Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



Jeszcze Polska nie zgineła

Плиний Тирону - привет.

Пока я был за Падом, а ты в Пицене, я меньше скучал без тебя; теперь, когда я в городе, а ты все еще в Пицене, скучаю гораздо больше, потому ли, что сами места, где мы обычно бывали вместе с тобой, живее напоминают тебя, или потому, что тоскуешь по отсутствующим особенно остро, если они недалеко: чем ближе осуществление надежды, тем нетерпеливее ждешь. Что бы ни было причиной, избавь меня от этой муки.

Приезжай, или я вернусь туда, откуда безрассудно уехал, - вернусь, хотя бы ради того, чтобы узнать, будешь ли ты, оставшись без меня в Риме, посылать мне подобные же письма. Будь здоров.



* Радуйся ладо
* Metissage culturel
* * * * (русский в париже...)
* * * * (to Bartek Remisko)
* Польскому другу
* Ты глупая
* Жарлин
* На грани нервного срыва
* как владислав одонич изгоняется из своего тела
 
* С поляком в Париже
* Праправнучка Ягеллона
* Прабабка моя забыла в Варшаве куклу
* Разговор
* купол église polonaise
* 1490: вторая корона Владислава Ягеллона
* Польский хор мальчиков
* russiancrazy
* Jeszcze Polska nie zgineła



    Радуйся ладо

    1
    радуйся ладо ты меня не услышишь
    сердце большая трубка большая губка
    впитывает в себя соль собирает мусор
    ходит себе словно ангел сквозь мясорубку
    что тебе ладо? мне ничего не надо
    нет ничего мне дороже тебя дороже
    ладо лошадь в сердце моем шевелит губами
    сахар жует и кунжут, которым ты ее кормишь
    странная лошадь, знает, что значит страшно,
    знает, что значит больно, прядет ушами.
    радуйся ладо ты меня не увидишь
    сердце большая трубка большая тряпка
    выплачешься и выжмешь. и кажется легче
    2
    ты не попросишь. я не останусь.
    день продержаться, ночь продержаться,
    после отставить
    где-то в заморье, зачеловечье,
    ты был мне мужем, ты был мне сыном,
    я тебе жизнью, я тебе дочкой
    это неправда. тоже неправда
    кто из тумана выйдет с косою?
    пусть уже выйдет.


    Metissage culturel *

    У нас ведь в городе вот что случилось, рассказывал мне Уильям Кохински, маленький француз с зелеными как небо глазами, приехали цыгане, стали требовать, чтобы мэр дал им работу, во Франции же свобода, равенство, братство, каждый делает, что хочет, а они занимаются починкой всяких там вещей, ну ты знаешь это слово по-французски - лудить, кажется, так это будет по-русски, или паять, я не знаю этого слова, я не поняла, он говорит быстро, а еще у него уголки глаз опущены вниз, как у Хью Гранта, англичанина, ну, приехали цыгане, им дали работу, а они выставили счет, ничего общего с тем, что они сделали, мэр платить отказался, и тогда за ночь город наполнился караванами, ты же знаешь, они живут в шатрах на улицах, они ненавидят дома, так вот, в наш маленький город пришло около сорока караванов, пестрых, шелковых, живых, они шумели, кричали, переливались всеми цветами радуги, и что мы могли поделать, пришлось заплатить, и тогда они ушли, и в городе воцарилась тишина, как будто все внезапно оглохли, или онемели, даже говорить не хотелось, и еще стало серо и пусто, вот ведь, а, рассказывал мне Уильям Кохински, француз с зелеными как небо глазами за минуту до.
    А это моя сестра славянка, ты же откуда, из Польши, да, говорил мне Жан-Пьер, двухметровый фиолетовый негр с круглым лицом, вращая белками и скаля белоснежные зубы, огого какие крепкие и белые, нет, из России, я так и думал, а я русский, я учился в Москве, что, не веришь, я русский, бон суар, мадемуазель, звон монеток, два сорок, мерси, звон монеток, о ревуар, а ведь ты не веришь, а ты напротив живешь, а мы все равно соседи, пошли с нами, мы праздник устраиваем, а за его спиной маячит низенький, узкоглазый, желтолицой старичок, так обычно китайцев изображают, что, не пойдешь, зря, ну русский я, русский, бил себя в грудь двухметровый фиолетовый негр за минуту до.
    Ага, наш большой брат Россия, говорил мне Януш, мелкий чернявый болгарин, болгаренок даже, похожий на цыганенка, в алой рубахе и шелковых штанах, а мы теперь не с вами, мы теперь с поляками, мы в НАТО, мы вас не любим, а ты чего сюда пришла, тебе тут нечего делать, это польский вечер, а вы, русские, еще хуже поляков, вот поляки, например, они никогда тебя пивом не угостят, это только у болгар душа нараспашку, но вы русские, вы еще хуже, мне даже пива от вас не надо, говорил мне Януш, чернявый болгаренок в алой рубахе за минуту до.
    Моя роджина в Варшаве, внезапно сказал Марио, полулитовец-полуангличанин, лысый, в бандане, с длинной серьгой в левом ухе, с английским лошадиным лицом, а я устраиваю полоно-индийский вечер, если хочешь, приходи, у них очень интересная культура, у нас тоже, и потом, это же бывшие наши колонии, то есть, английские колонии, а я поляк, я там был несколько лет назад, верней, я литовец, но это же когда-то была одна страна, а вообще, ты интересным делом занимаешься, но тебе нелегко будет, сразу говорю, людей организовывать всегда сложно, особенно, если проект большой, с идеями нет недостатка, а вот с организацией, внезапно сказал Марио, полулитовец-полуангличанин в бандане за минуту до.
    Алессандро Едловски, большой, львиный итальянец, смешно размахивающий большими, удивительно ухоженными руками, рассказывал, что в "Графитти" Кальвино его поразило то, что город - это место небытия, несуществования, а значит, и мы все тоже не существуем, и он размахивал большими руками и чертил в воздухе свой несуществующий город, этот большой, львиный итальянец Алессандро Едловски, за минуту до.
    А я доказывала, что польского во мне большего, чем русского, ну и что, что фамилия у меня словно бы итальянская, а Куба Ванаго, который называет меня Ксюньюшкой, Куба, плотный, квадратный какой-то каштановоглазый поляк с каштановой же гривой, который недавно сбрил бороду и усы, похожий на знакомого венгра Имре, который называл меня в детстве "нюси-пуси" и таскал на руках, смеялся и советовал мне сменить национальность, и дергал за красное пальто, а я расстегивала пальто и демонстрировала белое платье и говорила, что это польский флаг, ага, польского в тебе больше, а я-то сразу и не приметил, смеялся Куба Ванаго, квадратный каштановоглазый поляк с каштановой же гривой, но без бороды и без усов, за минуту до,

