Киевская электричка пришла в Фастов в восемь утра.
Переполненная поначалу дачниками, миновав Боярку, она стала пустеть,
а после Глевахи освободилась настолько, что я без труда смог найти себе
место у окна на теневой стороне вагона.
Мне надо было быть в Волице, небольшом селе неподалеку от Фастова,
к двум часам дня. Последний раз я провел в Волице лето в возрасте пяти
лет, то есть ровно двадцать лет и два года тому назад. Между тем, я совершенно
отчетливо помнил дорогу, ведущую от станции к селу, помнил хату, где меня
сегодня ждали, и заблудиться в селе просто не мог.
- Как мне добраться до Волицы? - спросил я кассиршу, покупая в пригородной
фастовской кассе билет.
- Житомирский дизель стоит на путях, - лаконично ответила она и занялась
стоявшей за мной в очереди бабкой.
Несколько недоумевая, вышел я из кассы и пошел в сторону перрона. Но
не прошло и минуты, как стало ясно, что ответ кассирши был вполне конкретным.
Житомир-ский дизель я узнал, не видев его никогда. Нет, должно быть, я
его все же видел, те самые двадцать лет и два года назад. Маленький поезд
из пяти небольших, покрытых копотью вагонов.
"Нечто подобное строили, должно быть, годах в сороковых-пятидесятых",
- думал я, проталкиваясь через тамбур. Узкий вагон был плотно забит людьми.
Мне нашлось полувисячее место в проходе. Спиной я удерживал некоего
молодца, выдыхавшего мощную струю самогонного перегара.
- Откройте все окна, - потребовал он, как только устроился в проходе,
- откройте окна, а то я подохну в этой душегубке. Это же газовая камера,
а не вагон.
В его словах была правда, и хотя я рисковал обрушиться на мирную семью,
табором расположившуюся на двух коротких скамейках, мне удалось, протянув
руку, открыть окно.
- Всю жизнь езжу этим дизелем, - сказал он, обращаясь уже ко мне, -
и когда-нибудь его взорву. Возят, как скотину.
Я молчал, пытаясь отыскать в насыщенной атмосфере самогонных паров
струю чистого воздуха. Публика также молчала, потела и ждала отправки дизеля.
- У батьки моего с войны динамит остался. Он пацаном немецкие поезда
здесь рвал.
При упоминании немцев у окна зашевелился странный субъект, которого
я сперва принял за старушку. Его лица прежде не было видно под широкой
белой панамой, которую он вдруг снял, обнажив абсолютно голый череп, обтянутый
желтоватой кожей в красных пятнах. Он мельком взглянул на моего похмельного
соседа. Это был взгляд выдернутого на берег леща - обреченность и понимание
необратимости происходящего. Субъект вытер панамой совершенно сухое лицо
в таких же красных пятнах и снова водрузил ее на голову.
- Зашевелился, падлюка, - злорадно ткнул меня в бок сосед, - когда
полицаем был, он не так шевелился.
Бывший полицейский поправил стоявший на полу небольшой рюкзак, из которого
торчали деревянные рейки, и замер, низко нагнув голову.
- Замовч, Борман, - неожиданно подал голос отец семейства, сидевший
рядом с пятнистым экс-полицейским, - облиш людину.
- Ты что мне говоришь, Матрос; он же, сука, думает, что двадцать лет
отсидел, так его теперь в жопу целовать будут. Жинку в Германию отправил.
Ему бывший гестаповец вызов прислал. Скоро сам поедет.
В этот момент поезд тронулся и Борман замолчал, подставляя лицо струе
свежего воздуха.
Среди ехавших в вагоне, как и в киевской электричке, было немало дачников
и из Киева, и фастовских, но большинство все же оставалось за местным народом,
возвращавшимся с ночной смены.
"Удивительно, - думал я, - насколько прочно хранятся в генах национальные
черты." Сидевший рядом со мной отец семейства, Матрос, был точной копией
гоголевских дядькив, населявших многочисленные хутора Малороссии. Его две
дочери так и просились на картины Шевченко. И не турецкие джинсы и дешевые
китайские маечки были бы им к лицу, а вышитые сорочки и разноцветные плахты.
А скольких видел я натуральных диккенсовских англичан среди студентов-хиппи,
приезжавших с островов. Говорить же о немцах, прибалтах и скандинавах мне
кажется просто лишним. Вот только русские... Впрочем, дело тут, может,
в том, что одним из типичных русских лиц мы привыкли считать иконописный
лик Христа, а встретить сегодня его глаза можно нечасто.
