Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ПРАВИЛА  ИГРЫ  В  ЖИЗНЬ,
или
ПОРНОГРАФИЧЕСКИЙ  РОМАН


Отплясывает при народе
С поклонником голым подруга.
Ликуй, порнография плоти!
Но есть порнография духа...
Андрей Вознесенский. "Порнография духа"



Пять глав:

ЗНАКОМСТВО
ПЬЯНКА № 1, ИЛИ САКРАЛЬНОЕ ПРИНЯТИЕ АЛКОГОЛЯ
УРОЖАЙНЫЙ ГОД НА ПСИХОВ
ПЬЯНКА № 2, ИЛИ ВОДКА ДОЛЖНА БЫТЬ СОРОК ГРАДУСОВ
АМБИВАЛЕНТНОЕ ОТНОШЕНИЕ К РОДИНЕ


ЗНАКОМСТВО

<... >

Коллеги Юрию Ивановичу понравились. Оба вышли на работу в один день - так уж получилось. Курицын вернулся из отпуска, а Ненашева - из больницы.

Они отнеслись к новичку спокойно и доброжелательно, не проявив никаких комплексов относительно того, что Юрий Иванович уже месяц как назначен читающим замом и уже введён в состав редакционной коллегии - ещё при старом редакторе. Их, разумеется, гораздо больше волновала личность нового редактора.

Моего героя коллеги-секретариатчики расспросили его о прежней работе, о специфике вечерней газеты.

- А это у тебя что? - сразу перейдя на ты, спросил Курицын.

Новый зам ответственного секретаря ответил, что привык считать варианты на калькуляторе, а потому, едва приступив к обязанностям, сразу попросил оный у завхоза.

- Не у завхоза, а у заместителя редактора по хозяйственной части... - усмехнулась Ненашева.

- А у меня калькулятор вот тут, - горделиво сообщил Курицын, постучав себя по лбу. Впоследствии Юрий Иванович не раз убеждался, что он действительно считал в уме исключительно быстро.

Ненашева отреагировала на калькулятор по-другому.

- Надо бы и мне на машинке попробовать, - сказала она, - а то вечно я в столбик делю.

Тут вошёл ответственный секретарь Цессарский и с некоторым запозданием торжественно назвал фамилию моего героя:

- Са-мар-цев! Хотя, вижу и слышу, что Курицын уже с Юрой на ты. Вот и ладно... Вы спросите: как мы тут справлялись? Я вам отвечу: отлично. Профессионал есть профессионал. Но что было действительно ужасно, так это проблема курьера. Учтите: проблема остаётся.

- А что такое? - спросил Курицын, благодушный после отпуска и ничего ещё не ведающий. - Кузьмич, что ли, напился?

- Хуже, - сказал Цессарский. - Он не просто напился, он пропил члена Политбюро.

- Вот тебе раз, - растерялся Курицын.

- Временно поработает дочка Ольги Петровны.

- Катя! - воскликнула Ненашева.

- Катерина? - удивился Курицын. - В каком же она классе теперь?

- Перешла в девятый, - ответила Ненашева.

Юрий Иванович давно заметил, что в любом коллективе женщины знают друг о друге гораздо больше, чем мужчины... И вообще женщины знают больше о быте и житейских проблемах всех своих коллег, соседей, хорошо осведомлены о личной жизни людей известных, особенно из начальствующего состава, не говоря уже о кино- и прочих звёздах.

- Уже вполне взрослая, самостоятельная девушка, - объявил Цессарский.

- Чужие дети быстро растут, - вздохнул Курицын.

- Ещё одну проблему, надеюсь, решите без меня, в рабочем порядке. Юрий Иванович до вашего прихода не решился освободить себе место для папок и прочего инвентаря. Я думаю, вы примете правильное решение, выделив ему в шкафу отдельную полку.

Отдав это ценное руководящее указание, Цессарский удалился в свой кабинет.

- Тоже мне, проблема! - хмыкнул Курицын. - Разделикатничался.

- В самом деле, Юра. Зачем же вы нас ждали? В шкафу полно свободного места... - пожала плечами Ненашева.

Юрий Иванович засмеялся и сказал:

- Александр Моисеевич слишком уж укрупнил проблему, как выразился бы наш новый редактор. Но по поводу свободного места, Лидия Дмитриевна, вы не совсем правы: шкаф буквально забит какими-то бумагами...

- Да ты что? - удивился Курицын.

- Демонстрирую, - сказал мой герой, распахнул дверцы шкафа, и оттуда тотчас с глухим шорохом повалились и посыпались журналы, папки, гроссбухи, сшивки, какие-то документы, намертво схваченные изржавевшими скрепками, перевязанные бечёвками, и россыпь ничем не скреплённых жёлтых от времени бумаг.

- Ох, чёрт возьми! - вскрикнул Юрий Иванович, пытаясь остановить и унять бумажный поток. - Признаться, столь наглядной демонстрации я не хотел...

- Батюшки! - ахнул Курицын. - Что это?

Ненашева ничего не сказала, но вид у неё был слегка ошеломлённый.

- Вот что значит, Лидунь, проболтаться месяц вдали от родного тебе рабочего места, - захихикал Курицын. - Не иначе как инициатива товарища Гвоздюка!

- Какая инициатива? - всё ещё оторопело спросила Ненашева.

- А он, наверное, в наш шкаф затолкал старые редакционные документы. Ну, те самые, которые мы когда-то не сдали вовремя в партархив, и сейчас их там уже не принимают.

- А, я помню... - откликнулась Ненашева. - Говорили об этом. Так ведь было принято решение выбросить макулатуру, и дело с концом.

- Товарищ Гвоздюк и кривого гвоздя не выбросит, а если и выбросит, то предварительно составив опись этого самого гвоздя в трёх экземплярах за семью подписями и с круглой печатью...

- А что там, интересно? - заинтересовалась Ненашева.

Юрий Иванович нагнулся, поднял из груды бумажного хлама первую попавшуюся папку и прочитал:

- Это, например, - протоколы профсоюзных собраний за апрель-июнь 1957 года.

- Ты смотри, что сохранилось! - восхитился Курицын. - Мы с Лидой тогда ещё и не работали...

- Я уже была в это время внештатным корреспондентом краевой молодёжки, - возразила она.

- Я имел в виду - в "Ташлянке". Кто ж из наших уже был в редакции? - спросил Курицын, и они вместе с Ненашевой стали перечислять:

- Цессарский, понятно...

- Был корреспондентом.

- Надежда Павловна...

- Автор термина "мурлындия". Так машинисткой и начинала.

- Белла Исаковна...

- Была уже заведующей корректорским цехом.

- Она всю свою жизнь, кажется, заведовала корректорами...

- Художники, причём оба - и Гришунёв, и Буков...

Тут какая-то мысль осенила Курицына, он хлопнул себя по лбу, захихикал и сказал:

- О! Проведём эксперимент.

- Какой - поинтересовалась Ненашева.

- На предмет Букова! Юра, открой-ка эти протоколы где-нибудь в середине, на любом попавшемся месте... Листай, пока не встретишь фамилию - Буков. И зачитай, что он там говорит...

Юрий Иванович исполнил распоряжение. Фамилия художника встретилась ему сразу, как только он раскрыл папку с протоколами.

- Есть? - подъёрзывал от нетерпения Курицын. - Зачитывай!

- "Тов. Буков", - зачитал Юрий Иванович с пожелтелого ломкого листа машинописной бумаги. - Двоеточие. "Не был я пьян!"

- А?! Что я говорил?! - взвизгнул Курицын и принялся хохотать взахлёб, сняв очки и размазывая по лицу слёзы.

Ненашева прыснула, как девчонка, и тоже закатилась смехом.

И Юрий Иванович засмеялся, поняв юмор ситуации: видимо, Валентин Петрович давненько обзавёлся некоторыми привычками.

- Есть, есть нерушимые традиции в "Ташлореченской правде"! - плакал Курицын.

- И самое главное - есть кому их хранить...

<...>

- Ну, каковы впечатления?

- Многое приводит меня в удивление, - откликнулся Юрий Иванович. Разговор шёл о газете, которую за месяц работы мой герой основательно изучил, просмотрев подшивки "Ташлореченской правды" за несколько лет.

- Например? - подначила Ненашева.

- Например, приоритеты в тематике. Особенно на первой полосе. Неужели все наши сто пятьдесят тысяч читателей прежде всего ищут сообщений о том, что на поля таких-то и таких-то хозяйств вывезено нынче столько-то тонн навоза?

- А как же!

- Или о том, что в таком-то районе или городе "широко развернулась работа по выполнению решений такой-то (следует номер) районной или городской партийной конференции"?

- А ты разве против выполнения решений?

- Я за, но в информации говорится всего лишь о том, что дескать созданы и действуют комиссии горкома: организационно-партийная, кадровая, идеологическая! Они что-нибудь уже сделали? Нет, они созданы. Но это ведь внутреннее партийное дело! Или: что заслушан отчёт парткома такого-то завода по выполнению такой-то программы или, в ещё более общей форме, о выполнении опять-таки решений съезда, пленума, конференции?

- Я не понимаю, что тебя не устраивает.

- А я не понимаю, что мы сообщаем читателю. Что сделано по существу? Что произошло? Где факт?

...Почему рядовое событие, например, открытие нового магазина или заселение нового дома, мы обязательно начинаем словом "подарок"? Кто кому сделал этот подарок? Строители, сдавшие дом, как водится, позже намеченного срока и с недоделками, или исполком местного Совета, после долгих проволочек открывший, наконец, магазин там, где он давным-давно был нужен?

Я не понимаю, почему у нас постоянно идёт какая-то компания.

Ну ладно, урожай убираем - куда ни шло. Большое дело, много непредвиденного. И то непонятно, почему непредвиденного оказывается так много. Но почему ежегодно чёрт знает что творится с заготовкой кормов? Почему десятки тысяч горожан срываются с рабочих мест на уборку картофеля? Почему зимовка, как мы выражаемся, "общественного скота" - это всегда экстремальная ситуация? При этом интересно, что в ходе подготовки к зимовке у нас преобладают подборки информаций с сообщениями типа "кошары отремонтированы", "к зимовке готовы", а когда зимовка в разгаре, основным жанром становится рейдовый материал с вопиющими фактами безобразной подготовки к зиме.

Мы когда-нибудь научимся жить нормально, работать спокойно?

Меня приводит в оторопь рубрика "Идеологическое обеспечение" той же зимовки. Пусть существует ряд организационных вопросов в деятельности парткомов, но почему мы эту сугубо внутреннюю кухню выносим на страницы газеты в качестве первополосной информации?

- А что б ты хотел видеть на первой полосе? Обойтись совсем без информации?

- Ну почему же? Но это должна быть действительно интересная всем информация.

<...>

- Знаешь, Юра, - сказала Ненашева, - ты во многом прав, но в то же время ты смотришь на газету всё ещё под впечатлением специфики вечёрки. Да и с тематикой: посуди сам, она не может быть одинаковой в двух городах, один из которых по числу жителей всего лишь на миллион с хвостиком больше другого, а во втором народу - меньше половины хвостика... И ещё, но это уже, как говорится, между нами: а в окружающей нас жизни меньше идиотизма, чем на страницах нашей газеты?

- Нет, - сказал Юрий Иванович с горечью, - не меньше. Вчерашняя мелочь, по-моему, вовсе не мелочь: бросив работу, все пошли на улицу махать мётлами. Это что, пример коллективизма советского человека? По-моему, это пример полной безответственности городских властей, которые не в состоянии без авральных методов наладить уборку улиц.

- Хочешь, случай с уборкой улиц? Это ведь у нас традиция, как ты понял. Раз в месяц, а кое-где каждую пятницу все выходят на уборку закреплённой территории. И не только мы, гнилая интеллигенция, но и работники производственной сферы. Так вот, в прошлом году на нашем заводе "Кристалл" выгнали на уборку всех. На полчаса. То ли у них новый зам оказался слишком рьяный, то ли проверка шла выполнения решений горкома партии. Одним словом, пока работницы одного закрытого цеха полчаса махали мётлами, у них там в установке, за которой нужно непрерывно наблюдать, треснул кристалл рубина, выращиваемый для лазера. Стоимость рубина - тридцать тысяч рублей, растёт он в течение нескольких месяцев.

- Это же тема! - сказал Юрий Иванович. - Вот это - настоящая тема для материала!

- Уже такие темы пробовали поднимать. Не эту, конечно, мы о "Кристалле" вообще ни слова не можем напечатать, предприятие закрытое. А вот по уборке улиц была попытка. Года два назад город приобрёл для уборки тротуаров сорок штук этих немецких машинок, как они называются...

- "Мультикары"?

- Да. С полными комплектами сменного оборудования: там и щётки, и поливалки, и снегоуборочное оборудование... Где эти "Мультикары"? Используются как малотоннажные грузовики. А где оборудование? Поржавело, брошенное. Что ж ты думаешь? Материал был снят с полосы.

- Ну, - сказал Юрий Иванович, - я просто не понимаю...

- Это твоё личное дело! - заявил Курицын, добродушно ухмыляясь и уставившись на нового коллегу концентрическими кругами очков с сумасшедше толстыми линзами. Очки его напоминали этими кругами две маленькие мишени, в центре которых, в десятке, помаргивали крошечные близорукие глазки. - Хочешь анекдот? Ещё смешнее, чем рубин для лазера.

- Хочу, - сказал Юрий Иванович.

- Ты про сетку, что ли, собираешься рассказать? - спросила Ненашева.

- Ну!

- Расскажи, расскажи. Вот он, идиотизм нашей жизни.

- Но смешной!

- Лучше бы в жизни подобных анекдотов было меньше.

- Ну, это само собой, - отмахнулся Курицын. - Слушай!

И поведал коллеге такой ташлореченский эпизод уголовно-бытового характера.

На завод химически тонких веществ ("Разумеется, закрытый, у нас, в Ташлореченске, всё закрытое...") как-то вечером привезли часть технологического оборудования. Было поздно, принять оборудование по описи оказалось некому; грузовик же следовало отпустить. Всё привезённое свалили в кучу на заводском дворе перед закрытыми воротами цеха; дежурный подписал накладные, и шофёр отправился восвояси.

На следующий день оборудование стали разбирать; всё в порядке, всё на месте - нет безделки, пустячка: катализаторной сетки. А это такая штука, что хоть и всё остальное на месте, как у всех сорока дочерей царя Никиты, а без этого пустячка что-то уже как бы не так, не совсем то... в общем, замуж не выдашь! Хоть как его ни монтируй, это оборудование, а нужная реакция без катализатора не пойдёт.

Ну, казалось бы - мелочи жизни, заказать дополнительно, да и дело с концом, однако тонкость ситуации имеется: сетка эта - не из оцинкованной проволоки и даже не латунная; сетка - из чистой платины! Что там грузовик оборудования - ползавода, наверное, столько не стоит, сколько скромная сеточка эта!

Дело нешуточное.

