Скажи, на то и есть война,
чтоб оставляла в комьях глины пряжки?
Картофельное поле спит. Во время сна
не угадать, кто в синюю ботву под утро ляжет.
Холодный год. Резиною сапог
пропахли тамбура, дыханьем, телом.
Кочует кораблями дальний порт,
и в толчее людской легко укрыться беглым.
Часы не ждут. Шагает циферблат
металлом стрелок, как в лагуне цапля.
Базары коробейником пестрят,
и месяц рубит папиросный дым, как сабля.
Дом, белорыбицей ныряющий в туман.
Не зажигаются огни в окне подолгу.
У кромки поля замер женский стан,
картофелины прячущий в подоле.
В свинцовом воздухе, где лёгким места нет -
лишь брякнет ржавою щеколдою калитка -
на миг лицо посмотрит ночи вслед
и спрячется в руках от горя липких.
Две птицы на песке сером, словно зола.
Спящая птица - та, что справа; перья её тусклы,
и забвение приготовило ей место в палой листве.
Ветер вырывает перо из её крыла, чтобы написать
невидимыми чернилами дождя Umbra*
по одну сторону, а по другую - Lumen*, там,
где вторая птица кричит над мёртвой, растворив жёлтый клюв.
Так и я, посылая тебе эту картину, всего лишь хочу сказать,
что могу быть двумя птицами сразу.
Зелёное и голубое в ночлеге талых,
как воды, глаз.
Скажи им - спать, а сам примкни ко мне.
Должна быть жизнь на этой глубине,
где боль сегодня явственнее нас?
Возжаждав ночь, набросим петли сна.
На пиршество валькирий гонит вьюга
двух мёртвых, что вплелись друг в друга,
как стебли ядовитого вьюна.
Не дышим. Как Сизиф, в который раз,
бросаем в неизвестность камень круглый,
и никогда не достаём до дна.
Двое разливают молчание по кувшинам.
Камни, словно слепые кроты, шествуют к водопою
в ожидании великой жажды.
Солнце облокотилось впалой щекой
на соскобленные ветром стволы - ждёт.
Двое раздают тишину:
старику, который никогда не увидит стрекозы
с золотым глазом,
стрекозе, которой не покинуть пределов
своей булавки,
булавке, которую не одолеть им обоим.
Птицы мои усталые птицы из груди из запястий -
снег идёт снег голубей обирая до нитки
до белых костей снегирей пылающих
ты вся в новом платье тенями сотканном не по размеру
у окна сидишь заклинаешь случайного
рыть озёра котлованы тебе глубокие
след по следу и вслед за тобою в метель нежданную -
да навеки останется в них тот кто лёд этих век целуя
не сумеет спастись но незрячи глаза у любви моей
Я в комнате.
Одна.
Остатки сна,
как мухи,
на липкие садятся веки.
Колодцы окон
плещут
холодным светом -
трилогия рассвета,
дня и ночи.
Ты мне сказала
"рано или поздно
на наши двери
тёмные замки навесит время.
Уйдём и мы
к иным
полуденным теням
и шорохам листвы.
Так матери уходят, но
остаются дети".
И по ночам, когда снега
бессонные
слоняются по крыше,
ножом
я вырезаю правду эту.
Пустые комнаты. Изломанный букет
шевелит пальцами беспомощных побегов.
Ключи в замке перебирает беглый
восточный ветер,
наметая снег
небытия
к порогу нашему -
заброшенный этюд
седин, и нищеты, и тела,
и выхода из этих комнат нет:
кровь лепестка и проволока стебля.
Слова срываются, слова долой из глаз
строками, ямбами
в слепой костёр бумаги,
но бьётся сердце, полное отваги,
что и в золе, поверь, отыщет нас.
Приходи на рассвете убить всех моих чаек -
ибо я море,
прихвати с собой хлебный мякиш -
каждая жертва достойна последней воли.
Из голосов и воплей
мы симфонию сложим
невозможного.
Ты сыграй её, стоя
на белом песке
отчаяния.
Ибо я Нюренбергский процесс,
скажу: повинен
в том, что я здесь.
Что цветеньем была, а стала пеплом.
Что ненужность, как голубая мечеть
в христианской давке, -
у порога - твои сандалии.
Музыка
человеческого молчания,
до какой глубины может дойти она!
На языке твоём
я всего лишь волна -
сгусток воды и соли.
Каждый божий день ожиданье конверта,
будто внутри зарыт некий смысл, покуда
конверт не вскрыт.
Между мной и тобою годы -
зачерпни их ладонью из самых недр,
ибо я есть кувшин, что стоит у входа.
А дальше? А дальше - снег.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]