ПРО ДУСЮ И СЧАСТЬЕ
Сказки
Однажды к практикующему доктору Бергольцшвейгеру пришёл на приём пациент, которого звали Матвей Гваделупа.
- Здравствуйте, Доктор! - дерзко заявил Матвей.
- Пшол вон. - сказал доктор Бергольцшвейгер.
- Нет! - закричал Матвей. Матвей был очень конфликтным человеком.
- Убедительно. Хорошо! Что у Вас? - сказал доктор Бергольцшвейгер, указывая Матвею на сломанный табурет в углу.
- Беда. - зачем-то сказал Матвей.
- Пытаетесь вызвать во мне сочувствие? - обиделся доктор Бергольцшвейгер.
- Да. - сказал Матвей, падая вместе с рассыпавшимся в труху табуретом.
- Убедительно. Слушайте, бедняга, а что с Вами? - доктор Бергольцшвейгер был плохим актёром, и бездарно и тщетно пытался изобразить сочувствие, оторопело моргая и театрально выбрасывая левую руку.
- У меня глисты. - заявил Матвей Гваделупа. Свинья и хам.
- А у меня рыбки. - заявил доктор Бергольцшвейгер оживлённо.
- А у меня глисты, доктор... - нудел Матвей.
- Я не понимаю, кто кого переговорит что ли?! - занервничал доктор Бергольцшвейгер.
- Нет. - нудел Матвей.
- Так. Значит. У меня рыбки. И пререкания закончены. - закончил пререкания доктор Бергольцшвейгер.
- Я рад за Вас... - нудел Матвей.
- Я знаю. - сказал доктор Бергольцшвейгер.
- Доктор! - нудел Матвей.
- Я знаю. - сказал доктор Бергольцшвейгер.
- У меня глисты. - нудел Матвей.
- Вы повторяетесь. Это не оригинально. - сказал доктор Бергольцшвейгер.
- О'к... Я могу иначе... - нудел Матвей.
- Давайте!! Убедите меня!! - изрёк доктор Бергольйшвейгер с ненавистью.
- Я уже говорил, что у меня глисты. Так? - Матвей делал вид, что он аналитик.
- Я вас сейчас выставлю отсюда!... - не купился доктор Бергольцшвейгер.
- Погодите-погодите. Вот новая формулировка. - не сдавался Матвей Гваделупа. Свинья и хам.
- Нукась-ка!? - доктор Бергольцшвейгер стал чесать нос и с интересом раскачиваться на стуле.
- У глистов - я. - сказал Матвей со значением.
- Прекрасно! Уже лучше! Так? - расчесав свой нос в пухлую красную картофелину, доктор Бергольцшвейгер принялся за нос Матвея.
- У моих глистов есть я. Избавьте их от меня! - обнаглел Матвей.
- Категорическое нет. Разговор закончен. - отдёргивая руку от носа Матвея, сказал доктор Бергольцшвейгер.
- Нет! - нудел Матвей.
- Убедительно. Хорошо. Но всё равно нет. - сказал доктор Бергольцшвейгер, указывая Матвею на сломанный табурет в углу.
- Аргументируйте. - сказал Матвей, и не пошёл на табурет, потому что он там уже был.
- Глисты не размножаются в открытой среде. Поэтому у глистов есть Вы. - сказал доктор Бергольцшвейгер.
- Так... - Матвей делал вид, что он аналитик.
- А Вы хотите их убить. - не купился доктор Бергольцшвейгер.
- Как Вы догадались! - вскричал Матвей.
- Я, милый мой, доктор. - не вскричал доктор.
- Именно. Потому я к Вам и пришёл. - нудел Матвей.
- Рассказать о глистах что ли? - доктор Бергольцшвейгер продолжал сохранять выдержку и достоинство доктора Бергольцшвейгера.
- Да. - нудел Матвей.
- Почему я не прихожу к вам рассказать о моих рыбках? - вдруг, сказал доктор Бергольцшвейгер.
- Не знаю. - вдруг, сказал Матвей Гваделупа.