Завели дело о хищении в особо крупных размерах. Бригада следователей. Перетряхнули на заводе всех, кто мог иметь отношение к возможной краже. Ведь оборудование лежало горой очень недолгое время: вечер, ночь да утро, случайностью кражу именно этой сетки никак не назовёшь, потому как, следует подчеркнуть, вид у сетки вполне невзрачный (она такая - как бы лужёная, и ничего о ней больше и не скажешь), а среди привезённого были гораздо более соблазнительные для случайного вора предметы: дорогостоящие приборы, вентили, трубы и много чего прочего. Там, например, одних змеевиков было, наверное, штук на сто хороших самогонных аппаратов.

Значит, кража была спланирована; организатор похищения, конечно, должен был иметь определённую квалификацию, чтобы об этой самой платиновой сеточке - знать; а будучи только лишь специалистом химического профиля, нелегко решить проблему иного рода, а именно - сбыта драгоценного металла; для сбыта нужен совсем другой специалист; возможно, и грузовик с этой технологической установкой задержался в пути не случайно - сговор, значит, имел место.

Серьёзное дело, но подходы к нему намечались.

Как уже сказано, перетряхнули всех, начиная с директора, главного технолога и прочих руководителей и кончая распоследним оператором, который только и может, что вентиль крутить на говноочистительной установке. И что же? А ничего! Все, кто мог украсть, не крали - доказано; а сеточка - как испарилась.

Тянули, тянули дело... полное фиаско. Осталось оно, как говорится, в незавершёнке. И таковым бы оно оставалось и по сей день, кабы не случайность - самая что ни на есть случайная.

Следователи, как известно, тоже люди. У них есть семьи, дома, соседи; а соседи тоже бывают люди разные - кто собаку держит, кто рыбок в аквариуме или попугая на жёрдочке; собака - это ещё куда ни шло, если не пудель, остальное же, конечно, баловство. Но люди ведь не все легкомысленны - есть и серьёзные, такие, например, что даже в городских условиях, не в деревне живя, всё же находят возможность посильно участвовать в решении продовольственной проблемы, поддержать, так сказать, собственным плечом соответствующую партийную программу. И не обязательно при этом свинью выращивать в ванне, нанося ущерб личной гигиене; можно ведь и на курочках остановиться, а если не курей, то кроликов завести - и от них ведь польза двойная.

Короче, глядит следователь на соседский крольчатник и начинает глаза протирать: что за сеточка такая? Хорошая сетка, видно сразу - нержавеющая! Где взял?! Где взял, где взял... Места надо знать! Что, такая же требуется? Кролей, значит, заводишь - это дело хорошее. Ладно, если в следующий раз увижу - и тебе прихвачу... У нас на заводе, бывает, эта сетка по двору просто так валяется, а в магазине - хрен чего купишь. Ездишь вот по территории на электрокаре, там - доски, там - проволока; бочек у нас ещё валом - хорошие бочки, стальные... Вынести? Да какие проблемы, сосед; такая задача, как чего-нибудь вынести с родного производства, для советского человека неразрешимой не бывает...

- Анекдот? - спросил на всякий случай Юрий Иванович.

- А вся наша жизнь - не анекдот? - парировал Курицын. - Ты как будто вчера родился.

- Да нет... Я и на заводе работал в молодости... тащили, конечно... Но у нас на "Катэке" платиновых сеток по двору не валялось.

- А жаль!.. - засмеялся Курицын.

- Дим, ты расскажи ещё Юре про Баранова... - оторвалась от гранок Ненашева. - Тоже ведь анекдот.

- Ну, это разве анекдот? Это настоящая уголовщина. С полиграфическим уклоном! Фальшивомонетчик у нас в Ставрополе недавно пойман. Двадцатипятирублёвки клепал. Не отличишь! Тоже ведь - перетряхнули вначале обе типографии, особенно почему-то к нашему цинкографу Лёше пристрастно отнеслись. Всех нас допрашивали, а его таскали к следователю бессчётно... Ну, действительно: как без клише наладить печатное производство? А изготовить клише - дело нешуточное.

- И что же выяснилось?

- А выяснилось, что никакая типография здесь ни при чём. Это не сахарные талоны клепать на обёрточной бумаге! Оказалось - есть ещё талантливые люди на земле российской. Этот Баранов самостоятельно придумал и процесс изготовления бумаги - водяные знаки делал! - и краски составлял сам; наконец, проблему переноса изображения тоже решил совершенно оригинально... На уровне изобретения! На суде подробности не оглашали.

- На всякий случай, наверное, - снова подала реплику Ненашева.

- Говорят, он хоть и попался на двадцатипятирублёвках, но делал уже не советские деньги, а доллары. И тоже - не отличишь.

- Сколько ж ему дали?

- Да долго ему теперь... доллары клепать!

- На благо родины...

В ответ на эту историю Юрий Иванович вспомнил, что когда он только начал свою трудовую биографию, поступив на завод токарем, на "Катэке" тоже изловили фальшивомонетчика, причём в прямом значении слова: он штамповал именно монеты, металлические рубли образца 1961 года. Работал всегда в ночную смену, под утро заменял на своём штамповочном станке пуансон и матрицу, быстренько из полосы нержавейки выбивал себе доплату - десяток-полтора рубликов (никогда не зарывался и не жадничал!), убирал станок и сдавал смену...

- И на чём же попался?

- Да говорят, увлёкся основной работой, вспомнил о дополнительной уже под утро, сменил приспособления, а тут станок возьми и сломайся. В пуансоне заклинило отштампованную монету. Пока он возился, пришёл сменщик. Наш герой сунул пуансон в стружку (рядом стояла токарная линия) и ушёл. Сменщик заметил. Порылся в стружке, видит - какая-то форма; заглянул в дырочку - а там рублик отсвечивает...

- Ну и сразу же заложил! - догадался Курицын.

- А это у нашего народа в крови, - спокойно констатировала Ненашева.

- А чего ж он со сменщиком не делился? Втихаря добивался благосостояния, в одиночку... - иронизировал Курицын.

- Ну, о преступлении заявить - это обязанность каждого порядочного человека, его гражданский долг, - пожал плечами Юрий Иванович.

Ненашева оторвалась от гранок и внимательно посмотрела на своего нового коллегу.

- Конечно, - сказала она. - О преступлении нельзя не заявить. Смотря что, конечно, считать преступлением...

Мой герой не нашёлся, что ответить на эту странную, на его взгляд, реплику, и разговор временно завял. Каждый занялся делом. Потом вдруг Курицын, звонко хлопнув себя ладонью по лбу, воскликнул:

- А, я ж тебе ещё не всё рассказал про Баранова! Был накат у Фанасюка, это у нас есть такой сотрудник... - Курицын вдруг хмыкнул, хрюкнул, приостановился, махнул рукой, смеясь, в сторону моего героя и заявил: - Ну, если ты его ещё не знаешь, рано или поздно познакомишься... Так вот, поскольку Фанасюк корреспондент, ведущий в частности правовую тематику, он с милицией поддерживает тесные связи и этого Баранова видел. Клянётся, что после отсидки тот станет - певцом! Во всяком случае, он ему привиделся на сцене уже действующего нового дворца культуры - есть у нас в Ставрополе такой долгострой на улице Ленина, и привиделся солистом...

- А что, я допускаю, - сказала Ненашева. - Талантливый человек талантлив во всём.

- Да, брат, вот тебе ещё проблема нашего общества и - бессилие нашей журналистики, которая не в состоянии об этой проблеме писать: невостребованность таланта... Ведь на Западе изобретатель, да и вообще любой талантливый человек ценится на вес золота, а у нас... - Курицын снова махнул рукой, на этот раз обречённо-пессимистически.

Юрий Иванович раскрыл было рот, чтобы возразить своему коллеге, но вместо это спросил:

- А что за накат? И как это - привиделся?

- Это, Юра, тебе ещё предстоит самому узнать... - подмигнул Курицын, и в этот момент загремел селектор...

<... >





ПЬЯНКА № 1, ИЛИ САКРАЛЬНОЕ ПРИНЯТИЕ АЛКОГОЛЯ

<...>

Юрий Иванович чувствовал, что уже набрался. Уже хватит. Причём давно.

Но разговор шёл, и разговор серьёзный. Чуев, конечно же, пригласил его на выпивку не просто так, чтобы отметить свой номенклатурный взлёт. Чуев мужик дальновидный и просто так выпивку организовывать не стал бы. Чуеву надо поговорить, высказаться. Изложить, так сказать, свою программу... Так что надо держаться. Из приличия, хотя бы - перед также зазванными коллегами - Володькой Черноуховым и Валерой Толстым.

- Профессионализм в журналистике - это совсем не то, что ты думаешь... Ты думаешь, это умение найти тему, раскрыть её, придумать интересный ход, когда начинаешь писать материал... Это всё нужно, но всё это - во-вторых. Я тебе скажу, что во-первых. Во-первых - это всегда знать, чего можно, а чего нельзя!...Да, дружок, именно так.

- Никто не возражает, - вяло согласился он. - Но ведь это... это... тривиально. У каждого пишущего цензор должен быть на уме. Цензура дура, но ведь действительно есть вещи, о которых нельзя говорить по тем или иным соображениям...

- Вот теперь я вижу, дружок, что ты действительно ничего не понял, - с удовлетворением сказал Чуев и притушил окурок. - Тогда я скажу тебе о другом правиле нашей жизни, по которому надо играть. Это очень серьёзное правило, я бы сказал - краеугольное. Служить надо не идее, а людям.

- Ну... И опять же никто не возражает. - Он силился сохранить ясную голову, но временами, когда комната начинала кружиться, он терял ход мысли. - Служение идее и предполагает служение людям, потому что... потому что... в словах "Всё во имя человека..."

Юрий Иванович услышал ехидный (и синхронный!) смех.

- Дружочек, - сказал Чуев, - разъясняю. Служение идее предполагает полную свободу. Следовательно, и беспартийность. Насчёт полной свободы ты и сам понимаешь, что такого не может быть в принципе. А по поводу второго, то раз уж у тебя лежит в кармане партийный билет, ты уже обязан служить не идее, а партии, сиречь - партийному аппарату. Надеюсь, это доступно и разъяснений не требует. Но что значит - служение аппарату? Ведь аппарат - это люди... Лю-ди, - повторил он.

- Подожди, - сказал он. - Как это... как это - не идее? Партия основана на идее... на идеях... наиболее передовых идеях своего времени... И вступая в партию, ты при... присягаешь идеям...

- Старичок, - сказал Чуев. - Я не думаю, что у тебя плохо с логикой, иначе я бы тебя на этот разговор не приглашал. Но я вижу, что о некоторых вещах ты никогда не думал. Здесь всё ясно, как в дырке от бублика. Служить идее можно только если ты - основатель партии. Я не думаю, что у тебя мания величия, старичок. Но таки если партия основана, то идее служит её руководитель! Понял, дружочек? А у руководителя есть аппарат! А ну, если каждый работник аппарата станет по-своему истолковывать идеи основателей партии? Нет, аппаратчик - это всегда исполнитель. В широком смысле слова. Но раз уж слово сказано, ещё одну истину, пожалуй, втолковать тебе будет невредно... Понятие иерархии тебе, надеюсь, знакомо. Так вот, на каждой иерархической ступеньке аппарата есть своё разделение на исполнителей и на людей, принимающих решения. На своём уровне, разумеется. Ты понял? И заметь, эти люди - те, кто принимает решения, - не всегда занимают первые посты в советских и хозяйственных органах. Но в партийных органах - это всегда первые. Они хозяева. Район, область, край - здесь их слово закон...

- У... удельные князья, что ли? - перебил он.

- Правильно мыслишь, старичок, но вслух ты таких слов больше не говори. Во всяком случае, за пределами этой компании, - широко улыбнулся Чуев. - В карты, надеюсь, ты играешь?

- Да... немного... - сказал он, сбитый с толку переходом на другую, как ему показалось, тему. - В преф... или в кинга... А что?

- Валерий, раздавай, - фыркнул Черноухов.

Толстый Валерий широко и как-то криво улыбнулся, но промолчал.

- Ну, раз играешь, значит, поймёшь, - продолжил Чуев. - Аппарат - это та же колода карт. Свои масти, свои...

- Свои шестёрки, - сказал Черноухов.

- Свои шестёрки, свои... дамы, свои валеты, - охотно поддержал Чуев. - Но колода остаётся колодой, как её ни тасуй. А её регулярно тасуют. Кстати, есть такое мнение, что впредь будут тасовать ещё чаще. Но это - поживём, увидим... И, как ты понимаешь, какая-то масть - козырная.

...Только тут такая игра, что не сразу угадаешь, какая масть пойдёт в козыри. Для этого, старичок, нужен талант. У одного он есть - талант угадывать козыри, а у другого - нет.

- У меня... нет, - сказал он. О чём это мы говорим? - подумал он вдруг. В голове посветлело.

Чуев улыбнулся, тогда как Валерий и Владимир после его ответа закатились хохотом.

- Это ясно без слов, дружочек. Ничего, у тебя есть другие достоинства.

- Какие? - спросил он твёрдо.

- Крепкое перо, - серьёзно сказал Чуев. - Исполнительность. Работоспособность.

- Спа... сибо и на том, - попытался он выговорить шутливо, но комната вновь закачалась, поплыла, и ему пришлось сосредоточиться только на собственном состоянии, чтобы не дать им заметить, как он пьян. Боже... как он пьян! Это надо же - так напиться... Позорище... Держаться. Держаться!..

- И такие люди как ты, тоже очень нужны. Без них команды не бывает. Голы тоже надо уметь забивать красиво. Я думаю, ты это сумеешь - забивать голы.

- С твоей подачи, - сказал он утвердительно.

- Соображает, - подал голос Валерий. - Налить ещё?

- А что, ещё осталось? - спросил Чуев. - Так чего же ты молчал?

Валерий опять широко и кривовато улыбнулся, вытаскивая и распечатывая новую бутылку.

Он ужаснулся. Нет, пить больше нельзя. И так держусь на одном самолюбии. Нет, нет... Он поднял стакан с водкой и, поднеся ко рту, тут же поставил на стол. В горшок её, подумал он вяло. А что? Именно.

Он нагнулся и, под гвалт остальных, заговоривших о чём-то своём, вылил стакан с водкой в горшок, поставленный в начале пьянки, в момент зашторивания окон, с подоконника на пол.

- Валера... - сказал Чуев. - Ты обещал сюрприз. Я жду.

Тот молча вылез из-за стола, по-хозяйски раскрыл шкаф и вытащил оттуда восьмимиллиметровый проекционный аппарат. Умело, быстро, как будто и не пил, заправил плёнку, включил в сеть, подложил под аппарат книжку, чтобы поднять луч, и на белой стенке запрыгали какие-то титры. Ничего понять было нельзя, потому что на этом участке плёнки изображение явно было отпечатано дважды: мелькали какие-то улицы, двери, фигуры и крупные, белые, почему-то совершенно неузнаваемые буквы.

Он вдруг понял: буквы латинские и зеркально обращены. Хотел сказать Валерию, что тот неправильно зарядил плёнку, но решил промолчать. Ему было плохо не только от водки, но ещё и от того, что Чуев и помогавшие ему в этом Валерий с Черноуховым чудовищно надымили в наглухо зашторенном кабинете. "Водку пьянствовать и курение производить...", - сказал бы полковник Бондаренко.