    и тогда я поняла, что они все настоящие; странно, странно, что я никого из них не выдумала.


    * Metissage culturel - программа, разрабатываемая Юнеско.



    * * * (русский в париже...)

    Русский в Париже: подержи меня господи еще хоть немножко
    Притворись что я не я а воздушный шарик

    сомкнется над головою небо анна под прозой жизни
    страшно смеется - надо было под поезд
    а не под мальчика с греческим телом с гречневой страстью
    а не под серебреного польского шляхтича что как шлюха
    торгует своей приязнью точеной костью
    и родословной от чучела на погосте в далекой Варшаве
    а боль заразна - я теперь тоже полька
    я хочу в Польшу я хочу в Польшу я хочу в Польшу
    от этого боль не станет ни больше ни меньше ни дальше ни дольше
    а только гуще
    надо было под поезд и всмятку да только страшно -
    я же так люблю костелы и маки -
    колокола и платья
    а что из меня вывалится наружу - я же этого не увижу?

    что это братья славяне мы все о муке?
    что это сестры славянки мы все о боли?
    это особая панславянская доблесть
    так узнаются в беспамятстве други-подруги

    Русский в Варшаве: боженька мой хороший, пусти на волю,
    Разожми руки, пожалуйста, разожми руки


    * * * (to Bartek Remisko)

    эта щенячья, ретриверовская, золотистая грация, юношеская грация, ну нельзя в двадцать семь нравится всем, это уже какое-то бессмертие в венеции получается, а у меня от такой улыбки в под ложечкой картонная балеринка, и крутится-вертится, и вниз головой переворачивается, а у меня ах, сводит скулы от воспоминаний, да так, что я шесть лет держалась, а тут не выдерживаю, догоняю в коридоре, спрашиваю, нет ли у тебя учебника - как школьница спрашиваю, вся из себя такая красивая, как тюльпанчик, в своем красном платьице, затянутом на талии, а он нравится, чувствует, что нравится, и ведь не в нем дело, а в том, другом, который непонятно где, в Москве, в Нью-Йорке, но тоже знает, что, уверен, что, никогда не поверит, что нет, по-собачьи, значит, чует, и этот, ретриверный, непохожий, но с такой же улыбкой, тоже чует, потому и улыбается так же, так, словно весь мир с ним вместе должен радоваться, словно и у тебя должно что-то там внутри от радости кувыркаться, и говорит - нету, но надо достать, и тебе надо, да, а мне надо вырваться из собственных воспоминаний, ну нельзя же стоять и глупо так улыбаться, растягиваться в улыбке, вставать на цыпочки, путать слова, так, чтобы ему приходилось морщиться, чтобы меня понять, но боже, откуда эта щенячесть, шесть лет назад, кто-то другой, такой же золотистый, с такой же улыбкой


