Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Колонка Читателя

   
П
О
И
С
К

Словесность




ПОРТРЕТ  БОГА


Герой: из пороков славного моего отца я унаследовал два: сердца и хроническую нищету. Мать начала умирать рано, лет с сорока. Стала забывать все, потом перестала узнавать мир, а когда и себя забыла, то умерла. Помню похороны. Воздух пах жженой смертью, сладковато и тошнотворно, я подумал тогда еще, что гнить-то - оно вроде как и лучше. А в отце горе смешалось с облегчением, и он плакал изо всех этих двух чувств. Мы настреляли сигарет, купили водки и горько помянули покойницу. А на следующее утро мне вдруг открылось мое "я" и осознало меня художником.

Автор: тогда ноги понесли его к Екатерине Ивановне, женщине верующей до такой глубины, что там дно и веровать больше некуда. Единственной в его жизни и почти любимой, с которой у него тоже ничего не было, к тому же у нее сожитель с видом на брак и несчастная судьба, всегда несчастная, вне зависимости от самой жизни. И вот он стоит перед ней, душа навыкате, а она из всего лица только ртом удивилась его появлению.

Герой: я встал перед ней на колени и говорю:

- Мне был ангел, Катерина Ивановна, не просил же ни о чем никогда, маму вчера схоронили, одолжите пять тысяч!

Автор: и она вынесла ему деньги, молча, а потом страдала его боль до самого вечера.

Герой: я вышел на улицу. Телу было нехорошо, вплоть до щелей между зубами. Вспомнил, как перебегал в детстве железную дорогу, не успел забраться на платформу, а товарняк уже тронулся. Я подумал: "Прижмусь к платформе, может быть, пронесет". Потом смотрю - у поезда из боков железяки торчат и достают прямо до самых стенок, мне так не вжаться, попрощался с мамой, папой и мечтой стать великим. Но меня заметили и остановились. Мужик в саже на меня орал и по лицу съездил. А я только истошно смеялся от радости. Вот и эти пять тысяч мне были сейчас как оплеуха спасителя.

Я шел по тротуару мимо всего, сердце едва отжимало, и казалось, что для смерти достаточно лишь перестать сопротивляться. Удушливый жар парил над асфальтом, в носу стоял запах крематория. Посреди этой невыносимости я остановился перед "Миром техники". И здесь внутренний голос сказал мне сначала внутри головы, а потом снаружи: "Купи принтер". Стоит ли говорить, что он был там, последний, и стоил ровно пять тысяч? И вот я нес на себе свой принтер, боль впивалась мне в голову, а все улицы почему-то шли в гору. И когда дышать стало совсем тяжко, душа моя окрепла и пошла вперед, волоча на себе и тело, и принтер. Так и дошли до дома все вместе.

Я как-то подключил его, положил ему в живот бумагу и сел рядом на стульчик вспоминать маму. Потому что для вдохновения пригождается любое страдание.

...Однажды я вернулся домой, она доедала яблоко. А когда доела, сказала:

- Смотри, у нас же есть яблоки, что же их никто не ест.

И взяла плод из вазы. Доев, сказала:

- Смотри, у нас же есть яблоки, что же их никто не ест.

И так пока ваза не опустела.

Через несколько лет она уже узнавала только одного человека - моего отца, причем, во мне. Брала меня за руку, наливалась слезами и, тыча пальцем в папу, говорила:

- Кто это там? Попроси его уйти, мне страшно.

И отец уходил и шлялся по городу до самой ночи, а возвращался, когда мама уже спала. Я оставался с ней и откликался на отцовское имя. Иногда она пыталась быть мне женой, и мне было противно выносить ее ласки, отчего я до сих пор избегаю пробовать женщин...

Внезапно сердце стало биться совсем часто, тук-тук, тук-тук, стук колес, скрежет надвигающегося железа, удушливое объятие матери, "смотри, у нас же есть яблоки...", тук-тук, предвкушение боли, вот я, растерзанный поездом на маминых руках, тук-тук, вонь крематория, барабанная дробь, нет - ритм сердца... спасибо, Господи!

И я вскочил, ошеломленный, душа моя разверзлась, я нажал на кнопку и распечатал лист. На нем был Бог. Был и не был. Поулеглось. Нажал еще раз... но принтер уже не работал.

Автор: и тогда...

Герой: и тогда я написал на картине "портрет Бога" и лег спать, чтобы больше не жить на тот день. А на следующий день я пошел в Эрмитаж вместе с листком. По дороге меня охватило сомнение: что если я бездарь, что если на листе ничего нет - король-то голый, и я шел, шатаясь, а прохожие презирали меня, и я разделял с ними это их чувство. Уже перед входом в музей положил в рот жвачку, не касаясь перил, побежал по лестнице, вбежал в какой-то зал, выплюнул жвачку, приклеил ее там к стене и на нее прикрепил картину. Повисла. Я отошел к произведениям и стал ждать. К моему творению начали подходить люди. А еще через время вежливую тишину музейного зала нарушил грохот. Женщина перед моей картиной упала в обморок.

