Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ЖИЛ  ДА  БЫЛ  ФРАНКЕНШТЕЙН

Очень Плохие Стихи

Осталось так мало теплых дней лета.
Крематорий "Амстердам", 2008  



 



      * * * (рождественская колыбельная)

      Закрываются глаза окраин.
      Ангел держит свечку в вышине.
      И шуршит-порхает на экране
      яркий телевизионный снег.

      В вышине - то вспыхнет, то померкнет -
      самолет ползет сквозь облака,
      сквозь грозу и радиопомехи,
      словно сквозь опущенные веки,
      словно сквозь дремучие века.

      Спят антенны, провода и мачты.
      Гоблины. Пейзане. Короли.
      Все мертво на сотни тысяч ли.
      Что же ты не спишь, мой бледный мальчик,
      там, под слоем тлеющей земли?

      Никуда не выйти нам из дома.
      Посмотри на ржавый потолок -
      вот звезда Тюрьмы, звезда Содома,
      а над ней - звезда Чертополох.

      Усажу тебя, как куклу, в угол,
      сказочкой нелепой рассмешу,
      только б ты не слышал через вьюгу
      этот белый, белый-белый шум.

      Расскажу про тридцать три печали,
      муравьиный яд и ведьмин плач.
      Как стонали, поводя плечами,
      страшными далекими ночами
      линии электропередач.

      А по корневищам и траншеям,
      сторонясь нечаянной молвы,
      по костям, по вывернутым шеям
      шли скупые мертвые волхвы.

      Мучились от голода и жажды,
      табачок ссыпали на ладонь,
      тишиной божились.
          И однажды
      забрели в наш неприютный дом.

      Сны перебирали, словно ветошь,
      пили, на зуб пробовали швы.
      Просидели за столом до света,
      а со светом - встали и ушли.

      Шли тайгою, плакали и пели,
      жрали дикий мед и черемшу.
      Слушали бел-белый, белый, белый,
      белый, белый, белый-белый шум.

      Спи, мой кареглазый цесаревич -
      там, в стране красивых белых пчел,
      больше не растешь и не стареешь,
      не грустишь ни капли ни о чем.

      Ведь пока мелькает на экране
      мерзлый телевизионный прах -
      ангел Пустоты стоит у края,
      держит свечку на семи ветрах.

      _^_




      * * *

      Зима как расплата, зима как ответ
      по прочным понятиям спящих кварталов.
      Да только и слов-то за пазухой нет -
      так странно, а раньше как будто хватало.
      А раньше хватало и слов через край,
      и силы, и славы - по самые звезды.
      Пробьется нечаянная искра -
      и карточный домик взлетает на воздух.
      И - голое поле, где выдох и вдох
      нарезаны ветром на равные доли.
      Звериная тяга, внимательный ток -
      так что же случилось, скажи, ради боли?
      ...Не надо, не стоит, не трожь, не замай -
      декабрь успокоит, январь утрамбует.
      Зима как осечка. Зима как зима,
      да только вот снега не будет. Не будет.

      _^_




      * * *

      Казнь отложена на послезавтра. Перебирая тряпки,
      лоскутки, бумажки, моментальные снимки счастья,
      бедная девочка Эй играет с собою в прятки,
      абсорбирует страх. Она и вправду эксперт по части
      превращения воспоминаний в: буквы, слова, абзацы,
      далее - скрип железной шконки, звяканье связки
      ключей в руках тюремщика, сладость обсасы-
      ваемого леденца за щекой конвоира, запах ваксы
      и подмокшей махры. Все это уже было много
      раз, и еще, и еще раз. Нам не бывает скучно,
      когда мы врозь. Спроси у подкроватного гнома:
      к какому дантисту ушел милый смешной Щелкунчик?
      Запрещенные игры в большой траве. Ветер
      сучит пальцами, как глухонемой, тщится
      рассказать о главном. Но девочка закрывает веер,
      дергает стоп-кран, дышит чем-то сухим и чистым,
      с едва уловимой нотой фиалки. Нам не бывает больно,
      когда нас ебут-и-ебут-и-ебут другие, правда?
      В новостях - весьма ощутимая нота бойни:
      жижесборник, флям, каныга, брат восстает на брата,
      но нам-то какое дело? Мы натянем носы всем карлам,
      сочиним письмо президенту мира,
      а на каждом парадном напишем звериным калом:
      "Здесь таких не живет - проходите мимо".
      Вэлкам, бедная девочка Эй, вэлкам ту пэрэнойа.
      Здесь светло, как в аду. Здесь не надо мыться,
      обслужив клиента. Глянь, какое парное
      утро. Говорят, ФСБ читает все наши мысли.