    Польскому другу

    вот и мы с тобой сидим
    в мертвом доме в мертвом теле
    на железном сундуке
    и по прянику в руке
    расскажи мне не таясь
    что мне делать что нам делать
    в этой боли беспардонной
    в этой мели закордонной
    закадычным иностранцам
    беспечали-налегке?
    не зови меня подругой -
    в нашей памяти изустной
    в нашей страсти безыскусной
    нет ни слова о любви -
    полугоречь полунежность
    как в соборе на крови:
    лишь затертый катехизис
    страшной юности моей
    эта мука эта вьюга
    эта драная постель
    да измученная близость
    двух обиженных детей
    неделимого наследства
    потому я откровенно
    безнадежно внутривенно
    доверяюсь как врагу -
    мы с тобой близки настолько
    что настолько далеки
    что с тобою рядом сидя
    я чужой быть не умею
    и собой быть не могу


    Ты глупая

    Ты глупая, говорит мне Миколай, хлопая длинными, собачьими прямо-таки ресницами, красивая, но глупая, хоть и умная, ну что ты к нам ластишься, ты нам все равно чужая, а, пусть и красивая, ничего, что я говорю по-польски, а на каком, кстати, я говорю, а то я уже даже не чувствую, когда переключаюсь на другой язык. Миколушке двадцать четыре, он краснеет, аки девица на выданье, в ответ на каждое обращенное к нему слово, у него каштановые мягкие глаза и нежный овал лица, он хлопает пушистыми ресницами и краснеет, как девица, когда с ним говорят, но я молчу, я забилась в самый дальний угол, на самый низкий стул, фактически под столом, я осторожно виляю хвостом, плотнее прижимаю уши, помнится, Бандик так делал, когда боялся, мне двадцать четыре, я ярко крашу глаза, зеленые, дымчатые, и совсем не крашу губы, а Каролина наоборот, совсем не красит глаза - один ее глаз, карий, влажный, с золотистой апельсиновой корочкой вокруг зрачка, никогда не закрывается - и ярко красит губы, ей двадцать шесть. Мы сидим бок-о-бок, прижавшись, касаясь друг друга мраморными, узкими плечами, русская и полька, щенок и волчица, я боюсь, прижимаю уши и виляю хвостом, я на всех ворожу, загадываю любит-не любит, а она щерится, чувствует себя в ударе, смеется низко, призывно, и все завороженно загадывают - любит-не любит? И вот Миколушка, ласково, девичьи, целомудренно улыбаясь, говорит мне, что я глупая, а Каролина смеется, а потом сжимает зубами длинный свой мундштук, сексуально так, задорно, невнятно, и говорит - правда, она, я то есть, похожа на бриджит бардо теперь? Особенно, когда так вот забивается в угол и молчит, закрытая длинной челкой, пепельной чадрой волос, я видела фотку сегодня, похожа, похожа! И Миколушка, кажется, еще чуть-чуть и в обморок упадет, но согласно кивает. Да красавица она, красавица, вмешивается Куба, а я затравленно оборачиваюсь. Дым и джаз, клубящиеся густые бессмысленные разговоры, еще чуть-чуть и полночь, закроют метро, а мне же никто из вас по-настоящему не нужен, даже Миколушка, я просто нечеловечески устала, а дома меня никто не ждет, поехали? - неуверенно спрашиваю в никуда.


    Жарлин

    Я блондинка в джунглях кудрей.
    Я называю себя Жарлин.
    Каждое утро рисую баутту на пол-лица,
    Вспоминаю отца,
    Он говорил: никогда не взрослей.
    Кожа моя - мурано, крашенное стекло.
    Вряд ли отец вспомнит, как он меня назвал.
    С тех пор столько воды утекло.

    У моего мужа квартира, окна на Vert-Galant
    Как же, помню: зеленый рыцарь. король Артур.
    Он кокетлив, кокотлив и вечно пьян. Блондин.
    У него еще целый зверинец таких же дур.
    Но в принципе, мне все равно,
    Я-то знаю, что лучше всех.
    Ну да, мурано, крашенное стекло.
    Ну да, беззастенчиво влюблена в другого

    Я говорю по-польски.
    Выворачиваю наизнанку родной язык.
    Мужу-то легко, он поляк, с рожденья, поди, привык.
    А я лгу насквозь от жалости и тоски.
    Ванда говорит: раз фамилия у меня на -ски,
    Значит, шляхетский род, взбалмошная душа.
    Ванда сама хороша -
    Черное платье, красный корсет, чулки.
    Кольцо на левой руке.