Наконец сумятица на экране кончилась и пошли кадры чистые, резкие. Девушка в пальто платит за что-то... Проходит в комнату, садится на стул... Молодой человек, получивший от неё деньги, вставляет ленту в проекционный аппарат... Засветился экран, девушка кивнула и парень вышёл, закрыв за собой дверь. На экране, куда внимательно смотрит девушка, любовная сцена... Поцелуи... Падает одежда... Зрительница раскрывает сумочку и вынимает оттуда какой-то длинный предмет, похожий на свечу. Деловито задирает себе юбку...

Вдруг он понял, что это - порнофильм.

Это было настолько неожиданно, что ему показалось даже, что он протрезвел. Он не мог поверить в то, что происходило сейчас, здесь, в кабинете заместителя редактора ташлореченской городской газеты.

...Не отрывая взора от экрана, девушка сосредоточенно занималась собой. Вдруг по экрану поползла изломанная линия, изображение замелькало и стало светлым.

- Плёнка порвалась, - дёрнулся Черноухов.

- Все на этом покупаются, - сказал Валерий. - Сиди.

Оказалось, что плёнка порвалась там, а не здесь.

Девушка нажала кнопку, дверь открылась, вошёл молодой человек и занялся аппаратом, что-то говоря при этом девушке, как бы извиняясь. Вдруг он останавливается, взгляд его скользит вниз... Задранная юбка...

- И понеслось, - деловито сказал Валерий и разлил остатки водки. Все выпили, а Юрий Иванович, пользуясь тем, что на него никто не смотрит, снова полил стоящий на полу цветок.

Ему хотелось вжаться в стену, чтобы никто не видел его выражения лица. Он не понимал, как это можно смотреть в компании. Да ещё после трёх бутылок водки.

Он так и сказал вслух, потому что в этот момент самодовольный Черноухов с ухмылкой поглядел на него и спросил: "Нравится?"

- Это ты правильно заметил, - сказал Чуев, - в мужской компании - смотреть можно так, для интереса. А вот когда это надо использовать в функциональных целях, тут уж, извини, как раз без водки не обойтись.

- Функцио... Зачем всё это... если женщина красивая - и согласна?

- Некрасивых женщин не бывает. Бывает мало водки.

- Ну, - подтвердил Валерий. - Сначала ж её надо напоить, потом показать кино. А уж потом она сама...

Все, кроме Юрия Ивановича, заржали.

- С шестёрками и валетами... всё ясно, - сказал он. - А как насчёт дам?

- Будут и дамы, - сказал Чуев. - Как же без этого.

- Но не сегодня, - флегматично сообщил Валерий.

- Дамы делятся на дам, не дам и дам, да не вам... - резвился Черноухов.

- Одна есть, рекомендую заняться, - сказал Чуев. - Тамара. Тем более, что ты сейчас, пожалуй, единственный, с кем она ещё не. Но чтобы включить её в команду, с ней мало переспать. Она должна быть послушна и безотказна. В команде обязательно должна быть дама, на которую можно в любой момент рассчитывать, если кому-то надо обеспечить грелку, - пояснил он, - Вот и провёл бы с Тамарой идеологическую работу...

- Как это - грелку? - не понял он.

Черноухов засмеялся, а Чуев кивнул Валерию, и тот стал рассказывать:

- Это проводили в Ставрополе отчётно-выборную комсомольскую конференцию. В качестве свадебного генерала, как всегда, пригласили космонавта... Ну, из той команды, что шаталась-шаталась, волынила-волынила, ни хруна не сделала - еле села... Орготдел поручил обеспечить космонавту номер в гостинице, чтоб то да сё... Ребята поставили там и коньячку, и икорки, и другую закуску, конфет пару коробок - ну, от души. Дождались его, заходит. Спасибо, говорит, ребятки, молодцы. Только грелочку ещё бы... Ребята удивились, переглянулись... Но быстренько нашли медицинскую грелку. А заодно и термометр принесли. Мало ли чего. А космонавт глаза вытаращил: да вы что, ребята! Мне б, говорит, такую грелку, чтоб килограмм на восемьдесят и с глазами... Ну что - обеспечили. За счёт аппарата крайкома...

Все посмеялись.

- Отсюда и выражение - грелка. Прижилось...

...Он пошёл в туалет, где сунул поглубже два пальца в рот, и его долго и мучительно рвало.

- Ёханый бабай... - бормотал он, чувствуя, как хмель снова и снова закручивает стены. - Ёпсель-мопсель... Юбка моя ты рваная... Ё-пэ-рэ-сэ-тэ и ё-ка-лэ-мэ-нэ...

Он сунул голову под кран.

Наконец стало, кажется, чуть полегче. Он осторожно открыл дверь туалета и высунулся. Тишина. Тихо, на цыпочках, вышел. Ефросинья Карповна дремала в своём кресле, похожем на трон.

Он, тихонько ступая, миновал её пост и поднялся к себе, на третий этаж. Открыл дверь секретариата, вошёл и, не включая света, уселся.

Боже мой, - подумал он. Боже мой, боже. Значит, это было не просто водкопитие, не просто разговор, а - посвящение. Сакральное действо. С тайными обрядами. Посвящение. В рыцари чего? Ужас. Ужас!

Надо что-то немедленно сделать. Что-то такое, чтобы отмыться. С головы до ног, боже мой...

Нет, понял он. Ничего пока делать не надо. Единственное, что пока надо - это хорошенько протрезветь. Бросить машину тут? Пойдут разговоры. Сколько на часах? Боже мой... Скоро двенадцать.

<...>





УРОЖАЙНЫЙ ГОД НА ПСИХОВ

<...>

Год выдался урожайным на сумасшедших.

Одного из них, который забросал редакцию письмами из далёкого Черноземельского района, стали называть вездепроходом, по наименованию изобретённого им устройства. Вездепроход - это, по задумке, такая машина, которая должна была ездить, плавать, летать, то есть проходить везде, а по совместительству могла бы ещё и таскать плуг, заменяя собой трактор.

Вездепроход, будучи главным детищем Евгения Михайловича, как звали изобретателя, вовсе не был единственным его творением. Он, например, походя расправился с теоремой Ферма, имея при этом всего навсего незаконченное среднее образование и должность тракториста-механизатора в захудалом совхозе.

Совхозное начальство, между прочим, Евгения Михайловича очень хвалило, и было за что: этот изобретатель, в отличие от многих прочих, рассеянных на пространствах нашей великой родины, основную работу исполнял исправно, всяким рацпредложениям, вносимым им не на бумаге, а в железе, несть было числа, и если б вот он ещё не... ну, есть один грех... так вообще был бы золото, а не человек.

"Пьёт, что ли?" - поинтересовался Юрий Иванович, позвонив в райком партии, где Евгений Михайлович, оказывается, был также хорошо известен. "Лучше б он пил, - мрачно высказался райкомовец. - Лучше б он пил, понимаете! А не писал бы идиотских писем партии и правительству".

Да, водился такой грех за Евгением Михайловичем. Писал он такие письма. И не просто писал, а ещё и, пользуясь изобретательской жилкой, разными способами размножал и рассылал по всем без исключениям редакциям газет и журналов.

Содержание писем варьировалось слабо. Начало всегда было одинаковым: "Партии и Правительству! Леониду Ильичу Брежневу Лично! Всем Гражданам Советского Союза!" (Прописных букв Евгений Михайлович не жалел). Далее изобретатель сообщал, что "чурбаны с дипломами" во ВНИИГПЭ отказываются рассмотреть его заявку на вездепроход.

Как правило, иные собственные изобретения, которые не требовали для изготовления опытного образца чего-нибудь посложнее мотопилы "Дружба" и шестерёнок со списанной сельхозтехники, долго не занимали хуторского рационализатора Евгения Михайловича. Быстренько смастерив какое-нибудь мини-транспортное средство - о шести колёсах, без руля, но вёрткое, как блоха, - умелец обкатывал его на поселковом бездорожье, давал поездить счастливым пацанам и - полностью терял к нему интерес. Но вездепроход!

Вездепроход требовал для изготовления специальной стали, в нём предусматривался авиационный двигатель... Совхоз, конечно, мог списать хоть целый комбайн, поскольку техника при заботах Евгения Михайловича перехаживала все мыслимые сроки эксплуатации, но из комбайна вездепрохода не сделаешь.

Собственно, Юрий Иванович ввязался в переписку с изобретателем вездепрохода случайно. В отделе писем послания изобретателя приравнивали почему-то к литературной почте, и ранее Серёжа Ветчинный, ведавший литстраницей, просто-напросто выбрасывал их в корзину.

Юрий Иванович, конечно, не мог так поступить и - ответил.

"Уважаемый Евгений Михайлович! - написал мой герой изобретателю вездепрохода, разумеется, не подозревая, во что ввязывается. - Насколько мне ясно по существу дела, Вы изобрели универсальный транспорт. Однако ходу Вам не дают ни в Госкомитете по изобретениям, ни во Всесоюзном институте патентной экспертизы. Вы обращаетесь к нам с просьбой опубликовать Ваше обращение "Ко всем гражданам СССР, к партии и правительству". Однако газета не столь многофункциональна, как изобретённый вами вездепроход. В частности, мы не можем печатать обращения к партии и правительству... Другое дело, что газета могла бы рассказать, в чём ценность сделанного вами изобретения, какие ставятся ему препоны, но для это нам требуется немного больше информации, чем содержится в Вашем обращении..."

Лавина обрушилась!

Юрий Иванович получал теперь "вездепроходные" письма еженедельно. И добросовестно отвечал:

"Уважаемый Евгений Михайлович! Уже имел я не однажды печальное удовольствие отвечать Вам, вынужден и теперь повторить то же, но иными словами: мы не можем публиковать Ваши обращения к Леониду Ильичу Брежневу. Пишите ему лично... Разумеется, мне понятны Ваши ирония и сарказм, вложенные в Ваши последние "извинения перед всеми гражданами Союза, партией и правительством". Понятны Ваши чувства после многократных столкновений с непониманием и бюрократической чёрствостью. Вот, кстати, буквально про Ваш случай: "Люди, интересующиеся изобретательством, но никогда не имевшие дела с Бюро патентов, не могут себе даже представить, какое это невыносимо тоскливое занятие - проталкивать изобретение через все стадии экспертизы и составления необходимой документации. Ценность изобретения, естественно, не имеет в данном случае никакого значения". Это слова Норберта Винера ("Я - математик", М., "Наука", 1967, с. 130). Мне к этим словам добавить что-либо трудно: сам я, к сожалению, никогда ничего не изобретал, зато, к счастью, никогда и не имел дела с ВНИИГПЭ. И ещё раз рекомендую Вам в деловой переписке с инстанциями воздерживаться от ругательств..."

Постепенно Юрий Иванович втянулся в переписку, даже привык к ней, отвечал по возможности кратко, а от изобретателя вездепрохода получал обширные послания с перечнем очередных мер, принятых им в борьбе с "чурбанами с дипломами", засевшими на всех уровнях: и в Ташлореченске, и далее от Ставрополя - до Москвы.



...Кончилась эта история странно и плохо.

В кабинетик литконсультанта, который занимал Юрий Иванович во время, свободное от секретариатской работы, всунулся жирный Фанасюк и, прервав приятную, но несколько уже натужную беседу моего героя с преклонных лет начинающей поэтессой Верой Трупаковой, деловито сообщил:

- По коридорам рыскает вездепроход. В поисках, естественно, твоей личности. Прикрыть телом? Или примешь на грудь самостоятельно?

Юрий Иванович вскочил.

- Зови, зови, он ведь в такую даль ехал! Вы простите, пожалуйста, - обратился он к поэтессе, - собственно, мы всё уже c вами решили...

Поэтесса поднялась.

- Юрий Иванович! Спасибо вам за беседу. Но последнее своё стихотворение я обязательно дочитаю!

Конечно, возражать было бесполезно.

Гордыня-Машук величавый
Дворцами сейчас окружён.
Смотрю я, любуюсь, мечтаю...
Кто в них отдыхает? Пижон?

Нет! Лечится в здравницах этих
Советский шахтёр, сталевар...

- А всё-таки лучше Кахети, - внезапно встрял Фанасюк, - чем ваш пятигорский бульвар. - Невинно глядя на поэтессу, он пояснил: - Там вино настоящее. А от пятигорской водки запросто помереть можно.

- Вы, Фанасюк, просто ужасный хам, - сказала Вера Трупакова.

- Ничего подобного! Я знаток и поклонник вашего творчества. Скажите, это ваши строки:

Автомобиль ни с места,
Ему нужна пароль.
Простая, рабочая,
Трудовая мозоль?

Юрий Иванович не успел вмешаться. Вошёл человек, знакомый ему по письмам и ещё ни разу не виденный вживе. Поэтесса молча вышла, толкнув по дороге ухмыляющегося Фанасюка.

- Здравствуйте, Юрий Иванович. Я к вам. Попросите оставить нас одних.

- Садитесь, - пригласил мой герой изобретателя и в ответ на вопрошающий взгляд Фанасюка кивнул: всё в порядке, мол. Фанасюк демонстративно пожал плечами: дескать, готов был выручить, а теперь что ж - теперь за последствия не ручаюсь.

Вездепроход проследил, как закрылась дверь кабинета, повернулся к Юрию Ивановичу и тоном, не допускающим возражений, сказал:

- Вам нужно уехать. Немедленно.

- Вот как? Отчего же? - изумился Юрий Иванович, несколько подобравшись. Такого начала он не ожидал.

- Юрий Иванович, - сказал изобретатель с какой-то совсем другой интонацией, как бы с трудом. - Юрий Иванович... Ведь вы один так со мной... по-человечески. Мне ведь никто так не отвечал... как вы... Спасибо вам.

- Ну, за что же спасибо, - заёрзал мой герой. - Я же, фактически, ничем вам не помог... Евгений Михайлович! Что с вами?!

Вездепроход плакал.

- Мне вас... мне жалко вас, Юрий Иванович, - сказал он наконец, утерев слёзы и просмаркиваясь. - Вы обречены... как и я. Ну - на себя мне плевать, а вас... жалко. Вы ещё молоды. И вы - хороший человек.

Юрий Иванович не знал, что сказать, и потому ждал продолжения.

- Бегите! - вдруг выкрикнул изобретатель. - Бегите, может быть, вас они не выследят!

- Евгений Михайлович, успокойтесь, - сказал мой герой. - Кто меня выслеживает? От кого мне бежать?

- Преследуют меня, - глухо сказал вездепроход. - Я не писал вам... думал, уберегу незнанием. Но теперь это бесполезно. Мафия! Она сотрёт все следы. Меня, конечно, убьют в первую очередь. Но ведь я - дурак, ох, дурак! - хранил ваши письма... Они согревали меня, я их перечитывал... Всё выкрадено! - вновь выкрикнул изобретатель. - Поэтому вы раскрыты. Они не станут проверять, что вы там знаете на самом деле, чего не знаете...

- Воистину, и незнание бывает благом, - философски заметил мой герой, давая себе несколько необходимых секунд, чтобы собраться с мыслями. - Однако... Евгений Михайлович... раз уж вы чего-то смертельно боитесь...

