- Да пошли вы... Все, ухожу. Отдыхайте тут со своей мамочкой, жабы, дуйте пузыри.
Дверь хлопнула так, что от стены, в том месте, где она прирастает к дверной коробке, отшибло кусочек побеленного цемента, я подобрал его, чтобы не сорить у квартиры - сработала с детства ввернутая в голову любовь к порядку, и бешеным выбежал на улицу. На теплой лавке валялась под весенним солнцем кошка, свет отражался в льдинках, которыми покрылись от таяния оставшиеся еще в живых рябые сугробы, и бил в глаза - какое свинство. Я ругнулся матом, запустил в кошку цементом, надвинул кепку и закурил. Внутри сразу все как-то свело и стало тревожно - сигарету пришлось бросить.
Ссора, как всегда, возникла из ничего, быстро, как вонючее газовое облако, распространилась до попреков и истерик с матерщиной, а на улице так же быстро начало улетучиваться. Сразу же возвращаться домой не хотелось, и я решил пойти выпить рюмку-другую или пивка к Валерке - он и живет недалеко, около церкви - всего одна остановка от нашей дачи, и домой рано приходит - в сельской школе учителем, от армии отделывается.
Я вышел на шоссе - как раз подошел автобус. В автобусе пахло навозом и парным молоком, приятно и уютно. Какие-то колхозницы возвращались с фермы домой. Приятно и уютно, но я все равно брезгливо отвернулся, по привычке.
Отвернулся и увидел двух своих школьных учителей: по литературе и химичку. Они сидели выше всех, на местах над колесом, как несушки на жерди, о чем-то спорили, морща лбы от досады на глупость друг друга. Не видел я их лет пять - постарели, но не катастрофически. Я подошел и поздоровался.
- О, да это же у нас Свиридов, давно тебя не было, - сказала химичка.
- Да, а ты уж совсем не тот, Аркаша, разздоровел, загрубел, - сказала литераторша.
- Так ведь уж пора, 30 скоро, дети растут.
Литераторша покачала головой, посмотрела в окно, сморщилась, быстро отвернулась от бившего из луж света, и вздохнула.
- А ты знаешь, что у Пашки-то Дарнова двое детей в речке потонули, - хрипло протараторила рыжая химичка.
- Да, - опять покачала головой литераторша, - Вот горе-то. Два мальчика - погодки они у него, вроде бы, были, одному 3 года, другому 4.
- Да какие погодки, что ты говоришь-то, что у него жена - детородный робот что ли. Одному 3, другому 5.
- А откуда же слово-то - так и говорят погодки, потому что один через год после другого появился. Тоже мне, биолог. Ты что, не знаешь, сколько женщина носит? Вот и посчитай.
Я что-то сказал, наверное, невпопад, но меня уж и не слушал никто. Автобус остановился, двери - гармошки сложились, я попрощался и вышел.
Храм у нас в селе стоит на берегу реки - красивый, ухоженный и сюрреалистический. Говорят, первая работа Баженова. Украшен он - парадокс - карточными мастями - пиками и бубнами. По легенде, князь, живший тут, как-то проиграл все поместье в вист или во что там они играли, а потом отыгрался, дал обет этим больше не грешить, и построил церковь, по которой велел пустить свои выигрышные масти.
Дорога от шоссе к церкви была грязная, изъезженная и мягкая, подошвы городских моих ботинок с громким хлюпаньем затягивало в землю, а, вылезая из трясины, они чмокали, и мелкие брызги разлетались вокруг, на брюки тоже, но это не сильно злило. Солнце не играло на куполах храма - они у нас не золотые и не серебряные, а покрашены простой голубой краской, но все равно было красиво, светло и весело.
***
Пашка Дарнов учился на год младше меня в школе, расположенной в возведенном на краю нашего села что-то вроде гетто для лимитчиков - туда съезжались из других областей, поближе к Москве, на работу в совхоз, куда коренные жители этих мест идти не хотели. Обитали в том поселке алкоголик на воре - и большинство учащихся школы имели сильнейшие психопаталогии. Один, например, Пашкин одноклассник, изнасиловал в подвале 6-летнего мальчика, другой любил ловить и разделывать, ради интереса, собак, а третий поджигал дома и по ночам ходил на кладбище и грыз памятники.