    Муж говорит, она полька, а я фокстрот.
    С ней легко, а со мной дети и сад.
    Это как любовь и набитый рот.
    А я говорю, хреновый у нас полонез,
    Не могу танцевать без слез,
    Но и без тебя не могу, без твоих глаз,
    Без беса, который в тебе живет.

    Муж говорит Poland, я говорю Роланд,
    Правда, что в прошлой жизни ты был герой,
    Ну и что, русские налетели как тля,
    Взяли в полон Полонь да сожгли до тла,
    Это же от любви, да?
    Ты же меня тоже бьешь, если сильно пьян.
    Так и живем уже энный год

    В феврале мне исполнится дцать-дцать лет,
    Еще чуть-чуть и я стану себе изменять.
    Скажу мужу, что дура, ушла в поля.
    Любовнику скажу, дура, ушла домой.
    Ну конечно, пойдут кривотолки, но наплевать.
    Пойду в театр подглядывать из-за кулис,
    Расшивать бисером чресла актрис,
    Думать: дура, господи, и чего это я...

    P.s. Все имена и черты лица были изменены


    На грани нервного срыва

    Видели ли вы когда-нибудь девушку на грани нервного срыва? Вот и я говорю, не надо на меня смотреть. Я порываюсь уйти, услышав очередной рассказ про очередное веселье, на которое меня не позвали - кажется, мы это проходили, с другими людьми, в другом городе, в голове тупая, всепоглощающая обида, только бы не подать вида, только бы не подать вида, только бы не - уйти, вот, сейчас, но достаточно одного ласково-недоуменного, равнодушного взгляда миколушки или шумной, наигранной ласки кубы, чтобы я осталась. В конце концов, я знаю, я прихожу сюда по непонятной полякам русской любви к голгофе - уж что-то, а этого гордым полякам ни за что не понять, как мы умудряемся так долго терпеть - и зачем нам наше терпение, жалкое и великое, бессмысленное и всеприемлющее, безумное и

    и что происходит, когда наступает срыв. А терпим мы долго. Я уже битый час выдумываю разные предлоги, чтобы пройти мимо и не взглянуть, удержаться, отвернуться даже, как будто мне и не хочется больше всего на свете - встретиться взглядом, нежным, недоуменным, встретиться и отвернуться, или нет, ответить взглядом во взгляд, со значением, точнее, с щенячьей возней и растерянной улыбкой пойманного с поличным, а вернее всего, обжечься о его взгляд, обжечься и терпеть, делать вид, что не жжет, ну разве что чуть-чуть, щипет, и уходя - маленькая месть себе самой - его одного не поцеловать на прощание. Потому что далеко тянуться.

    И мама моя спрашивает, и чего ты к ним ходишь, если так плохо, а я говорю, мам, а ведь у меня и нет тут никого, кроме них - я ни одногошечки человека кроме них не знаю -

    А дальше срыв. И ночь.
    И ночью мне снится Миколушка, спрашивающий - по-русски и горячо -
    Как ты?


    как владислав одонич изгоняется из своего тела

    в день разделения архангелов на лодочников и бражников на хлодвигов и ярославов на души и девушек владислав одонич стоит один почти прозрачный безумный страшный.
    заговор черноглазый на сердце отчитывает хоронит.
    всходит сердце в нем словно солнце, тонет сердце в нем словно солнце, стонет.
    никто руки ему не подаст

    радуйся архистратиг Михаил собеседник господа Моего радуйся архистратиг Михаил шестикрылых крепость радуйся архистратиг Михаил имеющий пробудить от века почивших радуйся архистратиг Михаил плоть от плоти престола Божия

    вот стоит владислав одонич бездонный как длань господа Моего возвести о нем на небе и на земле о зольной муке его русом колоколе кованном колпаке
    как сад в нем сгорает в самом цвету как речь посполитая замирает захлебывается в нем ибо горлом кровь а из плоти меж ребер хоругвь за хоругвью выходят безмолвные вера надежда любовь
    в летописях выгорают слова похожие на лисят разбредаются по лесам эпох золотят пути твои господи словно мед выступающий по краям пирога твоего раны твоей удельной и ты идешь

    а владислав одонич далек и темен как башня вражья. варшава взята и в сплети грудной ликованье в свити грудной хрипенье и кажется будто не выдержит склепь грудная и хлынет оттуда вода очищающая мой грех только он посреди воды выстоит и посмотрит в сторону моей боли и радость вскинется словно конь и утихнет и я рукой зажму рот чтобы не выпустить слов

    в наших собачьих мрут а не плачут чего ты хочешь? сердце мое давно уже в длани твоей
    владислав одонич коханье волхованье медленно словно лед движется темная страсть тонет.
    кто глаголет от имени господа Моего? скачет ко мне одвуконь вестью благою размахивая сминая маки и незабудки крестную муку клевером вея по полю?
    кем-то станет душа его когда я вырву себя из себя?