- А ведь у моих рыбок нет никого. - вдруг, сказал доктор Бергольцшвейгер.
- В смысле. - вдруг, сказал Матвей Гваделупа.
- У глистов есть Вы. Так? - (мне надоело писать "вдруг, сказал"!!)
- А... Да. - заёрзал Матвей, и стал морщиться.
- А у моих рыбок нет никого... Никого. Господи. Никого... Хватит Вам морщиться! - сказал доктор Бергольйшвейгер резонно.
- То есть, Вы имеете ввиду... - Матвей делал вид, что он аналитик.
- Никого... Совсем никого. - ошеломлённо встал доктор Бергольцшвейгер, и вышел в лаборантскую.
- Доктор, я... - попытался Матвей. Потому что он свинья и хам.
Из лаборантской доктора Бергольцшвейгера раздался характерный выстрел, дающий понять, что доктор Бергольцшвейгер ушёл не в лаборантскую, а в небытие.
И что же происходит дальше!
...Это всё слышат рыбки. Начинают орать от горя, раздуваются и лопаются, забрызгав все стены толчеными дафниями. Ещё не толченые дафнии видят толченых дафний на стенах. Начинают орать от горя, раздуваются и лопаются, ничего не забрызгав, очень аккуратно. Это видит санитарка Поршневич. Растрогавшись от аккуратности и беззлобности нетолченых дафний, начинает орать от горя, раздувается и лопается, забрызгав всё, что не сумели забрызгать нетолченые дафнии, и всё, что забрызгали толченые, и всё остальное вокруг тоже. Это видят глисты Матвея Гваделупы. Приходят в ужас от того, что лопнула такая большая добротная и удобная санитарка Поршневич. Начинают орать от горя, раздуваются и лопаются, забрызгав Матвеем Гваделупой всё, что уже забрызгала санитарка Поршневич, и ещё рукомойник, шлёпанцы и брелок в виде оранжевого пожарника.
А потом, вошла уборщица, развела руками, сказала: "Какая нелепая смерть...", и пошла требовать прибавки к жалованию за увеличение объёма работ.
Жил-был Царь Гвидон. Но это совершенно не волновало маршрутчика Забобонова. А почему это совершенно не волновало маршрутчика Забобонова? Не знаю. Но не волновало.
- Ах, ты, гадость какая! - возмущался Гвидон.
- Да! Мне на Вас, Царь Гвидон, чихать! - заявлял, бывалочи, маршрутчик Забобонов.
Трогательный старикан не мог взять в толк одну простую штуку. Что маршрутчик Забобонов - человек совершенно иной душевной организации.
- А чё ты, нна... - продолжал не понимать Царь Гвидон.
- Гнида долбанная! - орал маршрутчик Забобонов до тех пор, пока не случилось вот, что...
А помер однажды Царь Гвидон от укуса бешеного петуха. Почему "однажды", а не "дважды" или "трижды", спросите вы. А я вам отвечу, что даже в садизме надо знать меру.
И пошёл маршрутчик Забобонов отринуто скитаться по белу свету. И так как шёл он нудно, долго и бесперспективно, ощутимо надоел мне маршрутчик Забобонов, и я вычеркнула его из сказки.
- Да чё ты, нна? - панически метался маршрутчик Забобонов, будучи перечеркнутым посреди летней лужайки, спотыкаясь о неприветливых хорей, которые валялись там, между прочим, повсюду, повсюду... А всё потому, что был у них отвратительный вестибулярный аппарат, и сложно было им перемещаться то в холмистой плоскости.
А вы что думали? Вот, то-то.
И я уж думала, что можно сказку завершать на сём, как, вдруг, меня вежливо окликнули. Оборотилась я к клику передом, к лесу задом... Чего, кстати, делать нельзя никогда. И... Передо мной стояла, устало улыбаясь печальная и равнодушная Писька.
- Ну, наконец, я тебя нашла... - благостным голосом изрекла она.
- И что? - уставилась я прямо на неё.
- Да ничего... - сказала она, и стала сматываться.