Пашка - теперь отец Павел - учился на год младше меня, а жил в соседней деревне, далеко от поселка лимитчиков, в покое. Он был крепкий, пахнущий щами и потом, добродушный и спокойный - для нашей школы это было редкостью. Никогда не обращал внимания на задирания дебилов и не пытался, как некоторые, подстраиваться. Он редко отвечал на шлепки - а его любили шлепнуть, особенно когда он вырастал из школьной формы, и она начинала обтягивать его богатырское тело, а если отвечал, то обидчик рисковал переломать кости, ударившись о противоположную стену - Пашка не бил - толкался.
- Здорово, Дарнов-Херарнов, - говорили ему дебилы - некоторые из них имели склонность к стихосложению.
- Привет, - он всегда дружелюбно улыбался и протягивал большую влажную и великодушную руку.
***
Когда я подошел к дому, Валерка открывал ворота - собирался уезжать. Его новенькие дешевые "Жигули" приятно трещали под парами и блестели. Обычно я эту машину презираю, но у Валерки дома все было ценным и роскошным, потому что семья у него добрая и цельная.
- Привет, я к отцу Павлу, со мной поедешь? - Валерка говорил низким приятным голосом нараспев, как пономарь - все-таки внук священника, помогал всю сознательную жизнь деду служить, ездил с ним на требы - зарабатывал на мелкие расходы - учителем-то на лишнюю бутылку не наживешь, да подпевал на клиросе.
Вкусно пахло новыми "Жигулями", по-деревенски просто и красиво жужжал примитивный мотор - дорогие машины так не умеют, асфальт уже высох, грязные обочины чернели, в кюветах блестели огромные лужи.
- Да вот, неделю назад был у них - корабли по ручьям запускали, - сказал Валерка и шмыгнул носом.
- Вроде бы: для того и воспитываем, они теперь в раю будут о родителях молиться, только здесь-то мы их уже не увидим, да и там тоже - неизвестно.
Я промолчал: дорога петляла, холодные, еще не до конца отряхнувшиеся от снега пятнистые поля, полосы тополей и одинаковые милые деревни плыли мимо. От мыслей о смерти стало неспокойно.
***
После школы я встречал Пашку нечасто: в первый раз это было, когда он еще учился в семинарии. Пашка показался мне тогда скучным и даже немного тепловатым, все больше молчал и лишь иногда улыбался, слушая мою болтовню об университетской жизни, пьянстве и разных приключениях - я удивлялся тогда, как это может не трогать молодого человека. Потом я от Валерки узнал, что не совсем здоровым Павел тогда казался не только мне.
Собственные родители собирались отправить его на освидетельствование в психдиспансер после того, как он заговорил с ними как-то за обедом о таинстве смерти. До этого Пашка несколько месяцев читал философов, ходил задумчивый и беспокойный - не нравились они ему, неубедительно, нет утешительной правды о смерти, все равно страшно умирать. Потом то ли в церкви ему кто-то дал брошюрку, то ли сам он где-то ее отрыл, и успокоился.
- Смерти, ее, - говорит, - Не надо бояться. Смерть - это лишь край одного отрезка пути, как рождение - край другого. Страшна только неизвестность, а небытие не страшно - его нет. А чтобы не бояться, нужно жить по совести.
- Да ты что ж это, сынок, за столом-то о покойниках, - набычилась мать.
- А вы не бойтесь. Лучше думайте, что вас на том свете ждет и готовьтесь. Живите, как следует.
Пашкин отец, тоже философ, эпикуреец, произнес тогда вычитанную где-то в "Аргументах и фактах" и заученную фразу:
- Смерти для нас нет, потому что когда мы есть, смерти нет, а когда она есть, нас нет...
Пашка на это только вздохнул и посмеялся про себя, вспомнив, как отец паниковал и дергал всех, когда у него с перепоя печенку перехватило.
