Киев - город небольшой. Провинциальный город, который понемногу становится
провинциальной столицей; чуть спокойней Бухареста, чуть восточней Братиславы.
И если нельзя сказать, что все в нем знают всех, то общих знакомых имеют
наверняка. А потому вступают киевляне в разговоры с незнакомыми людьми
уверенно и охотно, знают: Киев - город круглый, общие друзья, а значит
и общие темы для беседы всегда отыщутся.
Если собеседник вдруг окажется приезжим, то и таким он интересен киевлянину.
- Из села приехали? Из какого? Что урожай в этом году? Пересеяли? Дом
продаете? Тридцать соток? И сколь...? Ай-яй-яй! А речка далеко? Ставок?..
О, линь, это рыба!.. Опята в октябре... Живут же люди... А я пятый год
из города носа... Дела все, знаете. То одно, то другое...
Если иностранец - откуда? Вопрос не праздный. Бывшие киевляне осели
в Тель-Авиве и Хайфе, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско и Филадельфии, Нью-Йорке
и Чикаго. Поменьше их, но тоже немало, в Йоханнесбурге и Претории, Аделаиде,
Сиднее и Веллингтоне. Совсем немного в германских городках и во Франции.
- Так, откуда? Из Торонто?! Отличный город. Мишка Фильштейн семь лет назад
там поселился. Совсем что-то писать перестал, разбойник. Не знакомы, случайно?
Понимаю. Не огорчайтесь. Бывает.
Мировую географию изучают киевляне по адресам своих старых друзей и
бывших соседей. Один из Израиля в Америку перебрался, другой сменил Круглоуниверситетскую
на Троещину.
Впрочем, остались места, еще не заселенные киевлянами. К гостям оттуда
отношение может быть разным. Иной, спросив: "Вы откуда к нам? С Марса?"
- отвернется равнодушно - нет там знакомых. Значит, местность бестолковая.
Вроде нашей. Другой же не успокоится, пока не выяснит цену хаты с участком.
Желательно поближе к каналу.
Если повстречался москвич... О, с москвичами разговор особый, и счет
к ним отдельный. Чувств, которые испытывает киевлянин к москвичу, в двух
словах не передашь. Разве что язык показать... Чтоб не зазнавался.
* * *
Вообще же киевляне - люди мягкие. Семен Пичугин, издавший пару лет назад
роман "Съесть президента", который он подписал псевдонимом Б. Клинтон,
вполне серьезно объясняет этой мягкостью отсутствие в Киеве известных писателей.
- Писатель должен быть злым. Как пес цепной. Нервным, злым и голодным.
Увидел человека, влез к нему в душу, все там распотрошил, а потом нагадил,
нагадил, и нет его.
Я спускался с Сеней по Михайловской улице к Крещатику. Был июль, густой
и теплый, как кисель, сваренный на асфальте и выхлопах машин. Мы купили
мороженое и вышли на площадь.
- Почему Булгаков ничего толкового не написал в Киеве? - продолжал
свою мысль Сеня. - Только перебравшись в Москву, с ее агрессией, с атмосферой
вечного скандала, он смог состояться как писатель.
- Киев! - Сеня с отвращением вгрызался в нежную плоть сливочного пломбира,
- город лентяев и сластен. Здесь жрут варенье тазами и мороженое вагонами.
Ненавижу мороженое! - Он швырнул остатки вафельного стаканчика в фонтан.
- Киевский пломбир - символ творческой импотенции. Они работают над стилем!
Стилисты сливочные! Клубничные прозаики! От романа должно разить потом
и старыми носками!
От романов Сени исходил аромат не только старых носков. Они благоухали
запахами серого здания СБУ, куда Пичугина вызывали его внимательные читатели
из этой организации.
- Ну как же можно так писать о нашем Президенте? - укоризненно качал
головой полный добродушный мужчина с погонами подполковника, приподнимая
двумя пальцами над столом неряшливо изданный Сенин роман. - Вы ведь все
выдумали, Пичугин.
- До самой последней точки, - соглашался с ним Сеня. - Художественное
произведение. Авторский вымысел.
- Ну, а это что? - подполковник брезгливо указывал мизинцем на имя
автора, значившееся на обложке.
- Псевдоним, - сочувственно вздыхал Сеня.
- И откуда вы свалились на мою голову? - прощался с ним подполковник,
подписывая пропуск.
Сеня свалился из ночных сторожей. Имея два образования, строительное
и филологическое, он сторожил контору строительного управления. Ночами
Сеня писал романы, днем отсыпался и разводился с женой, которая заканчивала
докторскую диссертацию.
Из всех реалий, окружавших тогда Сеню, только отношения с женой, по
прошествии времени, сохранили свою первозданную чистоту. Впрочем, они не
помешали Сене издать докторскую диссертацию жены, которую та успешно защитила,
и пополнить семью двумя детьми.
