ИНДУС
|
Синдром Хатчинсона-Гилфорда - редчайшее генетическое заболевание, из-за которого ребенок стремительно стареет и умирает от старости в 12-14 лет. В мире известны 52 случая этого синдрома.
Из научной статьи.
|
"Однажды холодным зимним вечером..."
Мне давно хотелось написать рассказ, начинающийся с этой фразы. Именно так: сначала "однажды", а потом - "холодным зимним вечером..." Чтобы все вместе свидетельствовало о глубокой печали, терзавшей мою душу. Как, равным образом, и детскую смиренную душу слабо вырисовывашегося в смутно брезжущем сознании будущего героя повествования...
Так вот. Однажды холодным зимним вечером тщедушный четырнадцатилетний подросток Дима Гуляй остался дома один. На улице завывала усилившаяся к ночи метель, но фонари на улице почему-то не зажигали. Как будто из опасения, что их круглые матовые шары окончательно занесет снегом. На крыше соседнего дома, одноэтажного строения с непонятным названием на деревянной вывеске "Госстрах", под порывами беспощадного ветра то и дело вздымался полуоторванный кусок железного листа. Похоже, ему сильно хотелось сорваться и улететь, но по непонятным причинам он не мог этого сделать. А когда на минуту наступало затишье, беспомощный кусок листа с вялым грохотом опадал, как будто ему смертельно надоело играть с разбушевавшимся ветром...
Пока на улице было светло, Дима с интересом наблюдал борьбу озлобленного железного листа с упорно терзавшим его ветром. А когда в сгущающихся сумеках уже ничего нельзя было разглядеть, он разочарованно вздохнул и отвернулся. По улице вихрем проносились белые длинные змеи да местами чернел обнажившийся асфальт. Прохожих - обычно Дима с любопытством наблюдал за ними, за их повадками - на улице не было: никому не хотелось высовывать нос из дома в такую непогоду...
Был уже декабрь, а снега с начала зимы выпало совсем мало. При установившихся сильных морозах, рассказывала мама, это грозит плохим урожаем хлеба летом. Какая была связь между летним урожаем и нынешним снегом, Дима уразуметь не мог. Но спрашивать ему не хотелось. На его вопросы мама обычно отвечала нехотя и вскользь. Или же путано и многословно, что было еще хуже. К отцу с интересовавшими его темами Дима вообще старался не приставать, потому что папа наотрез отказывался ему отвечать. "Не знаю, - хмурил он густые нерусские брови - у него и шевелюра была такая же, и глаза черные, как ночь, - и продолжал перелистывать бумаги на столе; он их приносил домой с работы каждый вечер целыми кипами и корпел над ними до глубокой ночи. Что в них было важного и серьезного - Диму тоже одно время сильно занимало. Но постепенно интерес к папиным занятиям у него пропал, как и ко всему, чему он не мог или не хотел найти объяснение. - Спроси у мамы, - обычно рассеяно советовал ему отец. - Мне некогда..." К маме же с вопросами по описанной выше причине Дима больше не подходил. Так и оставался он один-на один с мучившими его детскими проблемами, пока они сами не вылетали у него из головы. Да и положение дел в семье с тех пор сильно изменилось. Задавать дома вопросы скоро стало совсем уже некому. Папа- инженер-мостостроитель - уехал в длительную командировку в другой город. Эта командировка была очень странная. "Папа будет работать в другом городе и жить там в общежитии. А к нам будет приезжать время от времени. Чтобы нас навестить, - объяснила мама, когда скрыть от сына намечавшийся отъезд отца было уже невозможно. В доме третий день продолжались нескончаемые сборы и хлопоты, сопровождавшие обычно будущую длительную поездку папы. Между родителями по разным пустякам то и дело вспыхивали споры и ссоры. Брать, например, с собой летние вещи или отец приедет за ними весной? Сколько захватить в дорогу продуктов, - "хотя бы на первый случай, Алексей", - с умоляющими интонациями настаивала мама, потому что в рабочих столовых кормят плохо и невкусно, и можно подхватить "язву желудка"? Что такое была "язва желудка" Дима тоже не знал. Однако на этот, робко заданный им вопрос мама, вопреки обыкновению, ответила коротко и ясно: "болезнь такая. Дырочка в желудке..." Дима никак не мог понять, зачем папе нужно уезжать в другой город, чтобы "подхватить", очевидно, тяжелую