***
В другой раз мы встретились с Пашкой несколько лет спустя после его рукоположения, когда он уже обзавелся недлинной рыжей бородой, случайно, в метро. Я вошел в вагон, проклиная общественный транспорт и его пользователей, и увидел Пашку с женой - я сразу так понял, что с женой. Они были одеты просто и чисто, как многие деревенские жители, выехавшие в город, и выглядели очень красиво среди вонючих, с грязными волосами и в несвежих штанах, гостей столицы, изобиловавших на кольцевой линии. Сидели вполоборота друг к другу и что-то обсуждали.
От Валерки мне было известно, что попросился отец Павел по какой-то причине в один древний заброшенный храм где-то на рязанщине, и служил там уж 3 года.
Я подошел к ним и поздоровался. Жена отца Павла - светло-русая неяркая с удивительно успокаивающей внешностью девушка в длинном строгом платье, на сносях, сразу же смутилась, а Пашка обрадовался, вскочил и стал трясти мою руку и целоваться. Я почувствовал влагу ладоней и щекотание усов и бороды. Он познакомил меня с женой Ириной.
- Ну, как ты живешь, Аркадий, столько лет тебя не видел, мне Валерка о тебе рассказывает, хоть бы и сам ты как заехал с ним, а то, как говорится, живешь за рекой, а к нам ни ногой.
- Ну уж ты и мастер приврать: "за рекой" - 50 километров.
- Да ладно, 40 минут езды, подумаешь, - отец Валерий засмеялся, Ирина чуть-чуть улыбнулась, она была бледная, видно тяжело ей было после просторов, беременной, да в метро.
- А мы вот на оборонный завод ездили. Не завод даже, а какой-то НИИ, с ядерными технологиями связан, а выпускает сейчас колокола - представляешь, как все с ног на голову стало.
- А может, и с головы на ноги.
- Вот, посмотри, какой красавец - из титанового сплава. Пашка присел и, отпустил ручки тряпочной сумки, обнажив небольшой матовый колокол. - Все, теперь у нас будет колокольня уже полноценная, 5 колоколов, вот только бы теперь звонить научиться, а то с детства ни слуха, ни ритма.
- Научишься.
На вокзальной станции мы попрощались. Павел и Ирина неумело, переваливаясь, шли в толпе к эскалатору, нераздраженные и счастливые: все хорошо, Москва уже почти закончилась - всего-то до электрички дойти - а дальше - своя территория, рязанские мешочники, баянисты, торговцы, запах пота, колбасы и еще чего-то. А через три часа их уже ждет свои полдома в большом селе и храм-корабль на высоком берегу у излучены Оки.
***
Мы проехали мост и свернули с бетонной трассы на тихое петляющее шоссе: другой берег разлившейся по полям реки был едва виден, вода в этом году поднялась высоко, давно такого не было. Вспомнилось детство. Мы собирались тогда на берегу и смотрели на проплывающие островки и бревна, и везде нам виделись утопленники. Мы их боялись и ждали. Один раз сами нашли одного, правда, только туловище, все остальное, как мы решили, отгрызли рыбы. Прибежали мужики со спасательной станции, и мы долго смотрели на то, как они суетились вокруг желтого, пропитанного водой тела.
Наше село соединял с соседним поселком, где была станция, понтонный мост, который, понятно, в разлив убирали. Людей перевозили на пароме - небольшом, с самодельными лавками и с одним спасательным кругом, толкал его дизельный катер. Однажды на пасху - к нам на кладбище всегда ходили толпы на пасху, из Москвы и из ближних мест - на паром нагрузили очень много народу, и он перевернулся посреди реки. Тогда было много утопленников.
Сразу после спуска был залитый водой ухаб, Валерка решил преодолеть его с разгона - переехать переехали, но залили что-то внутри, и все равно застряли. Валерка полез под капот.
- Я уж вчера там был - помогал отцу Павлу гробик сколачивать, да обтягивать. Они Алешку одного нашли, почти сразу, сетями выловили - тельце даже не распухло: лежит, как ангелочек, беленький, красивый.
Валерка любит подробно описывать смерть и покойников. Моя жена его даже прозвала за это Гоголем: именно для нее как для благодарной слушательницы всегда заготовит несколько историй, которых знает полным-полно, так как частенько ездит с дедом отпевать умерших. Глаза у него загораются, лицо искажается, рассказывает своим низким певучим голосом - заслушаешься.