Сеня был полон жизненных сил, как бывает полон соком перезрелый томат.
Какую-то их часть он взрывал в своих романах грандиозными фейерверками,
что-то разряжал в семейных отношениях. Сторожевая служба не поглощала его
энергию, но, напротив, давала возможность аккумулировать дополнительную.
Сене был нужен скандал, каскады скандалов, которые разлетались бы блестками
сплетен, принося ему славу. Путь к этому был только один. Сеня Пичугин
ринулся в политику.
Он стал появляться у меня реже и только по делу, но пересказ свежих
сплетен по-прежнему оставался смыслом его суеты. Он не изображал героев
своих баек, не разыгрывал сценки в лицах. Сеня говорил невыразительным
голосом, уперев взгляд в стену, нарочито отстраняясь как рассказчик от
предмета рассказа.
- Рябошпака русская разведка ограбила. - Сеня сидел, сложа руки на
худых коленях и прикрыв глаза. - В троллейбусе. Ему, как председателю депутатской
комиссии, "Волга" положена, но он человек мягкий, профессор. Не требовал,
не ругался. Не дали, и не надо. Вез домой контракт с Ираном на поставку
нефти в Украину. Подписанный контракт, всеми заверенный, со всеми согласованный.
Хотел спокойно проработать. Живет он на Теремках. Ехал на двенадцатом троллейбусе.
Контракт в портфельчике. Портфель в руках. Выходит из троллейбуса, получает
удар по голове, портфель из рук выдергивают. Все.
- А почему вдруг русская разведка? - удивляюсь я.
- Они думали, что Украина оружием за нефть расплачивается. А там -
металл. Бесполезный контракт. Но скандал вышел... - Сеня довольно жмурится.
В поиске таких историй Сеня заезжал все дальше от Киева. Вскоре местом
действия его историй стали коридоры российского Белого Дома - Верховного
Совета, а сам он - одним из действующих лиц. В первых числах октября 93-го
года поздно вечером телефон Пичугина сорвался частыми междугородними звонками.
- Эй, рыжий, Пичугин, - в трубке раздался голос одного из московских
знакомцев Сени, - готовься. Выпей за нас водки.
Голос был слышен отлично. Сеня различал редкие выстрелы и радостные
крики рядом с говорившим.
- Я из мэрии звоню. Мы ее взяли. Сейчас едем в Останкино. Включай телевизор.
Скоро увидимся в Киеве. Будешь министром печати и просвещения.
После этого звонка Сеня не появлялся в Москве несколько месяцев. Не
к кому стало ездить. Но собранных за год сплетен ему хватило на тот самый
роман, который так понравился обитателям здания на Владимирской, что они
пожелали встретиться с автором.
Впрочем, в Москве все вскоре наладилось.
- Вас будут встречать хлебом-солью и колокольным звоном по всей Украине,
- сулил Сеня приднестровскому генералу, тогда еще командовавшему армией,
но уже искавшему свое место в Москве.
- Россию, - обнимал Сеню Михалков и топорщил усы, - Россию нам вместе
спасать надо. На части же рвут - смотреть больно. - Сеня соглашался с классиком
и наливал.
Вскоре появилась возможность порезвиться и в тихом Киеве. Близились
президентские выборы. Сеня поставил на Резникова, диссидента, выставленного
из Киева в конце семидесятых. Резников работал на "Свободе", жил в Германии,
и в Киев вернулся в конце перестройки. Он, в свою очередь, поставил на
бывшего премьера. Его ставка сыграла, опального премьера выбрали Президентом.
Сеня отправился в здание украинского ЦК партии, которое заняла администрация
Президента, и присмотрел себе уютный кабинет референта советника по вопросам
культуры. Пока он прикидывал, где поставит свой стол, было объявлено о
назначении министром внутренних дел генерала СБУ Райчука. Узнав об этом,
Резников отказался работать с Президентом.
- Я не могу быть в одном правительстве с человеком, пытавшим в семидесятых
меня и мою жену, - обиженно заявил он и заболел.
Резников обиделся на жизнь, Сеня - на политику. Денег она не давала,
а времени писать романы не оставалось.
Вскоре после этого Сеню постиг еще один удар. Из его баек, так любовно
отобранных, не поручусь, что не выдуманных целиком, от сюжета до самой
незначительной интонации, киевский прозаик Калачов скроил роман. Роман
купило украинское издательство и весь тираж отправило в Россию.
- А я понять не мог, почему он ко мне на чай зачастил, - сокрушался
Сеня. - Тихо так сидел, сахар ложечкой размешивал. А потом, бац, приносит
роман. Я открываю... - Сеня убито качал рыжей, лохматой головой. - Заплатили
ему, сказать смешно, шестьсот долларов. А роман пятидесятитысячным тиражом
разошелся. Продолжение писать собирается. Хрен что он от меня услышит теперь.
