Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА
Вам газета с того света, или Приключения бизнесмена Иванова
Серия "Рожденные в СССР"
Москва
Росмэн-Пресс
2004
432 стр.
ISBN: 5-353-01509-6
История о том, как наш современник, незадачливый питерский бизнесмен Иванов, попадает в фантастический мир, сотканный из ярких, до боли узнаваемых картин нашего не столь уж далекого прошлого. Страна Эменесия, страна Пионэрия, вольный город О'Кей-на-Оби - все это живо напоминает нам о том, что хочется, но невозможно забыть.
Держась в рамках авантюрно-приключенческого сюжета, автор создает роман-фантасмагорию, отмеченную пронзительным по своей откровенности лиризмом.

Глава VIII. Беженцы из Эменесии

Ночь была холодной и ветреной. В черные окна трамвая наотмашь хлестал ледяной ливень. Частый и крупный град торопливо выбивал по тоненькой крыше веселую гулкую дробь. Бестолковый и яростный ветер, словно большой и невообразимо глупый щенок, исступленно носился взад и вперед, тщетно пытаясь, то вывернуть с корнем трамвайную дугу, то высадить к черту хрупкие трамвайные стекла, то, поднатужась, ухватить сам трамвай и зашвырнуть его за обочину.

- Не дай, Господь, - вздохнул, по-деревенски окая, тов. Голопупенко (Евстафий Яковлевич Голопупенко - Единожды Герой Социалистического Труда и Дважды Еврей Советского Союза, своего рода Вергилий, сопровождающий главного героя в его путешествии по Зазеркалью. Мих. Метс), - не дай ГОспОдь в такую-тО нОчь да на ОткрытОй местнОсти. ПОмню, - продолжил Дважды Еврей, все смачней и смачней кругля слова, - пОмню, гОду в шестьдесят вОсьмОм служил я в Охране в ГорелОвО. В ГорелОвО, да... а ты чтО не знал? - произнес он, поневоле обращаясь только ко мне, ибо поэт-атлет-экстрасенс давно уже спал беспробудным свинцовым сном смертельно набравшегося человека. - А ты, чтО не знал? Я ж тридцать семь лет прОтрубил в Охране на зОне. Я ж - старый лагерный вОлк! Старый вОлк, мда... Там, в лагерях мы и с ВанькОй Рыжим пОзнакОмились... Так вОт, пОмню, гОду в шестьдесят вОсьмОм служил я в Охране в ГорелОвО... И была у меня, гОвОря честнО, хрОническая гОнОрея... Так вОт...

Но, видать, тема гусарского насморка была для Евстафия Яковлевича (все пять вставных новелл о любви начинаются с тщетной попытки Е. Я. Рассказать о том, как он в 1968 году болел гонореей. М. М.) заговоренной. Лишь только он произнес роковые слова: "ХрОническая гОнОрея", как где-то за черными окнами вдруг раздался леденящий душу вопль и перед самым носом трамвая заметались две огромные растрепанные тени.

- О-о-ста-анови-и-тесь! - закричал пронзительный женский голос.

- БОже мОй, - вздохнул тов. Голопупенко (далее мы предлагаем читателям пропечатывать буковку "о" в речи Евстафия Яковлевича самим). - Боже мой, да никак там люди! Слышь, Михрютка, нажму-ка я, лучше, на ход. А то люди в такую ночь... сам знаешь, какие в такую ночь могут быть люди!

- Как вам не стыдно, Евстафий Яковлевич, затормозите! - закричал я.

- И не подумаю. Я человек старый, опытный и я тебе вот что, Михрютка, скажу: в такую ночь я тормозить опасаюсь. Я, положим, заторможу, а меня - хуяк! - монтировкой по кумполу и... и - хуяк! - башкой в лебеду! Я несогласный.

- О-о-ста-анови-и-итесь! - все надрывался и надрывался женский голос.

- Тем более что орет - баба. Специально орет. Заманивает.

- О-о-ста-анови-и-итесь!

- Как же. Остановлюсь.- Герой Социалистического Труда до предела прибавил ход.

