Не знаю, кем решено, но на первом стихотворении книги именно себя я ощутила решетом, к тому же решетом не лучшего качества. Сквозь меня просеивают нечто важное, процесс явно идёт, но на сетке не наблюдается никаких вещественных доказательств, не застревают они во мне. Музыка, шелест...
Перейти, качнувшись, по шпалам голым
"не о том", бездонное, как вода, -
с побелевшим - в небо - лицом-глаголом...
Лицо-глагол, побелевшее от муки, от её муки, а решету - всё бездонная вода "не о том". Сонное решето отмечает легкую зачарованность автора волшбой Ивана Жданова, его музыкой и энергиями, и плывёт по течению. Впрочем, на то и решето, что без встрясок (потрясений) ему не обойтись. Книга мгновенно набирает скорость, "Только не отведи глаз/ только не отведи глаз" - следует приказ-молитва. Решето спохватывается, шарит зрачками и обнаруживает подсказку, собственно, о чём "обживающий ад языка говорит", чего ради. Да вот: "подсчитать устало кого не спас". И тут - щелчок: у сердца включается слух, решето забывает о себе и вверяется поэту. Ибо задача его столь непомерна, априори невыполнима, что влюбляешься в отвагу безумца и самозванца, солидаризируешься с каждой безымянной частицей, пролетающей сквозь решетчатые дыры твоего сознания, памяти, жизни ли как таковой, "ибо это время твоё уходит".
пепел, я ветер, как слышно, приём-приём, -
вот и уходим дружно - вдвоём, втроём,
и говорим посмертно (...)
так вырастаю - расщелина и надлом,
нету меня - и, значит, живу в любом;
а наяву - основанье для слёз и смеха:
просто стоишь под грозой, человек-дурак, -
если б не музыка, смутный её зигзаг,
не золотая её прореха.
Итак, "живу в любом". Помню, мой друг режиссёр-документалист обмолвился однажды: "Не полюбив человека, ни одного кадра стоящего не снимешь!" Всеобъемлющий принцип. Для меня это ключ к любому художеству. В безлюбии самое виртуозное бряцание художественного кимвала и самый оригинальный звон заточенного поэтического инструментария мне неинтересны. Оттого и готова присягнуть строкам Бориса Кутенкова:
нет не бой соловьёв а всеядное право пигмея
с беззащитною дудкой внутри
Кто будет диктовать ветру, в какой дуде ему гостить, и кто спросит с дудочки, что пропел ею ветер: "не услышу/ не спасу/ не замолчу" - это и раздражает, и подкупает одновременно. В человеке-пигмее живут голоса, мириады голосов, самого его словно и нет, а на "нет", как известно, и суда не предвидится. Приблизившись к нулю, умалившись до ничто, герой становится свободным "от". Он, ничтожный, свидетель и ходатай за всё ничтожимое временем, распадом, или вообще небывшее, невоплощённое.
в ящике скорби и радости
мимо плывут:
остатки былой музыки
вспышки огня от бывшего человека
исходящие вызовы небывших детей
зазвучи
вспыхни
ответь
стану твоим Адамом
выведу взглядом из незнакомого рая
Наречёт ли Адам-доброволец имена распылённым сущностям, вызволяя их из небытия, прежде чем уведёт их из "незнакомого рая" - куда? Снова в жизнь-ад? Пылинки, частицы, голоса роятся в воздухе, как после огромной силы взрыва. Координаты вращаются, превращаясь в огненный круг, и совершенно невозможно определить нравственного местоположения рая и ада (а эти понятия задействованы в книге весьма активно). Ясно лишь то, что войти в "непоправимый свет/ где живы все на полосе одной/ на той где смерти нет" и пронести за пазухой свою тайну - предначертано дверями слёз.
Есть ли Творец у этого взорванного мира, есть ли ответчик пигмею-истцу?