- Да я за вас боюсь, за вас! - махнул рукой вездепроход. - Разве вы не понимаете: у мафии свои законы!

- Да что за мафия? У нас в стране, что ли? А! - вскричал вдруг Юрий Иванович. - Как же: я вспомнил. Вы этих, которые во ВНИИГПЭ, постоянно называете в своих письмах мафией.

- Это не шутки, - тяжело произнёс изобретатель, взглянув на моего героя исподлобья. - Это не шутки, Юрий Иванович, и не брань, что на воротах не виснет. Я открыл: мафия существует. Она действительно есть. Эти люди окопались против изобретательства в нашей стране очень давно. Они выполняли и выполняют задания иностранных разведок. Они делают всё, чтобы снизить научно-технический потенциал нашей страны. Но это ещё не всё, - сделал он предупреждающий жест в сторону собеседника. - Ведь прошли годы... десятилетия. От простого вредительства эта группа перешла к продаже наших изобретений за рубеж. Там, у них, идёт сейчас своя борьба. Старые кадры считают, что надо давить изобретательство... выполнять главную задачу: обеспечить техническое отставание нашей страны от Запада. И надо признать: со своей задачей они справляются. А молодые, кто пришёл к ним позже, стали просто наживаться. У них, внутри мафии, сейчас раскол... Но и тем и другим невыгодно, чтобы кто-то узнал о них правду. Я вот... догадался.

Ай-я-яй, подумал мой Юрий Иванович. Ай-я-яй и ай-я-яй... Ну, а что ещё он мог подумать?

И тут вновь появился Фанасюк. Буркнув адресованное изобретателю извинение, он полез к Юрию Ивановичу с какой-то бумагой, потребовал, чтобы мой герой расписался на "собаке", нёс какую-то околесицу о досыле в номер, на самом-то деле всячески демонстрируя этим дружбу и готовность к товарищеской взаимопомощи.

И Юрий Иванович дрогнул.

- Э... - сказал он, - Евгений Михайлович... Мне кажется, вы действительно столкнулись с серьёзной проблемой... и... может быть, мы посвятим в неё нашего сотрудника, связанного по своим редакционным обязанностям с отделом внутренних дел, то бишь милицией...

Вездепроход неприятно рассмеялся.

- Милиция, говорите? Вот уж эти точно ничем не помогут. Я вам сказал, Юрий Иванович... Постарайтесь спасти себя. А милиция... Не удивлюсь, если она с теми - заодно.

Он встал, явно намереваясь уйти. Но тут уж чем-то оказался задет Фанасюк, хотя именно этого он и добивался - заставить исчезнуть надоедливого посетителя.

- Извините, Евгений Михайлович, - сказал он серьёзно и с той необходимой солидностью в голосе, которой умел достигать в нужных случаях. - Я не в курсе ваших проблем и согласен, что зачастую не все из них разрешимы с помощью милиции. Но мне кажется, что вы с моим товарищем вели речь о серьезных вещах, а серьёзными вещами у нас, как вы знаете, занимается вовсе не милиция... а совсем другие органы.

Изобретатель остановился.

- Какие это органы? - спросил он с подозрением.

- Комитет государственной безопасности, - ответствовал Фанасюк.

Наступила пауза. Вездепроход не отреагировал сразу. Фанасюк слегка поднажал:

- Разумеется, комитет занимается действительно серьёзными проблемами.

После некоторой паузы изобретатель решился.

- Мафия, - сказал он коротко и поглядел на Фанасюка испытующе.

- Да, это серьёзно, - сказал Фанасюк после небольшой, но совершенно необходимой паузы.

Далее состоялся обмен взглядами. Юрий Иванович слегка пожал плечами и потупился. Вездепроход перевёл взгляд на Фанасюка, и тот, чуть заметно прикрыв глаза, кивнул. Изобретатель вдруг преобразился. Мягкая светлая улыбка появилась у него на лице.

- А что? - спросил он как бы в пространство. - Может быть? Эх... Пожить-то ещё хочется. Но я бы не хотел вовлекать...

- Не надо, - быстро среагировал Фанасюк. - Я просто проведу вас, а там всё расскажете сами компетентным лицам.

- Прощайте, Юрий Иванович, - сказал вездепроход. - Прощайте, может быть, и не свидимся больше... А бог даст - ещё встретимся!



Он ушёл с Фанасюком, и уже через полчаса тот вернулся, хохоча и облизывая пальцы: доедал на ходу чебурек.

- Значит так, докладую: вставил я твоего психа действительно в КГБ. Серый дом на углу знаешь? Да рядом же тут... Тама, значит, посередь мраморного вестибюля сидит сержант и ученической ручкой фиолетовыми чернилами вписывает посетителей в прошнурованный журнал. Ну, натуральная стеклянная непроливайка перед ним, стальное ученическое перо. Кажется, одиннадцатый номер. Работы у него немного. Очереди заявителей, равно как и стукачей, не наблюдалось. Так что вписали твово вездепрохода, и тут же за ним спустился паренёк в штатском. Считай, избавлен ты от сей докуки навсегда! Нет-нет-нет, и магарыча не надо. Разве что бутылку водки. Сам погибай, а товарища выручай...

- Что-то не то мы сделали, - мрачно сказал Юрий Иванович.

- Ничего, - успокоил товарища Фанасюк. - Там сделают то, что надо.

В этот же день, когда Юрий Иванович уже уехал домой, а Фанасюк в качестве "свежей головы" оставался в газете, изобретатель появился в редакции вновь - по свидетельству Фанасюка, к этому времени уже накачавшего свежую свою голову изрядным количеством пива, - повеселевший и просветлевший.

- Долго тряс мне руку, - с некоторым удивлением рассказывал Фанасюк моему герою. - Говорит, приняли его там, как родного. Всё записали, расспросили обо всех подробностях. Потом посоветовали спокойно ехать домой, дескать, все необходимые меры будут приняты. Вездепроход попросил дать вооружённое сопровождение, но ему объяснили, что наблюдение, как это у них положено, будет установлено скрытое. Но пусть знает: теперь он под постоянной охраной.

...Несколько месяцев спустя Юрий Иванович вновь встретился с изобретателем вездепрохода и узнал, что с ним сделали.

- Спасибо вам, Юрий Иванович, - говорил посетитель, уставясь в пол серыми потухшими глазами. - Болен я был. Болен. Ну - вот. Подлечили. Теперь всё в порядке.

Изобретатель разительно отличался теперь от того энергичного, даже экспансивного человека, каким был раньше. Вездепроход отвечал на вопросы с готовностью, но вяло и безразлично. Какая-то механичность появилась во всём его облике...

Юрий Иванович узнал следующее. Изобретатель благополучно возвратился из Ташлореченска в свой далёкий Закумок. Там его уже ждали: руководство совхоза, несколько незнакомых в штатском, "скорая помощь", заплаканные жена и дети. Потрясённый вездепроход поначалу не хотел даваться, но успокоили его быстро. "Скорая" доставила Евгения Михайловича в Ставрополь, где изобретателя лечили аминазином и ещё какими-то очень полезными препаратами.

- Ещё раз спасибо, Юрий Иванович. Если бы не вы и ваш товарищ, я, может, совсем бы не вылечился.

- Евгений Михайлович! - внезапно крикнул мой герой. - Да разве вы были больны?

- Да, да, Юрий Иванович. Конечно, я был болен. Иначе разве б я разговаривал сейчас с вами? Я ведь письма размножал... на своей машине... Сделал такую простенькую... офсетную. Конфисковали машину. Всю сам, кроме электромотора... И валики наваривал сам... Оказалось, это крупная статья. Мог бы сесть... в тюрьму... Или там лагерь полагается, не знаю... - Бледная улыбка скользнула по губам изобретателя. - А так выяснилось, что вот... болен был. Спасибо вам. До свиданьица.

У выхода он повернулся и какой-то огонёк слабо вспыхнул в зрачках.

- Машину жалко, Юрий Иванович... офсетку... Хорошая была машина.

Однако это тягостное прощание с изобретателем вездепрохода было ещё впереди, когда в редакцию, ну и, конечно, прямиком к Юрию Ивановичу попал очередной псих.



Этот был виден сразу: представил тетрадку, в которой по-детски схематично изображались различные вполне известные человечеству устройства, а именно: простенький коллекторный электромотор постоянного тока, соленоид, угольная лампа накаливания и тому подобные пустяки. Когда Юрий Иванович поднял голову от рисунков и уже раскрыл было рот, чтобы дать краткую оценку увиденного, посетитель, оглянувшись, хотя они были в кабинете одни, приложил палец к губам и затем свистящим шёпотом объявил:

- Это всё - для отвода глаз! На самом деле у меня серьёзное открытие. Средство для бессмертия! Надо опубликовать.

Средство для бессмертия неоднократно встречалось Юрию Ивановичу в литературе, как-то: в "Средстве Макропулоса" Карела Чапека, в давней и забытой книге Всеволода Валюсинского "Пять бессмертных"; братья Стругацкие тоже сочинили "Пять ложек эликсира"; ну и так далее; однако ещё в детстве сильнейшее впечатление на мальчика Юру произвело то место в знаменитых "Путешествиях Гулливера", где говорилось не о лилипутах и великанах, а о безумных, злобных, отвратительных, впавших в полный маразм бессмертных. Он придумал затем научно-фантастическую идею и в студенчестве даже написал рассказ, валяющийся где-то в давно забытых папках. Речь шла в этом рассказе о бессмертии как о заразном заболевании. Псих всколыхнул в Юрии Ивановиче этот уголок памяти, и он с интересом вгляделся в посетителя.

- Средство для бессмертия! Очень простое, - повторил изобретатель. - Надо опубликовать.

- Зачем? - кратко осведомился мой герой.

- Что зачем - публиковать?

- Нет. Зачем оно вообще - такое средство? Оно кому-нибудь нужно?

- А как же! - заволновался посетитель. - Это же эпохально! Это осчастливит человечество! И это нужно всем!

- И все перестанут умирать?

- Только от несчастных случаев.

- Ой, много же понадобится несчастных случаев! - не удержался Юрий Иванович от некоторого сарказма.

- Как вы сказали? - не понял изобретатель.

- Я говорю: народу скоро станет слишком много, если ваше простое средство для бессмертия распубликовать. И я подозреваю, скоро все будут пенсионеры, не так ли?

Изобретатель с готовностью кивнул.

- А кушать они что будут? Во что одеваться? Где жить?

- Это всё будут делать роботы! - с неожиданной страстью воскликнул маньяк.

- А роботов вы тоже изобрели? - кротко поинтересовался Юрий Иванович.

- Нет, ещё не успел... - потупился посетитель.

- Разумнее сначала изобрести роботов, - посоветовал Юрий Иванович. - А то ведь очень, очень большая толкотня начнётся...

- Пожалуй, вы правы, - вдруг быстро согласился с изложенным аргументом изобретатель бессмертия. - Я, знаете, как-то не придал этому аспекту особого значения. Но это ничего не значит, - твёрдо добавил он. - Средство для бессмертия создано, и оно должно быть применено.

- Ну так применяйте, - сказал Юрий Иванович. - Испробуйте, так сказать, на себе. Как синьор-махист Александр Богданов.

- Это кто такой? - с подозрением спросил изобретатель.

- А это врач такой был, Богданов-Малиновский Александр Александрович. Интересная личность. Был большевиком и отзовистом, спорил с Лениным, и тот его в специальной книге раскритиковал в хвост и в гриву, называется "Материализм и эмпириокритицизм".

- Понял, - поспешно кивнул посетитель. - Я Ленина читал. И конспектировал.

- Ну, это вы напрасно... Дело в том, что Богданов после революции возглавил институт по изучению проблем переливания крови. Поставил на себе рискованный опыт. И умер. Во благо человечества.

- Я готов, - тихо сказал человечек и вновь потупился. - Но я думаю, - продолжил он через короткую паузу, - что я недостоин. Средство абсолютно безвредно. Тот, кто применит его, обязательно будет бессмертен. Поэтому не я, а кто-то другой должен им воспользоваться.

- Кто же?

- Кому положено.

- Чего?! - поразился Юрий Иванович. - Как это - положено? Вы ещё, понимаете, не успели изобрести своё бессмертие, а оно уже кому-то положено?

- Конечно, - уверенно кивнул изобретатель. Он выжидательно посмотрел на моего героя, как бы недоумевая, почему столь простой вопрос неясен работнику газеты. - Леониду Ильичу Брежневу, - шепнул он.

Юрий Иванович развеселился и заскучал одновременно. Вместо долгого разговора, которым всегда заканчивались визиты в его маленький литкабинет, беседа закончилась быстрым пшиком.

- Вот ему и пишите! - сказал он и встал, демонстрируя окончание беседы.

- А вас лично?.. Не интересует? - робко осведомился посетитель, также вставая.

- Нет. Меня не интересует, - отрезал Юрий Иванович и сделал недвусмысленное движение к выходу.

- Я хотел попросить помощи... - начал цепляться изобретатель за иные поводы. - В меня стреляли!

- Газета не ведёт расследования уголовных дел. Обратитесь в милицию, - отрезал Юрий Иванович.

- Да нет, милиция тут ни при чём... Стреляли с орбиты... Протонным пучком!

- Ну уж... как вас зовут? Павел Иванович? Вы, наверное, дурной фантастики начитались. Какой там протонный пучок!

- Есть свидетели! - не отставал посетитель, хотя Юрий Иванович уже запирал кабинет. - Выбит кирпич из забора и, главное, лучом убило соседскую собаку! Понимаете, в меня не попали!

С трудом сдержавшись, чтобы не расхохотаться, мой герой сказал:

- Павел Иванович. Мне кажется, вы несколько увлеклись. Вы где-нибудь работаете? Электриком в "Детском мире"? Ну вот, и работайте, и изобретайте... Но не придумывайте лишнего. И имейте в виду: в газете вам делать нечего.

Грубо, грубо обошёлся с изобретателем Юрий Иванович! Ну а что ему оставалось делать - вызывать скорую? Мой герой надеялся, что после такой концовки разговора ненормальный посетитель более не появится. Однако спустя дней десять, зайдя в отдел пропаганды, он вновь обнаружил изобретателя бессмертия.



Павел Иванович ни с кем не беседовал, а сидел за отдельным столом и что-то писал. Надо сказать, что комната отдела пропаганды была самой большой в редакции. В ней обретались известная личность Фанасюк и скромный талантливый Красулевский. В отделе стояла масса лишних столов. И вот нынче один из них был занят как бы новым сотрудником, настолько деловито расположился за ним Павел Иванович.

Увидев Юрия Ивановича, изобретатель надменно отвернулся, продолжая что-то быстро строчить в огромном пыльном гроссбухе.

- Здравствуйте, - сказал Юрий Иванович. - Вас не убило протонным пучком?

- Как видите, нет.

- А Леонида Ильича Брежнева осчастливили своим открытием?

- Извините, - сухо ответил Павел Иванович. - Мне некогда с вами разговаривать. Я работаю.

- Где это вы работаете? - изумился мой герой.

- Здесь. В газете, - отрывисто ответствовал изобретатель.

- Это кем же?

- Референтом по связям с внеземными цивилизациями.