- Короче, Евстафий Яковлевич, - произнес я нарочито бесстрастным тоном. - Вы видите, я держу сейчас в руках книжку? Это ведь ваша книжка. Жидо-Масонская. ("Великая Книга Жидо-Масонских Печалей". Бесконечные попытки Е.Я. продать ее за два миллиона долларов движут сюжетную интригу романа. М.М.) Так вот, Евстафий Яковлевич, либо вы прямо сейчас останавливаетесь, либо... либо я беру эту книжку и выбрасываю ее в окно. Вы меня поняли?

- Ась? - недоуменно переспросил старик.

- Вы меня поняли?

- А?

- Смотрите, Евстафий Яковлевич, я уже подошел к окну...

- Мих-рют-ка! Я-то думал, что ты человек умный...

- Я уже приоткрыл окно, Евстафий Яковлевич, и, смотрите - высунул в него книжку...

... а ты дурак дураком. Темный ты, как пивная бутылка. Я ж тебя из расстрельной каморы вытащил!

- А мне все равно. Я - неблагодарный.

- Мих-рют-ка!

- Считаю до трех, Евстафий Яковлевич. Раз. Два. Т...

- Все. Останавливаю.

И тов. Голопупенко дал по тормозам. Трамвай завизжал и остановился.

- Останавливаю. Останавливаю. Я-то думал, Михрютка, что ты человек умный, а ты... Сейчас вот ка-а-ак получишь монтировкой по кумполу, да ка-а-ак полетишь вот башкой в лебеду, так там, в лебеде припомнишь ты товарища Голопупенку... Евстафия Яковлевича... да уж поздно будет...

И Дважды Еврей с тяжким вздохом приоткрыл задние двери трамвая. В них вошли двое - мужчина и женщина.

Вошедшие, прямо скажем, мало походили на людей, способных дать кому-либо монтировкой по кумполу, а уж, тем более, закинуть хоть кого-то башкой в лебеду. Скорее, они напоминали людей, только-только из этой самой лебеды вылезших.

Женщина была черноволоса и - даже в своем нынешнем виде - очень красива. Мокрый, как цуцик, мужчина не выделялся ничем, кроме плюгавости.

- Кто вы? - сурово спросил их Евстафий Яковлевич.

- Мы, - жидким, словно столовский бульон, тенорком ответил мужчина, - беженцы. Из Эменесии.

- И отчего вы бежите?

- От... любви.

- Ась?

- От любви, - спокойно повторил мужчина. - Меня, - как бы извиняясь, продолжил он, - зовут Анатолий Дерябин. Я - кандидат... кандидат, честно говоря, и сам уже не помню каких наук. А что касается моей спутницы, то ее зовут Рафалович... Фрида.

- Я, - приятным грудным контральто отозвалась красивая Фрида, - мать-одиночка. Правда, детей...

Она машинально поправила мокрые волосы и, запустив руку за пазуху, бережно выпростала на лавку огромного, словно целая клумба пушистых астр, кота.

- Правда, детей у меня нет. Я бездетная мать-одиночка.

Тов. Голопупенко подозрительно посмотрел на кота:

- А это - кто?

- А это мой кот. Его зовут Эдуард Лимонов.

- Допустим. И все-таки, - тов. Голопупенко с плохо скрываемым наслаждением продолжил допрос, - каковы причины вашего, так сказать, побега?

- Причины? - переспросила Фрида.

- Да-да, гражданочка. Именно побудившие вас к нему, так сказать, причины.

Красивая Фрида по-девичьи покраснела, а невзрачный и мокрый Дерябин поправил соломенного цвета очки и произнес своим скучным, словно трижды разбавленный столовский бульон, голоском:

- Мы любим друг друга.



Глава IX. История великой любви Фриды и Анатолия

И дай мне, Господи, не стать
Тем, кем я мог бы быть...
The unknown author



I. История великой любви Толика Дерябина

Если человек маленький, слабенький и с детства носит очки, то такому человеку лучше всего носить коротенькую русскую фамилию. Например, Дерябин. Жить с такою фамилией все-таки легче, чем, например, с - Либерзон. Хотя и с фамилией Дерябин жить этому человеку очень и очень непросто.

Когда Анатолий Дмитриевич Дерябин уже закончил свой институт, уже женился, защитился и выслужил свое грошовое жалованье, он... да, кажется, это было именно после банкета в честь на редкость успешной защиты (от водки ему не спалось), он вышел ночью на кухню, закурил "Беломор" (он курил "Беломор") и незаметно для самого себя погрузился в какие-то мутные, тягостные, тупо саднящие душу воспоминания.

