Паук, восход приветствуй и вытри злые слезы,
за счастье жить, о жаба, восславь Творца щедроты!
Корявый краб шипами вполне достоин розы,
а в устрице осклизлой от женщины есть что-то.
Так будем тем, что есть, обиды не тая!
Непостижимое - лишь форма бытия.
Оставим труд разгадок природе и Творцу...
Трещи, цикада, под луной! пляши, медведь, в лесу!
Геройство биться на виду
у всех, но те храбрей,
кто в бой на конный строй врага
идут в душе своей.
Не славить миру тех побед,
неведом счет утрат,
сограждане, склонив главы,
у гроба не стоят.
Но знаю: ангелы с небес
встречать сойдут таких
парадным шагом, к строю строй,
в мундирах снеговых.
Дни, когда тянет птиц назад,
хоть раз на дню, хотя б одну,
прощальный бросить взгляд.
Когда пускают небеса
синь с позолотою в глаза -
июньский маскарад.
И верить в этот вечный блеф,
софизм, доступный и пчеле,
потянется душа,
но золото улик - в зерне,
и воздух нов, и в тишине
кружится лист, спеша.
О, таинство осенних дней!
ребенка дымкою своей
покрой и причасти
росы живительным вином
да хлебом в злаке наливном.
И душу отпусти.
Из амфор, из жемчужных чаш
тяну нектар хмельной -
и в лучших рейнских погребах
не сыщется такой.
С утра в разгуле от росы,
от воздуха пьяна,
в притонах плазмы золотой
ищу еще вина!
Где жук роняет свой рожок
и с чашечки цветка
сгоняет ветер пьяных пчел,
я буду пить, пока
взмах снежных херувимских шляп
святым не возвестит
о том, что к солнцу привалясь
у врат пьянчужка спит.
Надежда - птица, что свила
гнездо в груди у нас,
один напев, напев без слов
всегда поет она.
И чем свирепей бури рев,
тем песенка слышней -
на стольких мерзнущих в ночи
тепла хватало в ней!
Она мне пела в море бед,
в унылом мире льда,
но не просила у меня
ни крошки никогда.
Памяти мамы, сорок лет недоверчиво и ревниво
следившей за изменениями в переводе
Как-то ночью в полудреме я сидел в пустынном доме
над престранным изреченьем инкунабулы одной,
головой клонясь все ниже... Вдруг сквозь дрему - ближе, ближе
то ли скрип в оконной нише, то ли скрежет за стеной.
"Кто, - пробормотал я, - бродит там в потемках за стеной,
в этот поздний час ночной?"
Помню, в полночь это было: за окном декабрь унылый,
на ковре узор чертило углей тлеющих пятно.
Я не мог уснуть и в чтеньи от любви искал забвенья,
от тоски по той, чье имя света лунного полно,
по Лино, по той, чье имя в небесах наречено,
той, что нет давным-давно.
А шелков чуть слышный шорох, шепоток в багровых шторах
обволакивал мне душу смутных страхов пеленой,
и глуша сердцебиенье, я решил без промедленья
дверь открыть в свои владенья тем, кто в поздний час ночной
ищет крова и спасенья в этот поздний час ночной
от стихии ледяной.
Быстро подойдя к порогу, вслух сказал я: "Ради Бога,
сэр или мадам, простите - сам не знаю, что со мной!
Я давно оставлен всеми... вы пришли в такое время...
стука в дверь не ждал совсем я - слишком свыкся с тишиной".
Так сказав, я дверь наружу распахнул - передо мной
мрак, один лишь мрак ночной.
В дом с крыльца скользнул я тенью, от себя гоня в смятеньи
то, что даже в сновиденьи смертным видеть не дано.
И когда замкнулся снова круг безмолвия ночного,
в тишине возникло слово, тихий вздох: "Лино... Лино...".
Но услышал лишь себя я - эхо, мне шепнув "Лино...",
смолкло, вдаль унесено.
Только дверь за мной закрылась (о, как гулко сердце билось!),
вновь усиленный молчаньем, оттененный тишиной
тот же звук раздался где-то. "Что ж, - подумал я, - раз нету
никого там, значит, это ветер воет за стеной.
Просто ветер, налетая из зимы, из тьмы ночной,
бьется в ставни за стеной".
Настежь тут окно раскрыл я. Вдруг зашелестели крылья
и угрюмый черный ворон, вестник древности земной,
не чинясь, ступая твердо, в дом вошел походкой лорда,
взмах крылом - и замер гордо он на притолоке дверной.
Сел на белый бюст Паллады - там, на притолоке дверной,
сел - и замер предо мной.
От испуга я очнулся и невольно улыбнулся:
так был чопорен и строг он, так вздымал он важно грудь!
