ЗА ВЫЧЕТОМ ЮНОСТИ
* * *
Не смея сора из избы
изгнать, как за пределы скобок,
в плену неназванной борьбы
живу с соперницей бок о бок.
Я в дом ввела её сама
из слабости, из милосердья,
как сироту, когда она
была на волосок от смерти.
Теперь, как водится, вполне
забыты жалости истоки.
Давно со всеми наравне
живёт, не ведая мороки.
Свою уступчивость кляня,
ревную, не противореча:
глядит хозяйкою, дразня
демонстративным бессердечьем.
Слежу в бессилии за ней:
мне не дано такой походки,
уловок вкрадчивых ролей,
манер бессовестной красотки.
Такой таится приворот
в её обманчивом безделье,
что только дай, она займёт
моё же место на постели.
Таким владеет мастерством
уклончивости и соблазна,
притворной скромницей, молчком
дни проводя однообразно,
ленива, молода, гибка,
циничным взглядом фарисея
за мной следя исподтишка
да красоту свою лелея,
не уставая замирать
в прекрасных и бесстыдных позах,
в мою подглядывать тетрадь
прищуром быстрым глаз раскосых,
где я в рифмованном столбце
ищу защиты понарошку
от деспотичности в лице
моей невозмутимой кошки.
_^_
ПОСЛЕВОЕННОЕ
Обед готов. Пришла из школы дочь.
"Что рано так?" - "Химичка заболела." -
"Иди поешь. С уроками помочь?" -
"Не, я сама. Нам завтра надо белый
передник." - "Я поглажу. А зачем?" -
"Да едет к нам какой-то... даже парты
заставили помыть... Потом доем.
Уроков мало: контурная карта -
и всё!" - "Садись вот тут. Я уберу".
Всё перемыла, вытерла. Склонилась
к наполненному мусором ведру.
Опять оно битком, скажи на милость.
Не простоит до вечера? Жара
уже такая, лень идти наружу.
Ишь, как рисует. Года полтора -
и выпускной... И платье, чтоб не хуже
других пошьём... "Ну что за нетерпёж?
веди ровнее, что тут торопиться!"
Взглянула исподлобья на чертёж.
Ну да, ну да. Теперь у нас границы -
и не узнать... Не то, что до войны.
Умели жить, а нынче - вор на воре...
Вздохнула, подошла к окну в тени
и засмотрелась молча на подворье.
В полуденном расплавленном дворе
платан, наполовину вросший в стенку,
с давно заплывшим шрамом на коре,
где братья в детстве вырезали ЛЕНКА.
Вот там отец на празднике смотрин
стоял и молча ждал, пока ватаги
топочущих воинственных мужчин
построятся, в парах вина и браги.
А там конюшни были. Там навес
и выход к виноградникам. Оттуда
в тот душный вечер он наперерез
вдруг выступил из мрака, и сосуда
она не удержала: виноград
рассыпался, и вся туника в пятнах
была потом... всё вышло невпопад,
а дальше поздно было на попятный...
Там раньше были чаны для маслин
и каменный топчан на львиных лапах,
и за оградой вечно цвёл жасмин.
Она потом узнала этот запах,
когда вернулась выжженной дотла,
не смея глаз поднять, в рванине смрадной...
Но муж лишь прохрипел: как ты бела...
дочь лебедя... и навалился жадно.
Теперь всё слава богу. Патрули
снаружи дома, жизнь приходит в норму,
народ потише стал. Навес снесли,
а чаны приспособили для корма
скота, да завели гусей загон, -
что было проку в песне лебединой, -
теперь свои и птица и бекон,
а дряхлый лебедь пущен на перины.
Всё ничего. Вот груши соберём -
и на зиму. Жаль, муж не любит яблок.
А там, глядишь, отстроят ипподром,
да уцелевший от войны кораблик
поправят, подлатают от щедрот
и по воде запустят рестораном.
Само собой, в каюты платный вход.
Шепну там своему, чтоб ветеранам -
разочек даром... знает, сам солдат.
И мы как прежде иногда балуем,
хотя уже... Жара пошла на спад.
Сейчас вернётся, встречу поцелуем.
Конечно, столько лет... а что года? -
взглянуть в стекло: пускай не с гобелена,
но в отраженье тёмном - хоть куда,
как в паспорте: Прекрасная. Елена.