      _^_




      * * *

      Воскресение, радость, сухие глаза,
      самый медленный поезд на свете,
      все, что можно представить и все, что нельзя -
      лишь бы только не видели дети.

      (Запрокинется в небо чужое лицо -
      и каштаны посыплются под колесо.)

      Променад по больничному дворику - глянь,
      как несуетна жизнь год за годом.
      Я в нее проникаю до самых до гланд,
      я вхожу в этот пряничный город.

      (А потом - только пряди намокших волос.
      Я взорву этот город, знакомый до слез.)

      Но прошу тебя, ты обозначь, проследи
      траекторию главного чуда
      перед тем, как забьюсь-упаду посреди
      оживленно молчащего люда.

      (И каштаны посыплются на тротуар,
      как последний,
      сладчайший,
      немыслимый дар.)

      _^_




      * * * (бесы говорят)

      Смотри смотри смотри на мир который умер
      а если даже нет то здорово смердит
      плохие сны в Твоем раскрашенном bedroom'е
      плохие сны смотри смотри смотри смотри.

      фасованный пластит картонные конторы
      остаться в стороне остаться в стороне
      от этих жирных мест мы сами тот который
      и тот который на и тот который не.

      вот дерево стоит и простирает длани
      вот человек дотла сгоревший изнутри
      плохие сны в Твоем задроченном бедламе
      плохие сны хотя б сквозь пальцы но смотри.

      смотри смотри как целки маршируют topless
      и дни стоят кругом с лопатами в руках
      а всё что есть у нас оскаленная доблесть
      не разлюбить врага не разлюбить врага.

      Тебе ж припомним и пустые шашни с небом
      и свежие гробы в горячих липких снах
      и кровь присыпанную марганцем и снегом
      весь этот добрый snuff весь этот добрый snuff.

      за окнами генварь за окнами светает
      заколоти врата заколоти врата
      мы сами тот пиздец который наступает
      на всех Твоих невидимых фронтах.

      _^_




      * * *

      ... белесые сухие небеса,
      глядящие осмысленно и цепко.
      И воздух будто взвешен на весах
      аптекарских -
      ни грана без рецепта.
      И церковь, и ограда, и кресты -
      все слишком просто, буднично, осенне,
      поскольку мир спасен от красоты
      и заодно - от веры во спасенье.
      И только удивленный холодок
      проскальзывает где-то между ребер.
      Ты видишь -
      ангел в пластиковой робе
      босой ступнею пробует ледок?

      И снова настигают голоса,
      дома, деревья, улицы и лица.
      И надо всем - пустые небеса,
      простые небеса Аустерлица.

      _^_




      * * * (баллада Змея Тугарина)

      Вот такие, принцесса, лихие дела.
      Я на небо смотрю - вместо неба дыра.
      Вижу птиц неизвестных и вижу закат,
      и людей, говорящих на всех языках.
      В черной башне моей - без дверей, без окон -
      поджидаю рассвет, разжигаю огонь.
      Ты спросила, принцесса в накидке льняной:
      "Ты, наверно, дурак? Или может, больной?".
      Ты смеялась на ложе из листьев травы:
      "Ты и вправду больной на все три головы".
      Мне закаты-рассветы с тобой не встречать,
      трехголовых детишек с тобой не качать.
      Только вряд ли найдется еще под рукой
      вот такой безнадежно влюбленный дракон.
      Мне бы взять бы сейчас, полететь до Луны,
      где живут беспечально волхвы-колдуны.
      По семь лиц у них да по четыре руки,
      они пьют из великой и страшной реки,
      пусть дадут мне отвара семнадцати трав,
      пусть баюкают память мою до утра.
      Вот такие, принцесса, лихие дела.
      Я на небо смотрю - вместо неба дыра.
      И на все мои бедные три головы
      заготовлены здесь топоры-колуны.
      Вижу птиц неизвестных и шар надувной,
      проплывающий вкось надо рвом и стеной.
      Я, конечно, дурак и, наверно, больной,
      только ты до утра оставайся со мной...