и мучительную болезнь? "Папа зарабатывает деньги для нашей семьи, - снова на удивление коротко и понятно ответила бережно упаковывавшая вещи мама. - Когда он заработает много-много денег, мы сможем купить сколько захотим красивых и нужных вещей". - "Каких?" - не удержался Дима от простого и, как ему казалось, естественного вопроса. На что мама, подумав, неуверенно ответила: "Ну - рояль, например. Разве ты не знаешь, что мама играет на рояле? А перед этим она окончила консерваторию"... Мама как-то грустно усмехнулась и, задумчиво проведя рукой по гладко причесанной голове, - ее светлые волосы поблескивали при этом, как разлитое подсолнечное масло, - переменила тему разговора. Не стала рассказывать, на что они с папой намерены потратить заработанные вместе с язвой желудка деньги, а громко и весело принялась вышучивать папины густые, черные брови. "Смотри, не подцепи себе цыганку на стороне. Цыган цыганку не упустит", - смеялась мама. Но как-то невесело, как будто ей хотелось не смеяться, а плакать...
Насчет рояля и консеватории Дима ничего не знал. Он вообще почти ничего не знал о жизни родителей. Кем они были до его появления на свет, чем занимались и какие мысли приходили им в голову. Кроме того ясного и очевидного факта, что папа - это папа, а мама, соответственно, - мама. Но для полноты доверия этого, конечно, было маловато, и, поколебавшись, Дима решил, что нет. Мамин довод насчет рояля и денег был не убедителен. Но потом и этот недолго его тяготивший вопрос исчез сам по себе. Как и все дети, Дима легко и просто забывал многое, что занимало на время его наивную и чистую душу. Оно быстро стиралось из детского воображения, неустанно занятого поиском новых, еще более ярких впечатлений...
Дима зажег в комнате свет: сегодня суббота и мама вернется домой не скоро. Надо чем-то занять себя самому. С тех пор, как уехал в свою загадочную командировку папа, мама все вечера обычно просиживала дома. Дима готовил уроки или играл по старой детской привычке на полу: расставлял "на поле боя" полки стареньких, с облупившейся краской на мундирах, оловянных солдатиков и целенаправленно вел их густым строем в атаку. Бодро трещал полковой барабан - барабанщик со своим барабаном так и застыл с высоко вскинутыми палочками. Первые ряды наступающих ощетинились штыками длинных и узких старинных винтовок... Дима переползал от одного ряда - он был в синих французских мундирах - к другому ряду - в красной английской форме с белыми шарфами и с белой же перевязью, поддерживавшей длинные офицерские шпаги.
Оловянные солдатики и офицерики были из детской игры "Битва при Ватерлоо", купленной папой к дню его рождения, когда Дима был еще совсем маленький. Потом, правда, мамины и папины подарки стали ограничиваться сластями и одеждой на зиму. Дима родился в сентябре, и в это время года мама обычно старалась купить ему теплые вещи на вырост. Дима играл солдатиками, переставляя их туда и сюда, и озабоченно сопел, придумывая новую фабулу не на шутку развернувшегося сражения. Папа рассказывал, что в битве под Ватерлоо Наполеон потерпел сокрушительное поражение. Но побеждать раз за разом злополучного Наполеона было скучно, и Дима заставлял французские полки то смиренно складывать оружие, то, напротив, воскресать из пепла. И тогда храбрая наполеоновская гвардия вдребезги разбивала зазнаек-англичан, и позорная ссылка императора на остров святой Елены откладывалась на неопределенное время... Мама в это время обычно читала, не обращая внимания на возившегося на полу сына, или слушала радио, поджав в кресле ноги и закутавшись в теплый пуховый платок. Выражение лица у нее при этом было такое, как, вероятно, у поверженных в равной битве французов: пристыженное и печальное. В эти минуты Дима даже не подходил к ней с традиционным вопросом: "скоро мы будем ужинать, ма?" Потому что он знал: когда мама весь вечер смотрит в одну точку, и взгляд у нее при этом рассеянный и немного печальный, она ничего не видит и не слышит. Лучше лечь спать голодным, чем пытаться вытащить маму из охватившей ее летаргии. Все равно ничего хорошего из этой затеи не получится. Только измучишь себя и маму ненужными, не находящими у нее отклика вопросами...