_^_
КАРФАГЕН
Тянет время, хитрит. "Не уходи, расскажи,
как было раньше? Что вы учили в школе?" -
"Да ничего особенного. Падежи,
всякие дважды два, до-ре-ми-фа-соли,
всё, как у вас. Я сидела в третьем ряду,
возле окна за партой - это скамейка
вместе с наклонным столом.
Спать пора, закрывай глаза, побыстрей-ка." -
"Не уходи, посиди, расскажи ещё,
что было дальше." -
"Был деревянный пенал, выдвигалась
крышка, довольно туго. В школе был счёт,
чтение, рисованье... За всякую шалость -
запись в дневник: на уроке мешала всем,
пела, грызла резинку... хотя постой-ка,
нет, перочистку, такой цветок из войлока!.." -
"Долго рассказывать. Дома головомойка
от бабушки, то есть от мамы... Ещё был такой урок:
природоведение. Куда улетают птицы.
Смотришь в окно, пока не грянет звонок:
серый снег, гаражи... и не за что уцепиться
взгляду, - какие там тёплые страны, и где они...
После уроков бредёшь домой. У киоска
встанешь столбом и глазеешь: ручки, ремни,
марки, открытки, газеты, значки, расчёски...
И разрезная абзука. В ней на А
раньше был "аист", я их тогда не видала
сроду, это сейчас лишь выглянуть из окна,
а потом уже был "арбуз"... и вечно их не хватало:
...только в одни руки! На Э было "эскимо",
а потом "экскаватор"... И по какой-то причине
всё это вышло так странно, будто само
собой: р-раз - и вот уже нет ничего в помине." -
"Нет, расскажи по правде." - "Я шла домой.
Валенки в угол. Что-то грела на плитке.
Свет везде зажигала, у нас зимой
рано темнело. Тетрадки, уроки, скрипка.
Брат возвращался, он приносил дрова,
воду в ведре, проверял выдвижную вьюшку.
Я садилась читать, запасясь сперва
чёрной, большой, подсоленною горбушкой.
Или малиной в коробочках, из аптеки.
Мама держала на случай простуды, но мне
было нужнее с книжкой... Древние греки,
битвы, герои, кто-то там на слоне,
Тир, финикийцы, римляне, Сиракузы...
Снег за окном, а у меня Карфаген..." -
"Мама, ну так нечестно, то про арбузы,
то кукуруза какая-то..." -
ни половиц не оста...
завтра рано вставать, а в обед к зубному." -
"А Карфаген?" -
"А Карфаген... был разрушен, если сказать
всё то же самое по-другому."
_^_
* * *
За вычетом юности можно уже наскрести
удачи. Заполнены ниши, страницы, карманы.
Прикручена накрепко леской синица к горсти.
При спорах, кто будет платить, все щедры и гуманны.
В уме предусмотрено всё. Предпочтение тем,
кто будет заведомо в силе во дни жерминалей. -
Набор "Сделай сам" без вложенья инструкций и схем
подходит к концу, громыхая остатком деталей.
Чем меньше любовных вибраций, тем крепче миры,
чем меньше подземных желаний, тем будет сохранней
слоистый фундамент - остывшая магма игры,
прожилки иллюзий, горючие сланцы дерзаний.
Не сбывшись, былое болит, не придясь ко двору,
вонзается в память, как лемех врезается в пашню,
и с яблока сердца срезает, кружась, кожуру
спиралью, спускающейся вавилонскою башней.
В её лабиринтах аукаясь, ищет язык
заветного сходства, скорбя о родных обертонах,
в тоннелях глухих подходя по ошибке впритык
к мясному дыханью чудовищ из логовищ тёмных.
О память, твои минотавры, должно быть, сполна
насытились всеми, кто к падшим вымаливал милость?
И гаснет глагол, отбывающий во времена,
прошедшие мимо свершений... Стерпелось. Слюбилось.
_^_
СТАРИК
Зажившийся метроном
скрипел молодцом в корсете
размеренности, ходя
в усердии ходуном,
но время сломалось в нём,
прорвало прорехи в сети
щелчков, сорвалось с гвоздя,
просыпалось толокном.
Служака последний шанс
выпрашивает и, пряча
одышку за куражом,
старается взять реванш:
мгновения в мелкий фарш
стремится смолоть в vivace,
но, еле грозя перстом,
стучит похоронный марш.
