В середине мая, после праздников, Степовому позвонил представитель издательского
концерна "Розенштерн". С трудом укладывая русские слова в тяжелые неправильные
фразы, он предложил встретиться и обсудить возможность публикации в Германии
повести "Немецкий дом".
Сам того не зная, позвонив утром, немец поступил верно. Старик крепко
пил последние годы. Ближе к обеду Степовой под любым предлогом уходил в
город и возвращался уже вечером. После этого говорить с ним не имело смысла.
Внимательно выслушав звонившего, Степовой заставил его повторить все
сказанное еще раз. Пока издатель, неуверенно озираясь, прокладывал себе
дорогу между химерами грамматических конструкций чужого языка, Степовой
обдумывал, что же следует ответить немцу.
Гонораров ему не платили уже лет шесть. Прежние вещи не переиздавались,
а новые... Их он и не рассчитывал увидеть напечатанными. Степовой жил на
пенсию ветерана войны, успел привыкнуть к существованию бок о бок с бедностью,
и все реже вспоминал годы, когда выходили написанные им книги, снимались
фильмы по его сценариям.
Голос в телефонной трубке умолк. Степовой решился:
- Хорошо. Я к вам приеду. Назовите адрес.
Договорились встретиться сразу после обеда в немецком посольстве.
Он нашел в шкафу костюм. Шили у Воронина лет десять назад. Хорошо пошили.
Теперь костюм был ему велик.
- Совсем кляча, - проворчал Степовой, глядя на себя в зеркало. - Пиджак
болтается, будто с вешалки и не снимал.
Он потоптался у зеркала, махнул рукой и пошел искать книжку.
"Немецкий дом" был его первой повестью. Демобилизовавшись после войны,
он вернулся в Киев, учился в инженерно-строительном институте, вламывал
на стройках. Город был разрушен и рабочие руки шли нарасхват.
В сорок седьмом он познакомился с Генрихом. Пленные восстанавливали
дом на Красноармейской. Их приводили строем, распределяли по бригадам.
Вечером под конвоем уводили.
Работали они хорошо. По другому, наверное, не умели. Клали кирпич качественно
и быстро, хотя строителями были не все. Взять того же Генриха. До войны
он изучал биологию в Штутгарте. Специализировался на птицах. Орнитолог.
Он имел отличное зрение и больное сердце. Потому призвали Генриха в армию
только в конце сорок четвертого, а уже в феврале сорок пятого, в Восточной
Пруссии, он попал в плен.
Они разговаривали мало и вроде бы ни о чем, но неуклюжий этот немец
с изумленным взглядом запал ему в душу. Разительной неуместностью на стройке,
что ли? Может быть, вообще неуместностью в этом мире? Степовому было тогда
двадцать два. Три медали и койка в общежитии. Да еще несокрушимое здоровье,
доставшееся от предков-казаков, наполнявшее его тело звенящей энергией.
Что он мог сделать для Генриха? Носить ему еду? Он носил. Немного и нечасто.
Отдавал и отводил взгляд, чтобы не видеть виноватых, благодарных глаз.
Что он мог сделать для штутгартского орнитолога, для пленного врага? Степовой
решил написать о нем. Написать об этих немцах, о пленных, отстраивавших
Киев, Харьков, Ленин-град и десятки других городов.
На работу ушло почти три года. Писал Степовой по утрам. Вставал в четвертом
часу и работал до семи. Эта привычка сохранилась у него на всю жизнь. Что
бы ни делал он накануне, сколько бы ни выпил, Степовой садился за машинку
еще затемно. Надо было - обматывал мокрым полотенцем голову, надо было
- глотал таблетки. Потому и выпустил потом полсотни книг. Потому и знают
его.
Непривычная работа давалась тяжело. Добравшись до пятой главы, он вдруг
возвращался к первой, потому что та уже не удовлетворяла его. Переписав
первую, он менял все последующие.
Желание написать о Генрихе прорастало в Степовом деревом его первой
книги. Судьба невысокого исхудавшего немца с острым птичьим взглядом и
частыми приступами сердечной боли переплелась в ней с его судьбой. Он наполнил
текст ужасом, который испытывал перед войной, который не умер в нем годы
спустя, но опустился на дно сознания, затаился под илом повседневных забот
и возвращался лишь в предутренних снах.
