ВОЗВРАЩЕНИЕ
Из зарисовок "Акварели детства"
Стемнело. Ещё не совсем остывший от жгучего октябрьского солнца песок набивается в сандалии. Из отеля позади нас едва слышны всплески низкого женского голоса, повествующего, вероятно, о чём-то страстном под легкое, в восточном стиле, сопровождение струнных. Вдалеке, с обеих сторон, пунктиром огней очерчены два сильно выступающих, образующих огромную бухту, мыса. На пляже никого. Впереди, в нескольких метрах от нас, негромко шлёпаются о берег волны. Я сажусь на тёплый песок, мой спутник медленно прохаживается вдоль кромки прибоя.
Ковш Большой Медведицы висит так, что, кажется, вот-вот зачерпнёт воды из Эгейского моря.
Бесконечность и покой.
Наверное, не только мне знакомо чувство, когда, приехав в незнакомый город, мы вдруг вылавливаем взглядом людей, похожих на наших знакомых или родственников. Иногда даже готовы окликнуть их, но вовремя спохватываемся, говоря себе: "Надо же, какое сходство!"
Здесь, на Крите, в чужой стране, я невольно смотрю вслед каждой старушке в чёрном. Вот одна оборачивается... я чётко вижу крючковатый нос старой Мариеты. Боже мой! Это же она, мать, бабушка, пра- и прапрабабушка многочисленной армянской семьи, жившей в посёлке моего детства, взглянула на меня! Она идет, слегка раскачиваясь на кривых ногах. Из большого кармана передника высовывается пучок пушистой желтоватой кудели, а рука её на ходу, без устали, вращает веретено: я ведь знаю, что Ашоту нужны носки, а Карине варежки к зиме - она не обделит никого.
А вот юноша - он сидит за рулём подкатившего к нам такси. Его крупные тёмно-каштановые кудри и прожигающий насквозь, как Архимедово зеркало, взгляд, мне очень хорошо знакомы - может, это и вправду мой сосед, грек Ваня Николаиди? Его дом стоял напротив нашего, а в четвёртом классе мы сидели за одной партой. И не было для него большего удовольствия, чем, выбрав удобный момент, подтолкнуть меня под локоть. Жирная клякса тут же расплывалась по образцово-показательной тетрадке отличницы. Ответная реакция следовала незамедлительно: под отчаянный вопль "Ванька дурак!" моя линейка опускалась на его голову. Дальше всегда было одно и то же: учительница разводила нас до конца урока по углам и делала записи в дневниках.
На местном променаде на набережной меня так и подмывает заговорить с девушкой, что продаёт сувениры в киоске. Её лицо, словно оживший античный барельеф - "вылитая" Зоя Лаврентияди, задушевная подруга моего детства. Я на мгновение останавливаюсь, снова мысленно улетая туда, домой.
С одной стороны естественной границей нашего маленького села была горная речка Пшиш. С другой же, сразу за огородами, круто поднимались вверх лесистые склоны Кавказских гор. Жара, вода и лес - что ещё нужно для комариного счастья? Вооружившись ореховыми ветками, мы с Зойкой часто сидели темным летними вечерами на скамейке у двора. Если мы перестанем обмахиваться, то скоро от нас останутся одни скелеты. Девчоночьих разговоров - за неделю не переговорить! Скольких же комаров напоили мы своей кровью, не в силах прекратить болтовню и разойтись по домам?
- Зой, ты уже слышала, Драгоманы уезжают. Назад, в Молдавию.
- Слышала, все куда-то переезжают, только не мы с тобой.
С началом лесоразработок в горах, наша деревушка превратилась в маленький рабочий посёлок. В надежде заработать, к нам часто приезжали новые семьи, но приживались далеко не все, и нам, детям, часто приходилось с грустью расставаться с недавно обретёнными друзьями. Те, кто никуда не уезжал, сгорали от зависти, что кто-то увидит Молдавию, а кто-то уже видел Мордовию, Сибирь, или сказочный Самарканд. А мы с Зойкой нигде, дальше нашей Шубинки не были.
В программу нашего отдыха на Крите входит поездка вглубь острова. В деревушках наш автобус останавливается, и мы, не разбредаясь далеко от автобуса, прохаживаемся по улицам, где у распахнутых дверей каждого дома были развешены изделия местных рукодельниц - критские бабушки делают свой бизнес. Однажды я прохожу несколько дальше, в маленькую кривую улочку, где "ларьков" с товарами уже нет, и засматриваюсь на небольшой крестьянский дворик, так знакомо укрытый виноградной беседкой. Я вижу женщину. Она срезает с виноградной лозы роскошные гроздья и складывает их в большую корзину. Вдруг она поворачивается ко мне и я, в очередной раз, ошеломлённо застываю: что за наважденье - передо мной, ни дать, ни взять, тётя Василиса, дорогая моя соседка, которую я считала чуть ли не второй матерью.
Несчастные армяне и понтийские греки переселились к нам на Черноморское побережье, когда спасались от резни, устроенной христианам Отцом-Всех-Турок.