      _^_




      * * * (невидимый мальчик)

      Не пушистым, не пятилетним
      и не тем - чужим и последним -
      не живым, короче, и не
      мертвым (и подавно - крылатым
      статным духом в акриловых латах) -
      вот никак не снишься ты мне.

      Кем ты стал? Прожорливой рыбкой,
      сонной радугой ли, улыбкой
      на Его голубых губах?
      Или, может быть, тайным другом
      шалунов, поставленных в угол,
      покровителем сломанных кукол,
      добрым ангелом всех нерях?

      Я скажу: во всем виновата
      эта песня о сыне пирата,
      что по правде был королем.
      (Мы по морю летим, а над нами -
      облака, облака клочками,
      как распоротый поролон.)

      Вот оно и пришло однажды -
      встало куполом стоэтажным,
      обнесло бродячей стеной.
      Высоко проплывают мачты,
      а вослед им ручонкой машет
      никому не видимый мальчик,
      что шагает рядом со мной.

      _^_




      * * * (сон Батюшкова)

      ...Просто ни о чем.
      Хватая края, кусая ногти:

      над Улеаборгом лежит киммерийская мгла.
      Пришли мне, мой милый, какой-нибудь русской печали.
      А я наблюдаю небесны тела:
      мой смуглый, мой маленький ангел поводит нагими плечами,
      в прицеле винтовки зачем-то грустят опера,
      пока я не помер, пока Адонаи меня еще крутит на пальце,
      пришли мне Жуковского в детской сорочке, чтоб так, как вчера,
      и чтобы никто не ушел из гостей и не спрятался в шкаф,
      не спалился, не спасся,
      но это
      все же
      дантист,

      пощады не будет.
      Коридоры и рекреации перекрыты. Школа оцеплена. В небе снуют вертолеты.

      (Слушай музыку
      завт-
      ра.)

      "В почтовой карете,
      в почтовой карете,
      в почтовой карете
      я забуду вас навсегда".

      (Ты думаешь - я
      глодал эти ветви, как Бэмби в весеннем саду?
      Ошибаешься, darling. Я видел.
      Я видел, я видел,
      но потом я забуду.)

      Но чтобы в далеком железном пальто,
      мой Гнедич кривой, мой любезный алкаш, мой сосудистый нахуй,
      никто не вернулся из школы, никто не сгорел и не спасся никто,
      когда колбаса кровяная, Эмилия, упс.

      (Какая-то датская гниль.
      Давайте же спляшем, друзья, пасаккалью!)

      Ну да,
      не иначе,
      кончается день.

      Боишься?
      Боишься.
      Боишься,
      так бойся.

      (Увы, людоеды выходят из теплых пещер,
      они улыбаются: здрасьте.)

      Играй на цимбалах,
      играй на варгане, неправильный Гнедич, играй
      и не парься,
      играй.

      (Когорты,
      когорты, когорты,
      когорты,
      когорты,
      проходят когорты готовых стихов,
      когорты идут, да и мимо.)

      Китайцы и бабочки скачут на кончиках ржавых штыков,
      а я говорю из такой очевидной могилы:
      пришли мне, мой Гнедич,
      каких-нибудь русских стихов,
      янтарный чубук, еще "Вестник Европы" с "Людмилой".