... А потом - пришла самая настоящая зима, с холодными бурями и морозами - мама почти каждый день стала уходить из дома. Сначала она исчезала на час или на два. Торопливо возвращалась, рассеяно и быстро готовила ужин, чему-то все время загадочно улыбаясь. Потом она стала пропадать весь вечер. А однажды не пришла домой ночевать, чем изрядно напугала Диму. "Не волнуйся, сынок, - весело сообщила она утром, - он как раз собирался в школу и надевал новенькую ученическую гимнастерку - это было то далекое время, когда в средних школах по образцу старых русских гимназий ввели для учеников синюю полувоенную форму. - У тети Насти нет телефона. Мы с ней заболтались до глубокой ночи. Пришлось у нее заночевать. Я не могла тебе сообщить... Извини, сынок ", - виновато добавила мама. - "А папа?" - упавшим голосом спросил Дима. - "Что - папа?" - как-то вся напряглась мама. - "Папа вернется скоро?" - без всякой связи с маминой вчерашней оплошностью почему-то спросил он. - "Не знаю, Димчик. Это так сложно... Но папа здесь и не при чем", - весело тряхнула головой мама. И ушла к себе в комнату.Дима слышал, как она переодевается, шурша платьем, и напевает вполголоса: "Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось..."
"Ты куда, ма? Опять к тете Насте?" - спросит, бывало настороженно Дима, когда в очередную субботу мама деланно-спокойно одевается, тщательно оправляя выходное платье. - "Делай свои уроки, - рассеяно улыбнется она. - Я ненадолго... - В новом пальто с темным каракулевым воротником, тяжелым браслетом окаймлявшим ее светлое, нежное лицо, она напоследок придирчиво осмотрела себя в большом, овальном зеркале. - Поужинаешь без меня. Ты ведь уже не маленький? А я за это принесу тебе что-нибудь вкусненькое", - с полуулыбкой повернулась она к Диме...
"Вкусненькое" она приносила домой все чаще, - это были пирожные, немного, правда, за вечер подсохшие. Шоколадные конфеты в больших праздничных коробках. Иногда апельсины... Диме все эти вкусности поглощать совсем не хотелось, словно они были украдены, а не подложены на прощанье в мамину сумочку или торжественно вручены ей в прихожей таинственной и щедрой тетей Настей...
Дима вздохнул и вытащил из шкафчика письменного стола альбом с цветными наклейками. Он их давно хотел пересмотреть и вклеить в альбом новые. Это были давно им выискиваемые в магазинах школьных принадлежностей, детских книг и цветных альбомов великолепные чехословацкие наклейки с изображенными на них легковыми автомобилями. Машины были самых разных марок, но все без исключения американские и немецкие. Здесь были блестевшие черным лаком спортивные "форды", длинные и красивые как стрела серебристые "опели", роскошные "мерседесы" и "крайслеры" и широченные - там мог усесться весь их из класс! - "кадиллаки"... "Лучше бы папа на заработанные деньги купил настоящую красивую машину", - осуждающе по отношению к маминому роялю подумал Дима, раскладывая на столе наклейки в том порядке, как он хотел их вклеить в альбом. Сначала нужно показать машины поскромнее и подешевле, а потом все шикарнее и недоступнее. Чтобы интерес к ним у каждого рассматривающего альбом только возрастал. Как у него, когда он разглядывал наклейки в магазине, а потом сортировал их дома по мере их приобретения. Это было так великолепно - мечтательно зажмурить глаза и представить себя сидящим за рулем такого вот красавца! Да еще летом, когда можно поднять крышу машины одним нажатием послушной кнопки. И превратить закрытый автомобиль в настоящий летний кабриолет! А если рядом будет восседать белокурая красавица с развевающейся на ветру выгоревшей челкой - это будет вообще верх блаженства! Они весело мчатся (почему-то) на своей машине по горной, извилистой дороге, и ветер прохладной рукой ласково хлещет их по щекам, звенит в ушах... А справа, сзади и впереди открывается огромная синяя чаша бескрайнего, бесконечного моря. И на нем застыл далеко на горизонте силуэт одинокого, белоснежного парусника...
