазу диктор: "Poor guy! Oh, my Lord!")

И ничто, казалось, уже не могло остановить Василь Василича, ибо пер и пер он вперед, мня себя уже не рядовым Замом по Тылу, а неким номенклатурным полубогом и всенародно избранным демиургом, вольным кого хочешь карать и кого хочешь миловать. Никто и ничто, казалось, уже не могло остановить его и уже заносил он над очередной оцепеневшей от страха жертвой БОЛЬШУЮ И. К. ПЕЧАТЬ, как вдруг...

Вот ведь, читатель, очередное достоинство телевизора! Еще какую-то пару секунд назад наблюдал я прекрасный разгневанный лик Василь Василича, а сейчас показали мне его со спины и я вдруг увидел, как невысокий, невзрачный и даже сквозь выпуклое экранное стекло чуть-чуть припахивающий перегаром "Русс М-к" тихо-тихо подкрался к нему сзади на цыпочках.

Ничего не сказал ему "Русс. М-к", а только (прости уж, читатель, за излишнюю, быть может, образность) а только херакнул его со всего маху дубиной. Херакнул "Русс. М-к" дубиной - и мало что осталось от Василь Василича.

Забились ручки и ножки, как тросточка хрустнул позвоночный столб, и мудрейшая голова в Правительстве с шорохом провалилась в штаны. Таков был ужасный и страшный конец Зама по Тылу.

("Sic transit Gloria mundi!" - промямлил за кадром диктор).

И уже вскинул было победно буковку "V" сидевший в далеком бронированном бункере батька, но тут же плюнул и опустил, ибо не дрогнули номенклатурные витязи и тотчас отважный Степан Степаныч явился на смену величественному Василь Василичу!

- Ну, теперь им вообще .....! - восхищенно прокомментировал Тимофей.

И был он, похоже, опять недалек от истины, ибо насколько Василь Василич был величественен, настолько Степан Степаныч был - лют. На полметра в сторону торчали его смертоносные усы-пики. Шварценеггеровскими желваками вздымались огромные мышцы его ног и рук, а по-шварценеггеровски же необъятную грудь трехслойной тяжкой броней устилали ордена и медали. Четырнадцать звезд Героя Социалистического Труда! Одиннадцать звезд Героя Советского Союза! Двадцать четыре ордена Ленина, четыре ордена Мать-героиня и даже один орден Бани Британской империи - вот что отягощало блестящей броней его грудь и устрашающе позвякивало при ходьбе.

Да, лют был Степан Степанович. Воистину, братцы - лют!

(Бывают, говорят, страшней, да только мы вот не видели).

Ох, и лют был Степан Степаныч! Походя затоптал он Венеру Зарипову, единым щелчком прикончил незадачливого Октябренка с Фингалом, а над безымянным двенадцатипудовым гражданином (чью титулатуру на майке я некогда разобрать не сумел) лютый Степан Степаныч, прежде, чем оного гражданина убить, вволю наиздевался и натешился.

Сперва излупцевал он его своими пудовыми кулачищами, потом досыта попинал сапогами, а уж только потом с какой-то расслабленной, доброй улыбкой вдруг вынул Степан Степаныч свою булатную шашку-гурду (с ужасом узнал я в ней ту самую усыпанную бриллиантами и оправленную в чистое золото шашку, что подарили в 1981 году в республике Грузия товарищу Брежневу), вынул Степан Степаныч свой усыпанный бриллиантами и оправленный в чистое золото клинок, выдохнул по-мясницки "Кхе!" и единым сечком развалил безымянного гражданина от уха до паха.

Да, лют был Степан Степаныч! Но и конец его был тоже, товарищи, ? страшен.

Ибо, когда вытирал Степан Степаныч о траву свою залитую кровью и облепленную человеческим мясом шашку, подобрался к нему с тыла "Хитр. Х-л" (тихо, как мышь, просидевший полдня в засаде) подобрался к нему с тыла "Хитр. Х-л" и надел ему на голову миску с варениками.