_^_
* * *
Рубенс, сказал ты, возник из фламандского неба...
Здесь над землёй и поныне клубятся, летят
грации, нимфы, богини, вирсавии, гебы.
Только взгляни в небеса - и увидишь стократ:
вон каледонские всадники ввысь поскакали,
с фавнами девы сплелись в золотые клубки.
Реют фигуры, в небесной паря пассакалье,
вьются и движутся с ветром наперегонки.
Этих венер полнота, эти складки и пена
тучного теста, обильный белок и мука
сдобы телесной, податливых форм перемены,
пышность, округлость, - что это, как не облака?
В лени безветрия медлят, не зная, застыть ли
или растаять, внезапно решаясь взамен -
жить! И вздымаются в небе объятья, соитья,
рук перевивы, излучины бедер, колен.
Кисть колонковую, беличью кисть окуная
в мягкую, вязкую тучу свинцовых белил,
женские нежные тайны, наследие рая,
Рубенс от плоти материи освободил.
Пыл поднебесных натурщиц представлен к награде
запечатленья навеки, в усладу глазам:
светится женственной плоти зефир в шоколаде
тёмных багетов, в коробках узорчатых рам.
Зовом соблазна без тени стыда и порока
сонмы красавиц заполнили весь небосвод.
В роскоши неба, в летучем воздушном барокко
Рубенс над Фландрией в облаке каждом живёт.
_^_
* * *
В тот день кормушка за окном
качалась от возни синичек,
через стекло смотревших в дом,
как через лупу: увеличить
событье в комнате твоей
и уяснить его причину. -
Хотя ещё среди людей
ты был, но всех уже покинул.
Они смотрели со двора,
чирикать громко не осмелясь,
на то, как хмуро доктора
тебе подвязывали челюсть,
попутно объясняя, как
всё подписать, в какой конторе
собрать пакет каких бумаг,
чтобы пробиться в крематорий.
Твой мир остался только на
поблёкшем чёрно-белом фото,
где ты у зимнего окна
запечатлён вполоборота,
в неяркий день, в обычный миг -
вблизи стола, где вечно набок
кренилась стопка толстых книг,
газетных вырезок и папок.
Тогда из груды книжных тел
твоё изданье было взято,
как будто некто захотел
прочесть тебя, забрав куда-то
за кромку звёздного ковша,
за бездну чёрного парсека.
Александрийская душа,
сгоревшая библиотека.
_^_
РАХМАНИНОВ
По колено в сугробах
стоит хоровая капелла
занесённого сада,
но, даже застыв до корней,
дышит музыкой,
полными нотами гнёзд и омелы
в узловатых аккордах
на чёрных линейках ветвей.
На холодной бумаге,
на снежном горбатом бархане
расставляя стволы
вертикалями тактовых черт,
в терпеливом безмолвии
сад набирает дыханье,
но с вступлением медлит,
к замёрзшим певцам милосерд.
Выжидает:
кто голос подаст?
кто не выдержит первым?
(Обернёшься во тьме - никого.
Только сдавленный всплеск,
только шорох.)
И ловят потом напряжённые нервы
низкий сдержанный гул
и сучков настороженный треск. -
То ли стужа во мгле
заряжает украдкой винчестер,
то ли щёлкает пальцами регент,
дающий затакт? -
A деревья с закрытыми ртами
молитвенно Vespers
принимаются петь,
обернувшись лицом на закат.
Поднимаются вихрей столбы,
c колокольным набатом
разрастается купол небесный,
а вьюга полна
монотонной мольбы.
Покачнувшись на склоне покатом,
зажигает светильник
над чёрным пюпитром луна.
Оркестровою ямой
лощина темнеет,
и воет
в ней метель, завивая позёмку
в воронки валторн.
Строго движется музыка
под неусыпным конвоем
снегопада,
и держит педаль
замороженный дёрн.
Убыстряет движение ветер,
за ним в ураганном
нарастании тема звучит,
на крыло подхватив
голоса,
и долина гудит под ногами органом,
повторяя и множа
пронизанный скорбью мотив
Над безлюдьем плывёт
полновесного звука громада,
над равниной встаёт
иллюзорным собором из тьмы
белоснежная мощь,
полифония зимнего сада,
сокровенной красы
и величия русской зимы.