- Чуєш, Борман, - обратился Матрос к моему соседу, - ти кума мого,
Марадону, пам'ятаєш?
- Ага, - засмеялся мой сосед, - я в том месяце с его братом в Пивнях
дах голове стелил. Он там новую хату будуе. Добрячий магарыч голова поставил.
- Анекдот розкажу. - Матрос поднял истекающее потом широкое лицо к
потолку и устремил взгляд в бесконечность. - Марадона в Фастов года два
як переїхав. Квартира на десятому поверсi. - Рукой он показал расстояние
от пола вагона, на котором находится десятый этаж. - На тому тижні жінка
загадала йому балкон пофарбувать. Марадона позвав сусіда, хильнув з ним,
а коли стали красить, він перехилився й випав. З десятого поверха полетів,
як півень з даху .
- Та ти шо! - поразился Борман.
- Так слухай далі. Сусід з дев'ятого хотів якісь ящики для квітів чи
ще щось на своєму балконі прилаштувати і повбивав гаки у стінку. Здорові
такі гаки. По півметра. А Марадона, як падав, штанями за той гак зачепився.
И повиснув, як сопля на підборідді. Так і витягли його. Сусід смiється:
"З тебе пляшка, Марадона", а той слова сказати не може. Аж ввечерi до тями
прийшов. Га?
- Оце щастя, - конкретно определил Борман.
- Точно, - засмеялся Матрос. - А Марадона до балкону близько не підходить.
І кімнату ту, що рядом, як може, минає.
Поезд прошел станцию Унава.
- В Унаві нікого не лишилось, - вздохнул Матрос. - Хто в Нову Волицю,
хто в Фастов переїхав. Одні баби доживають.
- Извините, - обратился я к нему, - а на Волице когда выходить?
- Яка тобі Волиця потрібна? Їх тут дві. Нова Волиця зараз буде, потім
- Скригалівка, потім - Волиця.
Это оказалось для меня новостью. Все, что касалось дороги из Фастова,
я помнил слабо. Из детских поездок на дизеле в памяти сохранилось только
два момента. Поезд проходит по мосту над узенькой, поросшей камышами, речкой.
- Это что за канава? - спрашиваю я. - Это не канава, - отвечают мне, -
это река Унава. И второй - из какой-то другой поездки. Мы проезжаем станцию
с похожим названием. Пора выходить? - спрашиваю я. - Еще рано, - говорят
мне. - Но ведь, - настаиваю, - Волица. - Это не та Волица.
- Наверное, мне нужна просто Волица, - ответил я Матросу.
- Тоді через дві зупинки будеш виходить.
Состав миновал ту самую Унаву, которая не канава, и спустя несколько
минут подошел к платформе Новая Волица. На ней вышли многие, в том числе
и Матрос с семейством. Я высунул голову в окно. Село начиналось у самой
платформы, и от платформы же шла широкая асфальтированная дорога. Картина
эта похожа была на запомнившееся мне с детства село не больше, чем вид
любой другой маленькой железнодорожной станции. Некоторое сходство присутствовало,
но отличий было неизмеримо больше. Пока я сравнивал свои воспоминания и
вид из окна вагона, поезд тронулся, и я решил, что окончательно разберусь
в Волице. Ничего другого, впрочем, мне не оставалось.
Между тем, мой бывший сосед Борман в давке, возникшей при выходе людей
в Новой Волице, ухитрился съездить локтем по затылку отставного полицейского.
- Люди выходили, - объяснял он, нахально улыбаясь. - Тут стоять негде,
а он сидит и еще недоволен.
- Я сижу, потому что рано пришел, - высоким голосом возразил тот.
- Я тоже рано пришел, но стою, - Борман картинно развел руками, - потому
что здесь пенсионеры едут.
- Я инвалид и тоже пенсионер.
- Ах ты ж, сука! - не на шутку возмутился Борман. - Тебе не пенсию
платить, тебя повесить надо! - Он рванулся бить пятнистую морду полицейскому,
но его удержали.
- Васька, не чіпай його, - уговаривала Бормана старуха, сидевшая
по другую сторону прохода.
- Ты мне скажи, Ивановна, - Борман повернулся к старухе, - ты в Германии
три года отбыла, тебе немцы хоть копейку заплатили?
- Шіссот марок обіцяють.
- Ты тех марок еще сто лет будешь ждать. Потому что в правительстве
сели вот эти, - Борман кивнул в сторону панамы, - и деньги твои себе заберут.
А тебе дадут купоны, по пять тысяч за марку.
Старуха вздохнула и не ответила ничего.