Заметался ослепленный раскаленными варениками Степан Степаныч, но "Хитр. Х-л" (напрочь лишенный какой-либо жалости) окатил его с головы до ног свекловичной горилкой, после чего достал китайскую, купленную в ближайшем ларьке за 2 руб. 50 коп. зажигалку и... да, читатель!... поджег...

Синим факелом заполыхал тут Степан Степаныч и ... все-все, читатель, нет у меня больше слов, и давайте-ка лучше чуток помолчим и давайте-ка лучше помянем многогрешную душу Степан Степаныча, если жила, конечно, душа за этим сплошным напластованием мышц и трехслойной броней орденов...

- Слушай, - с тревогой спросил Фома, - а кто там у наших остался в запасе?

Тимофей вдруг замялся.

- Остался Акоп, - подсказал ему я.

- Ну, тогда им все же .....!

И опять не ошиблись мои стражи, ибо злонесчастного Степана Степановича тут же сменил героический Акоп Акопович. И хоть не имел Акоп Акопович (как, безусловно, помнит читатель) ни рук, ни, тем более, ног, но сумел и он подавить без счету врагов ободами своей инвалидной колесницы. Ибо до скорости ветра разгонялся Акоп Акопович и с жутким криком: "Скоро всей вашей Америке кердык!" - врезался в ряды Отдельного Истребительного Батальона, после чего все несся и несся вперед, оставляя позади себя дымящиеся кровью коридоры.

Да, энергичен был Акоп Акопович! Энергичен, неукротим и бодр, но все же совершил и он пусть небольшую, но зато роковую ошибку. Ведь разгоняясь, в горячке боя, он набрал таки первую космическую скорость и хоть подавил теперь Акоп Акопович и вовсе без счету врагов, но сотни и сотни раздавленных тел отняли от набранной им скорости лишь самую малую долю, так что не сумел остановиться Акоп Акопович и, подчиняясь неумолимым законам физики, понесся вперед и с пронзительным воплем: "Скоро всей вашей Америке кердык!" - вылетел в космос.

Так погиб героический Акоп Акопович. И поныне накручивает витки по орбите его окоченелый труп, а его обледенелый рот и поныне распахнут в последнем воинственном крике.

Ну, что, читатель, еще? Николай Николаич и Вадим Вадимыч приняли легкую, но глупую смерть от шальной пули. Оба они попали под ураганный огонь, который вдруг открыл из-под лилового оттиска на мгновенье очнувшийся Азмайпарашвили.

Ну, что, друг-читатель, еще? Немногословный Михал Михалыч утонул в подставленной "Хитр. Х-лом" миске с варениками. Сам же "Хитр. Х-л" (как, кстати, и "Рус. М-к") так же не избежал возмездия и был уволен агонизирующим Михал Михалычем по статье тридцать третьей. Дело в том, что немногословный Михал Михалыч, утопая в варениках, таки успел вынести им обоим по три строгих выговора с предупреждением, после чего (на абсолютно законных основаниях) и уволил обоих по ст. 33 КЗоТ.

(Будучи же уволенными по статье, оба бывших героя - и "Хитр. Х-л", и "Русс. М-к" - тут же махнули на все рукой и в течение каких-то двадцати-тридцати минут спились вусмерть).

Ну, что там еще? Никогда не смогу я забыть, как Пал Палыч и Сурен Суреныч ценою собственных жизней остановили прорыв вражеской бронетехники. Да и разве можно забыть, как оба батькиных танка: и "Боец за свободу товарищ Троцкий" и "Боец за свободу товарищ Сталин" со страшной скоростью двадцать пять километра в час надвигались на блиндаж-окоп, занятый Пал Палычем и Сурен Суренычем? Разве можно забыть, как Пал Палыч и Сурен Суреныч поначалу пытались остановить продвижение этих механических чудищ бутылками с зажигательной смесью, но - увы! - безо всякого результата.