Юрий Иванович стойко перенёс эту неожиданную информацию. Он начал понимать, в чём дело.

- Вы ведь, кажется, трудились электриком в магазине?

- Оттуда я уволился.

- Почему?

- Почему, почему! Потому что такой вакансии может больше не встретиться!

И бывший электрик вновь возвратился к прерванному труду.

Юрий Иванович медленно оглядел зал. Фанасюк сидел с абсолютно каменным выражением лица и, как всегда, рассматривал какое-то подозрительное иностранное издание, вроде бы польские "Шпильки", судя по обилию неприличных карикатур. Красулевский же рылся в нижнем ящике стола, при этом плечи у него заметно тряслись.

- Ребята, - сказал Юрий Иванович. - А я ведь сейчас пойду к Чуеву.

- Да ладно, чего там, - удивился Фанасюк. - Сидит человек, работает. - Он демонстративно пожал плечами.

Красулевский выполз из-под стола, вроде бы найдя нечто нужное, но не выдержал и хрюкнул, после чего вновь поспешно наклонился, скрывая лицо.

- Павел Иванович, - сказал мой герой довольно жёстко. - Встаньте. Мы с вами сейчас зайдём к заместителю редактора.

Павел Иванович немедленно встал.

- Это... необходимо? - спросил он, глядя в стол.

- Да. Пойдёмте.

... Чуев, знавший о существовании изобретателя бессмертия для Леонида Ильича Брежнева, врубился в проблему мгновенно, как только Юрий Иванович представил ему Павла Ивановича следующим образом:

- Знакомьтесь, Борис Наумович. Наш новый сотрудник - специалист по связям с внеземными цивилизациями. Рабочее место - в отделе пропаганды.

- Здравствуйте, - сказал Чуев. - Садитесь. Он затянулся папиросой, сощурил заслезившиеся от дыма глаза и сразу же задал такой вопрос:

- Какая у вас группа инвалидности?

- Вто... вторая.

- Работали где?

- На полставки... электриком.

- Семья есть?

- Жена... двое детей.

- Жена кем работает?

- Кочегаром... в котельной.

Павел Иванович отвечал тихо и покорно. Видно было, что такой тон разговора для него привычен. Он знал, о чём его обычно спрашивают, и знал, что надо отвечать.



...Чуев возился с делом Павла Ивановича несколько дней. Связался с психиатрическим диспансером и выяснил, что Павел Иванович не опасен, ему даже необходимо общение со здоровыми людьми. При его болезни опасно уединение, изоляция. Но опасно также провоцировать болезненные фантазии больного, от этого может произойти ухудшение состояния. У Чуева побывала измученная тяжёлой работой и сумасшествием мужа робкая жена Павла Ивановича. Выяснилось, что живёт семья в подвальном помещении, дети болеют - постоянно простужаются. Квартиру обещают дать давно, да вот как-то год идёт за годом, а надежды всё меньше. Соседи с верхних этажей давно смеются и издеваются над "изобретателем". Подбросили ко входу дохлую собаку... Ту самую, естественно, которую с орбиты - протонным пучком.

- Если б не этот радиоаппарат у него в ухе... - посетовала жена.

- Какой радиоаппарат?

- Да он же думает, что он радиоприёмник. В ухе у него иногда раздаётся азбука Морзе. Это с ним, значит, на связь выходят... Он тогда дурной делается... А так ничего, смирный...

Красулевскому и Фанасюку Чуев устроил крепкую выволочку, и несколько дней оба демонстративно не здоровались с Юрием Ивановичем. Потом поскандалили, обвиняя его в стукачестве. Герой мой вспылил:

- Да вы же себя вели просто аморально!

- Чего там - аморально! Уж нельзя было пошутить, что ли? Ему ж самому было приятно! Почувствовал себя нужным членом общества...

- Чувство юмора у вас - как у троглодитов! Разве можно смеяться над болезнью? Вы что, станете хохотать над безногим, безруким? Вам смешно глядеть на ребёнка с заячьей губой?

- Ну чё ты, в самом деле! Это же другое!

- Абсолютно то же самое! До революции в цирке показывали сумасшедших и увечных - вот ваш уровень интеллекта!

- Да может, ему польза была от того, что мы с ним - как с человеком! И не хотели же мы с ним связываться, уж так получилось!

- Ну как это могло получиться, если вы - не хотели?

- Ну, пришёл, рассказал про себя, что он изобретатель. Нет ли, говорит, какой вакансии. Мы говорим - нету у нас такой должности. Ну, чёрт дёрнул... сказали, что единственная незанятая должность в редакции - референт по связям с внеземными цивилизациями. Он аж засветился... Говорит, у него ровно в семь утра в ухе щёлкает, и ему морзянкой передают шпионские задания с орбиты. Он их выполнять отказывается, тогда за ним гоняется летающая тарелка. Или прямо с орбиты целят этим... протонным лучом. Я, говорит, изложу всё в письменном виде, задокументирую, мол...

- Мы действительно не хотели... Ну, посмеялись малость... Когда он обрадовался, что есть вакансия этого... референта... мы сказали, что она внештатная и без оплаты. Мне, говорит, всё равно.

- Ну, тогда Василий спрашивает: синхрютским языком владеете? Он переспросил и подавленно так отвечает: нет, мол, не владею. Ну, мы говорим: что вы, товарищ! Как же без синхрютского? - это универсальный язык во вселенной... извините, без знания языка никак... Потому, мол, и вакансия: мало таких специалистов.

- Проводили его, посмеялись... А через неделю - пришёл. Что, говорит, у вас вакансия ещё сохранилась? Не занята должность? Нет, говорим, не занята... А вы что, синхрютским овладели? Да, говорит, изучил. Ну, мы переглянулись... Скажите что-нибудь, предложили ему.

- И что же?

- Он сказал!

- По-синхрютски...

Тут оба не выдержали и стали ржать.

- Дали мы ему тогда журнал старый...

- Он такое туда записывал!

- Сидел себе человек, никому вреда не приносил.

- А вот вы ему - принесли, - сказал, входя, дымящийся Чуев. Он вынул изо рта окурок, поискал глазами, куда его деть, и вдавил в блюдце, уже без того забитое вонючими отходами курительного производства. - До общения с вами, дорогие юмористы, человек держался на второй группе, мог исполнять несложную полезную работу. Теперь в стационаре. Скоро выпустят. И кому он будет нужен, такой референт? Воспитали специалиста.

Чуев снова закурил, потом сообщил:

- Я, правда, хоть семье помог. Позвонил в райисполком, спросил, хотят ли они, чтобы газета занялась махинациями в распределении квартир. Тут же выделили...

Вот и вторая история закончилась печально и странно.

Но, опять же до завершения истории со специалистом по связям с инопланетными цивилизациями, у того же Юрия Ивановича состоялся публичный диспут ещё с одним изобретателем.

Этот прорвался непосредственно к редактору и провёл у него довольно много времени. Аккурат ко времени начала летучки, то есть к пяти часам, в приёмную стали подтягиваться сотрудники.

- Не заходите, не заходите! - вскочила секретарша Верочка. - У Василия Фёдоровича посетитель! Сказал - ждите, летучку начнём, когда редактор освободится!

Прошло минут пятнадцать, приёмная набилась до отказа, а таинственный посетитель всё не выходил. Народ терялся в догадках: кого это так привечает Базарный, обычно не склонный к долгим разговорам со случайными гостями. А этот, по словам Верочки, был совершенно неизвестная личность, и на начальство какое-нибудь, даже захудалое районное, вовсе не похож.

Наконец, дверь открылась, и в приёмную из кабинета редактора вышел вспотевший, разгорячённый от долгого разговора человек, действительно непохожий на начальство. И в то же время очень знакомый Юрий Ивановичу. Так что когда тот, несколько оторопевший - выйдя из пустого кабинета, попал в толпу! - растерялся и, пробираясь к выходу, наткнулся на Юрия Ивановича, мой герой, как положено человеку вежливому, поздоровался. Поздоровался, ещё не вспомнив, кто это, только лишь узнав в лицо. И лучше бы он его не узнавал!

- Постойте, постойте, - сказал редакторский посетитель, останавливаясь и не сводя взгляда с Юрия Ивановича. - Вы что же это тут делаете?

- Я тут работаю! - ответствовал мой герой. - А вы?.. Вы ведь... наладчик швейного оборудования, не так ли? И работаете... позвольте, вы же работали в Куйбышеве, на швейной фабрике! Не так ли?

- Переехал в Невинномысск, - доложил посетитель, сверля глазами Юрия Ивановича. - Думал вот скрыться от вас. Ан нет! И вы за мной!

- Как это - я за вами? - растерялся мой герой. - Я переехал в Ташлореченск по своим собственным обстоятельствам.

- Знаем мы эти обстоятельства! - гаркнул швейный наладчик. - Преследовать таких как я - вот ваши обстоятельства!

Редакционный народ, уже начавший втягиваться в кабинет редактора для рутинной еженедельной процедуры, начал маленько притормаживать. Запахло скандалом.

- И откуда вы берётесь, а? - продолжал наскакивать на оторопевшего Юрия Ивановича никому не ведомый обличитель. - Кто вам за это платит, скажите, может - Америка?

- Да что вы от меня хотите? Я вас знать не знаю и... А! - крикнул вдруг Юрий Иванович. - Я вспомнил: вы и в "Коммуне", и в "Комсомольце", и у нас в вечёрке бывали со своим проектом! Вспомнил я вас!

- И с каким же это проектом? - подсунулся Фанасюк.

- С проектом вечного двигателя, - объявил окружающим мой герой. И вызвал тем самым ужасные изменения в облике редакторского гостя. Посетитель побагровел и заорал в полный голос, так что и те, кто уже вошёл в редакторский кабинет, возвратились обратно и, вытягивая шеи, пытались разглядеть скандалиста.

- Вы! Придумали жупел! И размахиваете им, сами не понимая ничего! И не желая понять! Что это за слова такие - вечный двигатель? Кто дал вам право отбрасывать с ходу любую идею, если она, по вашему мнению, подпадает под это дурацкое определение - вечный двигатель? Скажите, наконец, что плохого в вечном двигателе - чёрт с вами, назовём его так! - и почему вы с ним боретесь, не жалея сил?

Придя в себя и видя угрозу скандала, Юрий Иванович отвечал спокойно и тихо:

- Именно жалея себя, то есть - жалея зря потраченные время и силы - и ваши, изобретательские, и силы экспертов, давным-давно было принято решение не рассматривать проекты, если они при первом же приближении подпадают под категорию так называемых вечных двигателей...

- Но почему, почему?! - ревел изобретатель.

- Потому что сама идея вечного двигателя противоречит уже известным законам природы.

- А кто их открыл, эти ваши законы?!

- Не понял вашего вопроса.

- Что же тут непонятного? Я спрашиваю вас: кто открыл законы природы?

Юрий Иванович растерялся от этого экзамена и начал злиться.

- Физику изучать надо было! С мальства! Или хотя бы читать Перельмана! Один учёный открывает один закон, затем другой приходит к следующему открытию...

- Нет, вы рядом не ходите, вы давайте прямо! Кто законы открывает?

- Как - кто?! Смотря какой закон! Архимед открыл один, Ньютон другой...

- Вы не увиливайте, я вас прямо спрашиваю! Кто они, эти ваши Архимеды, Ньютоны и Перельманы?

- Известное дело: сплошные евреи! - внёс свою лепту в дискуссию патологический ёрник Фанасюк.

- Позвольте, позвольте! - вмешался товарищ Гвоздюк, замредактора по хозяйственным вопросам, известный как человек, полностью лишённый всякого чувства юмора, однако наделённый инициативой сверх всякой меры. Это о нём, о Гвоздюке, в редакции ходило странное, но всеми почему-то употреблявшееся двустишие:

Тимофей Ильич Гвоздюк -
Удивительный... чудак.

Сам Гвоздюк, узнавший о существовании этого выражения, распознал в нём стихи, но отозвался о них критически:

- Рифма, - сказал он, - слабая.

Однако это критическое замечание ничего не изменило, тем более после следующего случая. Однажды сам редактор Базарный, проходя к редакционным порожкам, как и все, через газончик на противоположной стороне улицы, где давно была протоптана удобная тропиночка, внезапно зацепился за что-то невидимое, споткнулся, едва не упав, и обнаружил, что тропинка перетянута проволокой, а проволока выкрашена чёрной типографской краской.

Вызванный на ковёр Гвоздюк доложил, что тропинка перетянута по его инициативе, а поскольку несознательные сотрудники продолжали перешагивать через проволоку, он лично выкрасил её несмываемой краской.

- Вы, Тимофей Ильич, - разглядывая испорченные брюки, сказал Базарный, - как это про вас говорят, действительно чудак...

Итак, в дискуссию вмешался Гвоздюк:

- Позвольте, - сказал он. - Любой образованный человек знает, что Архимед был по национальности древний грек, а никак не еврей, а Ньютон был англичанин, гражданин, так сказать, Великобритании.

- Ну пусть грек или там англичанин - это дела не меняет! - откликнулся изобретатель.

- Да чего там: все они, как один, были и есть евреи...

- Кто все?

- Да все изобретатели там, учёные...

- Евреи или англичане, - снова переключился на Юрия Ивановича неистовый гость, - это значения не играет, кто они, я вас спрашиваю, эти ваши открыватели законов природы?

- Как кто? Люди! - окончательно озлясь, ответил мой герой. Он не любил бессмысленных дискуссий. - Все они были люди и, независимо от национальностей, - великие люди, лучшая часть человечества!

- Ага! - торжествующе выкрикнул инициатор дискуссии. - Вы всё-таки ответили на мой вопрос! Не удалось, понимаете, уклониться!

- Чёрт побери, да в чём смысл вашего вопроса? О чём вы спрашиваете?

- Вы уже ответили: люди! Люди!

Изобретатель весь светился злобной радостью, будто и впрямь в этой короткой и невнятной дискуссии каким-то хитрым макаром подловил-таки своего оппонента. Заинтересованная толпа замерла, ожидая продолжения и - откровения.

- Вы скажите прямо и при всех: признаёте, что законы природы открыли люди?

- Ну... это же естественно!

- А что ж вы, понимаете, делаете из этих законов фетиш и жупел? Раз человек открыл законы природы, человек может их - и закрыть!

Гомерический хохот потряс приёмную: все валились друг на друга. Растерянный реакцией журналистской братии, изобретатель махнул рукой и быстро скрылся, и вот уже недовольный шумом Базарный вызвал секретаршу, чтобы выяснить, в чём причина гогота, и прекратить безобразие.

Пока народ втягивался в кабинет редактора, дискуссия продолжалась, затихая.

- А может, он в чём-то и прав, этот товарищ! - рассуждал Гвоздюк. - В конце концов, Лобачевский ведь Ньютона поправил? Ведь так? Наш, понимаете, русский Лобачевский - англичанина Ньютона!

- Ух, эрудиция! - восхитился Фанасюк.

- Молодец что поправил только, - похвалил Лобачевского Курицын. - А то мог бы и вообще закрыть!

Фанасюк в это время подхватил со стола у Верочки, которая постоянно читала в рабочее время чёрт знает что, книжку Джульетты Артуровны Кючарианц "Памятники города Ломоносова", показал её невзначай Гвоздюку и сказал со значением:

- А всё-таки все великие люди были евреи.