"Хоть хохол твой и приглажен, - я заметил, - но отважен
должен быть ты, ибо страшен из Страны Забвенья путь.
Как же звать тебя, о Ворон, через Стикс державший путь?"
Каркнул ворон: "неверррнуть!".
Что ж, не мог не подивиться я руладе странной птицы:
хоть ответ и не был связным, к месту не был он ничуть,
никогда б я не поверил, чтобы в комнате над дверью
видел этакого зверя кто-нибудь когда-нибудь -
чтоб на мраморной Палладе вдруг заметил кто-нибудь
тварь по кличке "Неверррнуть".
Испустив сей хрип бредовый, гость мой вдаль глядел сурово
как певец, когда сорвется с вещих струн последний звук.
Так сидел он, тень немая, черных крыл не подымая,
и вздохнул я: "Понимаю: ты пришел ко мне как друг,
но тому, чей дом - могила, ни друзей уж, ни подруг..."
"не вернуть!" - он каркнул вдруг.
Вздрогнул я слегка (ведь тут-то в точку он попал как будто),
но решил: "Припев унылый - все, что слышать ты привык
в чьем-то доме, на который Фатум, на расправу скорый,
натравил несчастий свору, и убогий твой язык
в этой скорбной партитуре лишь один припев постиг:
не вернуть! - тоскливый крик".
Усмехнулся я украдкой, так легко найдя разгадку
этой тайны, и уселся в кресло, чтоб слегка вздремнуть...
Но взвилась фантазмов стая надо мной! И в хриплом грае,
в дерзком, мерзком этом грае все искал я смысл и суть.
В том зловещем кличе птичьем все хотел постичь я суть
приговора "не вернуть!".
Так сидел я без движенья, погруженный в размышленья,
перед птицей, что горящим взором мне сверлила грудь.
Передумал я немало, головой склонясь усталой
на подушек бархат алый, алый бархат, лампой чуть
освещенный - на который ту, к кому заказан путь,
никогда уж не вернуть.
Вдруг пролился в воздух спальни аромат курильниц дальних,
вниз, во тьму, с высот астральных заструился светлый путь,
и незримых хоров пенье слышу я: "Во исцеленье
Небо шлет тебе забвенье - так забудь ее...забудь...
пей же, пей нектар забвенья, пей - и мир вернется в грудь..."
Тут он каркнул: "не вернуть!"
"Кто ты? - взвился я с досады, - дух? пророк? исчадье ада?
Искусителя посланник или странник в море бед,
черным вихрем занесенный в этот край опустошенный,
в мир мой скорбный и смятенный? Но ответь мне: разве нет,
нет бальзама в Галааде, чтоб вернуть слепому свет?".
"Не вернуть" - пришел ответ.
"Птица, дьявол ты, не знаю! - крикнул я, - но заклинаю
этим небом, горним светом, указующим нам путь:
напророчь мне, гость незванный, что в земле обетованной
сможет вновь к Лино желанной сердце бедное прильнуть
и вернуть тот свет блаженный хоть на миг... когда-нибудь...".
Каркнул ворон: "Не вернуть".
Тут я встал: "Твое признанье принял я - как знак прощанья.
Уходи же, кто б ты ни был - в бурю, в ад, куда-нибудь!
черных перьев не дари мне! лживых слов не говори мне!
одиночество верни мне! с бюста - вон! в недобрый путь!
И из сердца клюв свой вырви, чтобы жизнь вернулась в грудь".
Каркнул ворон "Не вернуть".
С той поры сидит упорно надо мною ворон черный.
Ни на миг под этим взором не проснуться, не уснуть.
А в зрачках безумной птицы демон дремлющий таится,
и от крыльев тень ложится, на полу дрожа чуть-чуть...
И души из этой тени, что легла плитой на грудь,
Вам знакомы эти безветренные летние ночи, набухшие до предела
почти осязаемыми мелодиями, густыми как
звук граммофона, когда завод на исходе? Даже у листьев
вспухшие язычки.
А если еще вступают сверчки,
окрестные жители в дверях и у окон, или
вставая из-за стола, ощущают в легких
некую легкую свежесть, но это
обман слуха.
Певцы чудес видели явное знамение
в латинской цикаде из-за ее терпенья
и мелодичного перезвона и потому, что она
всю жизнь поет, вцепившись в ясеневый листок,
игнорируя муравьев.
Другие искали морали. Всех изумляло и чаровало
беспричинное это пение. Из такого простого явления
не выводилась мораль: это и не "кри-кри",
и не "трик-трик". Непротиворечивый подход,
к сожалению, практически не применим.
Эта звонкая непостижимая песнь - она взрывает
целительными вопросами вязкий воздух.
Фабр, стянувший всю муниципальную огневую мощь
под заливающееся дерево, обнаружил,
что цикады глухи.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
