Когда Нобелевская лекция Милоша и его стихи (в переводах Британишского и Бродского) появились в "Иностранной литературе", имя Милоша зазвучало в дебатах пермских писателей о природе поэзии и призвании поэта (Нины Горлановой и Вячеслава Букура с философом Наби Балаевым). А после выхода в свет сборника избранных эссе о литературе, религии и морали, названного Милошем "Личные обязательства" (составил Борис Дубин), в орбиту дискуссий вошла "Иная речь" А. Решетова и поэзия Бродского. В 2001 году беседы увенчались великолепным событием - празднованием 90-летия польского поэта, которому было посвящено несколько стихотворений.
К сожалению, до следующего юбилея Чеслав не дожил - 14 августа 2004 года он умер у себя дома, в Кракове, в возрасте 93 лет, последний "катастрофист на пенсии", звучащий как вечно молодой голос мудрости.
Наби Балаев: "Просто есть Милош, и Европа уже не сирота"
Пермские литераторы и художники отмечали на днях 90-летие Чеслава Милоша, польского поэта, нобелевского лауреата по литературе. В отсутствие здравствующего юбиляра, находящегося где-то между Краковым и Беркли. В его адрес было произнесено много добрых слов и сочинены стихи, к примеру, Ниной Горлановой:
Юбилей Милоша хороший повод собраться,
Теплый денек отличный повод собраться
Хорошее вино тоже повод.
Расцвела фиалка великий довод
Выходит, вся жизнь это повод
Собраться и поговорить.
Почему же мы так редко это делаем
Вечер был инициирован Наби Балаевым, преподавателем кафедры философии ПГТУ, привлекшим внимание к фигуре одного "из тех считанных мастеров, чьи произведения год за годом определяли состояние и уровень мировой литературы середины и второй половины" (Б.Дубин) XX века.
Q.: Что может заинтересовать философа тем более в Перми - в Милоше-поэте?
А.: Умение вносить в поэзию историческое дыхание, или чувство времени и места. Его стихи это не просто поэтические опыты, это шедевры маленьких завершенных фрагментов мира, независимо от того, пишет ли он о маленькой деревушке или о большой Европе. А его эссе насущные ответы на проявления вечных проблем жизни.
Как мыслитель он ведет внутренний диалог и полемику не только с известными интеллектуалами Европы, отстаивая классические ценности и незыблемость мира (например, с Симоной Вайль, восторгаясь ее религиозными прозрениями, перекликаясь с Блейком, Сведенборгом и Достоевским, споря с идеей всемирного мессианства), но и с современными возможными безымянными читателями. Это диалог с каждым Молчаньем, могущим разразиться как гром на провинциальном небе каждой ищущей души и приоткрываться светом существованья, светом мужественного сознанья.
Q.: Что отличает его, скажем, от Бродского?
А.: Сравните бред Бродского * с нобелевской лекцией Милоша (а ведь это академический экзамен), и вы увидите, как Милош четко определяет призвание поэта и характер времени (указав на духовные беды Европы), жажда "видеть и описывать" явленья жизни, в отличие от тех растлителей сознания, которые экспериментируют с багажом языка и являют на свет Божий "темную" поэзию "мертвых душ".
Что касается Бродского, то я бы лучше предпочел Решетова, нашего домашнего Пушкина (непонятно, куда бегут наши молодые начинающие поэты, не видя эту родную глыбу гармонии). А Милош современный классический поэт. Это обязывает, прежде всего, к ясности, сочетающей унаследованность традиции и модерн. Скажем, "Песенка о конце света"- это опыт модернистского описания: люди могут не знать, что "другого конца света не будет" а значит и начала света может не быть Будет ли свет, зависит только от личной способности гореть синим пламенем, и извлекать из этого свет существованья.
Q.: в каком смысле модерн? Скажем, если судить по характеру докладов на конференции "Периферийность в культуре XX века" (например, Ракова В.М.), модерн - время начала века и теперь время постмодерна.
A.: Модерн можно рассматривать двояко: в горизонтальной перспективе, как определенный этап в истории культуры, и в вертикальной. Если мы говорим о модерне как о вертикальном сечении в культуре вообще, и в частности, в поэзии, то модерн означает сознание собственного существования, или, как говорил Мандельштам, "сознание собственной правоты", поскольку, как известно, высшее честолюбие художника "существовать" и вносить плоды этого существования в покои культуры. Иными словами, спрашивается, если высшая цель существование, исполненность в бытии, то что же может означать постмодерн? Постмодерн, или постмодернизм, напоминает мне крик дерзких варваров, ворвавшихся в Рим, не удостоившихся ни римского правосознания, ни - уже и - родного страха перед скромностью жизни. И потому могущих и лаять, и самих себя распинать (не заслуживших, чтобы их другие распяли), только бы не оказаться вне вниманья публики, жаждущей хлеба и "крови".
Иначе говоря:
Чеслав Милош, могущий свет от тьмы отличить,
И петь безразличным эхом дня,
И в туманах безразличья их лечить,
Как врач-колдун ядом огня, -
Скажи, какие снились грезы намедни,
Какие слезы проливались во время обедни,
И сокрушались обо всех...
И, как фонарь известной печали,
Светили всем впотьмах...
Дабы первородный грех обнажить
И слыть стариком, подвязывающим помидоры,
Которому нечего нажить
Кроме своей духовной агоры...
В народе говорят: "Горы с горами не встречаются, а человек
с человеком встречается". Если даже их отделяют океаны, истории, культуры,
языки. Они, как это ни странно, встречаются на острие абсолютно
индивидуального поиска, - желания знать лично и олицетворять опыт
преемственности и развития. Тут параллельные пересекаются (!)