Дима с некоторых пор стал украдкой мечтать о возлюбленной. Какая она будет - он представлял смутно. Гораздо отчетливее рисовалось ему, какой она может быть. Иногда это была - как сейчас - тоненькая хрупкая блондинка. Иной же раз мнимая любовница была похожа на цыганку - "цыган цыганку на упустит!" - припомнилась ему мамина, сказанная ею со смехом, со странными, полушутливыми-полусерьезными интонациями прибаутка. Да, это была восхитительно-соблазнительная брюнетка с гривой черных, непослушных волос. Их так приятно было взять в руки, словно охапку только что купленных, еще влажных от воды цветов. Это движение - как он захватывает волосы-цветы двумя руками снизу и прижимает их к своему счастливому и взволнованному лицу - ему особенно нравилось. Он воображал эту волнующую картину во всех подробностях. Неторопливо и с теми наивными детскими деталями, какие только и может вообразить неопытный юнец. Занятие это - представлять любовь - было таким соблазнительным, что Дима забывал даже про свои машины. Ему начинало казаться, что автомобили вообще играют в жизни человека вспомогательную, а не основную роль. И оттого, что папа тоже наверно рисует в воображении красавицу-брюнетку и даже, возможно, обладает ею украдкой от мамы в своем далеком городе с бесконечно строящимися мостами наполняло его жгучей завистью. Ведь папа поначалу звонил домой почти каждый вечер. Потом все реже, а под конец перестал звонить даже по воскресеньям, когда мосты вообще-то не строят, и мостостроители, как обычные люди, отдыхают и предаются разным удовольствиям. Дима смутно понимал, чувствовал, что и папина командировка, и мамины длительные субботние отлучки имеют прямое отношение к его мечтам о любви. Мечтать о ней - свойство не только его, диминого, воображения и желания. Оно присуще всему живому, человеческому. Несмотря на некоторую ревность - Диме хотелось, чтобы родители любили только его, - он все же, рассудив, оправдывал их и жалел. Потому что родители были люди (так ему казалось) немолодые, давно женатые. А с возрастом мечты уступают место реальности. Потом они и вовсе угасают, а там опять остаются одни лишь мечты... Да, - окончательно и бесповоротно решил он, - мечтать, представлять - свойство не только молодости, но и старости. А, значит, это желание сопровождает человека всю жизнь. И он снова пришел к первоначальному выводу, что мечтательность только и способна создавать человека - существо, глубоко отличное от насквозь материального и грубого животного мира...
И тут Дима, как это часто бывает, принимался вспоминать примеры из книг. Читать книги он любил. И чем дольше он учился в школе, тем сильнее они его к себе притягивали. Книги он тоже выбирал про любовь и самых разных красавиц - бесконечных героинь старой, наивной литературы. Диме, например, очень нравилась книга Виктора Гюго "Человек, который смеется". В ее герое, совершенно несчастном уродце с тонкой, любящей душой, он, как и все юноши, примеривающие классических героев на себя, свою судьбу и характер, видел отражение собственной персоны. То, что этот юноша, Гуинплен, был уродцем, только подчеркивало его и Димину исключительность. Ему казалось, что он один такой эксклюзивный, и все девушки просто обязаны это оценить, а затем безропотно ему отдаться. В знак благодарности за его столь очевидную исключительность...
