Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность



КАК  Я  ПРОВЕЛ  ЛЕТО


 



      ШТРИХИ  К  ДЕКОНСТРУКЦИИ

      К чему нам сон? Забудем про дела.
      Разбудим музу, скоротаем ночку.
      На холмах - мгла. Алина не дала.
      Ла-ла-ла-ла. И надо дальше строчку.

      А Анна, кстати, тоже ничего.
      И как насчет Евпраксии? быть может.
      И сердце вновь горит и любит - от того,
      что Пушкин сам их всех терпеть не может.

      Давно ль шептал все это, рифмы для?
      Теперь стихи и годы - все короче:
      я вас любил, а вы - как бля, как тля,
      как тварь, как дай вам бог другим, короче.

      И вот опять ненастный день потух,
      и по камням несутся из туманов
      то командор, то всадник, то петух -
      незримый рой гремучих истуканов.

      Как стало все в закатный час видней!
      Любовь и смерть - давно не понарошки.
      Чем старе кровь, тем горше жажда в ней.
      И нет воды. И хочется морошки.

      Как любим мы теперь, в сезон жнивья,
      как все простим! (особенно с подпитья) -
      о, как мучительно тобою счастлив я! -
      но дальше - лишь печаль после соитья,

      и, воротясь назад от райских врат,
      он шел за ширму тосковать на судно.
      Ах, он и сам был обмануться рад,
      да той и притвориться было трудно.

      _^_




      МАЙСКАЯ  ЗАРИСОВКА

      Вдруг опять жара. И тогда из райских
      кущ, сквозь душную скуку майских,
      выбегают евы в коротких майках
      (уж адаму штырит штаны штыком).
      На бульварах - банки, бычки и пробки;
      дальше - юбки, губки, коленки, попки;
      а Москва скулит, продираясь в пробке
      в свой эдем за баней и шашлыком.

      И, пыхтя, до ночи ползет на дачи,
      закупив бухла, получив на сдачу
      с ледяных ночей и судьбы собачей,
      за неладный крой и холодный край -
      под конец весны призовое время
      поливать цветы и засыпать семя
      (то есть, просто трахнуться всем со всеми),
      вдоль оград у грядок играя в рай.

      По ступенькам сходит господь Ярила,
      обивая ражим хуём перила.
      Пробудясь, в подкорке ревет горилла,
      очумело чуя со всех сторон
      шабаш юных муз, - хоть пляши, хоть падай! -
      у которых бедра звенят ламбадой.
      Но извечный дачник в трусах с лопатой
      возвращает нас в страну похорон.

      Ежегодный рай в родовом бунгало:
      заседать кагалом вокруг мангала,
      рвать хлопушки и заливать моргала,
      повторяя вновь "хорошо сидим".
      Что тут можно делать? Наверно, клево
      попалить на праздник шоссе Рублево -
      или враз нажраться в кустах до блева,
      протестуя против полярных зим.

      Вот такой наш рай - в том краю, в котором
      век за веком время идет с повтором.
      Где всегда найдешь над пустым простором:
      по середке, верно, стоит тюрьма.
      И всегда за этим глухим забором,
      где чекист на вышке стучит затвором,
      кто-то смотрит в клетки ослепшим взором,
      об осколке мая сходя с ума.

      _^_




      ЛЕТНЯЯ  СЕССИЯ

      И вот она пришла, зачетная пора -
      как черная дыра: учеба да непруха.
      Трезвеет детвора и валит со двора
      (а там жара, жара). Ну что ж, друзья, ни пуха!

      Ни пуха вам, друзья! И я тянул билет,
      и был, и пиво пил, и по усам стекало.
      Мне весь ваш милый бред - как юности привет;
      с ухмылкою в ответ поставлю вам три балла.

      Ни пуха ни пера - а тополя в пуху;
      волнение в паху, и не приходит слово.
      Под мухою брожу, болтаю чепуху,
      и пухом в волосах белеет прах былого.