После этого случая общаться с Пичугиным стало неинтересно. О своих
поездках в первопрестольную рассказывать он перестал, украинской политикой
вроде бы тоже не интересовался. Подвела его натура только раз.
- Мне теперь молчать надо, - пожаловался мне Сеня. - Я с российской
разведкой работаю.
- Зачем ты им нужен? - искренне удивился я.
- Понимаешь, сидел в Думе у ребят, трепался, как обычно. Дело было
после приезда в Киев Клинтона. Ну, я то про нашего Президента, то про американского.
То про Раду, то про Кабинет министров. Глазом моргнуть не успел, пригласили
в ФСК. "Расскажи, - говорят, - что там новенького у президентов. Что обсуждали?
К чему пришли?" Куда мне отступать?.. Я представил себе, о чем они могли
говорить. Психологию одного я хорошо знаю, другого... догадываюсь. Сел
на стул и две странички им надиктовал сходу.
- Заплатили?
- Лучше, чем Калачову за мой роман, - хмыкнул Сеня. - Не знаю, чем
это кончится.
Чем это может кончиться, если все в Киеве длится вечно, не находя разрешения?
* * *
Киевляне - люди доверчивые. Сами себе врут, сами себе верят. Кому же верить,
как не себе?
- Досить москалів годувати! - крикнули как-то в Киеве и от Москвы отделились.
- Нехай повиздихають, кляті, без нашого хлібу!
Сейчас Киев Москве кучу денег должен, а взять их негде. Зато не обидно.
Вот если б они нам должны были, тогда б, ух!..
Помнится, когда деньги новые вводили, украинские, приравняли один купон
к десяти долларам. Не в Вашингтоне, понятно, приравняли, а в Киеве. И по
радио об этом объявили. После киевские бабушки свою пенсию в сто купонов
год пытались на тысячу долларов обменять. То-то валютные менялы веселились.
Как-то двое киевлян решили доверчивость читающей публики проверить.
Если быть точным, то этого они не решали, так само получилось.
Предложил Саша Крюшон Сергею Щербакову издать сборник киевской прозы.
Собрал Щербаков у знакомых прозаиков рассказы и принес Саше. Разложили
они на столе и сели читать. Прочитали, и стало им грустно: Саша Крюшон
видит один хороший рассказ - свой, и Щербакову один рассказ нравится -
собственный. Друг другу они, правда, сказали, что два рассказа хороших
есть, но остальные-то... Решили искать еще.
Была еще одна причина тому, что собранные рассказы не радовали Сашу.
Впрочем, зная Щербакова, к этому он был готов. Щербаков имел вполне определенные
литературные привязанности. Он прошел в свое время "школу" писателя Маканина
и твердо знал, что герой произведения должен вести угрюмо-бытовой образ
жизни, болеть со всеми подробностями, с описанием симптомов и точного диагноза.
Он должен ползти по жизни и тащить на спине груз тяжелых мелочей и неприятных
обязательств. И хотя Щербаков обладал неплохим вкусом, от требований "школы"
при подборе произведений для сборника отрешиться уже не мог.
Через месяц принес Щербаков Крюшону папку с новым материалом: "Читай!"
Саша на фамилии авторов посмотрел, знакомых не нашел и настроился скептически.
- Ну, как? - жизнерадостно поинтересовался Щербаков, когда Саша закончил
читать, - понравилось?
- Не понравилось, - хмуро ответил Крюшон. - Что тут может понравиться?
Один автор - туда-сюда, а остальные, извиняюсь... Особенно, вот этот Поспелов.
В каком детсаду ты его отыскал?
- Чем он тебе не угодил? - по-прежнему веселился Щербаков. - Да, "Столетник"
- вещь юношеская, но какая сочность красок...
- О каких красках ты говоришь? - не на шутку возмутился Крюшон, - человеку
школьные сочинения писать рано...
- Ладно, ладно, - начал успокаивать Щербаков Крюшона, - один рассказ
тебе не нравится, но остальные-то хорошие.
- Мыши серые твои остальные! - продолжал бушевать Саша.
- Мыши?
- Серые. Никакие. Ну ладно, один рассказ неплохой. Язык мне нравится.
И все.
- Действительно, - с нарочитой покорностью склонил голову Щербаков,
- эти рассказы критика восприняла неоднозначно.
- Пожалуйста, - согласился Щербаков. - Поспелов, которому так от тебя
досталось, - один из псевдонимов молодого Куприна. Авторы "мышей серых"
- Сологуб и Андреев. Тот рассказ, что ты одобрил, написал Арцыбашев. Как
тебе компания?