_^_
ВЕТЕР
Воздушною пястью сграбастав простор,
его расстоянья шутя между пальцами
просеивая, поднимает и сор,
и вздор - то стремглав, то с неспешной развальцею.
Школяр неусидчивый множества школ,
всю жизнь забавляется поиском истины,
на лес налегает, как грудью на стол:
то бегло пролистывать томики лиственниц,
то буки обшаривать в поисках букв...
Лесные орехи сшибает обоймами,
щелчком проверяет зелёный бамбук
на прочность, чтоб позже тростями гобойными
присвистнуть - и ухнуть в печную трубу.
Он крыльями мельниц играет плечистыми,
он злит водостоки щекоткой в зобу
и флюгеры вертит во рту зубочистками.
Разбойник, охальник, взлетает на мол
портовой шпаной с вороватой повадкою,
прибрежной волне задирает подол -
и с визгом и брызгами мчит на попятную.
Он роз поставщик, что по краешкам схем
и карт расцвели над морскими маршрутами.
По атласам древним он помнится всем
лицом полнокровным, щеками раздутыми.
Пусть гибнет немедленно, лишь взаперти
окажется, но, воскресая уверенно,
вновь тянет и манит - с собой по пути, -
о ветер, о вертер, о вектор намерений...
_^_
* * *
Пронизан воздух словно осами
зудением реклам бессонных
и трескотнёй,
надорван вскриками клаксонов,
звонков мобильных дробной россыпью,
зудящею над мостовой.
За лязгом городского хаоса,
за грохотом почти не слышно,
как в глубине,
в саду оркестр играет Штрауса,
впряжённый в звуковое дышло
с обыденностью наравне.
И что-то из-под спуда памяти
зовёт зажмуриться и вычесть
железный грай
из слуха, заглушить динамики
гудков, и, словно от кавычек,
от шума "Голубой Дунай"
освободить. Пусть звучным паводком
восстанет, выходя из русла
глухих яруг,
чтоб получилось в приснопамятном
году, средь нежности и грусти
случайно очутиться вдруг.
Там, где по солнечным залысинам
аллей летает вальсом ветер,
и шорох шин
бесследно тонет в плеске лиственном,
и шелестит лишь зелень веток
и женских платьев крепдешин,
где не звонки звенят, а обручи,
что гонят дети вдоль дорожек,
поглощены
игрой; пестрят лубки всеобуча,
и в моде галстуки в горошек,
и не было ещё войны.
_^_
ПРОЩАНИЕ
Пусть ты останешься во мне.
Глотнув воды, смогу отделаться
от чувства горечи в слюне,
от пепла в горле, от безделицы,
но не хочу. С пещной золой,
суть плотью, что во рту - просфорою,
хоть так ещё побыть с тобой,
закашлявшись у крематория.
_^_
* * *
В Венеции, что, золотой подвеской
с цепочки соскользнув, в залив легла,
теперь венецианского стекла
(заправского, чтоб не из Поднебесной,
по сувенирным лавкам) больше нет,
пожалуй, кроме светлых глаз кошачьих,
что смотрят с холодком туристам вслед,
не соблазняясь мелочью подачек.
Как бусы, украшающие ворот,
коты на входе в гавань, у снастей.
Подмокшей репутацией своей
гордятся, как и весь промозглый город.
По развороту площади Сан Марко,
исшарканному сотнями подошв,
проходит кот, надменнее, чем дож,
готичнее дворца в ажурных арках.
Коты везде: вдоль улиц и канав,
на низких подоконниках и сизых
от влаги парапетах, на карнизах -
сидят, брезгливо лапы подобрав.
Им подражают местные мосты
и спины гнут, поджав худые брюха,
и лапами опор туда, где сухо
встают, блюдя каноны чистоты.
Когда коты снисходят до еды,
то покидают мраморные глыбы
палаццо, и в порту, на все лады
мяукая, выпрашивают рыбу.
На изваянья львов, на их зады,
присевшие в собачьем послушаньи,
кошачья ассамблея у воды
глядит с презреньем, поводя ушами.
Уж не от их ли глаз, светлей прибоя,
не от грудного мур произошло
искристое, зелёно-золотое,
янтарное муранское стекло?
_^_
|