Автор: на листе и вправду ничего не было, но он был о Боге, отражая и неверие, и невозможность передачи Его величия. У всего мистического два лица. В той женщине проросла любовь ее мужа, она была беременна, а оттого слаба. Те, в ком недостаточно души, пройдут мимо несгорающего куста, не удивившись, а верующие во что бы то ни стало обожествляют чурбан. Все касающееся чудесного не наверняка. Но отчего бы ей было не упасть в обморок, скажем, перед входом в музей?

Герой: в суматохе я сорвал лист со стены и бросился оттуда со всех ног, преодолевая подкатившую дурноту. Мне подумалось: "На хер такое творчество". А потом я ошалел от восторга. Я - великий. Я, тот же самый ничтожный вчерашний я, сегодня - великий. Прохожие презирали меня. А моя душа парила над всеми ними и плевала им сверху за шиворот.



Дома был отец. Он сидел напротив моего устройства вывода вдохновения и щупал его в недоумении. А услышав меня, спросил:

- Ну, и что это за прибор?

Я стал рассказывать ему все, а он так побелел, скрючился и одними губами стал повторять:

- Это рок, я проклят.

Потом зачем-то почистил зубы. Потом еще раз. И еще. И вышел вон. Я за ним не пошел. А он все не возвращался и не возвращался. Мне стало нервно. К ночи я вышел его искать. Я шел и вглядывался в лица людей, которые все были не он. А потом чувствую, мне на затылок оседает чье-то дыхание. Меня чуть не стошнило от этой навязчивой интимности. А тот, что сзади говорит:

- Вы бы так не спешили, я быструю ходьбу не люблю.

Я обернулся, а он улыбается. Лучше бы сразу в морду дал, чем так улыбаться. Когда бьют - это унизительно. Но когда улыбаются, прежде чем ударить, - это хуже, чем просто унизительно. И лицо у него было как призрак - такое не вызовешь в памяти. Он двигал губами, но звук шел будто бы не из него.

- Меня интересует ваша работа.

Он подхватил меня под руку. Я понял, что бить не будут. Но облегчения эта мысль не принесла.

- Портрет?

- Портрет, любезный. Видите ли, я как раз подумывал повесить вождя в кабинете. И тут ваше произведение как нельзя кстати. При коммунизме я был членом партии. Затем поддерживал Горбачева. Потом - Ельцина. Дело в том, что власть-то она вся одинаковая, при любом строе найдется холопствующая интеллигенция, поносящая режим. Но представьте себе, что бы творилось в метро в час пик, если бы вход и выход не были разделены? И потом, вы можете вспомнить, например, лицо Андропова? Ага, это оттого, что иногда у истории одни имена, без лиц. Тут вы точно подметили.

Я обнаружил, что мы стоим перед моей квартирой. Он сам открыл дверь и широким, радушным жестом пригласил меня внутрь. Вошел в мою комнату, взял со стола лист.

- Думаю, вас вполне устроит сумма в пять тысяч. Вы ведь руководствовались не выгодой, правда? Ну, конечно. Акт созидания, плевок в вечность, так сказать. Скромное человеческое желание бессмертия. Будет вам...

Это "будет вам" звучало одновременно и как утешение, и как обещание. Он сунул мне деньги в руку. И ушел. А отец вернулся только под утро. Сказал "это рок, я проклят" и лег спать.

Тогда ноги понесли меня к Екатерине Ивановне, женщине, верующей до такой глубины, что там дно и веровать больше некуда. Единственной в моей жизни и почти любимой, с которой у меня тоже ничего не было. Я хотел вернуть ей деньги и попросить помолиться за меня, но дверь никто не открыл. Я решил ждать. Почему-то представил себе, что она обнимает мою шею. Оберегая меня как талисман и тяжелея на ней как камень. Позвонил в дверь еще раз. Открыл сожитель. Посмотрел на меня своим отеком и сказал:

- Нету Кати. Поехала садить рассаду и прыгнула под поезд. Такой вот жизненный поворот...

Он склонил голову вбок. Я принял это за приглашение и подался вперед. Но он прикрыл дверь. А затем вдруг широко ее распахнул. Он не знал, что делать. А я - еще меньше. Что-то в нем было не так. Майка на нем была слишком мала, а голова - слишком велика. Майка не подходила к голове. И тогда я впервые посмотрел на него. Не сквозь, не мимо, не опуская взгляда. Я застыл. Это поразило меня больше, чем ее смерть. Он был недоразвитым. Он держал ручку двери вывернутой кистью, его стопа неестественно заворачивалась внутрь. "Господи", - подумал я. "Господи". "Что заставило ее, прекрасную, жить с ним? Это какой же в ней самой, получается, таился изъян. Этот червь полиомиелитный, он же добил ее. Убил мою Екатерину, гнида".