Девушек, готовых совершить подвиг признательности, вокруг его маленькой, по-детски некладной и щуплой фигурки как-то не наблюдалось. Да и димина исключительность скорее подразумевалась, чем была очевидным фактом. "Какой-то ты... не наш, - поглядев на него с пренебрежением, однажды разочарованно протянул отец. - Не цыган. Но и не русский, как мать... Не знаю.- покачал он головой, - может, душа у тебя и цыганская, непокорная. Но телом ты индус. Такой же маленький. И - хлипкий..."
И, отвернувшись, - "глаза бы тебя не видели!" - Алексей Никитович незаметно поморщился: сын не радовал его ни душой, ни телом. Сам Алексей Никитович был натурой непредсказуемой и буйной. Он любил многих женщин и полагал, что мужчине, хоть и женатому, это не только позволяется, но даже необходимо. Как некая предписанная обязанность. "У нас даже фамилия соответствующая - Гуляй", - шутливо заметил он однажды за столом, когда они с мамой заговорили об отношениях между мужчинами и женщинами. Мама была сторонницей равноправия - то есть, женщине разрешено то же, что позволяется мужчине. Равенство дисциплинирует обе стороны, и тем самым сохраняется семья. Папа же был категорически против. Женщина - объект любви, - пожав плечами, сухо пояснил он свою мысль. - Так создано природой... Но не отдельно взятая Маша или Даша, а женщина вообще. Женщина с большой буквы. Именно поэтому, - продолжал развивать он свои странные теории, - настоящий цыган испытывает к женщинам глухую - метафизическую, - усмехнулся он, - ненависть и недоверие. Поскольку женщины принадлежат всем, они не могут рассчитывать на уникальность. Даже со стороны мужчины.... Женщины не совсем люди, - так приблизительно можно было сформулировать папино цыганское, многовековое, не истребимое никаким воспитанием и образованием отношение к женщине. А у Димы оно было совсем иным - мягким, печальным и тонким. Очевидно, материнским, русским.... Поэтому отец его так недолюбливал. И Дима в очередной раз с испугом предположил, что для родного отца его, димина, исключительность является чем-то вроде болезни - врожденным и неизлечимым пороком...
Так он и жил - в полумечтах-полуреальности, - примеряя к себе то одно состояние, то другое. Они менялись местами: сперва одно восторжествует, но вот уже другое спешит ему на смену. Димина жизнь была похожа на диковинные качели, на которых неустанно раскачивалась его нетвердая детская душа...
Пересмотрев недавно приобретенные наклейки и развернув толстенный альбом с золотым тиснением "Лучшие автомобили мира" - по его просьбе папа заказал тиснение в переплетной мастерской и даже сам был доволен красотой выполненной с виньетками надписи, - Дима приступил к неторопливой и тщательной работе. Сначала во избежание ошибок и неровностей надо аккуратно и тщательно расчертить предполагаемое место наклейки тонкой волосяной линией. Это легко проделать с помощью папиного чертежного карандаша и толстой деревянной линейки с делениями. Линия разметки должна быть такой тонкой, чтобы по окончании работы ее можно было легко и незаметно стереть ластиком. Так, чтобы потом на бумаге не осталось никаких следов. Тогда расположение новеньких наклеек на толстом альбомном листе будет выглядеть гармонично-невесомым и геометрически безупречным. Дима предчувствовал, что он вот-вот задохнется от восхищения, любуясь проделанной работой. Все-таки, подумал он, красота - это нечто геометрическое. Даже машины, любимые, вызывающие у него неистовый восторг совершенством форм, - даже автомобили потрясают его и радуют. Ласкают взор и трогают душу изысканностью и гармонией своих металлических конструкций, что тоже можно определить, как геометрию. И женщины, девушки - второй по силе предмет диминых воздыханий - тут он со страхом почувствовал, что, пожалуй, немного перебарщивает, - тоже имеют отношение к прямизне или кривизне линий и черт. Общему впечатлению спокойствия и величия, свойственных как человеческому телу, так и чертежному искусству...