      _^_




      * * * (Ксуль, 28 марта 2009)

      Последний снег был вытолкан взашей.
      Моя зима давно сошла на коду.
      Я никогда не спрашивал - зачем
      живешь и держишь крепче год от года.
      И ты Его не спрашивай. Грешно
      и некрасиво задавать вопросы.
      Как будто голубь залетел в окно,
      и все уже давно предрешено -
      так просто, слышишь, милая, так просто...
      Как будто ангел пролетел, скорбя,
      коснулся нас крылом, а может, взглядом.
      Я никогда не спрашивал тебя,
      зачем молчишь и дышишь где-то рядом -
      за миллионы миль, в чужом аду,
      на крышах, где ни пяди для разбега,
      в две тысячи неведомом году,
      на краешке забвенья или снега.
      ............................................
      Ты не умрешь.
      Я говорю: не смей.

      _^_




      * * * (совершенное время)

      ...потому что нельзя в это облако дважды вступить,
      даже если ты бог. И тут хоть в лепешку разбейся -
      совершенное время: ни вымолить, ни искупить.
      Возвращение что-то уж слишком похоже на бегство.
      Потому что ты слаб и насмешлив, как пьяный Иов,
      что, шатаясь от ветра, выходит отлить против ветра,
      а у Любы-реки, как в грозу, не видать берегов,
      а у мертвых - кричи не кричи - не добьешься ответа.
      Потому что приходит пора заплатить по счетам
      за ничейное яблоко и уворованный воздух,
      по карманам пошаришь - голяк, медяки, нищета,
      пожилой никотиновый прах, да заржавленный гвоздик,
      да обрывок бечевки. Давай, бедолага, вперед -
      отыщи себе тыщу причин разбежаться и прыгнуть
      в ледяной кипяток, что тебя милосердно вберет,
      в бриллиантовый свет, где любой и обласкан, и принят.
      Потому что за стенами дома лишь морок и глад,
      но присмотришься если - над мороком, ямой и гладом
      восстает ослепительный город - не город, а град,
      в коем шпили увиты смеющимся виноградом.
      Потому что - не сам ли, как птиц, ты кормил из руки
      эти долгие волглые утра и злые денечки?
      ...Потому-то теперь нарезаешь пустые круги
      в добровольной своей, двухкомнатной одиночке.

      Забирай же с собой это все - снегопады в степи,
      надувную тоску, привокзальное твердое небо.
      Потому что нельзя в это облако дважды вступить,
      даже если ты бог. И тем более - если им не был.

      _^_




      * * * (Паулюс - Роммелю)

      Смотри этот сон до конца, и равнение, бля, на закат,
      на звуки затейливой дембельской брани.
      Дрянные стишата приходят к тебе без звонка,
      без знаков отличий, в серебряном облаке праны.

      Полки маршируют на запад, восток или юг,
      но только на север - ни-ни. Добровольный термометр
      покажет обугленный кукиш, и ком нах цурюк
      и трудный рассвет над воздушной тюрьмою.

      Равнение, бля, на цейхгауз, на запах борща.
      Для смертников нынче у нас командирские пайки
      и сто фронтовых - и на выход с вещами, свища
      веселый вальсок про пулю в висок, jawohl.

      На кителе - новые дырки для новых наград,
      высокий околыш фуражки пропитан росою.
      А завтра "пантеры" и "тигры" войдут в Сталинград,
      и русские дети их встретят железом и солью.

      Ты видишь, как диск сумасшедшей луны
      поставлен дрожащей рукою на прожиг, на прожиг, на прожиг.
      В тот вечер никто не вернулся с войны.
      И век мой ни капли не прожит,

      сотри этот сон
      до конца.

      _^_




      * * *

      Кому - бесстыдная весна,
      кому-то песенка шальная,
      Кому-то весточка из сна:
      Я умерла, а ты как знаешь.

      И только ветер простонал
      да закачалися деревья,
      как забухавший Пастернак
      в обнимку с Анною Андревной.

      Ты кончилась, а я живу,
      зачем живу - и сам не знаю,
      а все как будто наяву,
      и снова песенка дурная

      поет, поет, звенит, звенит,
      бесстыдно перепутав даты,
      а в небе радуга стоит,
      а в горле - мертвый команданте.

      Однажды, ядерной весной,
      мы все вернемся, как очнемся,
      в горячий город, свой-не свой,
      и мы начнем, и мы начнемся.