      Школярская судьба - до гроба все гульба;
      но трудно поспевать за жестким распорядком:
      лишь чуточку прыщи повывелись со лба,
      как тут же седина скорей бежит по прядкам.

      А я продулся в пух - за все года хвосты.
      Когда бы пересдать! когда б закрасить проседь!
      Да некого просить. А закрома пусты,
      и этот прах и пух с души уже не сбросить.

      Ни пуха - так и есть - ни крохи в закромах;
      какой бы я билет ни вытянул раздачи -
      я век свой провалил, как сраный сопромат,
      с промотанной судьбы не собирая сдачи.

      И знал я, что давно пора переставать,
      когда, седой доцент, студентке конопатой
      я первую любовь пришел пересдавать,
      на двадцать с чем-то лет напутав с днем и датой.

      _^_




      РОМАНС

            Посвящается Борису Рыжему

      Душный вечер в июне. Середина недели,
      и расходится с улиц работящий народ.
      Мы встречались с тобою под шуршанье метели,
      я любил тебя сильно, а ты наоборот.

      Тротуары пустеют. Закрываются двери.
      Окуджавский троллейбус прокатил стороной.
      И таксист мне включает "По этапу из Твери"
      и летим до рассвета неритмичной страной.

      Где не деться от звона долгих верст бездорожных,
      похоронных запойных наших звуков родных.
      Отчего ж не люблю я этих песен острожных,
      окуджаво-булатных переливов блатных?

      Этот вой кобелиный над страной голубиной -
      про глаза, что покинул; про года, что сгубил.
      Не люблю я отчизны. Не любил я чужбины.
      И стихов, и романсов. А тебя ли любил?

      Но заходится сердце от родимого звона,
      как заводит водила свой динамик на бис.
      Над баранкой икона, а вся Дания - зона,
      и на вышке все тот же недобитый чекист.

      Ни о чем не жалею, что прошло без возврата.
      Все пропало куда-то, не махнуло рукой.
      Но - как Пушкин когда-то - русской речи без мата
      не люблю. Да и вовсе - не люблю никакой.

      _^_




      ПЕРЕД  ВЫХОДОМ  НА  ПОСАДКУ

      Песня дорог. Аэропорт. Утро.
      Перед посадкой - на грудь 0.2 литра.
      Вспомню о чем-то. Зачем-то глаза вытру -
      будто надуло что-то в глаза ветром.

      Ветром дорог, дальних широт хладом.
      Стуком колес вечным, часов ходом.
      Сто рубежей лежат, и все - рядом.
      Как мне понять, откуда я сам родом?

      Сколько уж раз было! в каких странах
      ветер долбил, в груди обрывал струны!
      Снова лететь. Отчего же мне так странно
      двигать туда, где однажды гулял юным?

      Ветры звенели. Годы прошли гуртом.
      Время прошлось метлой по чертам стертым.
      Что теперь ждать, думать? лети к черту!
      Где ты? взгляни на карту - ты едешь в Тарту.

      Видишь, как время карту кроит мира?
      Время гоняло тебя за четыре моря,
      то тебе душу студеной водой мыло,
      то подъедало ее же летучей молью.

      Вот от того к тебе все рубежи нежны.
      А все равно - в одну не войти дважды.
      И не собрать себя берегов между,
      и никогда не утолить жажды.

      Да и стакан, считай, до конца выпит.
      Или точней, даже и не был нолит.
      Ладно, пора. Через двадцать минут вылет.
      Ветер звенит. Что-то в груди колет.

      _^_




      ОБЩЕСТВО  СПЕКТАКЛЯ

      Зал битком. Начинаем. Иди же сюда.
      Не тревожься, тебя не казним без суда -
      суд на месте:
      две мартышки, шишига и хряк молодой,
      плюс козел в адвокатах трясет бородой;
      все по чести.