- А этот уедет к немцам, и ему будут эти шестьсот марок в неделю платить.
- Та ти шо? - не поверила старуха.
- За то, что он тут людей вешал.
- Та нікого ж він не вішав. Сидів у канцелярії, бамажки складав.
- По тем бумажкам тебя в Германию и угнали.
Старуха опять вздохнула.
- Я ж разом з його сестрою Танькою у Німеччину поїхала. Їх було шість
душ у матері, - начала она объяснять, - батька ще до війни у тюрму посадили.
Танька була найстарша, на год менша вiд мене, а потім - Хведька, - она
кивнула на белую панаму. - Малих годувати треба, а в конторі німці і продукти
давали, і гроші платили. Мати їх, царство їй небесне, і нам допомагала.
- Платформа Волица, - неожиданно объявил по селектору молчавший до
этого машинист.
Вышел экс-полицейский Федька, вышла старуха, вышел и я. Васька Борман
поехал дальше.
- Танька, люди брешуть, листа з карточками прислала, - не то
спросила, не то просто сказала старуха, когда ушел дизель.
- То давно вже, - Федька поставил небольшой свой рюкзак на платформу,
а сам спустился на пути, чтобы удобней было надевать, - жінка моя лікувалась
там. Через тиждень повернеться.
- Таньку бачила?
- Й Таньку, й чоловіка.
- Німець? - чоловiк.
- А хто ж! Жінка повернеться, приходь. Розповість про твою Таньку.
- Прийду, мабуть. Танька у Німеччині була мені краща подруга. Скільки
років вже минуло! Згадати страшно. - Они пошли в сторону станции. - А того
Ваську дурного ти не слухай. Його батька на тому тижні в район не обрали.
От він і казиться. - За станцией их дороги разошлись. Белая панама
над рюкзаком двинулась через поле в сторону леса, а старуха скрылась за
старыми, засыхающими уже яблонями.
Конечно, это была не та Волица. Вдоль железной дороги шла лесополоса,
которая за двадцать лет вырасти не могла никак, и здание станции явно довоенной,
а может, и дореволюционной постройки, стояло не на той стороне путей. Я
еще раз вспомнил, как выглядела Новая Волица. Как я мог не узнать ее?!
Дорогу за двадцать-то лет вполне могли заасфальтировать! И новые дома построить
ближе к станции!
На часах было начало десятого. За четыре часа я мог успеть пройти пешком
две остановки. А мог и не успеть. Солнце уже палило нещадно, и что будет
ближе к полудню, несложно было предположить.
Я направился к станции и увидел в окошке написанное от руки расписание
движения поездов через станцию Волица. Дизель останавливался здесь шесть
раз в день. Три раза - на Житомир, три раза - на Фастов. Ближайший фастовский
ожидался через час.
Я медленно обошел здание станции. Около одной из дверей стояла женщина
с велосипедом и пила пиво.
- Добрый день! - поздоровался я с ней.
- Угу-м, - кивнула она, не отрываясь от бутылки.
- Скажите, следующий дизель на Фастов когда будет?
Она допила пиво и спрятала пустую бутылку в сумку, висевшую на руле
велосипеда.
- А хто його знає. Має бути по розкладу. - Женщина взяла пустое
ведро, стоявшее рядом с ней, и поехала в сторону леса.
Я остался один на станции. "Подожду час, - решил, - не идти же пешком,
в самом деле. А если поезда не будет, что-то придумаю. Может, что-нибудь
проедет в ту сторону, может, машина какая будет. Хотя какая тут машина,
ведь и дороги-то поблизости нет."
Сразу за станцией начиналось поле, засеянное пшеницей. В нем густо
синели васильки, и проглядывали целые кусты ромашек. Через поле к лесу
вела тропинка. Я снял рубашку и отправился по ней.
Горячий воздух был насыщен густым пряным запахом трав. Ветра не было,
и в тишине слышалось только стрекотание многочисленных насекомых. Около
леса я лег на землю, но, пролежав не больше пяти минут, заметил, что среди
прочих крылатых тварей пчел здесь все же слишком много. Удивительного в
этом было мало. Лежбище свое, как оказалось, я устроил в непосредственной
близости от небольшой пасеки, которой не заметил. Впрочем, и отойдя от
ульев, позагорать я не смог. Меня распробовала стая изголодавшихся слепней
и, признав годным к употреблению, открыла сезон охоты. Надев рубашку и
отмахиваясь сломанной веткой, я бежал в сторону станции.
Там по-прежнему царило безлюдие. Побродив некоторое время по окрестностям,
нашел я колодец. Глубоко внизу колыхалось в нем небо, но ведра не было
ни в колодце, ни где-либо поблизости.