Анатолий Дмитриевич Дерябин с грустью думал о том, сколько же муторных, тягостных, да и, прямо скажем, просто постыдных усилий ему, Анатолию Дмитриевичу Дерябину пришлось затратить на то, чтобы стать тем, кем он стал, - младшим и никому не нужным научным сотрудником.

- А для чего, спрашивается?

- А для того, - подумал Дерябин, - для того... Ну, что, не будем лукавить?

Нет, не будем лукавить.

Возьмем того же Пал Палыча.

(Того же Пал Палыча?)

Да-с, того же Пал Палыча!

Возьмем того же Пал Палыча Мудракова - завлаба дерябинской лаборатории. Он, конечно, членкор. Он, безусловно, хам. От него, конечно, ревмя-ревет вся дерябинская лаборатория сверхточного синтеза. Но даже он, Пал Палыч, какой ни есть он членкор и хам, не может, например, подойти к Дерябину и ударить его, скажем, рейсфедером по голове. Не может дать ему пинка. Не может даже легонечко оттрепать Дерябина за волосы.

А почему, спрашивается?

Может быть, он не хочет? Хочет. Милейший Пал Палыч в глубине души (и это известно всем) - законченное животное, испытывающее еще и не такие желания.

Может быть, он боится получить сдачи? Смешно. У Дерябина плечи уже плечи, чем у Пал Палыча - ряха.

Так что же тогда останавливает почтеннейшего Пал Палыча?

Что-то. Боязнь общественного порицания. Или, проще говоря, боязнь загреметь в психушку. Ведь оба они и Дерябин, и Пал Палыч, - половозрелые мужчины. А половозрелые мужчины не дают друг другу пинков и не треплют друг дружку за волосы.

Ну, не может Пал Палыч зажать Дерябина в темном углу и, обдавая его тошнотворным запахом с неделю нечищеных зубов, прошептать ему на ухо:

- П-пацан, бля-а-а, дес-с-сть к-капеик, на х-х-х...

Эту возможность Дерябин ему отсек, проделав долгий и нудный путь полового созревания.

- Да-а, - повторил Дерябин и почесал волосатую грудь под нестиранной майкой, - по-ло-во-го соз-ре-ва-ни-я. Полового. Созревания. Все, что пишут о нем писатели, - вздор! Половое созревание - это не мечта о... о женщине.

Половое созревание - это мечта о - смерти.

- Да-с, смерти, друзья мои! Сме-эрти!!! - шепотом крикнул Дерябин затоптал "Беломор" и, вдруг, ни к селу, ни к городу, вспомнил о своих... эрекциях.

- В пятнадцать-шестнадцать лет, - вдруг вспомнил Дерябин, - с ним регулярно случалось вот что: когда они всей школой ходили мыться в баню (а они каждый четверг ходили всей школой мыться в баню, ибо Дерябин учился в школе-интернате для детей особо одаренных), так вот, каждый четверг, когда они, столпившись в предбаннике, начинали снимать свои майки и тельники, среди всех этих потных и грязных, волосатых и почти мужских уже тел, на безволосом и детском тельце Дерябина регулярно случалась... эрекция. И как ни прикрывался потом Дерябин шайкой, сколько ни отворачивался он к стене, как ни пытался всеми доступными ему способами стушевать или скрыть эту еженедельно случавшуюся с ним катастрофу, он все торчал и торчал - его взбунтовавшийся срам. Маленький, красный и твердый, как камень.

Все это случалось настолько, повторяем часто, что ребята из старших классов, какой-нибудь там Гриша Кунаков или Костя Гачев - богоподобные верзилы, пившие вино и даже, говорят, по-настоящему спавшие с женщинами, они только из-за этого его и знали - это, мол, то самый Толик Дерябин из 9"б", у которого каждый раз в бане... это самое.

И когда ему вручали диплом, как победителю хим. олимпиады... Дерябин даже сейчас, через двадцать лет, вдруг почувствовал, как всей грудью и всем животом и даже обеими ляжками краснеет... Короче, при виде Дерябина все они засмеялись: сперва загоготал Гриша Кунаков, потом в полный голос заржал Костя Гачев, потом (от них он этого не ожидал) захихикали девочки, потом зашушукались учителя, а в конце концов улыбнулся даже директор школы Борис Николаевич, (по кличке "Боб"), хотя уж он-то в бане совершенно точно никогда с Дерябиным не был.