Последний отрезок пути мы ехали по низкой местности среди оврагов и прудов и молчали: обоим было не по себе перед встречей с чужим горем.
Храм, где отец Павел служил, стоял на отшибе - наверное, километрах в 3 от центральной части большого села, больше похожего на маленький провинциальный городок: с центральной площадью, магазинами, ателье и даже музеем.
Говорят, церковь была построена еще по приказу Петра I, который там, на Оке строил и пускал свои первые корабли, но потом после революции купола с нее ободрали, а огромное помещение превратили сперва в колхозную автомастерскую, а потом просто засрали.
Отец Павел стал всего вторым батюшкой после восстановления прихода, работал больше, чем любой МЧСник, и бесплатно.
Предшественник отца Павла обустройством не занимался и, кое-как очистив одно крыло храма, кое-как служил там, часто только для себя, пономаря и бабки-старосты. На деревне он снискал славу человека со странностями: бродил везде в яркой куртке с надписью Los Angeles Lakers, истертых почти до дыр джинсах и стоптанных кроссовках. И всегда с дипломатом в руках. Без дипломата его видели лишь однажды утром - батюшка потерял его в прощеное воскресенье у кого-то на огороде. В общем, досталась отцу Павлу помойка в храме, свалка запчастей за его воротами и косые взгляды на селе.
За пять лет Пашке с женой удалось привести церковь в божеский вид, родить двоих сыновей - Петра и Алексея, и заработать доброе имя. Местная администрация даже выделила семье бывшее ателье под квартиру. Люди в храм стали ходить, и единственное, что расстраивало отца Валерия: весной, в половодье, на пасху церковь оставалась почти полностью отрезанной водой от остального мира.
Мы остановились на асфальтированной площадке перед церковными воротами. Прямо за церковью располагалось сельское кладбище, а с другой стороны, ближе к реке - маяк. Вода подходила очень близко со всех сторон, кроме той, с которой мы подъезжали - церковь и маяк оказывались на полуострове. Река неслась мимо и тащила на себе островки с травой, коряги и мусор.
Мы с Валеркой открыли новые, недавно повешенные деревянные двери, и очутились в темном, холодном и влажном притворе со сводчатым средневековым темно-серым потолком. На арке, ведущей дальше, внутрь храма, кое-где сохранилась трехсотлетняя лепнина. Торжественно, страшно и почему-то спокойно.
Мне вспомнился готический квартал в Барселоне. Пропустив последнюю электричку в сторону побережья, в поисках ночлега мы с женой заплутали в лабиринте узких улочек. В нише одного из мрачных домов нашлась вывеска дешевого пансиона. Мы зашли внутрь через тяжелую трехметровую дверь и увидели высокую древнюю лестницу, возле которой были сложены какие-то ненужные вещи. Стены были с орнаментом - я потрогал - влажные, отдернул руку и вытер пальцы о штаны. Инквизиция казалась там такой же реальной, как стены.
***
Высокие своды и стены были ободраны, без росписей. Перед алтарями не было иконостасов и царских врат. Слева у окон был накрыт длинный стол, но никого не было ни за ним, ни возле него. Валерка объяснил, что отец Павел служит пока только у одного престола - справа. Он был сокрыт за деревянной перегородкой, которой я сначала и не заметил.
Из-за перегородки текла молитва. Мы вошли. Внутри было совсем по-другому: обжито и тепло.
- ... отлетел еси и к Создателю всех избегл еси. О чадо, кто не восплачет, зря твое ясное лице увядаемо, еже прежде яко крин красный.
Читала пожилая женщина каким-то подростковым царапающим нервы тенорком. Отец Павел стоял с требником, наклонив голову, у крошечного гробика - розового пятнышка в окружении черных и серых фигур. Лучи солнца били в окна и, проходя сквозь решетки, разбивались о стены и пол, освещая лики на иконах.
Мы подошли ближе. Чего мне это стоило! С самого детства умершие завораживают меня, душа окутывается ужасом и немеет. Это все началось с похорон соседа Сергея. Мне было тогда лет 10, а ему 20, только из армии пришел: разбился в лепешку на машине. Когда его выносили из подъезда, было жарко и пахло краской...
Но ребенка как-то неудобно было бояться.