Гвоздюк клюнул и немедленно возмутился:

- Что вы такое говорите! А Ломоносов?!

- Так и я про него! - радостно отозвался Фанасюк. - Вы почитайте, Тимофей Ильич, здесь написано! Это он потом стал Ломоносов! А раньше кто был? Ораниенбаум!

Гвоздюк лишился дара речи, а Курицын фыркнул:

- Во Фанасюк даёт!

- Это что! - величественно откликнулся Цессарский, последним входя в редакторский кабинет и завершая дискуссию. - Вот был такой у нас в редакции Карданов-Валов, так тот мог извратить вообще любой факт нашей жизни. Поверите ли, он даже известную и любимую народом одесскую песню про Костю и рыбачку Соню начинал словами:

Шаланды, полные фекалий,
В Одессу Костя приводил...

- Кошмар! - поджала губы Ольга Петровна.

- Зато нынче это больше соответствует истине, - заявил Фанасюк. - Слышали б вы, как воняет залив в Одессе на объездной дороге!

- И когда же он работал, этот ваш Карданов-Валов? - поинтересовался Юрий Иванович.

- Это было в то время, - переходя на шёпот, потому что все уже заканчивали рассаживаться под тяжёлым редакторским взглядом, сообщил Цессарский, - когда в редакции одновременно, в одном и том же отделе, работали сотрудники с фамилиями Кац, Коц и Куц, и все они были разных национальностей...

<...>





ПЬЯНКА № 2, ИЛИ ВОДКА ДОЛЖНА БЫТЬ СОРОК ГРАДУСОВ

<... >

- Ребята, - сказал Юрий Иванович, - может не будем? - Поздно уже.

- Пошли, пошли! - тянул его за рукав Черноухов. - Раз сказали, придём, значит надо зайти. Неудобно ведь.

- А водитель?

- И его возьмём. Дресвянников! Запирай машину, пошли с нами. Жрать хочешь?

- Владимир Сергеевич! Чего там: жрать - и не выпить? Не пойду. Развозить потом вас всех...

- Да куда там развозить - час ночи! Здесь до утра и побудем. Так что можешь выпить. Если что осталось. Сильно сомневаюсь, что здесь, нас ожидаючи, и рюмки не пригубили.

- А сам-то? - поддел Черноухова мой герой. - Пока мы с Сашкой за рулём по очереди трудились, ты ж в одиночку бутылку выжрал.

- Ну не водки же. А вермут - он быстро выветривается.

- А кто хоть там ждёт нас? - поинтересовался водитель, запирая машину.

- Да свои. Литераторы.

- А, пессателя! - воскликнул Дресвянников.

У него было своё, довольно странное отношение к представителям литературного цеха - почти презрительное. Газетчиков, как и вообще журналистов, особенно телевизионщиков, Дресвянников уважал. "Они правду пишут, понял ты как? Ну, у кого лучше получается, душевней, другой пишет построже. А пессателя..." - он махал рукой, полагая излишним дальнейшие дискуссии.

...Писатель-детективист Званцев и хозяин квартиры - писатель Полубойко, работавший исключительно в жанре так называемого научпопа, или полубайки, действительно давненько предавались Бахусу. К удивлению приехавших, тут был ещё и газетчик Фанасюк, к писательскому цеху, а стало быть, и к поводу сегодняшней пьянки (традиционному областному празднику "Литературная осень Ташлоречья") отношения не имеющий.

Гостей вежливый Полубойко встретил радостно, хотя было видно, что он сильно устал, да и разговор за столом идёт уже несерьёзный.

- Пач-ч... чему так поздно? - осведомился Званцев, хмуря брови и делая строгий вид. - Водитель Дресвянников... отвечайте старшему по званию.

- Туман всю дорогу. Семь часов телепались! - ответствовал водила, который Званцева, хоть и писателя, но капитана милиции и редактора тюремной газеты, в трезвом виде побаивался.

Возможно и вероятнее всего - из-за званцевской должности. Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Но в пьяном виде Дресвянникову чёрт был не брат, и набравшись, он уж никаких авторитетов он не признавал.

- Са... дитесь, - по-хозяйски пригласил Званцев и отдал указание владельцу квартиры: - Паша, там ос... талось пожрать? Люди с дороги... голодные, однако.

- Уже хорош, - шепнул Юрию Ивановичу Черноухов.

Впрочем, мой герой ранее тоже заметил за Званцевым такую особенность: в моменты опьянения тот не терял связности речи, но как бы на некоторых словах останавливался.

Наконец, после некоторой возни с едой, откупоркой новых бутылок и основательного принятия содержимого, разговор снова потёк в прежнем русле, видимо, прерванном появлением гостей.

-...Менделеев установил, что водка должна быть сорок градусов.

- Фамилия Менделеев - от Менделя? Тогда он еврей, - выдвинул версию ёрник Фанасюк.

- Нет, это великий русский учёный, - всерьёз отреагировал Полубойко. - Удивительно... - покачал он головой. - Ему во сне пришла великая мысль. Приснилась периодическая система элементов. Да... А утром он её записал...

- Что записал? Про водку? - вроде бы не понял Черноухов.

- Нет, - пояснил Фанасюк. - Мысль про то, что он великий русский учёный...

- А про водку чего сейчас говорили? - заинтересовался Дресвянников.

- Званцев говорит, что водка должна быть сорок градусов.

- Это не Званцев говорит. Это профессор Преображенский сказал, - сообщил Черноухов. - У Булгакова.

- Что сказал?

- Что Мендель установил. Булгаков - сказал. Устами Преображенского...

Поражённый Полубойко переспросил:

- Мендель установил? Это удивительно... Он же горох выращивал. А я думал, что Менделеев...

Званцев сказал авторитетно:

- Дурак ты, Черноухов. И жопа. Мендель был... монах. Понятно? Бене... диктинец. Менделеев - великий русский учёный. Действительно. А кто та... кой Преображенский... не знаю.

Черноухов открыл было рот - наверное, чтобы пояснить, кто такой профессор Преображенский, но вдруг, словно бы вспомнив что-то, передумал и принялся закусывать.

- Удивительно... - вздохнул Полубойко. - Великий учёный - и делал чемоданы...

- Сергеич... Ты пора... жаешь своей эрудицией. Да, Менделеев действительно... делал чемоданы. В сво... бодное от работы время. Такое хобби, однако.

- Дмитрия Ивановича очень уважали мастеровые люди.

- За что? - влез с очередным вопросом водитель Дресвянников.

- Именно за очень хорошие чемоданы... Они искренне считали его своим, так сказать, коллегой.

- Стилистика, однако... хромает, Сергеич. Слова... "мастеровые" и... "коллега" не... конгруэнтны.

- У вас, сударь, стилистика тоже не на высоте, - заявил филолог Черноухов. - Не конгруэнтны! В словарь загляни, писатель.

- Хоть и заглядывал я встарь... в академический словарь, - несколько невпопад откликнулся Званцев. - Кто сказал?

- А водка? - не унимался водитель.

- Что водка?

- Кроме чемоданов, он и водку гнал? - поддержал вопрос Фанасюк.

- Ну почему же - гнал водку? - сказал шокированный Полубойко. - Он проводил эксперименты, научные исследования...

- А на чём же он экспериментировал? - пожал плечами Черноухов. - Конечно, гнал! А заодно и делал открытия.

- Ну чего ты, Дрысвянников, - переметнулся Фанасюк, - лезешь к писателям с глупыми вопросами? Ты же слышал: водка должна быть сорок градусов. Это установил ещё Мендель. Он же придумал таблицу Менделеева. Во сне. Булгаков её разработал. А великий русский учёный Дмитрий Иванович Преображенский гнал водку и делал чемоданы...

- Тьфу, дурак, - сказал Званцев, адресуясь к Фанасюку. - Ну дурак и... дурак. Наливай лучше.

- А я что делаю?

- Ты наливай! А не разливай!

- Вы не беспокойтесь... - сказал деликатный Полубойко. - Водка у меня ещё есть.

- Паша, лишней водки, зап... помни, не бывает.

- Не бывает - это некрасивых женщин, - авторитетно сказал Фанасюк, подражая Званцеву.

- Что женщин?

- Женщин, говорю, некрасивых не бывает! Бывает мало водки!

- Ну, бля... глубокая мысль!

- Я думаю, - поделился своими размышлениями писатель Полубойко, - водки бывает мало, когда действует сухой закон. Сухой закон был, например, в Америке...

- Он и сейчас есть в Финляндии.

- А в России - никогда! - с пафосом заявил Черноухов.

- Вы все не в курсе. С на... чалом первой мировой войны царь Ник... колай ввёл в России сухой... закон. И Ленин, между прочим, этот закон не от... менял.

- Это удивительно! - поразился Полубойко. - Я этого не знал...

- Что же, при Ленине водки в России не было? - спросил Дресвянников с насмешливым подозрением.

- Не было. Первая советская водка назы... валась... рыковка.

- Рыговка? - удивился водитель.

- Ну, Дресвянников... ты совсем дурак. С тобой раз... говаривать противно. Рыков... это был... нарком это был. Наш. Советский. Пред... седатель совнаркома.

- Ты, Званцев, говори да не заговаривайся, - сказал Черноухов, подмигивая остальным. - Все у тебя дураки. Мы знаем, кто был председатель совнаркома! И кто генеральный секретарь у нас - тоже помним! Так, Сашка?

- Ну, - подтвердил водила.

- Это... Потерялся в тайге геолог, - вступил Фанасюк. - Отбился от партии. Тундра. Ночь. Видит - яранга. А идти уже не может. Кричит: "Помогите! Я здесь сижу! Я начальник партии!" А чукча берёт винтовку и прямо из яранги на голос: ту-дух! ту-дух! Из тайги крик: "А-а-а..." А чукча говорит себе: "Чукча не дурак! Чукча знает, кто у нас начальник партии и где сидит!" Понял ты как? - подмигнул Фанасюк водителю.

Тот залился хохотом, несмотря на то, что Фанасюк постоянно называл Дресвянникова Дрысвянниковым и к тому же использовал его любимое присловье "понял ты как".

- Ха-ха. Очень смешно, - отреагировал Званцев. - С вами, я гляжу, надо ры... бу ловить. А не анек... доты рассказывать.

- Почему рыбу?

- А её молча ловят.

- Тогда и пейте молча, - вмешался Черноухов. - Сашок... ты сиди, не рыпайся, - придержал он Дресвянникова, видя, что в том уже просыпается дух противоречия.

- Ты очень умный, Званцев... - тем не менее на глазах терял уважение к старшему по званию водитель Дресвянников. - Аж противно!

- Противно, противно! Эле... ментарных вещей не знаете. Рыков был после Ленина. Отменил сухой закон. Но водка была слабая. Тридцать градусов.

- А водка должна быть? Правильно: сорок градусов. Кто сказал?

- Званцев сказал... - пожал плечами Фанасюк.

- Да Менделеев установил, болваны! Учёный, однако.

- Он же чемоданы делал?

- Одно другому не... мешает.

- Так... А вы ж тут все говорили - Мендель. Он что, один человек? - начал запутываться Дресвянников.

- Кто?

- Ну этот... с водкой... Он один человек?

- Это партия родная, как один, встаёт щитом... - дурачился Фанасюк.

- Мендель, говорю! А, Званцев?

- Не по... нял. Мендель - что? То есть - кто? Монах. Бенедиктинец. Однако, он один человек.

- Как же? Один - монах. Другой - бенедиктинец, - раздумчиво пробормотал Фанасюк.

- А бенедиктин кто придумал - Менделеев?

- Менделеев установил, совместно с Менделем и другими монахами, что бенедиктин тоже должен быть сорок градусов, - внёс свежую струю Черноухов.

- А Булгаков? Это кто?

- Да тоже монах, наверное. Ты как думаешь, Званцев? - подал свою реплику Фанасюк.

- Ну, бля, вы все дураки, однако. Мендель - один человек. Менделеев - другой. Но тоже учёный.

- А бенедиктин?

- Что бенедиктин?

- Это третий?

Ввиду глупости вопроса Званцев его проигнорировал и вместо ответа в одиночку влил в организм внеочередную рюмку.

- Это... Приехал чукча со съезда партии родной. И говорит: однако, шибко много узнал. Узнал, что Карл Маркс и Фридрих Энгельс это вовсе не муж и жена, а четыре совсем разных человека. Узнал, что наконец перешёл в тбилисское "Динамо" Слава Метревели. А ещё узнал, что Слава Капээсэс - вообще не человек...

- Слушай, кончай ты... со своими дурацкими анекдотами!

- А что, среди нас стукач? - живо осведомился Фанасюк.

- Стукач, ребята, всегда есть, - фыркнул Черноухов.

- Тогда давай снова про Менделя. Или Менделеева? Кто горох во сне выращивал?

- Дурак ты. Гороха наев... шись... с тобой и говорить.

- Александр Васильевич, ну что ты на него обижаешься, - заступился Черноухов. - У каждого из нас свой умственный уровень. Так сказать, потолок.

- Малогабаритный.

- Хрущёвский!

- А у Званцева у нашего - как в сталинских домах... Метра четыре, да?

- Что - да?

- Умственный потолок у тебя - сталинский?

Званцев, очевидно задетый, начал искать вилкой какую-нибудь закуску. Ёрники, однако, не унимались.

- А у Дрысвянникова ещё и санузел совмещённый.

Дресвянников встрепенулся.

- Где?

- Что где?

- Санузел где?

- Да у тебя ж в голове.

- Да уссываюсь я! Павел Сергеич! Покажи, где отлить можно!

- Кому отлить, а кому и налить. Как, Званцев?

- Наливай.

- Да ты не обижайся.

- А я никогда не обижаюсь. Я как врач в психушке: ему что, на па... циентов обижаться, что ли?

- Про Рыкова - это правда, что ли? На месте Ленина был?

- Ну, ис... торию надо же знать немного.

- В нашей стране много знать - скучно жить...

- Лучше меньше, да лучше.

- Это Ленин сказал. Тоже великий человек, однако.

- Как это - тоже?

- Ты, Званцев, хоть и капитан, но опять заговариваешься! Ты кого-нибудь рядом с Лениным поставить можешь?

- Могу. Например, Сократа.

- Кого-кого?! - возвратился из сортира Дресвянников.

- Вот именно, - скорбно покачал головой Фанасюк. - Всё какие-то странные у тебя знакомства, Александр Васильевич. То Мендель... То этот - Беня, не помню, как дальше...

- Беня Крик. А Мендель - это был его папаша, - разъяснил Черноухов.

- Ещё Горький сказал! Сок... ратовский лоб! Про Ленина, значит. Основатель соц... реализма, однако.

- Основатель соцреализма - это, брат, Шолохов. А не Ленин.

- Бабаевский!

- Но не Ленин. Нет, ребята, не Ленин!

- А как же бестселлер века "Матер... реализм" и "Эмпайр... критицизм"? - брякнул Фанасюк на грани фола, и капитан Звянцев посуровел, заиграл желваками.

- Он имеет в виду роман "Матерь", - бросился на помощь товарищу верный Черноухов.