      Вот выходит на сцену нарядный народ
      в честь тебя, протестуя, водить хоровод.
      (Все. Спасибо.)
      Вот навстречу бегут тридцать три казака
      поплясать гопака и намять им бока -
      тож красиво.

      Вот на пышном манеже в сиянье огней
      заседает сенат говорящих коней;
      доктор права,
      сивый мерин, придумал закон о-го-го!
      содержаньем таким: "И-го-го, и-го-го".
      Браво, браво!

      Что, подмостки гнилы? что, актеры спились?
      погляди, как выходят герои на бис -
      куклы, звери!
      Нас упырь с бородой осеняет крестом -
      пусть теперь Станиславский потычет перстом!
      мол, не верю!

      Ну и ты, дорогой, хорошо отыграл.
      Остается за сценой пустячный финал -
      там расстаться,
      где тупым тесаком палачу-дурачку
      твою хватит размаха оттяпать башку.
      Дальше танцы.

      _^_




      HOMAGE  TO  JOE  BRODSKY

      Пекло июля. Одурь. Морок и лень.
      Пиво в разлив весь день, но спасенья нету.
      Как бы раздеться, смыться, свалиться в тень?
      лучше всего просто сменить планету!
      В потном метро парад полумертвых шпрот -
      те, кто остались. Заморенный город замер.
      Новости только из жизни тюремных камер
      (что, впрочем, вполне типично для жарких широт).
      В подыхающий город не поступает кислород.

      Это дурное лето, бесконечные дни!
      Наконец наступает ночь, и, в конец измокнув,
      многомачтовый город, включив огни,
      шелестит парусами штор в растворенных окнах,
      будто готовясь к отплытью. Но
      ничего не дует. И незачем ждать, томиться,
      вспоминать, любить. Асфальт в темноте дымится,
      и куда не двинешь - везде одно.
      Этот город идет на дно.

      Слишком жарко, чтоб что-то помнить. Вот это тот
      несомненный плюс, что имеешь, живя в июле.
      То есть, то, что касается рыжеволосой Юли -
      я ее забыл. И на щеки стекает пот,
      а не слезы сердца из ледяного ока.
      А замученный город стонет, разинув рот,
      распахнувшийся в тыщу горящих орущих окон,
      и хрипит во тьме. Но нельзя вздохнуть
      Город продолжает тонуть.

      В этот время лучше торчать в Крыму, убежав тайком
      ото всех. Без гроша, но с рыжеволосой Лидой.
      И кормиться из рук господних - сухим пайком
      золотой пыльцы, от души разлитой
      там везде - по лазурным волнам, по волосам,
      пресловутых любезных Юлий и юных Лидий.
      Собирать из прибоя звезды и спящих мидий -
      тех и есть, поджарив. И так, чтоб сам
      был молодым. Говорят, что теперь там хлам,

      что никто не хочет больше туда к хохлам.
      Говорят, что теперь надо ездить греться
      дальше - до Турций или до Греций,
      до Египтов; и что у них еще там
      есть? Да и Лида, добавим, прям уж,
      не юна. Стала взрослой и, кажется, вышла замух,
      уж, наверно, детей не счесть -
      типа, пять или шесть.

      Что касается разных Турций - то верно, да;
      там есть тоже прибой и небо в жемчужных звездах.
      Но тот берег, который помнишь, ушел туда,
      где из всех аквалангов разом выходит воздух.
      Распростертый город корчится Кольцевой,
      тысячеглазым спрутом на раскаленной суше,
      и когда отступает жара, ночь доносит в уши
      некий невнятный гул. Еле слышный вой
      поднимается вверх от остывающей мостовой

      через стены и крыши. Как направляя в ночь
      некий нечеловечий предсмертный выдох
      спрута о всех осьминогих юлях, аннах и лидах,
      юных днях и проч. Но в крови точь-в-точь
      отвечает такой же гул. Потому что это
      и есть настоящий язык поэта;
      прежде Будды и Веды, Гомера с Эддой.
      Изначальный скрежет немой беды
      в реве рыбы, выброшенной из воды.