Отеческая улыбка Боба доконала Дерябина.

Дерябин решил умереть.

Ему захотелось этого со страшной, почти что непреодолимой силой.

С желанием умереть Дерябин боролся неделю. Потом написал предсмертную записку, заперся на ночь в чемоданной комнате и до утра простоял у таза с водой, сжимая в руках холодное лезвие бритвы. Но тюкнуть железной бритвой по живой руке так и не решился.

Дерябин остался жить. Записку он сжег, а воду вылил.

Воспоминания юности так разожгли Дерябина, что он, потушив свет, прокрался на цыпочках из кухни обратно в комнату, деликатно разбудил свою жену, Любу Орлову и совершил с ней законный супружеский акт.

Любовный акт - по всем канонам и правилам продвинутой прозы - полагается описывать в деталях. С подробностями.

Попытаюсь, что ли, и я описать его? Попытаюсь. С Богом.

Жадно припав к перламутрово-алому лону, Дерябин исподволь ощущал, как внутри него...

Хотя, знаешь, читатель, нет.

Не попытаюсь.

Ибо где их прикажете взять, все эти подробности? И как вы прикажете мне описать, ну, хотя бы, все так же худое в плечах, но разжиревшее к низу тельце Дерябина? Или обвисшие прелести Любы Орловой?

Не буду я их описывать.

Не буду и все. Ну, их всех к черту. (Простите, читатель.) В минуты животной любви человек и жалок и слаб и естественное его счастье в том, что сам он себя в эти минуты не наблюдает.

Упомяну лишь о том, что любовный поединок протекал в излюбленной позе Дерябина - сзади, и что на его финальный вопрос: "Ты кончила, киса?" - Люба глухо ответила: "Да, два раза".

После чего, распласталась по простыне и спокойно вернулась обратно в сон. Но спокойствия, - увы! - не обрел возлежавший на той же простыне А. Д. Дерябин. Он лежал на боку, нервно елозил мохнатыми пальцами ног и вел бессмысленную борьбу с испепелявшим все его естество желанием заняться любовью еще раз... и еще раз... и еще, но - не с Любой...

Да-с, не с Любой!

Читатель. Внимание. Мы с тобой в двух шагах от Великой Тайны А. Д. Дерябина. Соберись, читатель. Разговор у нас предстоит непростой. Разговор предстоит обстоятельный и очень-очень подробный. Великая Тайна Анатолия Дмитриевича Дерябина заключалась, собственно, в том ...

Но сначала несколько слов о Фриде Рафалович.



II. История великой любви Фриды Рафалович

Итак, Фрида Рафалович. Вернее - Фридин папа. (Говоря о Фриде Рафалович, мы почти всегда вынуждены - так или иначе - вспоминать ее папу).

Итак, Фридин папа - плясун, говорун, хохотун и заводила шестидесятых годов в семидесятые годы (годы Фридиного детства) круто пошел вверх по профсоюзной линии. Это ведь только так говорится, что, мол, еврею не дадут, мол, сделать карьеру. На самом деле - дадут. (Если, конечно, еврей - с головой). Фридин папа был с головой. И делал карьеру.

Многим, естественно, приходилось жертвовать. Все прекраснодушные иллюзии шестидесятых, весь ночной задушевный треп, все переполненные смешной ювенильной романтикой песни, все эти танцы, шманцы и зажиманцы, короче, все, что, так или иначе, не соответствовало разреженному и душному воздуху семидесятых годов, все это безжалостно херилось.

Фридин папа был очень честолюбив. И легко шел на жертвы.

Но вечерами папа сажал на колени трехлетнюю дочь и отыгрывался на ней за все свои дневные ошибки и прегрешения. На работе он говорил суконно-матерным языком, - вечерами он читал ей А. А. Милна в переводе Б. Заходера. На работе он отдыхал под водочку и коньячок среди всевозможных партийных рыл по саунам и охотничьим домикам - во время отпуска он брал с собою жену и дочь и уходил с ними в дальние походы. Там у костра папа как бы вновь возвращался душой в молодые шестидесятые годы: беспрерывно острил и хохмил, пел под гитару налитые смешной ювенильной романтикой песни, нес либеральную чушь, сверкал вольнодумной иронией и чуть-чуть не ходил вокруг костра колесом.