Пока Дима таким образом размышлял и предугадывал, он тщательно очинил папин карандаш и, высунув от усердия язык и время от времени поправляя то и дело сползавшие на кончик носа очки, принялся неторопливо и тщательно, твердой уверенной рукой наносить на бумагу первые линии будущего плана. Места расположения его чудесных новеньких, с трудом сгибающихся по краям автомобильных наклеек.
За окном, тем временем, стало совсем темно. Вечер был зимний, холодный, как он и любил во время своих сосредоточенных вечерних занятий. Для счастья, оказывается, нужно так немного, - мысленно улыбнулся Дима, легко и и неторопливо орудуя остро очиненным канандашом. - Тепло, покой и любимое дело... Должно быть, скоро придет мама, - машинально подумал он, так и сяк поворачивая на листе альбомного ватмана тяжелую линейку. А может и вовсе не придет... - равнодушно предположил он, аккуратно отчерчивая крайнее место: здесь он собирался "припарковать" длинный как ракета "опель". - Может, опять заболтается в гостях и заночует у тети Насти... Но, то ли оттого, что он был безраздельно увлечен любимым занятием, то ли по другой, смутной причине, сердце у Димы не проявляло никаких признаков разочарования и беспокойства. И вот в эту-то безмятежную, то есть - самую неподходящую минуту в дверь громко позвонили. Мама, прийдя домой, никогда не звонила. Она отпирала дверь своим ключом, - тихо и незаметно, как будто даже немного виновато. Она словно каялась в тайно совершенном ею преступлении, - в чем-то непозволительном, допущенном ею украдкой за пределами родного дома. И тихий щелчок ключа в замочной скважине выполнял роль, если можно так выразиться, эвфемитической просьбы простить... А тут - резкий, длинный и требовательный звонок. Затем - после непродолжительной паузы - еще один, еще более протяжный и настойчивый. Словно кто-то усталый и раздраженный нетерпеливо топтался у дверей: почему он не может попасть к себе домой!? Может быть, это вернулся папа? - предположил Дима, затаив дыхание и отчего-то волнуясь. Словно в самом предположении, что отец когда-нибудь вернется, крылось что-то зловещее и мстительное. Нет, это не папа, - застыл, прислушиваясь к шорохам в подъезде, Дима; чертежный карандаш словно окаменел в его руке. - Это не может быть папа, - твердо и окончательно решил Дима. - Потому что, во-первых, папа заранее позвонил бы по телефону и сообщил о своем приезде. А во-вторых, у папы имеется собственный ключ, и ради интереса, чтобы придать возвращению оттенок неожиданности, семейного сюрприза, он тихонько, как мама, щелкнет украдкой послушным ключом и, наслаждаясь произведенным эффектом, радостно и торжествующе (правда, с нотками некоторого мщения, его нередко улавливал в его голосе Дима) провозгласит: "А вот и я, голуби мои!..."
Странный нетерпеливый - и страшный! - звонок раздался в третий раз. И, как показалось, Диме, с некоторым озлоблением: ну как же, ведь ему давно пора отпереть! А хозяева все не решаются... Какие они все-таки неприветливые люди! И недоверчивые...
Дима на цыпочках вышел в прихожую и прислушался: нет, за дверью по-прежнему ничего не было слышно. И, вероятно, не видно из-за полной и глубокой темноты. Потому что лампочка в подъезде еще на прошлой неделе перегорела, и мама ни за что не соглашалась ввернуть новую: "сейчас очередь Лагошиных! Мы свою вкрутили на прошлой неделе..."
Лагошины были их соседи с первого этажа. "Вечно у нас с ними недоразумения, - нерешительно топчась перед угрожающе молчаливой дверью, вспомнил Дима. - То они подъезд отказываются вымыть, и маме приходится нанимать уборщицу, то скандалят из-за пустяковой лампочки... Жмоты паршивые!", - ругнулся про себя Дима.