Когда четыре пухлые папки, полные тетрадных листов, с двух сторон исписанных
мелким почерком, машинистка превратила в аккуратную рукопись на полторы
сотни страниц, он опешил: "Всего-то? Это и есть три года моей работы? Это
все, что смог я сказать о себе, о войне, об этом мире?"
Позже разочарование ушло. Он снова правил текст и отдавал его машинистке,
и снова правил, пока та не взмолилась:
- Петро, пожалей себя. Или меня хотя бы пожалей. Это же нельзя читать
спокойно. Я плачу над ней каждый раз, когда печатаю, а потом ты приносишь
снова, и я снова плачу. Отдавай рукопись редактору. Хватит ее менять. Назови
ее, наконец, и отдай.
Названия у повести не было. Степовой не хотел его выдумывать. Он ждал,
что придет оно само и встанет на место, как недостающая деталь в механизме.
Единственное название. Точное и безошибочное.
Так и случилось. Он спускался по Толстого и случайно услышал, как кто-то
спрашивал дорогу. Мальчишка, которого спросили, быстро ответил:
- Вот свернете на Красноармейскую, будет стройка, за стройкой - немецкий
дом, за ним - во дворе...
"Немецкий дом". Он уже отстроен. Заселен. Тот самый, где работали немцы.
Где вместе работали Генрих и Степовой...
Редактор ему не понравился. Маленький лысый человек в коротких, поросших
грубым волосом пальцах держал рукопись.
- Что это? - Голос редактора был холоден и пронзителен. В стеклах
очков отражались окна комнаты и тусклое серое небо дождливого осеннего
полдня.
- Моя повесть. - Степовой едва удержался от того, чтобы немедленно,
тут же, не забрать рукопись из этих неприятных пальцев.
- Хорошо. Оставьте. Я посмотрю. - Редактор какое-то время подержал
папку в руке, чуть помахивая ею, потом вздохнул и отложил в сторону. -
Заходите через месяц.
Через месяц Степовой снова сидел перед ним у рассохшегося стола. Комната
была выстужена: декабрьский ветер подсвистывал в косых оконных щелях.
- Да, - редактор поежился, стараясь поплотнее укутаться в наброшенное
на плечи пальтишко, - я прочел, молодой человек.
Он надолго замолчал, перебирая листы, рукописи, потом вздохнул несколько
раз, что-то проворчал, снял очки и крепко растер лицо.
- Я прочел повесть, - он посмотрел в лицо Степовому. Тот впервые увидел
глаза редактора. Не защищенные очками, были они мягкими, усталыми, и чуть
слезились.
- Встречаются стилистические огрехи, - словно заставляя
себя говорить, тихо продолжал редактор, - есть, есть шероховатости... На
мой взгляд... Да-а. Но дело не в этом, - вдруг решительно закончил он.
- Это хорошая проза. Я рад, что познакомился и с вашей повестью, и с вами.
Редактор снова надолго умолк.
- Вы, конечно, думаете о публикации, - прежним неразборчивым бормотанием
продолжил он. - Но-о... Я познакомлю вас со Щедровым. Может быть, он поможет.
Сталинский лауреат, все-таки.
- Иоффе - умница. Ты на его повадки не гляди, у него за спиной такое
- никому не пожелаешь. - Щедров загасил папиросу о ножку стола и приподнял
кружку с пивом.
Степовой отпил из своей. В густом, серовато-синем табачном дыму переполненной
пивной ворочались тени работяг.
- Он показывал мне твою повесть, - не спеша разделывая вяленого леща,
продолжал Щедров. - Сильная вещь. У тебя талант, Петро, тут все ясно. -
Щедров отправил в рот часть сочившейся жиром рыбьей спины. - Но что ж ты
делаешь? Посмотри, что творится вокруг. Новая волна пошла, - он понизил
голос и привычно огляделся. Они ничем не выделялись в массе людей, заполнявших
тесный зал подвала, и никто не обращал на них внимания - два мужика за
пивом толковали "за жизнь". - В Москве опять берут людей. С этими атомными
бомбами - истерика. Открой газеты - кругом враги. Писать можно только о
войне и шпионах. О народном хозяйстве пиши. А ты что делаешь? Милость к
падшим?! Нашел время! И к кому?! К врагу!