Почему же без результата? А потому, что покойный (он был раздавлен бешеной колесницей Акопа Акоповича) генерал армии Ответственный имел, как впоследствии выяснилось, с корпорацией "Пепси" некий тайно-эксклюзивный контракт, вследствие чего (строго следуя духу и букве сего контракта) он и заменил все бутылки с "Коктейлем Молотова" на эквивалентные им по объему емкости с "Пепси-лайт". Мне никогда не забыть, как при очередном попадании в танк очередной бутылки с "Пепси", на экран выскакивал диск-жокей Децл (видать, и телекомпания Си-Эн-Эн имела с корпорацией "Пепси" какой-никакой, а контракт) и выкрикивал задорную рэп-частушку: "Пепси! Пейджер! Тусовая вечерина!"

И уж до самого смертного часа я не забуду, как оба героя - и Пал Палыч, и Сурен Суреныч, помянув незлым, тихим словом покойного генерала армии, обвязались гранатами и кинулись каждый под свой танк.

И крикнул перед смертью Пал Палыч: "За "Блендамед"!"

И прокричал перед смертью Сурен Суреныч (с невыразимым сарказмом): "Тефаль", ты всегда думаешь о нас!"

Раздались два взрыва. Потом зазвучала приятная музыка. Потом подымавшийся от трупов героев дым вдруг свился в слова:



"РЕКЛАМНАЯ ПАУЗА"



Невнимательно глядя на высоченную грудастую брюнетку, эмоционально убеждавшую двух каких-то небритых урок, что она, мол, не из полиции, я лениво оперся спиною о бруствер и похлопал себя по карманам в поисках курева. Через пару минут отыскав наконец вожделенную пачку "Винстона", неловкими от многочасового безделья пальцами я содрал золотинку, разогнул квадратную крышечку, выдернул легкий листик фольги с нерусской надписью "Pull", выцапал сигарету, торопливо чиркнул зеленым "Крикетом" и... И здесь вдруг раздался...

ВЗРЫВ.

Взрыв невероятной и жуткой силы.

Впрочем, невероятным и жутким этот взрыв мог показаться тому, кто видел его со стороны. Я же сперва ощутил лишь короткий и хлесткий, кипятком обваривший скулу хук слева, а потом вдруг почувствовал, как кто-то невообразимо большой и сильный сграбастал меня за шиворот и подбросил на пару метров вверх. Долей секунды спустя этот кто-то невообразимо большой изо всей силы ударил меня ногой в кончик копчика, в копчике что-то хрустнуло, все мое тело пронзила нестерпимая разноцветная боль, перед глазами поплыли косые сиреневые круги, а потом все померкло.

Очнулся я через энное количество времени, лежа пластом на спине. Над моей головой покачивалось неправдоподобно синее небо. В его бездонной аквамариновой глубине медленно-медленно плыло прихотливо расцвеченное полуденным солнцем облачко. А в самом-самом центре необъятного небесного свода ... впрочем, я, вероятно, не князь Андрей и это высокое вечное небо так и не пробудило в моей душе ни малейшего желания пофилософствовать.

Первая моя мысль была:

- Жив? Жив!

Вторая:

- Как телевизор?

Увы! Огромный плоский экран разлетелся в мелкие дребезги. Более того, оба моих стража... оба моих... товарища были... собственно говоря... убиты.

Один был просто убит. Другой был убит и - без головы.

Его голова, еще каких-то пару минут назад произносившая вполне осмысленные сентенции типа: "Товарищ", "На, попей коньяку", "Хули", - лежала теперь на земле совершенно отдельно от тела. Метрах в двух.

Второй же мой товарищ остался практически целым и лежал, как и я минуту назад, на спине. Его голубые глаза, не мигая, смотрели на вечное небо, а рот был чуть-чуть приоткрыт...



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



... твою мать!



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



... твою мать!



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



- С каким наслаждением, - вдруг подумал я, - с каким наслаждением я взял бы сейчас за шкирку всех державников, всех почвенников, всех либерал-патриотов и - с утра и до вечера, а потом и с вечера и до утра - тыкал бы их носом в эти два теплых, как молодое говно, трупа, ласково приговаривая:

          Куш-шай-те, господа,
          Куш-шай-те, господа,
          Ваше любимое блюдо:
          Свежая мертвечинка.


* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



... твою мать!