- Горький написал роман "Мать"...

- Кто сказал "мать"?!

- При ново... брачных. Это... это Зощенко, - оттаял и потерял бдительность детективист.

- Не знаю, не знаю, кто такой Зощенко...

- А то б морду набил?

- Да я лучше сейчас Званцеву морду набью! - рванулся вдруг дозревший до скандала водитель Дресвянников.

- Успокойся, успокойся, Сашок... Чего тебе Званцев-то сделал?

- Та запутал своими евреями... Беня, Мендель...

- Холоднокровней, Сашок, ты не на работе.

- Это... Бабель.

- Какая-то ещё бабель...

- Да, - сказал серьёзно Фанасюк. - Сейчас бы бабель!

- Поехали... - вновь встрепенулся Дресвянников. - Прямо вот и... поехали! В общагу! Мужики! Я знаю, куда...

- Мы все знаем, куда.

- Слушайте, Сашок набрался в отруб. Положить его, что ли...

- Он того... не запачкает? - обеспокоился хозяин.

- Может, на балкон?

- И балкон уронил...

- Это... это Высоцкий, однако.

- Ну что, бенедиктина? По последней?

- А водка? - обеспокоился Званцев.

- А водка вся.

- Так. Пора по домам, - тотчас встал Званцев, однако его шатнуло. Упасть не дали, снова посадили на стул.

- Налей, Павел Сергеич, бенедиктина, раз всё уже выжрали...

- Тю! Действительно бенедиктин.

- Наливай! - скомандовал Званцев.

- Бля, да он сладкий!

- Ну и что? Зато... крепкий. Сорок пять градусов, однако.

- Сорок три, знаток. На, читай.

- Ага! Ну что, Званцев, плёл ты тут про Менделя?

- Да про Менделеева, дурак! Он имел в виду... водку.

- Что имел, то и ввёл. В организм.

- И приснился ему сон...

- Про периодическую таблицу.

- Вот до чего человека пьянство довести может.

- Спивается, спивается русский народ!

<...>

С утра дискуссия продолжается.

- ... В жизни вообще много загадочного, - вздохнул писатель Полубойко, - завершая какую-то очередную бесконечную тему.

- Ага, - тотчас вмешался подзапоздавший Фанасюк, только что выскочивший на улицу. - И вот вам живой пример: что, например, делает сейчас наш водитель?

Все смотрят издали на автомобиль, в котором, в ожидании пассажиров, уже давно сидит Дресвянников. Водитель действительно ведёт себя странно. Руки у него приподняты; он крутит головой то вправо, то влево и внезапно то одной, то другой рукой делает резкие движения. В разговоре возникает пауза.

- Может, у него магнитола включена? - неуверенно предполагает Полубойко. - Он как бы пританцовывает...

- Неритмичные движения, - отметает версию Фанасюк, дожёвывая что-то и сметая с брюха крошки.

- Ну... танец нетрадиционный. Какой-нибудь экзотический...

- В экзотических танцах именно ритм - самое главное.

- А может, наоборот, что-то сверхсовременное? Я слышал, есть даже какая-то атональная музыка...

- Ага, - саркастически замечает Фанасюк. - Дресвянников и Пендерецкий. Очень друг с другом вяжется.

- Пендерецкий, говорят, очень прогрессивный композитор... - тотчас уходит в сторону писатель Полубойко. - Я, правда, его не понимаю: мне как-то профессор Компотов предложил послушать...

- Какой такой проф... фессор? - осведомляется Званцев. Как всегда наутро после пьянки, он заспан, слегка как бы не собран, но в хорошем настроении, особенно если удалось опохмелиться. Совершенно очевидно: ему это удалось.

- Ну... Леонард Гаврилович Компотов. Он же профессор? Я, правда, не знаю, в какой именно области. Но я слышал, что он большой учёный.

Все, кроме писателя Полубойко и Юрия Ивановича, не знающего Компотова вообще, начинают дико ржать.

- Ушли от... темы... однако, - замечает Званцев, когда приступ смеха заканчивается. Званцеву, по-видимому, несколько неудобно перед провожающим их хозяином: с утра ему налил именно сердобольный Полубойко, специально для коллеги сохранивший заначку. Писатель Званцев, как известно, недопитых бутылок не оставляет.

Писатель Полубойко отворачивается и печально смотрит в противоположную сторону. Он имеет ранимый характер и быстро обижается. Правда, обида у него обычно быстро же и проходит.

- Между тем водитель Дрыс... вянников продолжает свои занятия, - коварно продолжает Фанасюк, имитируя особенности хмельного произношения писателя Званцева.

Действительно, поведение Дресвянникова представляется совершенно необъяснимым. Он всё так же крутит головой: то медленно, то вдруг резко оборачиваясь, всё так же держит руки приподнятыми, как в танце, и поочерёдно, но не ритмично, а непредсказуемо, делает то левой, то правой резкие выпады.

Кроме Фанасюка, задавшего столь неожиданный поворот темы, все начинают всерьёз озадачиваться.

- Полагаю, гим... настику делает, - пожимая плечами, выдвигает версию детективист Званцев.

- Действительно, - поддерживает Званцева Полубойко, как писатель писателя. Обида на остальных у него ещё не прошла, но с коллегой он решает проявить солидарность - и, как представитель научпопа, обусловленную требованиями жанра эрудицию. - Я знаю, что от работы бывают профессиональные заболевания... У водителей, например, радикулит... и шейный остеохондроз. Вот Дресвянников, наверное, разминается...

- Действительно, это болезнь. Внезапно начавшаяся, - поддерживает Черноухов. - Только не остеохондроз, а пляска святого Витта.

- Крыша, что ли, поехала?

- Ну.

- Возможно и... сошёл с ума, - доброжелательно соглашается Званцев.

Снова все вглядываются в автомобиль.

- Может быть, он с кем-то разговаривает... И при этом жестикулирует. Есть даже английская книжка про язык жестов...

- Для глухонемых? - осведомляется Черноухов.

- Нет, для таких... ну, для обычных людей. Как мы с вами. Правда, фамилия у автора как-то странно произносится.

- И как?

- Фамилия - Пиз. А имени, я правда, не помню.

- Павел Сергеевич! - укоризненно замечает Фанасюк. - С утра-то зачем выражаться?

- Да нет, вы же знаете, Серёжа, я не выражаюсь... Просто фамилия такая странная.

- Многие слова од... ного языка плохо звучат на другом, - сообщает Званцев. - Вот, например... слово... зуб. Или - фарш. Произнесите их при арабе! По крайней... мере, тот... обидится.

- В каком контексте фарш: на острый зуб? - ухмыляется Черноухов. Как видно, он имеет представление о смысле этих арабских слов.

- Вы и арабский знаете, Александр Васильевич?

- Натюрлих, яволь. Эрудицию надо иметь... однако.

- А китайский? - интересуется Черноухов.

Званцев задумывается, а Фанасюк не выдерживает и выдаёт:

- Сунь Хуа-в-чай и Вынь Су-хим!

Писатель Полубойко несколько секунд непонимающе смотрит на него, затем снова обращается к Званцеву:

- Вы правы, Александр Васильевич: я слышал, что наши машины "Жигули" плохо продаются во Франции, потому что их название созвучно какому-то нехорошему французскому слову. Ведь так, Серёжа? - поворачивается он к Фанасюку.

- Так, так, - нетерпеливо отзывается тот. - Это слово - "жиголо", и означает оно наёмного танцора, но можно сказать, что и хулигана, и уличного воришку. Но "жигули" плохо продаются не поэтому, а потому что машины плохие. По их меркам. Ушли от темы... однако! - восклицает он. - Что делает Дресвянников? На ящик пива!

- Пиво - это не... плохо, - оживляется Званцев, - осо... бенно с утра. - И начинает пристально всматриваться в автомобиль.

- Но мы же как будто пришли к выводу, что Дресвянников с кем-то разговаривает. Это же естественно - жестикулировать при оживлённом разговоре...

- С кем он разговаривает?! - ревёт Фанасюк. - С приёмником?! Он один в машине!

- Да это он тренируется. В произнесении речей! - объявляет Черноухов, махнув рукой. - Как Демосфен на берегу моря.

- Дресвянников, про... износящий речь?.. - изумляется Званцев. - Ориги... нально.

- Ну почему... Выступать, как мы вчера убедились, он может.

- Вот как: Демосфен! А где же море? - демонстративно оглядывается Фанасюк. - И камни, каковые должны быть у Дресвянникова во рту?

- Ну, море - это не обязательно... А камней недолго и накидать. Вон - свалены у тротуара городскими службами. Бордюрный камень называется.

- Накидать - прицельно. Чтобы попасть в рот.

- Бордюрным камнем?!

- А пусть тренируется.

- Это удивительно, - говорит Полубойко. - Имея дефекты речи, Демосфен тренировками достиг больших результатов в ораторском искусстве...

- Версии! - теряет терпение Фанасюк. - Забудьте о Демосфене! Вас спрашивают: что делает Дресвянников? Повторяю: ящик пива!

- А может, он того... молится?

- Это ж какому богу так молятся?! - возмущается Фанасюк.

- Нашему богу так не молятся, - с преувеличенной серьёзностью поддерживает Фанасюка Черноухов.

- Наш бог - бег. Сердце... наш барабан. Кто... сказал?

Литературоведческий вопрос Званцева повисает в воздухе. Продолжается, так сказать, конфессиональный спор о вероисповедании водителя Дресвянникова.

- Да, не нашему богу он молится... - качает головой Черноухов.

- Нашему богу кресты кладут.

- Может, правильнее было бы сказать - лоб крестят.

- Или разбивают...

- Раз.. бивают - это дураки, - сообщает писатель Званцев. - И вообще... естественнее было бы, если бы лоб раз... бивали себе мусульмане. Стоя на коленях... они кладут поклоны до земли. Намаз совершают, однако.

- Во, ребята, как по-разному можно отправлять религиозные культы: хочешь - крестишься, хочешь - лоб разбиваешь, а хочешь - четырежды в день становишься раком, - богохульно восхищается Фанасюк.

- Капитан Званцев! А честь тоже отдают по-разному? - интересуется Черноухов.

Званцев оживляется.

- Ес... тественно. В русской армии - прямой ладонью к виску. - Показывает. - В некоторых армиях просто поднимают открытую ладонь с от... ставленным большим пальцем. - Показывает. - Поляки... те, как у нас, прикладывают руку к виску... к головному убору - так сказать... к конфедератке... но не сомкнутую ладонь, а два пальца. Вот так. - Показывает.

- А девушки как честь отдают?

- Девушки? - озадачен Званцев, не в силах оперативно переключиться с близкой ему армейской темы.

- Многим девушкам честь отдать - как два пальца об асфальт, - информирует Фанасюк.

Писатель Полубойко игнорирует хамские реплики Черноухова и Фанасюка. Он поддерживает серьёзный разговор с коллегой по ремесленному цеху.

- Удивительно, как в этом простом жесте, особенно раскрытой ладонью, отражается его древнее происхождение... Отдающий честь как бы показывает, что в ладони у него нет оружия...

- А почему же он при этом говорит "есть"? - хитроумничает Черноухов.

- Это совсем другое дело, - с достоинством отвечает Полубойко. - Русское "есть" происходит от английского слова "йез", что означает - "да"...

- Пётр Первый ввёл, однако, - подтверждает Званцев.

- Мужики! Вы полагаете, - интересуется Фанасюк, - что Дресвянников кому-то сейчас отдаёт в машине честь?

- Мы так не думаем. Дресвянникову, мы полагаем, просто отдавать нечего.

- Да, вот Званцев - другое дело. У Званцева офицерская честь имеется... Если надо - он её отдаст. Но не абы кому.

- Гм... - нахмурившись, реагирует капитан Званцев. - Юмор прими... тивный, однако.

- Мужики! Есть ещё версии? Ящик пива!

- Пиво - это хорошо, - вспоминает и вновь оживляется Званцев. Сняв и протерев свои неизменные пиночетовские очки, он опять начинает внимательно всматриваться в поведение водителя.

- Мы же обсудили, - несмело говорит Полубойко. - Скорее всего, это у него гимнастика...

- Бой с тенью, - авторитетно заключает Званцев. - Боксом, однако... занимался. Наверное. А может... и молится.

- Да не молятся так!

- А может, он кришнаит? - вдруг выдвигает новую версию Черноухов. - Вон, в ладоши хлопает. И припевает, наверное: харе Кришна, харе Кришна! Ом мани падме хум!

- А кто такие кришнаиты? - не в силах сдержать любопытства писатель Полубойко. Работая в научно-популярном жанре, он всегда стремится получить новую для себя информацию.

- Не христиане, - коротко отвечает Черноухов.

- А в кого же они верят?

- В карму, разумеется.

Писатель Полубойко не знает, кто такая Карма, поэтому снова пытается перевести разговор:

- В христианстве тоже были разные направления... и даже в православии. Вот у нас в России было так называемое никонианство. Протопоп Аввакум с патриархом Никоном не согласился - и дал себя сжечь, но не отступил от своей веры.

- Правильно, - поддерживает коллегу писатель Званцев. - Нельзя пос... тупаться принципами. Хотя бы и в вопросе о двое... перстии или, скажем, трое... перстии.

- Никон тоже был человек очень твёрдых убеждений, - пытается развить тему Полубойко. - С царём Алексеем Михайловичем спорил... и заставлял его молиться.

- Если уж Дресвянников молится, то он сектант, а не никонианец.

- Например, хлыстун, - предполагает Черноухов.

- Да, такая секта в России была... хлыстуны себя истязали. Я слышал. Но ведь у нас в стране, в Советском Союзе, эта секта запрещена? - спрашивает Полубойко.

- Ну вот и Дресвянникову надо запретить самоистязание. Глядите, как он себя по морде лупит!

В поведении Дресвянникова действительно появляются новые элементы: некоторое время назад, столь же неритмично, как прежде, он начал прихлопывать в ладоши, а теперь ещё порой внезапно бьёт себя по лицу, а затем встряхивает то одной, то другой кистью, как после умывания рук при отсутствии полотенца.

Впрочем, появляется и полотенце. Дресвянников вытаскивает его из бардачка, но использует не для вытирания рук, а начинает крутить над головой, как пропеллер.

- По-моему, сейчас он изображает вертолёт, - замечает Юрий Иванович.

- Или барона Пампу.

- Который, как сказано у классиков, действительно напоминал собою грузовой вертолёт...

- Для барона у него ком... плекция не та, - отвергает версию писатель Званцев.

- Да и полотенце всё же не меч, - поддерживает Юрий Иванович.

Писатель Полубойко воздерживается от реплики, потому что не знает, кто такой барон Пампа. Он снова отворачивается и с отсутствующим видом глядит в противоположную сторону.

- А я говорю: сошёл с ума. Внезапно.

Наступает слегка напряжённое молчание.

- Ну что, ребята, пролёт? - выдержав паузу, торжествует Фанасюк. - Ладно уж, даю правильный ответ. Ящик пива за вами. Дресвянников гоняет мух, налетевших в салон!

- Удивительно... - тихо бормочет Полубойко.