- Спрячь, - чуть поостыв после пламенной своей речи, произнесенной
полушепотом, сказал Щедров. - Спрячь подальше и никому. Ни единой душе.
Пусть ждет. Может дождется, когда... А работу тебе мы найдем, - мысль его
пробила себе новое русло и потекла свободнее. - В газете сможешь работать,
если захочешь. Пиши. Будем печатать.
Щедров действительно помогал Степовому пару лет. Потом отношения их,
так и не став дружбой, остыли. Они были очень разными людьми. Но все же
Щедров первым в пятьдесят четвертом нашел Степового:
- Повесть свою раннюю не сжег еще? Поехали в Москву. Пробивать будем.
И напечатали. Правда, изрезали... Страницами выбрасывали. Первая ночь
Генриха в плену - выбросили. Смерть его - выбросили. И еще несколько самых
сильных, самых ярких сцен.
К тому времени Степовой уже знал, что надо писать и как, чтобы рукописи
принимали в издательствах. Знал - с кем и как договариваться о тиражах.
А "Немецкий дом" - что? Небольшая повесть. Осколки юношеской наивности.
Бог с ней. В начале восьмидесятых Степовой издал том избранного. "Немецкий
дом" он в него не включил.
Разговор с издателем закончился под вечер. Степовой вышел на улицу и
некоторое время стоял, обдумывая, как лучше добраться ему домой. Подниматься
по Богдана Хмельницкого, бывшей Ленина - так он мысленно ее и называл -
было тяжело, спускаться к площади Победы не хотелось. Он разглядел на противоположной
стороне улицы вывеску кафе.
"Новое, должно быть, - подумал Степовой. - Прежде тут его не было.
Зайду, что ли".
В кармане пиджака лежала небольшая пачка новых сотенных купюр. "Психологи,
- кривил губу Степовой. - Все учитывают. Помахали перед носом бумажками,
я и рад. Своим, небось, марок по пятьдесят за страницу платят. Ладно. Выбора-то
нет. Все деньги".
Он заказал бутылку водки и сел за дальним столиком. В зале было пусто.
Тихо звучала мягкая спокойная мелодия.
"Научились, - приятно удивился Степовой. - Совсем как на Западе".
Следом за ним в кафе вошли два парня.
- Коньяка бутылочку сделай мне, - один из них обратился к бармену и
небрежно бросил на стойку деньги. - Получше, получше выбери. Французский
дай, если не паленка.
Бармен протянул ему бутылку. Коньяк был завернут в папиросную бумагу.
- Хороший?
Бармен кивнул. Парни направились к выходу.
- Сдачу возьмите, - догнал их у выхода голос бармена.
Тот, что нес коньяк развернулся, хотел, видно, ответить, но бутылка
вдруг выскользнула у него из рук и с глухим тяжелым звуком грохнулась об
пол.
- Ты, мать... - охнул парень и быстро поднял коньяк.
- Цела? - спросил второй.
- Да.
Они вышли, так и не взяв сдачи. Степовой, внимательно и с интересом
наблюдавший эту сценку, вспомнил другое.
Был мартовский вечер. Густые темно-синие сумерки заливали город. За
день снег, скопившийся по обочинам тротуаров, подтаивал, но к ночи лужи
вновь замерзали, затягивая асфальт непрочной, крошащейся под ногами скользкой
коркой.
Они шли втроем по Владимирской улице: Щедров, Степовой и поэт, имени
которого Степовой уже вспомнить не мог. Поэт ехал из Запорожья в Москву,
и в Киев заглянул только на сутки. Его и встретили-то случайно. Поэт был
давним, еще довоенным, дописательским другом Щедрова, а потому следовало
выпить. В воздухе, еще стылом, по-зимнему чужом, Степовой отчетливо и радостно
чувствовал слабый запах близкой весны, запах влажной земли, успевшей оттаять
за день.
Втроем остановились у морозовского продуктового магазина и лишь тут,
вывернув карманы и многократно пересчитав наличность, сообразили, что цель
их не так близка, как казалось только что.