Я часто слышала, как Василиса Лазаревна, или попросту тётя Васёна, разговаривала с бабушкой Мариетой по-турецки, потому что древняя "бабка-армянка", как называли её мы, дети, так никогда и не научилась говорить по-русски.
Наша деревня была миниатюрным Вавилоном, кого там только не было, все жили бок о бок. Символический покосившийся забор, отделявший наш двор от соседского, "возводился" когда-то вовсе не для того, чтобы подтвердить английское "Мой дом - моя крепость". Основное его назначение - защита от соседских кур, уток и прочей наглой живности, которая не спрашивала "разрешения на выпас". Двор переходил в огород, без которого невозможно было прокормиться. Мать моя копалась на наших двадцати пяти сотках с утра до ночи, так что поклевать и пощипать было что.
Все были бедны, как церковные мыши, и посёлок жил открыто в прямом и переносном смысле: на дворовые калитки и входные двери в домах прилаживались не замки, а крючки из гнутой толстой проволоки - от ветра. Люди делились не на русских, украинцев и так далее, а на порядочных и не очень, работящих и лодырей, доброжелательных и завистливых. Вместе праздновали свадьбы, проводы в армию, горевали об умерших.
О холодильниках, телевизорах и прочих благах цивилизации тогда слыхом не слыхивали. Дизель, установленный в ветхом сарае, давал ток с наступления темноты и до двенадцати. Возле колодезного сруба, на единственной, в то же время главной, проезжей улице, высоко на телеграфном столбе примостился алюминиевый тюльпан громкоговорителя. Вот из него-то, со всей мощью, с шести утра и до двенадцати ночи, на головы сельчан "изливалась" культура в виде оперных арий, тогдашних "шлягеров" и песен хора имени Пятницкого. О моральном и, конечно же, политическом уровнях советского человека неустанно заботились строгие, хорошо поставленные голоса дикторов.
По выходным в клубе крутили кино с обязательным киножурналом, и если фильмы были индийскими, то клуб трещал по швам от набившихся зрителей, что само по себе приводило чуть ли не к кислородному голоданию внутри дощатого "финского" дома. Вдобавок к этому коллективное сопереживание героям сопровождалось беззвучным пото- (и не только) отделением, перераставшим по ходу действия сначала в отдельные робкие всхлипывания, а потом в дружный разноголосый рёв, заглушающий страсти на экране. Особенно неуравновешенные особы пробкой вылетали на крыльцо и доплакивали на свежем воздухе.
Не обходилось и без инцидентов.
Чаще ссорились женщины. Громко, никого не стесняясь, со всем пылом призывая окружающих в свидетели, в коих недостатка не испытывалось: жаждущие зрелищ сразу сбегались на шум. Тут же, около "театра военных действий", вертелись вездесущие дети, от чего и зависела степень нормативности лексики (сука, лярва, стерва и курва к ругательствам, по местным представлениям, не относились).
В исключительных случаях, по причине бедности аргументов и обилия эмоций, плевали друг другу в лицо, таскали обидчиц за волосы, нещадно царапались, а, бывало, в ход шли и попавшиеся под руку предметы. Но куда можно деться друг от друга в небольшом посёлке?
Если ссора не забывалась сама собой, то праздновалась миршина: накрывался стол в одном из дворов примиряющихся сторон. Двор в деревне был местом немаловажным, именно там, "под виноградом", а не в доме, текла, в основном неспешно, сельская жизнь. Думаю, и сейчас невозможно себе представить ни одного южного двора на Кавказе, который не укрыт виноградной беседкой. Она защищает и от летнего дневного пекла и от небольшого дождя, чуть ли не весь год радует глаз зеленью, да к тому же часто приносит хороший урожай.
На столе непременно красовался графин с виноградным вином домашнего приготовления и обильной закуской: варёной картошкой, подаваемой вместе с армянской туршой и прочими вкусными солёностями, а так же приговоренными к закланию курицей или кроликом. Примирение сопровождалось извинениями, клятвами, хмельными поцелуями, песнями и танцами.
Всё возвращалось на круги своя.
Эта простая жизнь без лишних претензий осталась в моём детстве. В родном селе, на месте, где стояла наша, как называют на юге, хата, давно построен двухэтажный, с затейливой крышей дом, обнесённый сплошной железной оградой.
О тех, кого я вспоминаю, можно сказать словами поэта: "Иных уж нет, а те далече". Разъехались кто куда. Довелось и мне от души наездиться по всему свету и увидеть не только Сибирь, Мордовию и Молдавию.
Кто-то из друзей моего детства вернулся на свою историческую Родину, в том числе и в Грецию. И совсем не исключено, что я встречу их именно здесь, на Крите, только вряд ли мы, степенные поседевшие люди, однокашники из далёких пятидесятых, узнаем друг друга.
Ночь.
Бесконечность и покой.
В нескольких метрах от меня негромко шлёпают о берег волны.
Я сижу на тёплом песке. Из отеля едва слышны всплески низкого женского голоса.
Детство, как ему и положено, ушло в прошлое. Но иногда оно внезапно окликает нас.
© Раиса Шиллимат, 2012-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2012-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