Он то наплывает намёком, угадывается по вектору обращенного к нему укора, то напрямую именуется "Отче", но и здесь не без горечи:
ни сорных основ черновых, ни тетрадного шва, -
как Отче светло поработал, как старость права! -
и песня плывёт, неделимо плывёт, как живая.
Ничто и никто не нарушат гармонии песни, плывущей над. Песня неделимая, вобравшая в себя всё и вся, песня чистая, исправленная Им окончательно - как живая. Но не живая, ибо всё живое - несовершенно. А "беззащитная дудка внутри " то и дело оплакивает и тетрадные швы, и черновые сорные основы, отказываясь верить исправленному. За них и ведёт свою детскую тяжбу с Богом (с таким Богом! - небесным цензором и таможенником), самозванный Иов (такой Иов! - носитель дудочки, "человек-дурак").
где вечным укором легко и светло
зияет небывшая нота
где чище без праведника село
и небо без самолёта
Замирая в дверном проёме, невольно вспомнишь и "слезинку ребёнка", как же без неё. На ней, вопиющей в каждой былинке, герой и подорвался. Не то, чтобы он подобно Ивану Карамазову отказывался входить в рай, в его "непоправимый свет", просто с момента взрыва для него нет особой разницы между жизнью и смертью, между здесь и там, всё взаимопроницаемо. И не важно, далёк ли апокалипсис всеобщий, если так близок, ежесекунден апокалипсис частный:
Я смотрю на тебя: безнадёжен, и счастлив, и пьян;
Лает пёс, величав караван, приближается Мекка.
Ни на что не сменяешь прекрасный обман...
Человечек льняной, что мне Крым, что Майдан,
если рушится жизнь человека?..
Душа оглушена, контужена, но и разбужена в иные реалии, перерастая свою драгоценную боль. А то, что боль - чуть ли не единственное её достояние, расставаться с которым ей куда страшнее смерти, проговорками присутствует во многих текстах книги. Но выход за пределы боли неизбежен, как бы ни роптал "скорбный дух, осквернившийся белизной":
зренье, вот, - заменяй заресничного слепыша
знанье, вот, - заменяй первородного голыша
память, вот, - не роняй, на ладони пустырь держа
как велит убегающая душа
И если жизнь состоит лишь из того, что можно распылить, разрушить, подлинно ли она - жизнь? Не случайно пунктирно по всей книге - от начала до конца - то тут, то там вкраплены слова "грим", "гримёрочная". Ясно, что грим накладывают на лицо перед выходом на сцену и стирают с лица, когда игра, даже самая яркая и талантливая, окончена.
Постоять на подмостках ещё - но зовёт гробовая
тишина, приближается звон, по-пластунски ложись.
Бьётся рыба под током - вольно ей от края до края.
Холодеет душа. Открывается дверь. Продолжается жизнь.
Чьё же лицо скрывается под гримом, который смывается слезами и стирается, наконец, столь страшным наждаком? Для меня ответ очевиден: то самое "лицо-глагол", попросту, неуничтожимый образ Божий, живущий в каждом смертном. Так полубезумный современный Иов и Бог Слово, взошедший на крест за грехи мира, а не какой-то стерильный демиург, проступают друг в друге. В этом контексте, и рыба, бьющаяся под током, считывается иначе. Ихтис (на древнегреческом - рыба) - монограмма имени Иисуса Христа. Не сомневаюсь, что иное решето намоет в книге иные смыслы. Я же благодарна автору главным образом за эти. И, конечно, за музыку, и, конечно, за сострадательную тишину, воцарившуюся в душе после её прочтения.
Так свет и ужас говорят,
согласные друг с другом;
со звуком спорит звукоряд,
лопата спорит с грунтом;
на несколько часов подряд
дождём заряжен водоём;
так смерть гласит через меня
вседневным словарём.
Так знает смысл о нас самих,
до времени разжёван,
и сбитый залпом грозовым
невидный прокажённый, -
осмеян всеми и забыт,
но не забывший ни о чём, -
встаёт - и в голос говорит
о царствии своём.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