- Сам придумал?
- Плохо? - вопросом на вопрос ответил Щербаков.
- Не знаю. Оставь мне папку еще на несколько дней. Почитаю.
В новом качестве отобранные Щербаковым рассказы представлялись несколько
иными. Имена маститых авторов начала века придавали им объемность. За каждым
словом угадывался второй план, некий скрытый смысл, требовавший внимания
и почтения к тексту. Неопытность автора "Столетника", действительно, представлялась
теперь Саше свежестью восприятия мира молодым талантливым Куприным. Его
краски - яркими и неожиданными. Рассказ Андреева в рамках "экспрессионизма",
введенного в России автором, попросту имел совершенно другое лицо, а казавшаяся
прежде пустой и даже скучной новелла Сологуба читалась теперь как изящная
милая вещь, тонкая и психологически безупречная. На этом фоне иначе увидел
Саша и свой рассказ. Он показался ему более тяжелым, чем виделся прежде,
возможно - несколько громоздким, но от соседства произведений признанных
авторов все же не проигрывал. Они задавали уровень, и свой рассказ Саша
видел не ниже этого уровня.
- Есть истинные ценности, - с удовольствием потягиваясь, повторил он
слова из телевизионной рекламы.
Через два месяца сборник появился в книжных магазинах. Его не заметили.
Не помогла и небольшая заметка, опубликованная "Всеукраинскими ведомостями",
намекавшая на то, что сборник есть мистификация. Книжка скучала, пылилась
на витринах, подтверждая известное: русская проза, на которой выросли нынешние
поколения, больше для них неинтересна. Унылый этот процесс нарушен был
совершенно неожиданно.
"Киевские ведомости", - газета в Киеве, пожалуй, самая читаемая, -
месяцев через шесть после выхода книжки опубликовали критическую статью.
Из статьи можно было понять, что авторы сборника - группа графоманов, не
знающих русского языка, что все рассказы плохи по-отдельности, а сборник
никуда не годится в целом. Больше прочих досталось почему-то Арцыбашеву.
От остальных классиков критики отмахнулись парой уничижительных замечаний.
Крюшона, оценив как посредственного эпигона латиноамериканцев, поставили
все же чуть выше Куприна и Сологуба. "Единственное, что объединяет авторов
сборника, - насмехались критики, - определенно одинаковый уровень литературной
одаренности".
- Надо срочно делать скандал, - обрадовался Щербаков. - Я договорюсь
во "Всеукраинских", они такое раздуют!
- Надо ли? - засомневался Саша. - Лучше в "Киевских" ответную статью
печатать. Круг читателей один.
- Ни за что не напечатают. Удавятся. Застрелятся. Отравятся. Но не
напечатают.
- Думаешь? Я бы на их месте согласился. Тогда газета встанет над спором.
Нам хорошо, и им неплохо.
- Давай так сделаем, - предложил Щербаков, - ты занимайся одной газетой,
а я другой. Уверен, что мой материал выйдет первым.
Они оба ошиблись. "Киевские ведомости" напечатать ответную статью согласились.
Но не напечатали. Во "Всеукраинских ведомостях" долго смеялись, но публиковать
статью Щербакова отказались наотрез.
- Вы полистайте наши номера, - объясняли Щербакову в редакции "Всеукраинских
ведомостей", - если найдете хоть одно упоминание о "Киевских", платим сто
долларов. На месте. Но можете не стараться. Нет ни одного. С ними свяжешься
- рад не будешь. Будь ваш материал о любой другой газете: российской, украинской,
западной, не имеет значения, - пошел бы сходу. Но тут... увольте. Такие
уж у нас с ними отношения.
Ответную статью Щербаков все же пристроил. В другой газете.
Представим теперь любую европейскую столицу. Пусть Вену, пусть Париж.
Пусть Лондон, наконец. Публикует, скажем, "Таймс" субботний обзор последних
печатных изданий. Автор обзора камня на камне не оставляет от сборника
новелл. Одного из тех, что выпускаются в Британии десятками за год. Событие
рядовое - идет литературный процесс.
Предположим теперь, что в сборник входили эссе Йитса, новеллы Джорджа
Мура и Джойса. Критик по причине низкого профессионализма (предполагаем,
да?) руку классиков не почувствовал, а сами рассказы знакомы ему не были.
Незамеченным такое остаться не может. И вот "Гардиан" в издевательски-сочувственной
манере пеняет "Таймс" на низкий уровень сотрудников. Скандал? Позорище.
Конечно, не побежит критик в темное время суток, выбирая малолюдные
улицы и скрывая от прохожих лицо, покупать пистолет. Но в приличных изданиях,
боюсь, места себе он больше не найдет.
А в Киеве? А что в Киеве? А ничего. А вы как думали?
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