      _^_




      В  ДАЛЕКОМ  КРАЮ

      И лес на камнях, и дремучий покой над рекой,
      и небо вздыхает туманом за далью седою,
      и если есть мир без меня, то он будет такой -
      застывшей тайгой над бегущей бессонной водою,
      с нахмуренных скал соскребавших века чередой.

      Куда ты, куда ты? гудит пустота из тумана.
      От нас остается истаявший гул над водой.
      Даль дышит сама. Ветер веет. Любовь безымянна.

      Куда ты, куда ты идешь по угрюмой реке?
      Куда я, куда? отзываюсь я: кто же я, кто же?
      И мир без меня - точно капля дождя на руке,
      ложится в ладонь ледяною росинкой на коже.

      В тенях по ночам на песке шебуршат валуны,
      туман наползает со скал пеленою сырою,
      и белая челюсть истлевшей щербатой луны
      сквозь бледную дымку маячит над черной горою.

      Как будто бы серп, заостренный для смертной косьбы,
      оскалясь в тумане, глядится в неспящие воды;
      как будто кривая ухмылка зловещей судьбы;
      а может быть - просто идет перемена погоды.

      А просто кончается лето, и валят дожди.
      Но выйдешь на берег, завоешь, ударишься оземь;
      и вот серым волком душа сиганет из груди,
      навек по камням убегая в таежную осень.

      Затем, что понять все равно ничего не смогу,
      и мне остается идти над угрюмой рекою
      и утром услышать, как воет на том берегу
      на воле душа за туманами: кто же я, кто я?

      _^_




      КОНЕЦ  ГЛАВЫ

                  Ире Буниной

      Пустота отпускного сезона. Вернешься в столицу -
      никого. На дорогах свободно, бульвары мертвы.
      Это август, браток. Это шелест последней страницы.
      Это время рисует сюжет "Окончанье главы".

      Никого не найти - все уехали к солнечным пляжам.
      Не пойду ни к кому. Не хочу говорить ни о чем.
      Что б мы там ни плели - мы уже ничего не доскажем.
      Это август, браток. Это осень стоит за плечом.

      От Читы до Байкала листва полыхнула пожаром,
      Красноярск обсыпает под ноль золотые сады -
      осень ломит на нас, загоняясь в охрипшем товарном,
      зажелтев на Востоке зарею новейшей Орды.

      Поброди тут один. И, не хахаль ничей, и не кореш,
      не грусти ни о чем; закури и тихонько гляди,
      как рассеянный свет припадает к земле точно колос,
      точно правда, какая-то жатва грядет впереди.

      Точно правда, взойдет урожай, и пожнет тот, кто сеял,
      или нам воздадут, не простив ни потерь, ни удач.
      Поезда от морей разворачиваются на север,
      и машины ползут караваном от запертых дач.

      Дни мелькали стрелой; под колесами таяли шпалы,
      города пропадали внизу под гудящим крылом.
      Все, что сбыться могло, упорхнуло как лист пятипалый,
      подмигнув на ветру рыжей прядкой за дальним углом.

      Я один - не копил, не копал, не выращивал хлеба,
      только горькой любви сберегая сгорающий след,
      я разбитое сердце посеял в холодное небо -
      то-то сыпет сегодня по улицам вызревший свет.

      Все приходит на круг. Все гудит: мы пришли! мы вернулись!
      Столько лет напролет мы бредем через все города
      и встречаем друг друга в сплетеньях простуженных улиц,
      и целуем во сне, и расходимся раз навсегда.

      В ноль часов ноль минут в темноте осень входит в столицу,
      и торжественный дождь, как салют, по асфальту рекой.
      Все проходит, браток. Все прошло. Только улица длится,
      год за годом к лицу припадая холодной щекой.

      _^_



© Сергей Славнов, 2013-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2013-2024.




Словесность