    С поляком в Париже

    1
    драным дольником расшитым дарлинг я плачу долги
    то ли речи посполитой кривотолки далеки
    то ли шляхетская гордость от постели отвела
    то ли утро то ли больно то ли просто немила
    сердце воет как шарманщик то храня то хороня
    что ты хочешь друг незрячий друг не чаящий меня?
    кресс-салат кроссворд страданий слов неискренний корсет
    я не верю я не знаю что тебе мон пти кокет?
    панславянская соборность псевдо-польская зола
    улыбаюсь как знакомой матка боска как дела
    богомолюсь кофемолке замели займи залги
    ты да я да мы с тобою - мука-полька в три руки
    голос утренний дерюжен в моем зеркале мертвец
    будь мне братом будь мне мужем стань хоть кем-то наконец
    2
    Любовник сух и розов. Он высокий.
    Он в шляпе с галунами.
    Между нами
    Проскальзывают табунами рыбы,
    Отчаянья, течения и токи.
    И ангелы случаются, и веки
    Смыкаются. Но мы молчим об этом.
    3
    можно прожить всю жизнь стоя
    целовать яцека лишь потому что он яцек
    а не скажем ванька
    ненавидеть русских
    креститься слева направа
    (как будто грудь зашиваешь)
    пшекать и харкать кровью
    потому что сердце не там где надо
    странно и бестолково
    то ли его забыли в карман засунуть
    посадить на цепочку сделать часами
    то ли не было его вовсе
    вот и брань твоя мне чудится лаской
    послушай меня послушай
    во сне я смеюсь по-русски
    и не притворяюсь
    4
    у меня нет ног у меня есть душа в этом так мало смысла
    я говорю по-русски ты говоришь по-польски
    разница на полтона от этого больно
    как будто кто-то из нас лжет безукоризненно чисто
    не оставляя следов
    мне больно ты выше конечно ты выше ты закрываешь дверные проемы
    спрашиваешь почему мы русские плачем молча
    почему я хожу в шляпе сколько у меня наконец юбок
    фамилию моей бабушки где она жила в польше
    твое лицо становится обреченным треугольным тревожным
    а я говорю - женись на мне раз уж так получилось
    обними хотя бы я же не устраиваю истерик
    как это будет по-польски? ах да, na zdrowie