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Но поскольку желание мое было - с одной стороны - совершенно неосуществимо, а, будучи осуществимым, становилось - увы! - совершенно бессмысленным, ибо все державники, все почвенники и все либерал-патриоты, даже и будучи перенесенными некой волшебной силой прямо сюда, наверняка бы сочли эти два трупа лишь за еще одно доказательство своей правоты, я мысленно послал всех этих господ к их православно-державно-либеральному черту и занялся осмотром самого себя.

Тщательный осмотр самого себя убедил, что мне неслыханно повезло: я остался не только живым, но и целым. Абсолютно можно сказать, целым, за исключением, правда, того пустяка, что с из моей правой икры свисал здоровенный лоскут ярко-красного мяса и в образовавшуюся над ним дыру можно было смело просунуть кулак.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



... твою мать!



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Кое-как перевязав разорванную икру рукавом рубахи, я ухватился за край окопа, с невероятным трудом подтянулся на младенчески слабых от только что пережитого смертного страха руках и - где-то с попытки третьей-четвертой-пятой - наконец покинул блиндаж.

Далеко-далеко, на противоположном конце огромного ровного поля покачивался продолговатый ярко-красный дирижабль. "Любимец... партии товарищ... Калинин"? Да нет, не Калинин. "Любимец партии товарищ... Косыгин"? Да нет, опять ведь не так. "Любимец партии..." Да, ладно, черт с ним. Тупо следуя намертво вколоченному в башку заданию, я поковылял туда.

Я шел очень долго. Час, или два. Ни единой живой души на этом поле скорби и брани не было. Один-единственный раз я увидел торопливо прошмыгнувшего куда-то по личным делам кота. Потом - измазюканную в крови с головы до лап чайку. Потом - сноровисто обиравшего мертвых бомжа.

Но ни единой живой души на этом поле скорби и брани давно уже не было. Вокруг расстилалась голая, ровная, равномерно усыпанная трупами павших земля. И вдруг ...

В каких-то семи-восьми шагах от себя...

Я увидел Сидора Сидоровича и батьку Кондрата, медленно-медленно сходившихся в последнем смертельном поединке.





Глава Х.  Схватка  титанов

А ху-ху не хо-хо?
Из частной беседы.

Читатель. Я не Гомер и не Эсхил. И, чтоб описать схватку Сидора Сидоровича с батькой Кондратом, мне, боюсь, не хватает эпической мощи и, вероятно, - таланта.

Читатель. Не верь энергичной и бодрой фальши голливудских картин. Нет на свете вещи более не эстетичной, чем драка.

Итак, читатель, представ себе Сидора Сидоровича и батьку Кондрата (не забывай, что оба они похожи, как близнецы). Представь, как мелькают их оголенные перед боем локти, как багровеют от натуги их идеально ровные лысины, как вздымаются их огромные, обтянутые тонким костюмным сукном зады. Услышь утробное рычание Сидора Сидоровича и щенячье повизгивание батьки Кондрата. Представь, как батька Кондрат оседлал было Сидора Сидоровича и, сжав ему горло стальною рукой, в охотку его душил. (Это левой рукой, читатель, а свободной правой он гвоздил и гвоздил Сидора Сидоровича по некогда безупречно правильному, а ныне безобразно распухшему и ставшему одним сплошным синяком лицу. Гвоздил и гвоздил, читатель. Гвоздил, гвоздил и гвоздил!)

А теперь, читатель, в последний раз напрягись и вообрази, как Сидор Сидорович вдруг вывернулся из железных батькиных объятий и, аки Тайсон Майк, вцепился зубами в хрящеватое ухо своего визави, отчего батька завыл, а Сидор Сидорович, не произнося ни звука, завис на батькином ухе намертво, и лишь по-бульдожьи вздрагивал кадыком да сучил челюстями.

- Господа! - не выдержав накала этой сцены вмешался я. - Господа! Да что ж вы такое де...

- Какие мы тебе "господа"? - плачущим от боли голосом перебил меня батька. - Какие, сионистский ты выкормыш, мы "господа"?

- Я такше, в швою ошередь, не шоглашен, - не выпуская вражеского уха, поддержал его городской голова, - категоричешки не шоглашен ш нажыванием наш не нашим шловцом "гошпода".