      Скребут совки, картавит лед,
      шипят авто, плюются шины.
      а в небе радио поет
      про то, что все мы где-то живы.

      _^_




      * * *

      Вот такая это небыль, вот такая это блажь.
      Улетает шарик в небо - тише, маленький, не плачь.
      Он резиново-атласный над тобой и надо мной -
      синий-синий, прямо красный, небывалый, надувной.

      От любви и от простуды, обрывая провода,
      ты лети скорей отсюда, никуда и навсегда,
      выше рюмочных и чайных и кромешных мелочей,
      обстоятельств чрезвычайных и свидетелей случайных -
      Бог признает, Бог признает, Бог признает, кто и чей.

      Если веруешь, так веруй, улетая, улетай.
      В стратосферу, в стратосферу, прямо в космос, прямо в рай.
      Вот какая это небыль, вот какая это блажь.
      Улетает мальчик в небо. Улетаешь, так не плачь.

      Над снегами, над песками, над чудесною страной -
      ты лети, я отпускаю, воздушарик надувной.
      Выше голубей и чаек, мусоров и попрошаек,
      новостроек обветшалых, сонных взглядов из-за штор -
      ты лети, воздушный шарик,
      Бог поймает, если что.

      _^_




      * * * (памяти Пэ)

      I.

      Где-то заполночь слышишь тройной стук-тук-тук.
      В подкроватной стране созревает латук.
      В подкроватной пыли потерялся волчок.
      Жил да был человек, но об этом - молчок.

      В подкроватной пыли - закатившийся мяч.
      Жил такой человек, сам судья и палач.
      Был один метроном, сам себе мозгоклюй.
      Если веришь - усни, а не веришь - наплюй.

      II.

      Только заполночь слышится мерный стук-тук.
      "Открывай, открывай, я вернулся, мой друг!
      Хоть цепочку сними, хоть пусти на порог.
      Я устал и замерз, как обманутый бог".

      В плащ-палатке, в бушлате, в набухшем пальто,
      это кто-это-кто-это-кто-это кто -
      неумеренно весел и в меру поддат,
      беглый каторжник ли, неизвестный солдат?

      "Это я, мой воробушек, вот я каков -
      от пещеристых тел до седьмых позвонков.
      От обугленных скул до стеклянных ногтей -
      это я возвращаюсь из синих гостей.

      В некрасивом году, в кисло-сладком кино
      бьюсь дырявой башкой в слуховое окно.
      Толстым клювом стучу, как саврасовский грач,
      сам себе мореплаватель, плотник и врач,

      сам себе и мустанг, и седло, и ковбой.
      Собирайся, мой друг, я пришел за тобой.
      Видишь, прерию лижет шершавый рассвет.
      Жил да был Франкенштейн, а теперь его нет".

      III.

      В подкроватной стране, в бронетанковом сне
      я приснился тебе, ты пригрезился мне.
      Стоит скобки открыть - и припомнится, как
      мы с тобой штурмовали московский рейхстаг.

      Отпускаю на волю гусей-лебедей -
      это игры больших невеселых людей.
      И торчу на высоком холме, не дыша,
      и трофейный сжимаю в руках ППШ.

      IV.

      Расстрелять все патроны, пустить в молоко.
      Запуздырить волчок - это вправду легко.
      И проснуться - что скобки закрыть, что за ско

      V.

      .....................................................
      .....................................................

      _^_







Bonus: Коан тридцатый

Одноактная пьеса с бесконечным числом действующих лиц
(Приложение к "Самоучителю игры в тетрис")


Учитель и Ученик, о чем-то беседуя, приближаются к горному ручью, неширокому, но бурному. У ручья, пригорюнившись как васнецовская Аленушка, сидит Девица.