Один маленький лучик играл на алешином бледном лице, освещал длинные ресницы и сомкнутые голубоватые веки, бегал по золотистым волосам на подстриженной голове и холодным потемневшим губам. Алеша лежал в крохотном ярко-синем костюмчике, а из под савана торчала одноглазая плюшевая голова игрушечного медведя - наверное, бабушка сунула внуку потихоньку от родителей.
Как-то не хотело укладываться в голове, что гробик через какие-то минуты заколотят, опустят в могилу и засыплют холодной землей.
Легче было поверить в невероятное: в то, что мальчик сейчас встанет и пойдет на улицу, на свет, будет носиться по асфальту, расшибать коленки, исследовать поросшие мхом ниши древнего здания, ковырять палкой фундамент и прятать палку за спину в случае чего, мерить лужи, заливать сапоги, валяться на высохшей прошлогодней траве и вскакивать после маминых окриков: "замерзнешь".
Матушка Ирина стояла сразу за мужем, ближе остальных, в темно-сером платье и черном платке, с бледным прозрачным лицом и сверкающими глазами. Сжатые в кулаки руки упирались друг в друга и в грудь - она как будто изо всех сил пыталась что-то удержать.
Вступил отец Павел. Он читал своим обычным глуховатым низким голосом - такие голоса у многих священников - только у отца Павла еще с небольшой хрипотцой, не монашеский, а актерский, располагающий. Читал, как обычно, только лицо было сосредоточеннее, чем обычно, а интонации уходили то вверх, то вниз.
- О, кто не восстенет, чадо мое, и с плачем не возопиет многое твое благолепие и красоту жительства твоего! Якоже бо корабль, следа не имый, сице зашел еси от очию скоро. Приидите, друзи мои, сродницы и ближнии, вкупе со мною его целуем, ко гробу посылающе...
В церкви было многолюдно: родители отца Павла и Ирины, родственники, друзья, прихожане, пришедшие поддержать своего батюшку, священники из окрестных приходов - многие тихо плакали, многих я видел впервые. Я порадовался, что мы успели на панихиду. Теперь не будем новыми, чужими, стояли и молились вместе со всеми.
Когда закончили отпевать, Валерка с еще одним незнакомым мне парнем подняли гроб, обхватив его руками, лицом к лицу, и засеменили к выходу. Кто-то показывал им дорогу и следил, чтоб тот, кто шел спиной, не свалился, споткнувшись о порог. Вышли на улицу, поставили гроб на лавку - прощаться. Тут же его обступили плакуши, брякнулись на колени. Матушка Ирина осталась у белой стены. Там же выстроились все остальные, тихо переговаривались.
Плакуши завыли и начали свои причитанья. Говорят, раньше в любой деревне такие были, ходили по похоронам, причитали за деньги, и стили везде были свои, особенные, и слова. Сейчас уж никто их не помнит. Эти плакали кто в лес, кто по дрова, к тому же как-то уж очень жестоко.
Да как же вы, детушки, не убереглись, к реке спустились, маму-папу не послушались.
А кто ж из вас упал-то первый, кто кому ручонку тянул.
Одежды тяжелы ко дну тянут, да где ж вы люди добрые были.
Батюшка с матушкой в церкви служат - и помочь-то некому.
Да вы утопленнички горемычные, как же теперь без вас маме-папе жить.
Ирина, задыхаясь, подошла ближе, и, видно, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, сказала:
- Да прекратите вы, пожалуйста.
Старухи посмотрели на нее удивленно глупыми выцветшими глазами, встали и обиженно отступили. Подошли ближе ко всем, зашушукались. "За детьми-то малыми следить надо. Бог-то Бог, да сам не будь плох", - прошептала мамаша отца Павла.
- И оставили-то их минут на 20 всего, - сказал мне Валерка. - Вышли - не найдут. Пашка сразу подумал плохо - отец, сердце не обманет - но все равно всю деревню обошел. Потом уже мужиков с сетями позвали. Деревня у воды - люди привычные. Алешку быстро нашли, а Петька потяжелее - видно, мужики говорят, глубоко ушел.
Ирина сорвалась с места, быстро подошла к нам и взмолилась:
- Ну скажите мне, что им там хорошо, скажите.