Но соседи соседями, а надо было на что-то решиться. И вот, помедлив, со страшно бьющимся сердцем Дима неуверенно щелкнул замком и пугливо приоткрыл тяжелую входную дверь.
В подъезде было на самом деле темно, как в могиле. Послышался легкий вздох, угадалось смутное шевеление, сопровождаемое невнятным мычанием. Как будто в темноте и холоде ночного подъезда стоял и что-то невразумительно бормотал чужой, заблудший ребенок. Холодными от страха пальцами Дима вцепился в косяк двери:
- Кто там? Чего надо? - сдавленно пробормотал он.
В полосу света, падавшего из прихожей, выступила бесформенная черная фигура. Она тихо и жалобно замычала - бессвязно, стыдливо и просительно. Напрягая зрение, Дима стал понемногу различать подробности. Детали странного одеяния... А потом и выражение лица о чем-то просившей пришелицы. Это была - женщина. Невысокая ростом и казавшаяся нелепой в бесформенном нищенском одеянии. Оно закрывало ее всю, от ног до головы, как старинный плащ. Видны были только глаза, большие и блестящие. Женщина смотрела на Диму жалобно и виновато, как запуганный, затравленный зверь.Она ничего у него не требовала и не просила. Стояла себе на пороге и жалобно подвывала. Молодая она была или старая - тоже нельзя было сказать достоверно. В темноте ведь не разберешь... Все-таки, наверное, старуха, - решил Дима. Потому что по домам ходят и выпрашивают подаяние как правило немолодые женщины и старушки-нищенки. Молодых побирушек он еще ни разу не встречал - ни в подъездах, ни на перекрестке возле городского базара. И даже на самом базаре, где кого только не увидишь - и старых нищих, и молодых, калек и уродов... Он часто ходил с мамой на базар по воскресеньям покупать продукты на всю неделю и с любопытством разглядывал самых разных попрошаек. На Диму, на маму, на прохожих они не обращали никакого внимания. А эта вот смотрит, не отрываясь. И глаза у нее молодые, блестящие... Нет, она не похожа на нищенку, - недоверчиво подумал он. Дима уже было собрался молча и обиженно захлопнуть перед носом незваной гостьи дверь. Торопливо сказать, как, бывало, бросала с холодком рыночному нищему-калеке мама: " Бог подаст, дедушка..." Но в эту самую минуту нищенка пошевелилась и протянула согнутую лодочкой руку: "Рублик... Дай, мальчик, рублик..." Голос у нее был традиционный нищенский - жалобный и несчастный. Но Диме казалось - это открытие его даже покоробило, - что не такой уж несчастной была пришедшая за милостыней жещина. Голос был молодой и красивый, как ни старалась она спрятать его звонкость и бодрость за вымученными слезливыми интонациями. И сама она была молодой, красивой и здоровой женщиной, только притворявшейся для пущей жалости больной и несчастной.
Не успел Дима как следует разобраться в новых догадках, как нищенка проворно выступила вперед и оказалась в освещенной прихожей. Дима не на шутку перепугался. "А что если она никакая не нищенка, а грабительница?" - с ужасом подумал он. Он представил, как нахально нагрянувшая в дом аферистка легким и сильным движением сбрасывает ненужные лохмотья и принимается хватать и торопливо выносить их вещи - висевшую в прихожей дорогую мамину одежду, хрусталь из серванта, деньги из малахитовой шкатулки... А он, Дима, маленький, хрупкий и беспомощный в своих очках и детской вельветовой курточке, ничем не может ей помешать. Даже крикнуть и позвать на помощь у него не хватит духу...
Нищенка словно догадалась, что творится в детской душе Димы. Легкая, снисходительная улыбка не скользнула, а словно просияла на ее грязном, усталом лице. Лице, несмотря на все ухищрения, так и выдававшем молодую, миловидную женщину. В прихожей, при ярком свете лампы она даже не скрывала свою молодость. Широким движением обеих рук гостья распахнула грязное, вонючее пальто и молча показала себя всю.