- Ну, хорошо, "товарищи", - покорно согласился я. - Пусть будет "товарищи". Да что ж вы такое, товарищи, делаете? Да что ж вы такое делаете-то, дорогие вы мои товарищи, а? Ох, и не тому, товарищи, учил вас Ульянов-Ленин.

- Да нашрать мне на Ленина! - по-прежнему не ослабляя хватки, закричал городской голова. - Трижды нашрать! Или я иж-жа этого блядшкого Ленина должен ждать город левочентриштам?

- А я, - все тем же, чуть переливчатым от боли тенором возмутился батька Кондрат, - должен отдать его сионистам?

- Ни хера не шоображает, - осуждающе покачал головой всенародно избранный мэр.

- Ни хера, - согласился батька. - Совсем ни хера.

- Короше, бра-тан! - так и разжав челюстей, по слогам произнес Сидор Сидорович и дружески похлопал своего визави по плечу. - Давай, короше, продолжим мочилово.

- Давай, - согласился батька.

И они продолжили мочилово.

Полминуты спустя из рычащего клубка сцепившихся намертво тел вылетела голубая туфля Сидора Сидоровича. Потом - чей-то призывно согнутый палец. Потом - чья-то голова.

Это было жуткое зрелище: неподвижно лежащая в пыли голова и пара дерущихся тел, одно из которых - безголовое - тут же удесятерило свои усилия. Потом из пыхтящей кучи-малы вылетела мускулистая рука с золотыми часами "Роллекс". Потом чья-то нога в прорванном на пятке лиловом носке. Потом - чья-то одетая в черные брюки задница.

В общем, минут семь-восемь спустя облюбованное обоими бойцами ристалище стало сильно напоминать не то анатомический театр, не то съемки очередного блокбастера А.Г. Невзорова: то тут, то там неаппетитно валялась испускавшая тонкий банный парок расчлененка, а сама, игнорировавшая вся и все и упорно продолжавшая схватку пара бойцов усохла до неизвестно чьей головы с гигантским черным фингалом и отчаянно извивавшейся в зубах у нее короткой волосатой ляжки.

Брезгливо переступив через сражающихся, я продолжил свой путь к дирижаблю.





Глава ХI.  Анхэппи  энд

На подступах к дирижаблю похолодало. Кривые стволы деревьев засеребрились инеем, пожухлую осеннюю травку припорошило седым снежком, а встречавшиеся то тут, то там редкие мелкие лужицы стыдливо покрылись прозрачным и хрупким льдом.

У самого дирижабля смущенно переминался с ноги на ногу Шпион-Вася. Я, собственно, по одним вдруг нагрянувшим холодам и признал его, ибо лицо Шпиона-Васи относилось к тому унылому сорту лиц, запомнить которые с первых десяти-пятнадцати раз решительно невозможно, а что же касается до его одежды, то вместо обычной скверно пошитой чиновничьей униформы на нем был веселый спортивно-дачный наряд: атласные красные шорты, белоснежные адидасовские кроссовки, и тесная черная майка с тисненой английской надписью:

"Only the balls bounce."

Шпион-Вася моргнул своими тусклыми оловянными глазками, осторожно поковырял ногтем буковку "b" в слове "balls" и несмелым кивком головы пригласил меня внутрь дирижабля.

Я, зажмурив глаза, подошел к дирижаблю, заполошным рывком отворил его красную дверь и, боязливо втянув голову в плечи, протиснулся в низкое и узкое пространство тамбура.

В самом конце тамбура виднелась еще одна дверь. На двери посверкивала серебристая надпись:

"Лен-ская к-та"

Я осторожно толкнул и ее. Дверь отворилась без сопротивления.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Комната как комната.

Нет, комната - как комната!

Скромно желтел бюст товарища Ленина.

Тяжко склонялось долу темно-пурпурное Знамя Части.

Намертво прикнопленная к стене стенгазета "На страже" сулила крайне суровый отпор любому агрессору.