    Праправнучка Ягеллона

    А мне кажется, что я дибук, что я повторяю судьбу своей прабабки, у нее, кстати, был муж-русский и любовник-поляк, или наоборот, муж-поляк и любовник-русский, но это неважно, зато они умерли в один день, и муж, и любовник, а может, это бабушка придумала, она любила красивые истории про себя рассказывать. Я от нее это унаследовала, сижу тут у Михала, он напротив сидит, встать, говорю, в присутствии потомка Ягеллона. Сама не знаю, почему это у меня вдруг вылетело, встать, говорю, я пра-пра-пра Ягеллона, и он отшучивается, но встает, и в глазах - какое-то уважение на всякий случай, а вдруг, и правда, пра-пра-пра Ягеллона, кто их разберет, этих русских, где они спьяну, а где правду болтают, а если правду, то разве можно сидеть в моем присутствии? Встать, я тебе говорю, чучело полоньское, и какая разница, чья я внучка - Ядвиги или Екатерины, но стоять тебе не перестоять в моем присутствии, пока ноги не подкосятся.
    А я потом еще раз соврала, уже Каролине, пока мы в Макдональдсе о рыцарях рассуждали, она мне рассказывает, как в детстве ездила к тете в деревню, обряжали ее в шелковую рубашку, и сидела она пол-вечера у окошка, и ждала, что рыцарь ее приедет, на коне конечно белом, но мы-то, русские, знаем, что рыцари на конях давно не приезжают, верней, не на конях, и не к нам, это к прабабке моей, что в мужьях и любовниках запуталась и родилась в Варшаве, той прабабке, которая двоится у меня в памяти, чтобы доказать польское мое происхождение, к той едили. К ней нельзя было не приехать, такая она была. К ней, без рук, без ног, а ездили бы, и стояли, как вкопанные, и слова сказать не смели, ни вдоль, ни поперек, и она ни слова не вымолвит, только сверкнет глазами, поведет плечом, и тут уж, с конем, без коня, а поедешь, потому что света белого видеть после нее не хочется. И тут я подумала про нее и говорю, а что, Каро, если мой род к Ягеллонам восходит, мало ли, какими там путями окольными, но есть семейное предание у нас, и очень им прабабка моя гордилась, потому и не выходила замуж до революции, себя боялась запачкать, а потом пришлось за кого попало, так она ни ему, ни себе это не простила, в любовниках у нее граф Н-ский ходил, его отец мой еще помнит, а до этого у нее еще кто-то был, который умер в один день с мужем ее, война же была, и неизвестно, по кому она соблюдала траур. Странная она была, она со мной, двухлеткой, на вы разговаривала, и все по-французски, вы, говорит, ксения, пур гран или пур пети хотите, и чтобы я не слышала от вас этого вульгарного русского. Она только в старости отошла от своего высокомерия, отплакала, говорит, и никто так и не узнал, по мужу, по любовнику или по себе она тосковала, только, говорит, век мой кончился тогда, когда русский солдатик петька раздавил сапогом фарфоровое личико моей куклы в варшаве, тогда и кончился, а она из окна почтовой кареты все смотрела и плакала, хотя, про карету это я, наверно, уже придумала, но кукла была, и брат был, в пажеском корпусе, в бархатных штанишках, с локонами льняными, сам куколка, а не мальчик, но умер рано, и кукол ненавидел, все им лица фарфоровые бил, а потом кричал, смотри, натка, мертвые твои куклы, так и умер рано, шестнадцати не было ему, страшно умер, прабабка сначала смеялась жутко так, тихо, мол-де, отомстились ему мои куклы, а потом говорит, не могу я без него, и вышла замуж непонятно за кого, чтобы выжить, и никогда этого не простила. Ни себе, ни мужу, ни братику мертвому, ни одному из любовников своих. Мне только простила, потому как я на свет появилась, когда ей уже за восемьдесят было, она уже отплакала свое, она уже любить захотела, и привычки у нее остались коммунистами не вытравленные, кружевные воротнички и маникюр, сто лет, а маникюр идеальный, и губы подведены, и любила она только папу моего, он брата ей напоминал, и меня, как фарфоровую куклу, а меня она учила, вы, говорит, ксеня, помните, что кровь в вас королевская, неправду говорят, что голубая она, черная она, страшная, тяжелая, но не повторяйте моих ошибок, не разбавляйте ее, ибо не даст это счастья ни вам, ни детям вашим, ибо не смешиваются крови, не забывают прошлого, не прощают нам жизни нашей, и кто знает, может, и бог в крови обретается, а вы, я знаю, никого счастливой не сделаете, у вас дар несчастье приносить, как и у меня, и никто вам этого несчастья не простит. Бойтесь тех, кого вы любите, а тех, кто вас любит, бегите, как черт ладана, ибо не простят они вам своей любви, как мне, мне ни разу не простили.
    Я тогда маленькая была, а она старая уже, и между нами установилось то полное непонимание, которое каждой стороной толкуется, как редкостное доверие.


    Прабабка моя забыла в Варшаве куклу

    Прабабка моя забыла в Варшаве куклу.
    Больше века прошло забыть бы ах нет же нет же
    пусто в душе моей будто бы кто-то плачет
    Брамса играет
    я и улицы не спросила
    не удержала в памяти ни приметы
    дом крови не чует ибо сравняли с землей Варшаву.
    в общей могиле
    похоронили людей и кукол фарфор и бархат

    Разве же объяснишь прабабке? покойники - дети:
    только шумит в голове - принеси мне куклу
    мальчика с пепельными кудрями и рваной челкой
    до коленок штанишки бархатные
    манжеты
    до кончиков пальцев фарфоровых
    с голубыми
    глазами ангела - как бы в спешке
                    (мы уезжали в спешке безумной спешке)
    личико не разбили -
                    Ах был бы мальчик
    голову бы ему разбили на баррикадах -
    сколько их там бархатных белокурых
    с куклами вперемешку в цементе боли
    цепком цейтноте смерти сжалось сошлось распалось
    на клубни страха там где сегодня клумбы
    что тебе кукла?
                    А куклу жальче
    может быть
    если бы я не забыла куклу
    если бы не уехала из Варшавы
    не было ни войны ни смерти ни страсти ни страха
    я бы качала куклу в огромном доме
    в центре варшавы
    может быть я бы ее разбила
    кукла была немецкой

    Ненависть звонче приязни стойче печали
    крепче отчаянья
    я бы сама разбила
    бледный фарфор
    с голубыми глазами
    в смиреньи и страде
    платье и плоти
    метели смятении вальсе
    в муке и радости в бели и боли но только
    не в смерти ни в польской ни в русской
    даже не в смерти немецкой.

    что тебе панна простоволоса панна незванна
    нет тебе ни дороги здесь ни подруги
                    куклу моя прабабка забыла в варшаве
    больше века назад


    Разговор

    - Ты что вчера делала?
    - Переводила с английского на французский на полоно-индийских встречах.