- Стой!! Сто-ой! Тпру! Охолонись! - почему-то возопила я нервно ей вслед.
- Ну, чё те? - остановилась она снисходительно.
- Поговорить надо. - едва вымолвила я, повалившись в спелую осоку от одышки и непонимания происходящего.
- У... Ты не понимаешь происходящего. - сказала она.
- Ага. - присела я на траве, в шоке от её внешнего вида.
- Ты в шоке от моего внешнего вида? - сказала она.
- Знаете что! Уважаемая... Начитались о языке жестов, так не умничайте... - отрезала я, и прекратила выдавать себя жестами.
Тем временем, она присела рядышком. Раз 50, наверно. Она, безусловно, бахвалилась своей изумительной физической формой и всё такое... Но нашего брата так просто не купишь. Кукиш. Поэтому я попросила её поотжиматься, сделать кульбит и пару тройных тулупов. Проверка прошла успешно. И мы категорически разговорились. Смеркалось...
- Чего тебе больше всего хочется? - спросила она, глядя в безумный кусок пылающего солнца.
- Не знаю. А тебе? - наслюнила я палец, и радовалась тому, что солнце пискляво и громко шипит при касании.
- Позитивной сублимации. - сказала равнодушная Писька равнодушно.
- О. Да. Это хорошо бы... Картошки напечём? - сказала я.
- Или... может, вообще не быть. - не слышала она меня.
- Или можно хлеба нажарить... - не слышала я её.
- Или... даже трансформироваться в луч... - продолжала она задумчиво.
- Хотя, можно и хлеба, и картошки... - улыбнулась я.
- Я тебя ненавижу, знаешь ли... - тихо сказала она.
- А я тебя. Так картошки или хлеба? - отозвалась я.
- Но у нас нет ни картошки, ни хлеба. И, к тому же, я тебя ненавижу. - прошептала она, шурудя прутиком в хохочущей пляске огня.
- Какая разница... - сказала я, и тоже взяла прутик.
- О... Смотри... Забобонов плывёт... - указала она на реку.
...По реке плыл Забобонов. Уже давно стемнело, и белая фара луны лупила так, как она лупит в третьей фазе ровно в два часа ночи. Забобонов плыл очень тихо, оставляя бесшумные люминесцентно белые круги на ночной воде... Иногда он нырял, потом выныривал, и опять нырял, и тут не вынырнул...
Ах, нет, смотрите-ка, вынырнул... И уплыл, поступенчато рассасываясь в кромешной тьме, не затронутой бликами костра...
- Где Забобонов? - недоверчиво покосилась я.
- Да я пошутила... - не отрывая глаз от костра, сказала она совсем тихо, продолжая шурудить в треске умирающих искр.
- А когда рассветёт?... - сказала я.
- Скоро. - сказала она, поднимая лицо к серым небесам. Таким паутинно-серым с начинкой из белёсой мглы..
- Да... Горизонт уже голый совсем... - посмотрела я на беззащитный его хребет, опрокинутый, кверху брюхом, в пустое небо со стекающими остатками звёздной иллюзорной пыли.
- Я скоро пойду. Как небо станет сиреневым, так и пойду. - сказала она.
- А если не станет... - предположила я, опуская глаза.
- Станет. В мире всё подвергается неопровержимым истинам и канонам. Спектр красок неизменен. Солнце здесь надолго. Атмосфера пока тоже. Функции рассвета осуществляются без сбоев. И транслируют его строго тогда, когда нужно. - сказала она, поднимая на меня большие вопросительные глаза.
- Что?... - спросила я.
- Я уже говорила, что тебя ненавижу? - прозвучала она хрипло, как звучат после пачки сигарет без фильтра, прохладной ночи на берегу странной реки, и нерешительности.
- Вроде, нет..
- Я тебя ненавижу.
- А я тебя.
- Смотри... Забобонов плывёт..
...По реке плыл Забобонов. Какой-то очень красный и очень рыжий, оставляя на джинсовой воде багровые разводы, бесшумно, словно особый вид водоплавающих Жар-Птиц..