- К Иоффе, - немедленно сориентировался Щедров. - Он живет рядом, на
Чудновского.
Они прошли сквером и остановились под окнами дома.
- Я ему уже должен сотню, так что, Петро, тебе придется...
Степовому не хотелось одалживать деньги, но ясно было, что именно ему,
коль уж Щедров и без того должен, а поэт завтра уезжает в Москву, надо
идти к редактору.
- Ну, соври что-нибудь, - напутствовал его Щедров. - Выдумай. Ты же
писатель.
Иоффе проводил Степового в комнату, усадил и сам молча сел напротив.
- Мне бы рублей двадцать пять одолжить, Леонид Яковлевич. Гонорар в
газете в конце недели получу - отдам.
- А зачем вам нужны деньги? - поинтересовался Иоффе.
- Со Щедровым бутылку водки купить хотели - он друга встретил. Хватились,
а денег и нет. В морозов-ском, - зачем-то добавил он.
- Вы честный человек, Степовой, - улыбнулся Иоффе. - Я увидел вас троих
под окнами, и сразу понял, зачем пожаловали. Вы ведь денег у меня еще не
одалживали, вот и стало мне любопытно...
Иоффе открыл ящик письменного стола, порылся в нем и протянул двадцать
пять рублей:
- В конце недели жду.
Степовой вышел на улицу.
- Дал? - в один голос спросили его Щедров с приятелем.
Степовой молча показал деньги.
- Удивительно, - засмеялся Щедров. - Он тебя уважает. Иоффе не каждому
деньги одалживает.
Они вернулись в магазин. Степовой взял бутылку и направился к выходу.
Щедров покупал закуску.
- Петро, - окликнул он Степового от прилавка, - добавь на сальцо.
Степовой обернулся и, потеряв равновесие на наросшем за день у входа
льду, широко взмахнул руками. "Белая головка" выскользнула из папиросной
бумаги, в которую была любовно упакована, и с хрустом раскололась об асфальт
где-то в темноте раннего мартовского вечера.
Щедров пошел на него как на врага:
- Под Сталинградом расстреливали за такое. Без трибунала, - он шумно
выдохнул.
- Это не конструктивно, Володя, - вмешался поэт. - Давай, мы его опять
к Иоффе отправим. Пусть смывает кровью.
Иоффе встретил его в дверях испуганный:
- Что? Что случилось?
- Разбил. Сам не знаю, как получилось. Выскользнула и... - Степовой
виновато пожал плечами.
- Ай-яй-яй, - сокрушенно покачал головой редактор. - Вам же Щедров
не простит этого ни за что. Когда, говорите, у вас гонорар в газете?
- В пятницу.
Иоффе ушел, вздыхая, в комнату и вернулся с деньгами.
- Вот, возьмите. Я вам верю.
Десятью минутами позже, на скамейке в сквере, Щедров смеялся:
- Убил. Дважды убил. Первый раз, - когда бутылку разбил. Я не шучу,
это уголовное преступление. Но искупил, искупил. Одолжить деньги у Иоффе,
а потом еще раз одолжить... У тебя талант почище писательского. Тебе, Петро,
снабженцем в конторе работать надо.
Уже не вспомнить, о чем говорили они в тот вечер, но сам случай запомнился.
Запомнился даже не смешной этой историей с заниманием денег, а тем, что
отмечен он был редким, а может быть и последним, душевным и искренним общением
со Щедровым.
На улице стемнело. Зал понемногу заполняли посетители. Были они большей
частью молоды и приходили либо парами - парень с девушкой, либо компаниями
человек из четырех-пяти. "Да, совсем Запад, - еще раз, не без удивления,
подумал Степовой. - Только я здесь, старый гриб, стиль нарушаю. Мы всегда
его нарушали. Мы и пили-то, и ели не так, как они. Взять того же Щедрова..."
Последний раз виделись они в восемьдесят шестом. Степовой возвращался
из Канады. Он ездил за материалами для книги о бандеровцах. Встречался
в Торонто и Монреале со стариками. Записывал воспоминания. Хоть и принято
считать, что с возрастом становятся болтунами, рассказывали они о прошлом
неохотно, да и к серьезным документам его не подпустили. Так что неудачно
он тогда съездил. Если не считать, конечно, месяца, прожитого в Канаде.