    Смеется. Не верит.
    Он переводчик. Он уже шесть лет переводчик, а я шесть лет его люблю. От этого он не переводит ни лучше, ни хуже. Не любит. Меня это удивляет, но привычно. Спокойное такое, тупое удивление. С такой же непоколебимой уверенностью я каждый раз удивляюсь вкусу мороженного.
    Задумчиво тереблю мысль - по слову, как тряпочку, разбарматываю, раздракониваю, по-щенячьи тяну, сказать-не сказать, что индия для меня это он, он, он там жил, или не жил, но рассказывал моей маме, какие слоны - огромные, и какие слоны - нежные, и хотел учить хинди, а выучил - польский, вот ведь бывает,
    и польша для меня тоже он, потому что поляки носят такие синие рубашки, почему-то именно поляки и именно синие, такие синие, что вызвончивают глаза, выгорают их без солнца, делают тело тоньше и воздушней,
    и вдруг Каролина по мобильнику, ну ты что, обиделась, осторожно так, ласково, знает же, что я обиделась, я вообще обижаюсь нервно, вспыхиваю, переживаю, воображаю себя Екатериной Второй и снова делю Польшу, чтобы ни краюшечки не осталось, ни одного мальчика, ни мне, ни другим, вот она и спрашивает, неужели я - снова - а я говорю, тсссс, я с ним говорю, с кем это? с Миколушкой? нет, с ним, с Москвой, и тут у нее голос делается тонким и округлым, так только поляки умеют, на самых верхних нотах, тихой сапой подкрадываются, губки и бровки домиком, ну-вы-даете - с изумлением и упреком, и снова на неопределенно-русское вы, как будто мы не договорились, что на ты, как будто не пели кто в лес, кто по дрова, не прыгали по-деревенски по лужам, не устраивали пьянку славянской души, ну вы даете;
    а догадалась, значит, что мне нравится Миколушка, и что поэтому я обиделась, но не знает, что он мне тихо так нравится, спокойно, как нравятся европейские мальчики, без выдури нашей, без издури, без выкручивания всего, что только можно выкрутить, в том числе и того, чего нельзя, как жилы, например, ну разве можно выкрутить жилы, да и руки заломить, если серьезно подумать, нельзя, и все это проносится у меня в голове, очень-очень быстро и я говорю, пока не испугалась, пока не передумала, говорю, тихо так, чтобы не услышал
    -?
    Слышит. Ну чего ты, говорит, осторожно так, словно за подбородок берет, словно не голова у меня, а китайский болванчик, на сопле болтается и вот-вот оторвется, ну чего ты, говорит, ну ты же приедешь, летом приедешь, мы гулять пойдем, и все эти вежливые мужские отговорки, польские раскраски, ох, как они их любят, мне вот и миколушка так говорит, и марио, и куба, хоть ему и тридцать шесть, но все равно говорит, ему, кстати, не совсем тридцать шесть, он закончил польскую семинарию в Париже, так что лет пять не считаются, они были заперты там, в закрытом заведении для мальчиков, так вот, и он тоже говорит так - как с ребенком, ну чего ты...

    А я....
    А странно, я вот смотрю на них на всех,
    таких разных,
    но глаза у меня всегда одинаковые.


    купол église polonaise:

    cześć ангел честь моя
    отчаянно тесна
    как саван
    у ног твоих
    tęsknota nieskonczona
    с печальной лютней
    в веночке из бессмертников
    и я
    нелепая
    в зеленом сарафане
    играю в шашки зернами гранатов
    и забываю
    призрачного друга
    далекого
    не ждущего меня
    kochanie
    помяните нелюбимых


    1490: вторая корона Владислава Ягеллона

    ангел мой ягеллон хладный лоб ладный стан ласточий нет на тебя пикассо погубить искУбить выкупить искупить боль мою ягеллон

    кубарем пронестись по звОночкам позвоночника моего вынести память из меня взять меня из футляра памяти джазовую розу ветров сыграть во мне ягеллон

    летопись моя триста лет порознь хоть топись не жизнь а судорога голубая глина безумия голубая царская кровь были лилии в теле лилии лопнули оказалось нет во мне никого и тебя во мне нет ягеллон

    я тебя разлила по миру утренним молоком чтобы дети плакали в колыбелях мертвые в каменных живые в соломенных мужчины мужественность теряли женщины замирали в зрачках твоих ягеллон

    я тебя вымолила у матери а у отца и спросить забыла вырастила срастила с сердцем своим как плющ обвила продоль кости нет у тебя отца кроме сердца моего матери кроме смерти моей лоб мой лобное место тебе ягеллон

    я говорила как страшно со мною спать мои следы просвечивают на свет в костяном костеле я краков рифмую с кровью с бескоролевьем а ты ни разу слышишь ни разу не скажешь мне про любовь а только про власть и ласкаешь меня как егерь треплет уставшего пса ягеллон