- Что это он такой красный и такой рыжий? - спросила я.
- Это солнце встало. Видишь? - сказала она, зашвырнув прутик в кусты, стряхивая с майки сухие травинки в уже почти не пшикающий тёплый костёр.
- Ты со мной? - тоже поднялась я, немо изучая утреннюю реку.
- Ты зовёшь? - не глядя на меня, сказала она.
- Ты знаешь ответ. - сказала я.
- Ну, тогда, прощай. Удачи. - протянула она руку.
- И тебе. - сказала я, и тоже протянула руку.
...Мы стояли с протянутыми руками, обратив тела к реке. Плывущий Забобонов посмотрел на нас внимательно, бесшумно сплюнул прозрачный глоток воды, и спросил:
- Чё? Костёр что ли затушить?
- Да. Будьте любезны... - сказали мы.
- Как результаты переговоров, дамы? - спросил Забобонов двумя минутами позже, жизнерадостно писая в возмущенно шкварчащий и булькающий костёр.
- ...А вот лично Вы, маршрутчик Забобонов, зачем по ночам в реке заплывами занимаетесь? - отозвалась я.
- С целью гармонизировать плоть и дух, разумеется... - Забобонов закончил писить, и азартно добивал костёр сапогом.
- И как? - спросила она.
- Да никак. - сказал Забобонов, натянул сапог, и исчез.
- Ну, бывай. - сказала я, ещё раз оглядев её.
- Да. Бывай. - ответила она, отворачиваясь в ту сторону света, куда уходила по летнему, плачущему росой, лугу.
Где-то, далеко-далеко... вздохнул Царь Гвидон. Безмятежный старикан не знал подобной дилеммы. Вот тока помер он. И значит, права голоса более не имел. А во все края вонзало жгучие лучи, и пересыпало пространство спектрами, огромное чистое солнце. Полыхающая радость и ось нового дня на Земле.
Жила-была страшненькая плохонькая девочка Дуся. Вообще-то, полное имя было у страшненькой плохонькой Дуси - Дульсинея, и фамилия была - Междусобойская. Отчества не было. Токма Отечество. И потому, чтобы Дусею не овладели различные комплексы неполноценности, в паспорте она значилась как СНГовна. Так и значилась - Дульсинея СНГовна Междусобойская. О! Читатель! Да у тебя вострый ум! Зоркий глаз, да язык остёр! Давай, расскажи уже нам, остроумный зоркий читатель, что ты такое смешное узрел в отчестве плохонькой одинокой девочки Дуси, и мы всем миром посмеёмся вместе с тобой над беззащитностью безотцовщины и недостатками внешности нашей соотечественницы Дуси! Давай, Читатель! Мы ждём!
Аха..! Ты краснеешь, Читатель. И ты плачешь, Читатель. Ты, Читатель, плачешь от непереносимого стыда. Выйди за дверь! Ты мешаешь остальным Читателям.
Ну, так вот. Жила наша страшненькая плохонькая девочка Дуся совсем-совсем... Отставить волнения в аудитории!..нет, не одинёшенька! Не драматизируйте!..Просто, одна.
Кушала сою и смотрела на дорогу. Да! Романтично! И потом, она была официальным сотрудником службы "Дорожный патруль". Так что, на дорогу ей приходилось смотреть по-любому.
Нашей девочке Дусе уже было много лет. Она успешно прошла стадии поздней девственности, синего чулка, старой девы, долбанной перечницы.., и пришла к гармонии в себе, избрав быть просто уникальной девочкой Дусей. Да! Именно. Страшненькой и плохонькой! Я всё помню. Судьба, по молодости, хорошо потрепала нашу Дусю. Знаете, вот когда по весне, в воскресный день, из третьего подъезда внезапно появляется внезапный человек в синем трико с висящими до пят коленками, с мухобойкой и паласом, и принимается мотать означенный палас по проталинам с таким видом, будто спроецировал на тот палас образ своего деверя Кузяева... Так вот, примерно так же и Дусина Судьба, по молодости, мотала нашей Дусей. Понятное дело, процент износа был уже высок на тот момент, когда мы узнали о нашей Дусе. Но! Никакая... Вы слышите меня?! Никакая амортизация не способна была сплющить в Дусиной душе пребольшую её мечту. Дуся вам - не ковра кусок! Вот, то-то.
