Захлопнув чемодан глазами-застежками,
свет забросив обратно в провод,
вышел из дома. Направился к станции,
вечерний ветер занимался танцами,
газету, испещренную бессмысленными речами,
заставил вальсировать. Липы сами качались.
Сторож выглянул из восьмидесятирублевой клетки,
он как раз принимал таблетки и рот разинул.
Чемодан плыл, отражая ветер гудящим боком,
а в озере решила сойти с ума молодая осока,
расцвела розой, рядом выпятила апельсин,
обозначая нашествие пыхтящих страстью трясин.
Неровным шагом, а как после водки ходится?
Разбудил собаку - мертвеющую уродицу.
Псиная совесть булькнула в горле спазмами,
дворы отвечали на это тварями разными,
и старик какой-то, поседевший в бою с малиной,
из двух стволов в северные холмы, где хранилась глина.
Станция встретила теткой с повадками полицая,
заранее любые билеты у себя отрицая,
сползла с дивана, кассу лапая в полусвете,
от фуфайки под голову щеки покрылись сетью,
мотылек ночной неосторожно в нее попался,
и она раздавила его прямо пальцем.
Затем билет был найден, и поезд прибыл,
и проводница тоже свою получила прибыль
в виде смердящих губ на своем загривке,
а потом, утром, когда он решил побриться,
обнаружил на теле неровный прикус хозяйки
и ухмыльнулся, что сам не лишился взятки.
Ехали долго - четверо с чем-то суток,
бабка какая-то, голову спрятав в сумку,
тихо молилась, чтобы избегнуть хвори.
Поезд убавил ход, остановился вскоре.
Чемоданом вперед, всех растолкав, он вышел.
Небо над головой как будто взлетело выше.
Было утро, совсем молодое, прозрачное,
он отметил, как измарался плащ на нем
и отправился в сторону небольшого города,
пошел пешком, хотя на такси недорого,
дорога, влажная от вчерашнего проливного,
ждала, когда в нее опрокинут ноги.
Воздух, не став городским, оставался земельным,
и какой-то оборванный, крупно трясясь с похмелья,
вышел навстречу гостю из подворотни,
скользя сапогами по собственной каше рвотной,
попросил закурить и, не дожидаясь ответа,
сунул кривым ножом. - Легкое не задето,-
говорил хирург ассистенту и ассистентке,-
легкое не задето, но его доканает сепсис.-
А он лежал и думал о том, как быстро
он оказался дома. Потом еще раз забылся.
Снова липы чужие поддавались ветру,
и хлестнула в грудь совсем не родная ветка,
так горячо, что не в силах вздохнуть еще раз,
но он вздохнул и провалился в черное.
Ты не сердись. Я знаю, ты спишь давно.
Выберу девять негромких последних нот.
Не на чем их играть? Знаешь, пожалуй, нет -
- стены вокруг - лучший мой инструмент.
Ты не сердись. Я давно перестал
метр исследовать. В нем не более ста
мелких делений. Все остальное - бук.
Это не нужно знать. Скорее забудь.
Знай только это - я не умею быть
пальцев сплетением в поисках той резьбы.
Как не проси, из камня не выйдет лес.
Здесь не растут деревья, в которых есть.
Так что ты на меня не сердись сейчас,
я из тех, кто все обречен замечать.
Что поделать - это мне суждено.
Ты не сердись. Я знаю, ты спишь давно.
Горек дым. Земля, как прозрачная тряпка,
что на женщины теле. Остеклована ливнем.
Он не то что бы не понимал. Он ломался
в сером отсвете неба нависнув над нами.
И холмы - валунами. И дождь - полумера,
удар канонира по камню. Искрились
трубки тонких стволов, и певец Макнамара
так расставил полки, что не выдержит крепость.
И крепка високосная рана столетья,
и натужен полет. Я не стал колдоваться.
Эти платья никто не заменит на листья.
Вас никто не зовет для других удовольствий.
Только рельсы глотали свои расстоянья,
только что Несмеяне - любить, или плакать?
И глаза твои медленнее растений,
и рука обескровленнее заката.
Бог с тобой. Ты остался на Лукоморье.
Там быки твои в травах, словно личинки
в теле мертвой, по крайней мере,
или живой до седьмого часа.
Месяцерукий, солнечнолетый, трехчелобитый,
ты - человековый вепрь оголенного луно.
Лучше безумного гунна падучая виты,
или скелет Аполлона в коробке салуна.
Дергай, короткая, горло пустое до крови.
Будь ты второе - стал бы благословенным.
Ты только первое, то, что всегда неживое,
льется твое в полуоткрытые вены.
Надоедающий ищет сдающего ноты,
или поющего карты гнусавым фискальто.
Ты - акварельное масло ленивой хмельноты,
только оскаль ты - тобой узаконены скальды.
Тишь, коновязь, у овина ублюдки схлестнулись,
ну, листопад, ну, игралище плоти в лохмотьях.
Тонкое зевло корючило ту сторону ли,
с теми, которые как-то кому-то колотят.
Сор не выносят. Им тоже питаются, как бы
скрыв голодуху. И точно таким интеллектом
бабка-карга прикрывала отсутствие скарба,
каркая: "хлеба", тем самым внося свою лепту.
Ты, мой доносчик, предатель мой, милый мой студень
мозга сырого, прокисшей пижамной фланели.
Ты, как и люди, которых не вижу, но будет
несколько всяких, когда облака зеленели.
Здравствуй, зеленое небо, которое помню,
если еще заиграет под кожей пилюля
тухлого сердца, и будет привычное пойло
в виде слюней, нанесенных на слепок июля.
Пальцы скрестив наподобие псевдосалюта,
ты улыбаешься мне, на прощание выдрав
глаз и кольцо. Вяло отвечу - люблю-то.
Рядом секира и сонные емкости сидра.
Так мне, усталому, так мне, работнику тлена,
что на колени плетет пелену трехзеркалья.
Молится зверь, погрузившись лицом в опаленный
мир, где смеркалось. Где жили по-прежнему скальды.
Жди меня, жуткая новость, под утро, в пропахшем
мерзлой солярой, рабочих в трухлявых спецовах,
мелких селян, над бездарной склонившихся пашней,
супа (картофель, горох и навар из берцовых).
Жди меня, жди. Я ухожу в понедельник,
вторник и среду, другие отметины. Можешь
пнуть меня в спину, как в самую гулкую стену,
я не отвечу. Я только скажу тебе: "Боже".
Усталою светлою жестью, что отразила.
Темным стеклом, в котором тонул рассказчик.
Сигаретой на неподвижном острие кашля.
Утром розовые деревья выходили из своих
талого снега гнезд. Кричала непридушенная ворона.
Так кстати, когда обращаешься в стену.
Так осторожно, на границе проулка.
Умывая чашку за спрятанное в фарфор лицо.
Утром серые стены заходили в свои
черного снега ямы. Плакал неразбуженный чайник.
Выключая газ, ставший чрезмерно ярким.
Заглядывая за угол, где шелестит одежда.
Сигаретой выдрав, что еще осталось живого.
Утром глухой голос ходил в своем
тяжелого сна проеме. Тихо спал малыш.
Достаточно вздохнуть, и улетит на самый верх,
и можно улыбнуться, чтобы умер насовсем.
Лицо его, такое непонятное для музыки.
Что хочет тишина, когда кричит сама себя,
когда усталый свет под желтым колоколом солнца,
и около травы играет крохотка. В саду
такие яблони, что вспомнить их решительно нельзя,
и Мнемозина сумрачная расплетает рыжих
поток тяжелый, что собрать не повинуется рука.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