    я умею горбиться и грустить но не греться у очага в горсти мак и горох прорубь во взгляде я говорю господи хорошо-то как но не прошу чтоб бог длил мою жизнь в тебе и вне тебя ягеллон

    снятся мне рыцарей муравьи женская тля тянется следом любишь ли ты меня только сразу скажи не лги женщине лгать себе на погибель если ты делишь с ней колыбель и стол мы с тобой делим постель и плеть верности ягеллон


    Польский хор мальчиков

    Польский хор мальчиков похож на биг-бэнд, маленькие джазисты, шепчу я Каролине, посмотри, какие у них малиновые костюмчики, и все они такие аккуратные, старательные, и потом, в джаз тоже проваливаешься, как в молитву, как в забытье, нет, глубже, чем в забытье, в беспамятство даже, в бесплотство, ах что ты говоришь, шепчет Каролина в ответ, какое бесплотство, какое беспамятство, когда тут сам министр агрикультуры Польши во плоти, давай придвинемся поближе, и мы продвигаемся, переполненные музыкой, мы несем ее, боимся ее расплескать, раздражаемся на нелепые апплодисменты, и если бы не министр...
    А в левом углу сидит кто-то очень знакомый, но я не могу его узнать, слишком много лиц в последнее время, слишком много людей, и я никого не помню, и никто не помнит меня, меня, меня не один человек не вспомнит, если вот так встретится глазами в толпе -
    и растворяюсь в музыке, и чувствую свою бесплотность, и несусь туда, туда, к от нескромных взглядов белым полотном отгороженному алтарю, кричу, да вот же я, здесь, здесь, уцепившись за самую высокую ноту, за треснувшее в последней ноте сопрано, да, видишь, я, я вишу здесь, держусь за край этого вашего белого, да пустите же меня -
    и снова апплодисменты, и мы на шаг ближе к далекому алтарю, к не менее далекому польскому министру агрикультуры, и растроганная до слез Каролина берет меня за руку и так мы стоим, и она шепчет, будешь мне сестрой, а я шепчу, да, и кажется, что еще чуть-чуть, и мне никто и никогда не будет нужен, потому что есть такие голоса, от которых щемит сердце, и сумасшедше, и страшно, когда поют такими голосами,
    но тут я снова упираюсь глазами в кого-то знакомого и осторожно разглядываю, и судорожно думаю: обернись же, Куба-не Куба.


    russiancrazy

    жив жив курилка жилось тебе двадцать лет и двадцать еще умирать а кажется умирать фееричней а дальше некуда разве что в грязь лицом
    нет ни кола ни двора ни мужа чтоб колом в лоб катись себе колобок колобок цепляется за подол словно чертополох говорит постой
    отцепи меня я уже издох я такой пустой я почти монах
    ты же чудная как турандот холодная как молох

    в ямку бух господи кости ох
    (хохот)
    зубы влязг господи кости впляс
    на золотом крыльце месяц да спас
    под золотым крыльцом плесень да мох
    чей это всполох господи чей это прах
    краков в моей душе собор на крови

    шла шла шла нашла села - и рухнул собор в душе моей и никого наверное не позвать
    встала опять пошла


    Jeszcze Polska nie zgineła

          Jeszcze Polska nie zgineła,
          Kiedy my żyjemy.
          Co nam obca przemoc wzieła,
          Szablą odbierzemy.
          Marsz, marsz, Dąbrowski,
          Z ziemi włoskiej do Polski,
          Za twoim przewodem
          Złaczym się z narodem.
          Mówił ojciec do swej Basi
          Cały zapłakany:
          "Słuchaj jeno, pono nasi
          Biją w tarabany."

    есче польска не сгинела
    еще плоть не посинела
    еще войско под обстрелом
    подставляйте братцы грудь
    жизнь оплаченная сводня
    смерть вчера и смерть сегодня
    смерть в вершке и в корешке
    смерть ютится в вещмешке
    и ластится в одеяле
    смерть смеется из тарелки
    и глазеет из картошки
    выпьем с горя где же кружка
    выжить проще пьяным в стельку
    нам ли братцы быть в печали-
    без-желанья-налегке?

    вальс домбровский марш турецкий
    за улыбкой полудетской
    чечевится пустота
    труляля и тратата
    мы нашли в мешке кота
    мы слегка самоубийцы
    с белой лиличкй в петлице
    мы несемся в никуда

    белошвейки от шанели
    мы без устали латаем
    паровозы и сердца
    нам не видно швов с изнанки
    вам не видно швов с лица
    заходясь стыдом и злостью
    застегните братцы кости
    как восторженный мундир
    еще польска не сгинела
    еще время не поспело
    еще нас узнает мир



© Ксения Щербино, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.





Словесность