      Д е в и ц а :
      Учитель, бляха муха, я боюсь
      преодолеть поток, но жребий брошен,
      иль, говоря на языке отцов,
      alea jacta est (прошу простить
      за выговор вандальский, ну так что же,
      не полководец я, не узурпатор,
      да и не деспот вовсе, просто - блядь,
      за пригоршню сестерциев в Стамбуле
      приобретенная в нагрузку к
      быкам мощнейшей паризейской стати
      вольноотпущенником, коий заказал
      уже себе надгробие с приличной
      нескорбной надписью: мол, жил и мылся
      в роскошных банях, выстроенных для
      богатых горожан. Да и Самойлов,
      мне помнится, писал о ломовой
      латыни иллирийцев). Я боюсь,
      поддавшись приснодевичьему страху,
      Учитель, омочить свои крила.

      А н т о н   К р о н е н б е р г :
      ...плыла и пела, пела и плела.

      Ш е к с п и р о в е д ы :
      Да пошел ты нахуй!

      У ч и т е л ь :
      Садись, едрена мать, да поскорей,
      мне на загривок.

      У ч е н и к :
      Учитель!

      Е д р е н а   м а т ь :
      Профаны, замолчите,
      трах-тибидох, омманипадмехум.
      Да, азиаты, скифы мы, а хули -
      когда граненый штык умнее пули,
      спроси себя однажды: who is who?

      У ч и т е л ь :
      ...Тяжела ты, мономашка.
      Почто ты взгромоздилась на меня,
      когда я, невредим и недостоин
      Божественного гулкого огня,
      блукал впотьмах, как одинокий воин,
      в надежде обрести свои полцарства
      и половину бледного коня?
      Все майя, все уловка, все фигня.
      Посмотришь вверх и влево - тает вмиг
      броня снегов предвечных.

      У ч е н и к :
      Ебал я в рот такие именины.
      Реальность отвернулась сотней лиц,
      но я вообще предпочитаю спины
      и скромные нули без единиц.
      Пойду домой, пока еще не поздно.

      У ч и т е л ь :
      Что ж, иди. Ступайте все
      хоть в Катманду по утренней росе,
      сверяя путь по голубям и звездам.
      А я, счастливый, словно цифра 7,
      останусь в заржавелом колесе...
      Потом придут ребята с самогонкой,
      с гармоникой, как водится в ночном.
      И вот тогда мы заново начнем
      наш долгий кир, осознанный и горький,
      как тридцать лет, как радуга в бою,
      как ожиданье у окошка кассы,
      как энтомолог у порога Лхасы,
      как бабочка в потерянном раю.

      Д е в и ц а   (или Д е в и ц а):
      Hey, you!

      У ч и т е л ь :
      Мразь, погибни на хую.
      Проходит ночь, проходит очный цвет,
      и сам Екклесиаст проходит мимо.
      Люби лишь то, что призрачно и мнимо.

      С б о й   р и т м а :
      Я не понял ни аза.

      Ю. А й х е н в а л ь д :
      Признаться, я и сам охуеваю.

      У ч и т е л ь :
      Днесь я прозреваю синь
      не то чтобы небесную, а за-
      небесную: возьми мои глаза,
      они мне не нужны. А все, что после -
      поминки, песни, родственные сопли -
      сие, мой друг, свидетельство лишь в пользу
      забвенья. Вот двусмысленный итог.
      Нам, смертным, остается только пере-
      махнуть болтливый сей поток
      туда, где чудеса в павлиньих перьях.

      М а т р о с   н а   м а ч т е :
      Упс, я вижу берег!

      Т о т   С а м ы й   С в е т   (маленько окосев):
      Америго Веспуччи не видали?

      Х а р о н :
      Я гидом буду, но едва ли.

      Д е в и ц а   (хоть на выданье):
      Эй, шеф,
      два счетчика!

      К о л у м б о в о   я й ц о :
      Что это было?

      У ч и т е л ь   (отдуваясь):
      Слазь, кобыла.

      У ч е н и к   (он же   Т в е р е з ы й   Н а б л ю д а т е л ь):
      Здесь все напоминает мне дурдом.
      Я задыхаюсь от любви и жажды,
      глотая воздух обожженным ртом.
      Короче, я вернусь сюда однажды,
      но не теперь. Когда-нибудь потом,
      стократ облившись крокодильим потом,
      зажгу светильник, не спросив: "А кто там?",
      не пожалев об этом и о том.
      Запроданный диаволу рябому,
      зачитанный, как предпоследний том
      Майн Рида - да, я наколдую шторм,
      я, мертвый одуванчик, я, ребенок,
      лишенный в Новый год подарка - и,
      чуть высунешься из-за пестрых штор,
      повсюду предстоящий Аркаим,
      нетленное хлопушечное мясо
      и удивленный каэспешный ясень,
      сапер, предотвращающий минет,
      да тошные мистические суки...