(Рядом с газетой на красивом обойном гвоздике висел небольшой отрывной календарь. Я, еще, помнится, машинально взглянул на число и мельком подумал, что на моей бесконечно далекой и бесконечно прекрасной Родине уже давным-давно прошли президентские выборы. Кто-то в них победил: Ельцин или Зюганов?).

Я снова окинул Ленинскую комнату долгим тоскливым взглядом. Недоуменно поскреб в затылке. Переступил с ноги на ногу. Минуту-другую поразмышлял о том, что настоящая фамилия В.И. Ленина - Бланк. Потом вздохнул, вынул вечное перо и начал с самого легкого: приписал к стенгазете "На страже" словцо из трех букв. После чего опять немного подумал, плюнул, не выдержал и пририсовал суровому маршалу Жукову огромные буденовские усы, а веселому маршалу Буденному - козлиную меньшевистскую бородку и фингал под глазом. Потом скороговоркой выматерился, достал из пристроченной изнутри к куртке веревочной петли небольшой молоток и на ватных от страха ногах подошел к товарищу Ленину.

В.И. Ленин - с хрестоматийным прищуром - равнодушно смотрел в прекрасное будущее.

Я еще раз трусливо выматерился и еще раз на пробу качнул молоток.

Нет. Не могу.

Я снова занес молоток.

Опять не могу.

Не могу и - все.

Не могу.

Я бессильно вернул молоток обратно в петлю.

НЕ МОГУ!

И здесь... и здесь я заметил, что за тоненькой гипсовой коркой необъятного лба товарища Ленина копошатся какие-то странные капли. Я вгляделся попристальней. Так и есть. Внутри каждой такой капельки мне почудилось нечто неуловимо знакомое. Я вгляделся еще, еще и еще.

Да! Так и есть. Мэр не соврал. Внутри каждой такой капли копошилось по восемь маленьких полупрозрачных кацманов. Восемь маленьких полупрозрачных батек кондратов. Восемь нежных и трепетных венер зариповых. Восемь горячих и пылких азмайпарашвили. Восемь крошечных октябрят с фингалом.

Я бешено выругался и изо всей силы ударил товарища Ленина по лбу молотком.

Когда душное облако гипсовой пыли, наконец, осело, а крохотные капельки на полу, наконец, перестали подпрыгивать и плясать, я сделал изо всех сил рассерженное лицо и прусским парадным шагом продефилировал к Знамени Части.

Знамя Части лениво клонило долу свое огромное темно-лиловое полотнище.

Я осторожно потрогал пальцем лезвие спрятанного в кармане куртки скальпеля.

Опять не могу.

Совсем не могу.

Вообще.

ДА ЛУЧШЕ Я ЭТИМ САМЫМ СКАЛЬПЕЛЕМ...

И здесь я нежданно-негаданно осознал, что истинный цвет Знамени был вовсе не красный. А... розовый. Бледно-розовый. Серовато-беловато-розовый, словно кусочек докторской колбасы, купленной в каком-нибудь забытом Богом и советской властью областном городке по талонам. Серовато-беловато-розовый.

А радикально пурпурный цвет придавали Знамени сновавшие по его поверхности бесчисленные кроваво-красные капли. Причем, опять - о Боже! - опять внутри каждой такой капельки мне почудилось нечто жутко знакомое. Я вгляделся получше. Да! Внутри каждой такой кроваво-красной капли сидело то восемь брызжущих энергией сидоров сидоровичей, то восемь смазливых и медоречивых пал палычей, то восемь безрассудно отважных акопов акоповичей, то восемь контрактолюбивых генералов ответственных, то восемь не кладущих охулки на руку полковников беспощадных и т.д. и т.п....

Я в последний раз люто выругался и, задрав, словно шашку, скальпель, искромсал Знамя Части в лоскуты.



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *



Пахнуло легким крещенским морозцем. На самом пороге Ленинской комнаты стоял, переминаясь с ноги на ногу, Шпион-Вася.

Шпион-Вася глядел на меня в упор. Его взгляд... да нет, чтоб описать его взгляд, у меня, боюсь, опять не достанет таланта.