Такая духовная встреча с Милошем произошла у меня, и эта встреча имела
определенные последствия. Мне был интересен опыт
абсолютно чистого описания ситуации, когда Зло одевается в твой образ и ты -
лишь окровавленный свидетель собственной смерти... (смотри, например, Его
"Ангел смерти" в переводе Дубина).
(Смерть приходит в любимом костюме, чтобы мы не испугались. Обнаженная
смерть... "История" - кровавая рубашка...)
И я послал плоды внутреннего диалога с Ним - как знак некоторой духовной услышанности ("Дитя Европы") - в Беркли по электронной почте.
Вот что Милош ответил из Кракова:
29.08.2000
Dear Nabi,
through forests and valleys your voice reached me in Krakow.
Thank you for your poems.
Czeslaw Milosz".
Развалины мира на сопливых надеждах его обитателей, чертыхающихся сырыми, непереваренными вздохами и выдохами - "ахами" и "охами". Глядя в глаза действительности, расшифровывая памятки и веточки роста (предстающие удивления), сморщащиеся, смущающиеся, соблазняющиеся ленью подражанья - вся эта полулежачая интеллигентщина - должно быть на километр не переваривает дух Милоша, этого гиганта незаметных мгновений...Между прочем живя, между "адом" и "раем" Европы, и не доверяя ни тому, ни другому, на свой страх и риск раскладывающий и разгадывающий карты собственной поэтической судьбы, судьбы художника неизвестной Родины...Судьбы выпавшего свидетеля. "Жажда видеть и желание описывать..." В этих искорках самосознанья упаковано его мироощущение поэта - гражданина Европы (или Мира)
Мир в трепыхах постигая его описания, разглядывая это зеркало собственной идентичности, должно быть, узнает собственную кривую рожу, раздосадованно принимая эту точность и зоркость ужаса катастрофиста... Дитя польской благодати, разуверившийся в надеждах катастрофист:
"Я теперь катастрофист на пенсии",
И судьба больше не спугнет
Я словно Дант - из Флоренции
И Европа по-прежнему живет...
Уверенности католической Европы добавил - если не сказать - противопоставил - поэтическое сомненье, и слогом самодостаточного языка засвидетельствовал о картинках рая и ада. Оказавшись между "раем" и "адом" Европы, не возлюбив ближнего своего, да и врагов тоже, милостью строптивого студента ухайдакивал тропы, кем-то завещанные: как то Симоной Вайль или Милошем предыдущим (Оскаром Милошем). Разгребая мусор душ, наблюдая над горизонтом сцепившихся кривых рож, за этой историей взаимопожираний, холоднокровием - нет, не сектанта, и не богослова, и не картавого интеллектуала (сопливо размазывавшего по стенам собственной слепоты слюни недоумения), - холоднокровием мужественного стоика, обладающего оружием победы над этим безумием, над этим "порабощенным разумом"... "Мир", расхожий образ дегенератов, заместивших сами знаки реальности и пытающихся вообще отменить реальность - в каких бы формах они на проступала.
Поэты плоскодушные, трепыхающиеся и жующие собственное жало вместо того, чтобы владеть языком как формой, спекулятивно экспериментирующие филологическими охапками мертвых слов. Должно быть, позор и гнев вскипал в душе Милоша перед лицом состоявшихся величин Поэзии и низостью душ, замарывающих само призвание - Поэт. И терпеливым великодушием, соразмеренностью частной вселенной, способной представить на кончике пальца всю мировую художественную литературу, и ракурсом всевидца делиться открывающимся образом Слова. Дитя Европы, читатель Декарта, тоскливой интонацией по упущенным возможностям. Модернист (то есть современник вечности), утверждающий, что он - антимодернист (тут мы могли бы предъявить историко-этимологические претензии к прозаическому стилю Милоша, когда думаемое не совсем совпадает с формой выражения того, что думается), а в целом - соразмерное око времени, запечатлевшее историческую суть как человеческой драмы как таковой, так и трагическую ступеньку этой драмы в ХХ веке. "Другого конца света не будет..."
Милош, "Старая Европа" сошла с ума,
Да и "Новая" тоже...
Похоже, их обеих поглощает идейная тьма, -
Мороз по коже!
Картавым интеллектуалам трепаться еще долго,
Священникам - умалчивать жизнь и гладить по голове,
И позабывшим, что они были детьми Бога,
Молвить тоску и рыдать на переправе.
Река жизни уходит в облака...
И помнящим, откуда дорога,
Может, покажется - как свет издалека -
Живая божественная тревога.
Ольга Роленгоф: Август. Милош
Не пивом и воблой, не первыми жухлыми листьями -
И даже не путчем - тоскою запахло вокруг,
Застыв в одночасье, природа прощается пристально:
И птицы смещаются в осень, и души сбиваются в круг.
Слетает листва, обнажается чистая музыка,
Мечтая о встрече, мы вновь доживем до чего?
До горькой потери, до чувства пропащего узника,
Что лишь пустота составляет его естество.
Пока мы тянулись всем сердцем хоть в Польшу, хоть в Данию,
Пока мы всем сердцем кого-то стремились обнять,
Судьба исподволь проносила в руках завещание,
А мы не трудились увидеть и пуще - понять.
Все больше пустот образуется в нынешнем здании:
Мы сами лишь белые пятна и черный провал,
Ведь каждый момент проживая в несовпадании,
Мы шутим и верим, что рок нас опять миновал.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