      С т а р ш а я   м е д с е с т р а :
      Пройдемте в процедурный кабинет.

      У ч и т е л ь   (враз отбросив предрассудки):
      Прощай, прощай, прощай, прощай, прощай
      и never-never-never-never-never.
      Прощай во мгле немыслимых эпох,
      на острие блуждающего нерва -
      прощай, Нах-Нах, оревуар, Пох-Пох,
      прощай в огне и глухарином гневе,
      прощай в карманах летнего плаща
      повсюду - на земле и в чистом небе
      над всей Гишпаниею.

      У ч е н и к :
      Ну, вот и славно. Только вот беда:
      зачем ты нес нетрезвую шалаву
      и по какому-растакому праву
      сдавали мы без боя города,
      поили ненасытную ораву
      ландскнехтов, и бессчетные года
      шумела молодая лебеда
      на площадях и улицах? Во славу
      косящих глаз, не знающих стыда?
      Неужто лишь подбритая манда
      всему причиною?

      У ч и т е л ь :
      Таки да.

      У ч е н и к :
Я отказываюсь участвовать в этом говяжьем фарсе. Я прекращаю говорить гребаным черно-белым стихом, отрясаю прах с моих сандалий и уезжаю в родовое поместье Малое Загробье. Гасите рампы, сэр, сушите весла. Тогу вернешь костюмеру. Занавес, бля.

      З а н а в е с   (падая):
      Бля!

      У ч и т е л ь :
      Постойте. Так бессмысленна лазурь,
      так непосильна для простого глаза,
      но вот сейчас на голубом глазу
      бла-го-у-ха-ю я, как мертвый Лазарь,
      и я строптив, как молодой Фома,
      и я принципиален, как Иуда.
      Я спрыгнул с человечьего ума,
      не веря в целесообразность чуда.
      Но в унисон музыке высших сфер
      поет себе тихонько мой аэр.
      Мой милый, умирая - умирай,
      но затверди нехитрую мораль:
      чем растекаться мыслию по древу,
      ментально сбрось растрепанную деву.

      Правила стихосложения:
      А все-таки зачем ты нас придумал?

      П. Б у а л о :
      Да просто ветер дунул.

      Н е к т о   В   С е р о м   (в сторону, голосом Фаины Раневской):
      Корсетка моя,
      голубая строчка,
      мне мамаша приказала:
      гуляй, моя дочка.
      Я гуляла до зари,
      ломала цветочки.
      Меня милый цаловал
      в розовые щечки...

      Все фигуры неподвижны и слабо освещены.

      КОНЕЦ

Вместо послесловия. Автор выражает глубокую признательность Денису Модзелевскому, сохранившему это замечательное произведение в своих анналах (практически как тот ветеран Вьетнама из "Криминального чтива", который передал-таки сынишке погибшего сослуживца папины часы) в назидание потомкам. Само произведение является вольным переложением одного буддийского коана: учитель и ученик встречают на берегу ручья падшую женщину, и учитель переносит ее через ручей. Далее ученик задает учителю вопросы, суть которых можно свести к одному: а не в падлу было? Конечно в падлу, отвечает учитель, но я перенес шлюху через ручей и забыл, а ты вот по сей день несешь ее на своих плечах.
Впрочем, автор мог напутать насчет порядкового номера коана. Автор вообще не уверен в том, что в данной традиции существует какая-либо нумерация. От падения в бездну отчаяния по этому поводу его удерживает лишь робкая надежда, что читателю, буде он окажется, глубоко безразличны всякие религиозные традиции.

Эль, 2008-2009  


_^_



© Алексей Сомов, 2009-2024.
© Сетевая Словесность, 2009-2024.




Словесность