Его взгляд... Была, короче, такая чисто советская рыба - окунь морской. (После гайдаровских реформ я больше этой рыбы как-то толком не видел.) Была такая сугубо советская, а, может быть, даже отчасти партийная рыба - окунь морской. Так вот, взгляд ее темно-лиловых, на две трети вылезших из орбиты глаз удивительно напоминал взгляд Шпиона-Васи.

- Вы, - тихим, словно шелест травы, голосом спросил он, - вы выполнили... свое задание?

Я молча кивнул головой.

- В таком случае, - все тем же чуть слышным шепотом продолжил Шпион-Вася, - я попросил бы и вас передать... Сидору Сидоровичу... что и я, в свою очередь, выполнил... свою... работу... Все 14 колоколов отлиты, а все 14... Владимиров Ильичей... полностью... израсходованы. Давайте-ка во избежание кривотолков... сверим... время.

Мы (во избежание кривотолков) сверили время.

Мое паленое "Сейко" показывало 14-27.

Восьмисотдолларовая Шпиона-Васина "Омега" - 14-28.

- И еще, - добавил Шпион-Вася и смущенно поковырял буковку "о" в слове "only", - давайте... во избежание кривотолков... сверим месяц, год и число.

Я (во избежание кривотолков) вновь взглянул на часы и механически засек дату.

Мое паленое "Сейко"... Да, нет, мое паленое "Сейко" явно сейчас пребывало в состоянии предагонального бреда и показывало черт знает что. Но - что характерно - и хваленая Шпиона-Васина "Омега", судя по тому, какое у Зама по Орг. Выводам вдруг сделалось лицо, тоже сообщала ему нечто несусветное.

- Какое, - вдруг совершенно нормальным и впервые за все эти дни почти человеческим голосом спросил он, - какое, еб вашу мать, сегодня число?

Я, не сгибая ног, подбежал к настенному календарю и в последней нелепой надежде впился глазами в дату.

На календаре значилось:

"12 СЕНТЯБРЯ 1973 ГОДА"



    ПРИМЕЧАНИЕ

     1  Как мне удалось в последствии выяснить, странности речи Сидора Сидоровича объяснялись, в основном, тем, что у него, подобно евгений-шварцевскому Дракону, было целых три головы: голова культурная, голова номенклатурная и голова с грузинским акцентом (см. предвыборную брошюру "130 вопросов к Сидору Сидоровичу", г. О'Кей-на-Оби, январь 20... г.).

     2  Стихи здесь приводятся именно в том виде, в каком их всегда цитировала Муза Николаевна.

     3  Что это за лучи, в которых можно "купаться"? Агрессивному невежеству литератора-лавочника, похоже, не положено никаких пределов.

     4  "Полет шмеля" принадлежит перу Римского-Корсакова. Оба наших героя этого, судя по всему, не знают.

     5  Вот сальная свечка.
    Пойдем-ка в кровать.
    Вот, крошка, топорик:
    Головку - чик-чик - и срубать(англ.)

     6  Все приведенные Славиком наркорецепты являются полной и безусловной ахинеей.

     7  Изнасилование.

     8  Насколько нам удалось выяснить, Иванов-по-матери не имеет ни малейшего отношения к главному герою нашего повествования - мелкому санкт-петербургскому бизнесмену Иванову (бизнесмен Иванов, по имеющимся у нас данным, является Ивановым-по-деду).

     9  Стране Рекламии как-то не нашлось места в нашем романе. Здесь же мы скажем, что Страна Вечность Молодости (Страна Рекламия) - местность на редкость скучная и однообразная. Она населена сплошь грудастыми дурами и белозубыми, словно Юрий Гагарин, даунами, которые никогда не старятся и не умирают. В их жизни лишь две беды - Перхоть и Кариес. Нам писать о них скучно. Высмеивать их - все равно, что охотится в зоопарке. При этом мы не запрещаем желающим присочинить к нашей повести некий, выражаясь продвинутым языком, сиквел и описать в нем имевшие быть именно в стране Рекламии те или иные приключения бизнесмена Иванова.




Окончание: ЭПИЛОГ

Оглавление




© Михаил Метс, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.





Словесность