Тут вышел отец Павел, обнял жену, погладил по голове, она прижалась к его широкой груди.
- Ничего, Иринушка, ничего, сейчас отнесем, и слава Богу.
***
На дороге к церкви показался "козел" защитного цвета.
- Дед, похоже, проснулся, - сказал Валерка.
Валеркин дед - отец Димитрий, любимый всеми, всегда веселый, выпивши и безотказный - и сейчас всем улыбался. Он закрыл на навесной замок водительскую дверь своего 40-летнего УАЗика, перекрестился у гробика, помолился, потом поздоровался со всеми и подошел к отцу Павлу.
- Здравствуй, батюшка. Вот и сынков Богу возвращаешь. Бог дал, Бог и взял, да будет имя Господне благословенно, - сказал отец Димитрий, слегка улыбаясь.
Потом он подошел к нам, улыбнулся шире и произнес:
- Правда говорят, где море, там горе, где вода, там беда.
Кладбище было близко: шагов 15 от входа в храм до могилки, но пошли в обход - по дороге вдоль берега реки. Маленький гробик с Алешей несли вчетвером - по-другому было неудобно. По дороге пели молитвы.
От кладбища открывался прекрасный вид на реку и деревни на другом берегу. Вода покрыла все заливные луга, огороды и подходила к самым фундаментам домов. Ирина с укором посмотрела на воду.
По очереди все поцеловали маленького покойничка. Потом некоторое время ждали, не накрывали крышкой: мать все смотрела на сына, потом повернулась к мужу. Когда крышку прибили, на нее спустились две желтые бабочки - такие первыми появляются весной - спустились на яркую ткань, наверное подумали, что это цветок, и заиграли крыльями под солнцем. Все улыбнулись.
Потом отец Димитрий, который очень любил поговорить, сказал слова утешения родителям. Проглатывал окончания, говорил тихо и глухо, но слушать все равно было приятно.
- И что можно сказать здесь, кроме как не в утешение родителям. Что сказать, кроме как не повторить слова Святых отец наших. Мы не потеряли младенца, мы возвратили его Богу, который дал нам его. Не скрыла его земля, но приняло его небо. Так сказал Василий Великий. Да не возропщат безутешные родители, да не будут гневить Бога, который один знает, что полезно детям нашим. Один пример всегда должен стоять перед глазами христианина. Пример великого Иова. Семеро его сыновей и три дочери вместе с женой пировали в доме его брата. Вдруг налетел ураган, и дом стал могилой для всей семьи Иова. Он пошел к руинам, стал раскапывать и искать члены своих детей, находил руки, ноги, складывал их перед собой, приставлял головы к груди, ступни к коленям... и не произнес ни слова, кроме молитвы: "Бог дал, Бог и взял, да будет имя Господне благословенно во веки"...
Поминали в храме - там, где был накрыт стол, в левом крыле. Ирина суетилась вокруг, что-то предлагала, носилась туда-сюда, а отец Павел сидел во главе стола, пил водку и разговаривал со священниками. Его философский склад ума не давал ему покоя, в голове мудрствовалось, хоть священнику этого и не положено.
- Всегда вроде бы все понятно было: рождение, жизнь, смерть. А теперь что-то мутит. Не знаю, что делать. Может, в монашестве теперь жить нам следует.
- А вы езжайте к старцу Ионе в лавру, - сказал молодой батюшка. - Я там учился, знаю, многие к нему ездили, всем помог. Что тут гадать: на всякую глупость есть божья мудрость. Он, правда, одряхлел в последнее время, не принимает, но я отца Германа - игумена знаю, попрошу его, может, поможет.
Пили мы с Валеркой немного, возвращались поздно. Дома заскочили в ночной магазин, купили водки и сосисок. Взяли валеркину сестру и сели поминать в огороде. Жарили сосиски и пели песни. Грустные растянутые песни.
***
Отец Павел с матушкой своей съездил к старцу, вроде бы, через неделю. Отец Иона его пожурил, сказал, что, мол, нечего выдумывать - надо детей рожать и сказал, что будет у них еще трое. Не знаю, будет трое - не будет, но как видел я их в последний раз, Ирина была уж на 8-ом месяце.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