<...>





АМБИВАЛЕНТНОЕ ОТНОШЕНИЕ К РОДИНЕ

...В туалетах, например,
рисунки! <...> А надписи? Нет места на стене
свободного. <...>...номерок
даётся телефонный и глаголы <...> -
хочу, сосу, даю. <...>
Встречались и похабные стишки
безвестных подражателей Баркова.
И зачастую даже потолки
являли взору матерное слово... <...>
Но сурово
какой-то резонёр грозил поэту,
который пишет здесь, а не в газету!..
Тимур Кибиров. "Сортиры"

<...>

В кабинет к Дудинову Юрий Иванович (так уж сложилось) входил без стука. А седой и вечно дымящий дешёвой сигаретой В.В. искренне радовался любому его визиту - хоть мимолетному, хоть затянувшемуся на час-другой.

А тут - звонок:

- Юра! В-вечерком с-сможешь заглянуть? - голос Дудинова ни с чьим не спутаешь. - Н-ну, конечно, пос-сле традиционного обхода шэфа. Да и, пожалуйс-ста, по двери кос-стяшками пальцев легонько пос-стучи - нечто вроде "Калинки-малинки..." ис-сполни.

Зная щедрого и на чёрный, почти чифирный чай, и на искреннее гостеприимство Василия Владимировича, Юрий Иванович удивился. Но незамысловатую мелодию отрепетировал, барабаня поначалу какой-то проходной опус на машинке, а затем, прикусив нижнюю губу, отстучал "Калинку" по забрызганному ноябрьским дождём оконному стеклу.



В дудиновском "малиннике" он обнаружил уже, видимо, исполнивших пароль, Курицына, Фанасюка и Красулевского. Дудинов махнул рукой: мол, усаживайся и, хмыкнув, торжественно заявил:

- С-сегодня, в канун В-великой, м-мать её, р-революции, а также в преддверии В-великого, м-мать его, переворота, пить вас, други, не призываю. Чай и кофий - пожалуйс-ста. Н-но ничего крепче не предлагаю. На голову, на трезвую пос-слушайте. Я тут подражание Баркову напис-сал... Даже не подражание, а вос-споминание по с-самиздатовским источникам. В-вариантов - тьма, я их с-свёл в один, прос-стите за нес-скромность, текс-ст. - И В.В., не меняя тона, без всяких там подвываний и (что неудивительно - стихи же!) почти не заикаясь озвучил вот какую балладу:

"Е..на мать" не то значит, что мать е..на,
Е..ной матерью зовут и Агафона,
Да не е..т его, а хоть и разъе..ть,
Всё ж он пребудет муж, а не е..на мать!

"Е..на мать!" тогда кричат, когда рожают,
Е..ной матерью недругу угрожают,
И ежели кто с кем зачал зело браниться,
"Е..на мать" уж непременно говорится.

"Е..ну мать" кладут и в знак кому презренья,
Но может также стать, значит она - почтенье.
Сие присловье можно и в любви сказать:
"Любезен сердцу ты мне, брат, е..на мать!"


"Что за е..на мать?!" - то есть недоуменье,
"Ах ты ж, е..на мать!" - то будет восхищенье.
В каких значеньях "мать е..ну" говорят,
То перечислить сразу можно ли навряд.

В прямом лишь смысле мать е..на не годится,
А в образе чужом всегда она рядится.
Под гиероглиф сей всё можно прие..ть:
Синонима есть всем словам "е..на мать".

"Е..на мать" - как пище соль, как масло каше,
Вкус придаёт словам и живит речи наши.
Не правда ль, скучно без приправы речь внимать?
Вот как нужна "е..на мать", е..на мать!

- Боже мой, - схватился за голову Курицын. - Да есть ли у этого сортирного поэта хоть пара строк без мата?!

Тут всех поразил Юрий Иванович, который ответил вдруг вместо Дудинова

- Да, есть. Целых три строки подряд без мата. Причём, я бы сказал, для своего времени пассаж замечательный, в чём-то предвосхищающий тему пушкинского "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..."

- И какие же это строки?

- Сейчас вспомню... Ага. Послушайте:

Хвали себя, колико можно,
Чтоб быть хвалёну - хвастать должно.
Дар гибнет там, где славы нет!

Все помолчали, осмысливая.

- Да, с-старик, сказано лапидарно, - заявил Дудинов. - "Дар гибнет там, где с-славы нет..." Где ж т-ты это вычитал?

- В БАНе, - скромно ответил мой герой. - Имеется в виду не место общественного пользования для мытья, а библиотека Академии наук в Ленинграде.

- Вот оно, преимущество столичного образования, - уныло посетовал Фанасюк. - Где б я в Пятигорске нашёл такую БАНю?

- И что, вход был свободный?

- Да куда там! - засмеялся Юрий Иванович. - Это всё находилось и находится в так называемом спецхране. Просто я, как студент, склонный к самостоятельной научной работе, имел туда допуск... Ну, преподаватель был у нас замечательный, со связями, и кто хотел работать, тому он помогал и таким образом. Кстати, и в Пушкинском доме, куда вроде бы вход свободный, тоже есть свой как бы спецхран.

- Ты и там был? - с завистью спросил Фанасюк.

- Был. И держал в руках подлинные рукописи Пушкина и Лермонтова...

- Я так думаю, - изрёк свою мысль до сей минуты молчавший Красулевский. - вся барковиана, вся неподцензурная литература гуляли, как принято выражаться, в неисправных списках и до нынешних дней дошли в рукописных и машинописных копиях. А потому никогда мы эти тексты в первозданных, авторских записях не увидим.

Курицын, брезгливо морщившийся при чтении стихотворения, вошедшего в барковиану XX века, снял очки, протёр незаменимые окуляры и произнёс фразу, которую можно было ожидать от кого угодно, но только не от него:

- А ведь нам со школьной скамьи талдычили, что русская литература целомудренна? О какой литературе речь! Неужто не существовало "Гаврилиады" Пушкина? А его же "Царь Никита и сорок её дочерей"? Или Лермонтов не писал своих юнкерских поэм?

- Хотя, по с-своей глубинной с-сути, - восхищенно заметил Дудинов, - юношес-ские опус-сы наших гениев - вс-сё о том же, дрги, вс-сё о том же: о любви к нашей рас-спрекрас-сной и рас-стреклятой Рос-сии...

Юрий Иванович, чувствуя, что коллеги ждут от него подтверждения этих эмоциональных пассажей, совершенно искренне поделился своим давним наблюдением:

- Пушкин и Лермонтов, согласитесь, часто рядышком стоят - их, волей-неволей, сравнивают... А ежели чуть дальше взглянуть?

Два блестящих образца отношения к родине с чувством, сложно смешивающим любовь и жалость с презрением и ненавистью, можно найти у сначала у Михаила Юрьевича, а затем и у Николая Алексеевича Некрасова. Позволю процитировать знаменитые лермонтовские строки:

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ...
Быть может, за стеной Кавказа
Укроюсь от твоих пашей -
И от всевидящего глаза,
И от всеслышащих ушей...

А теперь - битте-дритте! - внимание! Экспромт Некрасова из его письма Лонгинову:

Наконец из Кёнигсберга
Я приблизился к стране,
Где не любят Гутенберга
И находят вкус в говне.
Выпил русского настою,
Услыхал "е..на мать",
И пошли передо мною
Рожи русские писать.

Фанасюк, уже давно ёрзавший от нетерпения вставить умное слово в сей революционный диспут, затараторил:

- Мужики! Мужики! Братцы! А я ведь анекдотом кашу не испорчу. Вы только послушайте. - И, поскольку репортёра Фасю (была у неугомонного и такая кличка) никто не перебил и не стал останавливать, как обычно, он более степенно изложил: - Итак, значится, анекдот, причём, в отличие от вашего Баркова, без мата. Разговаривают два червяка, сын спрашивает папу: "Папа, а хорошо жить в яблоке?" - "Да, сынок, хорошо". - "И в груше?" - "Конечно!" - "И в апельсине тоже можно жить?" - "Ну, в апельсине просто здорово!" - " А почему же мы с тобой живём в говне?" - "Но ведь это - наша родина, сынок!"

Похохотали всласть... Курицын, приложив палец к губам и увидев, что его жест верно понят товарищами, начал свою байку:

- А ведь в Ставрополе живёт, ну, если не ходячий анекдот, то уж человек-фельетон - точно! Догадались? Юра, ясное море, с ним не познакомился - но чаша сия тебя, старик, не минует. Писатель Бородай-Чёрный любит Родину. Что называется, до опупения. Забавный, ей-богу, случай. Оный беллетрист - натуральный перевёртыш. То он - сталинист, то антисталинист, то алкоголик, то абстинент, то коммунист, то - ненавидит партократов... Автор двадцати книг, которых на самом деле десять и из которых восемь - брошюрки преходящего характера и нулевой художественной ценности. Но две книги действительно были: "Золотая голова идиота" в манере и в духе раннего Гладилина и "Тринадцатый подвиг Мухтара", написанный в творческой командировке с государственной границы.

А ещё Бородай-Чёрный - автор (якобы, текста никто не видел) трёхтомного романа-эпопеи "Люди и бляди", за который Валентин Порфирьевич, если б его творение опубликовали, непременно получил бы "Нобелевку". Не публикуют-де, по утверждениям перевёртыша, из-за названия. "Автор не должен поступаться!" - голосит на каждом шагу Бородай... А эпопею Чёрный никому не даёт - опасаясь плагиата: "Растащат, подлецы, по кусочкам!"...

- Уно моменто! - хлопнул себя по лбу Юрий Иванович. - Я ведь не знал, зачем меня Василий Владимировыич зазывает. Сейчас - мигом! - слётаю за своей записной книжкой. Там у меня несколько цитат - аккурат в тему.

- Три минуты хватит?! - азартно и почему-то шёпотом выдохнул Красулевский.

- Сам знаешь, тут - через дорогу, - встрял Фанасюк. - Пардон! Через коридор...

Заветный блокнот, хранившийся у Юрия Ивановича с младых, студенческих, времён нашёлся быстро. Мой герой держал его в специальном - этаким фертом! - закрученным карманчике портфеля, портфеля, ничуть не уступающего благородной старческой потёртостью тому изделию из кожи, которым по праву гордился в поры приснопамятные Михаил Михалыч Жванецкий...

Ю.И., перед тем как возвращаться на ноябрьские посиделки матёрых революционеров матерного слова, щёлкнул одним замочком, другим, третьим. И в мозгу у него что-то щёлкнуло: "... вчера были по пять, но во-о-т такие большие, а сегодня - по три, но во-о-от такие маленькие". Накат, как его окрестили сослуживцы, длился мгновение, но мой герой успел прошептать: "Боже, а ведь портфель у Михаил Михалыча сопрут. Как пить дать сопрут. Вместе с автомобилой..."

- Принёс? - хором выдохнули Фанасюк и Красулевский. Дудинов и Курицын по-отечески глянули на Юрия Ивановича. Но промолчали...

- Вот что пишут умные люди, - начал питомец питерской словесности. - Извольте! Известный литературовед Зорин: "Думается, что подготовка образованного латиниста, умелого версификатора, превосходного знатока и ценителя современной ему поэзии была использована Барковым, чтобы олитературить те области жизни и, прежде всего, языка, которые существовали за пределами дозволенного". Каково? А мы - матерщинник, сквернослов, похабник... В университете, кстати, нам говорили, что профессор усматривал в сочинениях Баркова "сознательную и строго продуманную борьбу" с поэтической системой классицизма, в которой пародируются все его жанры. С точки же зрения Зорина, "...это верно только отчасти". Исследователь полагает, что "борьба с поэзией классицизма"... не была главной задачей для Баркова..."

Фанасюк сопит. Курицын вновь протирает линзы. Дудинов чифир заваривает. А Красулевский тянет вверх большой палец правой руки, поддерживая то ли Юрия Ивановича, то ли литературоведа Зорина, в кабинете, понятое дело отсутствующего.

Оставим собратьев-журналистов в этой-таки революционной диспозиции, ибо и у автора есть собственная позиция, коей уж больно хочется поделиться с тобой, любезный читатель.

Внимательные очи наверняка усмотрели, что этой главе предпослан эпиграф. Неспроста, ёлы-палы, неспроста. Эпиграф заполучил весь роман и его ноябрьская часть. Признаюсь: главу, омытую осенним дождичком, автор хотел назвать и вовсе эпатажно: "Ничего, кроме мата", но, поразмыслив, решил, что и в веке XXI в редакторе взыграет ретивое, и матерная глава "пойдёт погулять", несмотря на то, что Баркова, всё ещё некрепко стоящего на ногах в нашей отечественной периодике (не говоря уж о литературе!) подпирают три богатыря - Пушкин, Лермонтов, Некрасов. А мои герои? Ну, какое у них, чёрт побери, реноме? Пьянствуют, анекдоты травят, за женщинами приударяют. Эх, ма... Придётся самому сию щекотливую тему завершить.

Юрий Иванович, чисто по рассеянности, свойственной натурам, из которых окончательно не выветрился романтический дух, успел выписать в свою книжицу и вот этакую замечательную цитату из журнала "Литературное обозрение": "...какие внутренние силы заставляют русское художественное сознание веками созидать и лелеять эту тайную, "чёрную", "теневую" словесность?

Ответ... в общем... ясен: это - форма нашего бунта. Это вечный русский бунт, социально-эстетический протест, жажда безудержной и безграничной свободы в ситуациях кризисов, оборачивающаяся, увы, самозабвенным беспределом. Это апофеоз дерзости... за которым... прячется подавленное отчаяние".

От себя же автор, находясь в трезвом уме и ясной памяти, заявляет следующее: чудовищный мат, сквернословие, "вкус к говну", так отличающие русский язык и народ от иных, цивилизованных наций - отражение вечного разлада в обществе, протеста против бездарного управления страной, но по существу - самопротеста (французская пословица: всякий народ достоин своего правительства!), характерного, лишь за некоторыми исключениями, едва ли не для всего периода русской истории. (И Александра Второго, отменившего крепостное ярмо, и премьера Петра Столыпина, заявлявшего "Противникам государственности <...> нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия", убили. Народ и его наиболее чуткая часть - интеллигенция - рукоплескал).

Обыденное грязное сквернословие, "потаённая" литература - всё это характерно только для нас, поскольку мы как народ принципиально не способны стать действительно цивилизованной нацией. Наша жизнь по сути своей, по меняющимся, но одинаково неприемлемым условиям существования, порнографична. Мы действительно представляем для себя урок для человечества как убедительный пример: человеку так жить нельзя.

Но живём!

< ...>

- М-махём, - глядя в оба, попридержал у двери Юрия Ивановича Дудинов, - ты мне ц-цитаты, а я - с-свою верс-сию Баркова.

На следующий день мой герой отдал В.В. пассажи из "Литературного обозрения", любовно, без помарок, перепечатанные на машинке, а к ним в придачу - неизвестный Дудинову экспромт Некрасова.

- Д-держи, с-старичок, авос-сь п-пригодится, - вручил Юрию экземпляр стихотворения "Е..на мать" ташлореченский соавтор Баркова.

<...>





© Евгений Панаско, 2003-2024.
© Сетевая Словесность, 2003-2024.





Словесность