Под пальто у нее ничего не было. Тяжелое, белое молодое тело ослепительным пятном ударило Диме в глаза. Выпуклый живот, большие тяжелые груди, крепкие, молодые ноги - все было сочным, свежим, налитым такой крепкой, женственной силой, что у Димы закружилась голова.
- Дай рублик, - тихо проговорила она, не сводя с него больших, блестящих глаз. В них не было ни горя, ни следов унижения или соблазна. Выражение глаз и всего ее простого, круглого лица было безразличным и пустым. Как будто то, о чем она просила у застывшего в испуге мальчика было сущим пустяком. Мелочью, не стоившей долгого и серъезного внимания. А то, что предлагалось взамен, вообще ничего не стоило - ни слез, ни раскаяния, ни блаженства и радости. Стыд, страх, муки унижения и мучения совести - все это было лишним, никчемным, искусственным. Придуманным кем-то и когда-то для собственной забавы. Потому что в жизни имеет значение только то, что течет само по себе, - без смысла и назидания. Как величавая, полноводная река - вечно и непонятно...
"Уходите! - не сказал, а глухо, страшно волнуясь, выкрикнул Дима. От сковавших его ужаса, страха и отвращения он совсем потерял голову. - Уходите, не то я вызову милицию!.."
И, ничего не соображая, грубо вытолкал не сопротивлявшуюся, только глухо и жалобно подвывавшую нищенку за порог. И для пущей верности щелкнул запираемым замком...
Когда в одиннадцатом часу вечера, веселая и умиротворенная, напевая свое "Помнишь ли ты...", вернулась домой мама, свет в доме был потушен. Дима сделал вид, что спит и старательно посапывал в постели. "Сынок, ты спишь?", - на всякий случай переспросила мама, раздеваясь в прихожей. Он не ответил, и она подумала, что сын уснул, не дождавшись ее возвращения. Ни минуту ей стало стыдно - "Бедный мальчик! Он же ни в чем не виноват! - а потом снова вспомнила вечер, проведенный ею с любовником. Это был рыжий, нахальный малый, двоюродный брат ее портнихи Насти, по профессии типографский рабочий. Он страшно гордился, что "делает" городскую газету и хвастал знакомством с известными журналистами. Все они, если верить его рассказам, были его лучшими друзьями. В качестве доказательства "Сашок" громким шепелявым голосом рассказывал о них всякие гадости: у кого есть любовница, а у кого ее нет. Кто пьет запоем, а кто любит перекинуться в картишки... Он жутко надоел ей идиотскими рассказами и смешными притязаниями на ее руку и сердце. "Оля, бросай мужа и выходи за меня", - предложил ей "Сашок" вполне серьезно. Она не выдержала и расхохоталась: "Ну какая из меня жена? Я не люблю ничего, кроме музыки! Буду изменять тебе с каждым встречным-поперечным..." Все уговоры и обещания "Сашка" были ей смешны и гадки. К тому же она вовсе не собиралась бросать своего Гуляя. Однажды он все-таки вернется из своей командировки, как и обещал. Он ведь там тоже не только мосты строит, - усмехнулась она, раздеваясь в спальне. В конце концов, Гуляй привезет обещанный рояль, и жизнь после мелких хитростей и неверностей у них окончательно наладится...
Бедный Дима даже не догадывался о маминых вечерних мыслях. Всю ночь его мучили собственные волнения и переживания. Он проплакал в постели до утра и даже не слышал, как в семь часов громко зазвонил украдкой заведенный мамой будильник. Так что в этот день он едва не проспал школу. За спешкой, с какой он умывался, собирался и завтракал, а потом и за утренними разговорами о школе и об уроках Дима окончательно позабыл о бессонной ночи и вчерашнем происшествии.
6 августа 2010г.
© Анатолий Николин, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