В восемьдесят третьем году папа умер. Умер на самом взлете карьеры.


***********************************************


Когда Фрида выросла и превратилась в очень красивую черноволосую девочку с не по возрасту развитой грудью, когда Фрида выросла и, как ей казалось, наконец-то поумнела и повзрослела, она тут же стала влюбляться во всех подряд заводил. Ее первой большой любовью (забудем о детских увлечениях: о мальчике из параллельного класса, об одном популярном киноактере, об учителе физкультуры и даже - о, позор, позор! - о кудрявом, как баран, официанте, жившем в соседнем подъезде) ее первой большой любовью был - самый звонкоголосый и остроумный, самый отчаянно смелый, самый огненно рыжий, самый плечистый и нежный, короче, самый, самый и самый бородач с гитарой, по профессии - младший техник в лаборатории практической геохимии.

Их любовь была недолгой. Бородач заразил ее триппером.

Потом был узколицый и элегантный брюнет, фонтанировавший эпиграммами и экспромтами, по профессии - ассистент кафедры театроведения. Потом был этот... ну, такой лысовато-блондинистый, такой вечно сонный, как бы чуть-чуть пришибленный, имевший привычку время от времени приоткрывать один глаз и разить врага наповал бьющими точно в цель остротами. Потом... потом, разочаровавшись в заводилах, Фрида попыталась увлечься обычными мужчинами.

Любить обычных мужчин было трудно. Во-первых, мешала их чисто мужская непривлекательность. Во-вторых, в душе у обычных мужчин гнездился, как правило, целый клубок жирных и стыдных комплексов. Ну, а в-третьих, обычные мужчины обладали еще и абсолютно всеми недостатками мужчин обаятельных и красивых.

Любить обычных мужчин было настолько трудно, что Фрида иногда вновь срывалась на обояшек.

Так в донжуанском списке Фриды и чередовались тюфяки и заводилы. Чередовались с результатом примерно одним. Т. е - безо всякого результата.

На сугубо женский успех Фрида отнюдь не жаловалась. Вокруг было просто не продыхнуть от мужчин. Самых разных мужчин: мужчин, готовых жениться, мужчин, готовых пообщаться, мужчин, готовых на долгую платоническую любовь. Мужчин, готовых на быстрый снайперский перетрах.

Можно было выбирать любого и идти с ним к гарантированному провалу.

Однажды с утра, так и не причесавшись и не позавтракав, Фрида сидела у трюмо с незажженной сигаретой в зубах и, от нечего делать, копалась в своем архиве. Среди невообразимой чуши и дряни: древнего девичьего дневника, толстого детского песенника, полузабытых подружкиных писем, крошечного сборника стихов одного некогда по уши влюбленного в нее поэта, старых счетов за свет и за газ, бессчетных любовных, полулюбовных и четвертьлюбовных мужских эпистол, собственноручно написанной лет десять тому назад 22-страничного лирического рассказа (жанр - исповедальная проза) и прочая, и прочая, и прочая, - Фрида нашла крохотную, сломанную в двух местах открытку.

На открытке был изображен неправдоподобно счастливый бутуз в синем вязаном шарфике и красной шапке с помпоном.

Эту открытку подарил ей отец.

Ровно 32 года тому назад.

(Ровно тридцать два года тому назад).

Ровно тридцать два года.

- Дорогая Фрида! - писал ей отец своим удивительно мелким и по-старомодному изящным почерком. - Обязательно вырасти умной, доброй и очень-очень красивой. Твой папка.

Внизу стояла дата: 14. 05. 69 (Это был день, когда ей исполнился год).

- Глупый папка, - грустно вздохнула Фрида, - мой самый-самый любимый и самый-самый-самый глупый на свете папка. Ну, вот я и выросла: умная, добрая и, кого хочешь спроси, очень-очень красивая. А хули толку, папа? Хули толку?

Так и не умывшись и не позавтракав, оставшись все в том же старом и вылинявшем, лопнувшем под мышкой халате, она накинула на плечи узкий кожаный плащ, взяла в руки невыносимо желтую ветку мимозы и вышла на улицу.

Она решила либо полюбить, либо умереть.





 Искать книгу в книжных интернет-магазинах
Название (1-3 слова)
Автор (фамилия)
Доставка в регион



Сетевая
Словесность
КНИЖНАЯ
ПОЛКА