Ах, да. Кушала сою и смотрела на дорогу... Нет, не калымила наша Дуся. Дуся ожидала, имея привычку к долгому смиренному ожиданию, ещё в детстве привитую ей её родственниками, которые часто повторяли: "Какая страшная девочка - наша Дуся. Как бесперспективно она развивается в страшную тётеньку.", и добавляли: "Но горбик в 35 сантиметров - признак уникальности..".
Дусе было трудно ровно стоять у дороги. Дусин горбик постоянно перевешивал. Дуся ощутимо кренилась то вправо, то влево.., но специальный веер, подаренный дедушкой канатоходцем, всегда выручал её. Да и тётины магнитные ботинки, весом по 17 кг. каждый, не давали ей глупо метаться вдоль обочины, ловя равновесие.
..Мимо проезжали мириады странников. Разные запахи разных стран и увлечений долетали до нашей Дуси, и волновали ей ноздри. Но никого она не останавливала... наша добрая благородная Дуся. И не потому, что странники, при виде Дуси у обочины, развивали скорость под двести. А просто потому, что всё не те это были странники.
И вот, однажды!! Появился Странник особый, тематический!! Тот самый, кого ей и было положено ждать там, у дороги. Сам Дон Пехота!! И с ним ещё был один низкорослый, тучный человек, который представился позже, кажется, Сам Чё! Пянсэ. Но это неважно. Потому что Сам Чё! Пянсэ был человеком глубоко женатым и дурно пахнущим. И ещё там был у них какой-то конь, с номерным знаком совхоза "Заря" на крупе, по кличке то ли Расстегай, то ли Рафинад. Тоже неважно это.
Сконцентрируемся на Доне Пехоте, друзья! Кто не желает концентрироваться, пусть уйдут, подумают за дверью, да и потом вернутся.
"..Дон Пехота... - тридевятого-тридесятого года рождения, уроженец уездной губернии, холост, склонен к фобиям, аффекту и анорексии..." - пронеслось в голове у страшненькой плохонькой Дуси, едва та его завидела на линии её участка. Надеюсь, все давно поняли, откуда у нашей Дуси столь подробная информация. Разумеется, из программы "Криминальная хроника", в которой десятилетиями не сходили с экрана портрет Дона Пехоты и его данные. Сей Дон разыскивался за то, за что в наши дни разыскивать смешно, скажем прямо - за непокорность и непредсказуемость мотиваций. Однажды Дон Пехота поломал копьём гидроэлектростанцию, и ему этого не смогли простить. Вот и искали.
Но вернёмся к Дусе. Дуся, как всякая порядочная девочка, естественно сделала вид, что не замечает Дона Пехоту, который нёсся на неё с копьём. Только иногда напряженно косилась, но тут же деликатно отворачивалась. Упорно не замечала его и тогда, когда он прискакал, и стал дубасить её копьём по горбику. Так и стояла, горбиком наружу, лицом внутрь, кокетливо перебирая жиденькие свои волосёнки. Когда Дону Пехоте надоело долбить её копьём по горбику, он внезапно оценил гордость девочки Дуси, и обиделся, и сказал прекрасные слова: "Что за дела?!"
И только тогда страшненькая плохонькая девочка Дуся развернулась лучезарными очами наружу, и сказала не менее прекрасные слова: "..Кто здесь!?"
И тут, Дон Пехота увидел её внешний вид, и закричал... нет, сперва заплакал... нет, закричал, потом зарыдал... нет! Ну, не суть! Он закричал: "Это ты!! Дульсинея СНГовна Междусобойская!! Дама моего сердца! Ведь это я ради тебя гидроэлектростанцию то копьём поломал!!"