"Какая глухомань, - подумал я, - всего-то два часа от Киева, а словно
на тридцать лет назад уехал!"
Жара и безделие донимали, и мысли в моей голове плавились и растекались.
"Тут ничего не происходит, потому что происходить нечему. Вот и живут
они воспоминаниями и выяснением отношений полувековой давности. Интересно,
хоть что-то, хоть какая-то мелочь из нынешнего времени сюда попала?"
Я вышел на пути и посмотрел на станцию как бы со стороны. Ничего. Видны
были следы прежней ухоженности, просматривалась аккуратная планировка садика
перед зданием, но кусты жасмина по краям дорожки, ведущей от платформы
к станции, разрослись настолько, что самой дорожкой местные давно не пользовались,
а ходили в обход. Кусты не стригли, как не чинили колодец и не ремонтировали
станцию.
Мимо меня прошли в сторону Житомира два обходчика. Они толкали дрезину,
и я бы присоединился к ним, иди они в другую сторону.
- ...вона сказала: "Як оберете мене, накрою стола від сільради до моєї
хати". - До меня долетела часть их разговора. - У неділю були вибори,
а у понеділок вона заходить до контори та й каже: "Я знаю кожного, хто
голосував проти мене...", - обходчики ушли в дрожащее марево раскаленного
воздуха.
Я зашел в помещение станции. Там был небольшой зал ожидания с двумя
рядами сидений. Разбитое окно. Мусор на полу. Даже надписи на стенах, казалось,
прошли жесткую советскую цензуру. Самая острая из них гласила: "Таня и
Наташа хорошие девушки, но с характером".
В окно я увидел, как к станции подошел пастушок с двумя коровами. Рваные
штаны, голый измазанный живот и хворостина в руках. С маниакальным упорством
продолжались мои поиски следов цивилизации в Волице. Я стал рассматривать
валявшийся на полу мусор. Одна из бумажек, мимо которой я прошел уже раз
пять, имела перфорацию.
"Как все просто! - засмеялся я. - Вот тебе и следы цивилизации! Должно
быть, гороскоп, распечатанный на компьютере."
Аккуратно, двумя пальцами, я вытащил грязный листок из кучи мусора
и вынес его на солнце. Это был не гороскоп. Нью-Йоркское отделение банка
Лионский кредит сообщало, что компания "Кока-Кола" перечислила Саше Гогорушко
три тысячи долларов на его счет в Ситибанке.
"Подожди, - сказал я себе, - так не бывает. Она могла попасть сюда
случайно. Надо отсечь посторонние возможности. Транзитные поезда тут не
ходят, да и залететь сюда этот листок не мог - пути далеко. На нем есть
пятна сливочного масла, значит в него был завернут бутерброд. В селе бутерброды,
верно, не едят... А может, и едят. Леший их знает, что они теперь едят.
Может быть, дача у человека неподалеку." Но в любом случае, цивилизация
подтвердила мне свое присутствие в этой дыре самым наглядным образом.
Понемногу, в ожидании дизеля, начали собираться люди.
Приехала кассирша, открыла кассу и привязала ведро у колодца. Вода
была удивительно вкусной, и кто бы стал сравнивать с ней альпийскую воду
по девяносто шесть центов за полтора литра?
Подошел за водой и тот пастух, которого видел я из окна станции.
- Ну, как коровы? - зачем-то спросил его я.
- У? - нахмурился он. Лет ему было не меньше трех, но никак не больше
четырех.
"Может, он и говорит с трудом", - подумал я.
- Жвачку хочешь?
- Давай, - его взгляд оживился и он протянул руку.
Я выдавил в его грязную ладонь две мятных подушечки. Одну он толкал
в рот, а вторую сунул в карман штанов. Пожевав с минуту, он посмотрел на
меня.
- Стиморол?
- Нет, - ответил я, слегка ошалев от его эрудиции. Впрочем, и сам я
по вкусу вряд ли отличил бы эту жвачку от "Стиморола".
В это время раздался отдаленный шум дизеля и публика двинулась к платформе.
С ними пошел и я.
Я больше не искал свидетельств проникновения цивилизации в эти края.
Достаточно было и того, что уже нашел. Но то, что подъехало к станции,
было похоже лишь на виденные мной на Сахалине японские поезда.
Небольшой, обтекаемой формы, серебристый состав с хорошей европейской
родословной сверкал, отражая солнечные лучи. Бесшумно открылись двери.
- Платформа Волица. Следующая - Скригалевка, - объявили по селектору.