В аэропорту - рейс задерживался по погоде - услыхал он русскую речь.
В разноязыкой суете, среди приторных радиоголосов, показалась она ему неожиданной.
Подошел незаметно - послушать о чем говорят. Наши моряки возвращались в
Союз. Корабль оставался в доке для ремонта и они летели самолетом. Он постоял
рядом с ними недолго - разговор был неинтересный, бытовой. Степовой надумал
уже уходить, когда раздался знакомый баритон с трещиной:
- Ребята, вы из России?
- Да, из Советского Союза, - ответил один из моряков.
- Слышу родную речь. Дай, думаю, подойду. Моя фамилия Щедров. Помнят
такого в Союзе?
Те и не знали, что уже больше десяти лет Щедров в Союзе не живет, что
в середине семидесятых был он выслан. Но Степовой-то знал это отлично.
Потому, стоя за спинами моряков, пока разговаривали они с писателем, размышлял,
как поступить ему: подойти к Щедрову? при свидетелях? или лучше не рисковать?
Наконец не вытерпел, послал все к чертям:
- Владимир Георгиевич, - Степовой обошел моряков и направился к Щедрову.
- Ого! - поразился Щедров. - Петро! Ты-то тут откуда?
Щедрову подкатывало уже под восемьдесят, но шел он прямо, и на трость
почти не опирался. Степовой, который был лет на пятнадцать его моложе,
почувствовал себя вдруг стариком.
Они устроились в одном из многочисленных баров аэропорта. Щедров, ошарашив
шумного бармена странным заказом, взял бутылку шведской водки и две банки
пива. На закуску денег не хватало. У Степового от командировочных ничего
не осталось - все на тряпки для дочерей истратил. Щедров же ждал гонорар
за новую книгу - издали в Америке. За ним, кроме прочего, и приехал. Наскребли
мелочи на два пакетика сушеного картофеля.
- Вот так всю жизнь, - хохотнул Щедров, - на самое главное денег никогда
не хватает. - Рассказывай, давай. Как там Киев?
Рассказывать-то оказалось не о чем. Что Щедрову возня Степового с квартирой
для дочери? Что его книга о бандеровцах? Тихо в Киеве. Спокойно.
Щедров же говорил о своем. С Максимовым отношения испортились. Вот
книга вышла. На конференцию в Калифорнию пригласили.
Что Степовому Максимов? Что их конференция?
Так они пили водку с чужим названием и неродным вкусом, говорили о
погоде нелетной. Других общих тем не нашлось.
Когда объявили посадку на франкфуртский рейс, которым улетал Степовой,
оба простились с едва скрытым облегчением. Не пошел разговор. И бутылку
не докончили...
Годом позже узнал Степовой о смерти Щедрова в Париже.
Теперь, сидя в кафе, за столиком, к краю которого сиротливо жалась
пустая уже бутылка, и глядя на пустеющий зал - время шло к полуночи - вдруг
понял Степовой, и от этого резко и сильно защемило сердце, что одиночество
останется с ним на всю жизнь, что нет больше никого, с кем рад был бы он
провести этот вечер. Тогда страстно пожелал старик, чтобы тяжелая входная
дверь не раскрылась - распахнулась, впуская в прокуренный зал свежесть
майской ночи, а вместе с ней, в дверях, болтая со спутником, появился Щедров.
Пожелав это, Степовой тут же увидел, как в том самом плаще, который
видел он на нем лет тридцать назад, вошел Владимир Георгиевич Щедров и,
бегло оглядев столики, воскликнул:
- Петро! Что ж ты один сидишь? Нехорошо без друзей! Заказывай еще водку!
Да смотри, кого я тебе привел.
Радостно замирая душой, вглядывался Степовой в странную фигуру собеседника
Щедрова, и не веря себе, не узнавая, но угадывая, видел он приближающегося
неуверенным шагом к его столику Генриха, встреченного им когда-то, а потом
забытого, бывшего рядового немецкого вермахта, штутгартского орнитолога.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