"Как?! Это ты?! Дон Пехота?! Мой странствующий рыцарь!!" - закричала Дуся. И ветер стал трепать её жиденькие волосики туда-сюда, туда-сюда... Ну, знаете, как во всех фильмах про любовь и море!!
И пока Дон Пехота и Дуся целовались и постоянно промахивались, попадая то в пробор, то в затылок, то в предплечье.., Сам Чё! Пянсэ кормил с рук то ли Расстегая, то ли Рафинада, и оба плакали от счастья, глядя на влюблённых, обретших друг друга после стольких десятилетий ощущения себя неликвидами!
Но тут раздался вой сирены, и шуршание резиновых колёс, и скрежетание колпаков на колёсах. И явились им три милицейские машины. И один милиционер выполз из машины с рупором, и быстро пополз с криками: "Руки вверх! Пришёл час расплаты, Дон Пехота!!". И все остальные милиционеры тоже стали ползти и кричать в рупоры: "Руки вверх!! Пришёл час расплаты, Дон Пехота!!". И так они ползали вокруг Дуси и Дона Пехоты, и кричали в рупоры до тех пор, пока Дон Пехота не спросил: "Что за дела?".
И сказали ему тогда милиционеры хором: "А дело то в том, Дон Пехота!! Что поломал ты копьём гидроэлектростанцию!! И мы не можем тебе этого простить! А потому и говорим мы, что пришёл час расплаты!! Дон Пехота!!".
..Заметно опечалился Дон Пехота, и стал взглядом на камушки придорожные примериваться, да покрупнее камушки отыскивать... Копьё то он об Дусин горбик поломал. Заметили милиционеры, что Дон Пехота к камушкам то примеривается, и стали ползать вокруг ещё быстрее, и кричать в рупоры ещё громче: "Руки на капот!! Руки на капот!! А где у коня капот!! Руки на круп!! Сдавайся, Дон Пехота!!"
..И заплакал тогда горько Дон Пехота, да стал прощально Дусины жиденькие волосики пальцами перебирать, бережно ощупывая макушку возлюбленной своей. Не смогла снести Дуся такой печали! Проявила смелость недюжинную, и пошла навстречу ползающим милиционерам с рупорами. А трудно было ей идти. Ботинки то тётины, по 17 кг. каждый... Долго шла она, тяжко громыхая, кренясь и веером себя балансируя. Но дошла! Кто не верит мне, что Дуся дошла, пусть выйдет за дверь, подумает, и потом вернётся.
Так вот. А как дошла, так и сказала словеса такие: "А вы, милиционеры, простите Дона Пехоту! Лучше, повяжите меня! Дульсинею Междусобойскую!"
"А не будем мы тебя вязать!" - заупрямились милиционеры с рупорами.
"Не сметь!!" - вскричал Дон Пехота. - "Отставить вязку!! Это моя дама!! Это я в её честь копьём гидроэлектростанцию поломал!!"
"Правда что ли!? Дон Пехота!!" - крикнули милиционеры с рупорами, ползая неподалёку.
"Правда! Милиционеры!" - сказал Дон Пехота.
"Правда! Милиционеры!" - сказала Дуся.
"Правда! Милиционеры!" - сказал Сам Чё! Пянсэ.
И сняли милиционеры свои шапки в тот миг... Да и сказали им:
"Мы всё поняли! Убирай руки с крупа, Дон Пехота!! Убирай! Кому говорят!! Чё! Понравилось?"
"И вы перестанете показывать меня в "Криминальной хронике"? - сказал Дон Пехота.
"Да! Мы перестанем! Дон Пехота!! Ибо, ты настоящий мужчина! Дон Пехота! Мы желаем счастья вам!!" - сказали милиционеры, и закричали в рупоры "Ураааааааа!!"..
"Ураааааа!!" - закричал Дон Пехота.
"Уррааааа!!" - закричала Дуся.
"Ураааааа!!" - закричал Сам Чё! Пянсэ.
И жили они все с того момента долго и счастливо. И умерли все в один день. От всемирного потопа. Но это уже совсем другая история...
© Наталья Шапошникова, 2005-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