Автор: ты лжешь.

Герой: так оно все и было, клянусь тебе.

Автор: мне лучше знать. Ты не подумал. Ты кричал. Ты во всю свою поганую глотку кричал на него, вывернутого врачебной ошибкой, невинного в своем уродстве.

Герой: я кричал. Я кричал... А потом заплакал. И соседи, суки вездесрущие, вызвали ментов. Которые забрали меня, плачущего, и мне не было воздуха, будто мать не может меня родить, где-то был мир, но мне было до него не добраться. Одно горе вокруг и духота.



Герой: они держали меня там всю ночь, просто так, забавляясь моими слезами и деньги отобрали. Из-за этого я не спал уже вторые сутки и совсем не знал теперь что с отцом, а что с Екатериной, знал - она умерла. Но среди всего этого было что-то хорошее. "Картина! Я гений". И эта мысль успокоила меня. Даже приободрила. А потом мне подумалось, что как-то странно все складывается. Прислушался к себе внимательно, внутри было тихо, душа моя страдала навзрыд, но творческое - все творческое затихло. Ни вдохновения, ни порыва. Усталость прижимала к земле, делая меня еще ничтожнее. Я решил, что приду домой и обдумаю все хорошенько. А то слышу, слышу шепот судьбы, а слов разобрать не могу.

Дома от отца я нашел только его зубы, да и то не все. Зеркало в прихожей было разбито и его осколки раздробили недоуменное мое лицо на множество недоуменных, осоловевших небритых лиц. Я подумал: "Вот тебе и знак". И пошел обратно в милицию. А мент мне говорит: "Ты чего, придурок, соскучился?". Я стал рассказывать все, а он мне положил руку на плечо и спросил тихим, человеческим голосом: "Слышь, может тебе проспаться, а?".

Автор: и он, который сбивался с ритма собственного шага, если его разглядывали на улице, который едва мог заставить себя идти, если слышал пьяные окрики в темноте, такой вот он плюнул вдруг милиционеру в лицо.

Герой: отчаянью моему не было предела. Человек с тонкой душевной организацией всегда робеет от напора непробиваемой, первобытной тупизны и безразличия. Но я, я вдруг стал прижатыми к стене бессилием и ненавистью, что-то густое поднялось со дна отощавшей от горя души. Поднялось и плевком полетело в глаз мента. Прозрачный, непоколебимый глаз фашиста.

Автор: его долго били. Давали нашатырь, чтобы не терял сознание, и продолжали бить.

Матфей: и плевали на него и, взяв трость, били его по голове.

Герой: тогда тело мое отделилось и стало смотреть на меня. А я пошел к Екатерине. И она стояла на рельсах, а поезд ее убивал. Все время убивал - так она проводила дни. И ночи так же. Екатерина мне сказала: "Господь не посылает больше ни чудес, ни знаков. Чистый душой уверует, только лжец сомневается по природе своей, зная, что речи его нечисты. Посему у каждой вещи две сути, по пониманию ищущего".

Потом я услышал грохот, будто бы камень упал в пропасть. Воссоединился и открыл глаза. Из вены торчала игла. И тогда мир лег на меня всей своей тяжестью. Вонью лекарств, стонами соседей и безрадостным видом на помойку из окна палаты. Подошел врач, имя мое спросил и год. Сказал, что я здесь уже трое суток. Я почувствовал слезу на щеке. Она растеклась мокрым следом, и мне казалось, что к уху ползет улитка. Врач спросил, хочу ли я написать заявление. И тогда впервые со смерти матери я рассмеялся.



Герой: после того, как мне явилась мученица Екатерина, я решил о случившемся не думать. Потому что любой мой вывод мог стать правдой, а я больше не был ни в чем уверен.

Автор: и он не вспомнил своей фразы "для вдохновения пригождается любое страдание". Не гадал больше, каким образом господин на улице узнал о пяти тысячах. Весь оставшийся день прошел постно, только мысль об отце мешала ему, как волос во рту, который никак не ухватить. А ночью он явился ему как есть, без зубов. И сказал: "Это все от неумения смириться. Эти зубы все латаные-перелатанные. А заново ведь не вырастут. Но каждую ночь перед сном я представлял себе, что выплевываю ублюдков, а на их месте растут новые. Вот и жена умерла, а я не привык".

Герой: и тогда догадка разрослась в откровение. Мертв отец. И неупокоенными остались только его зубы. Но я уже не смог плакать. Душа вся была ороговевшая как мозоль.

Следующие две ночи снова видел Екатерину. Она, видно, не выдержала испытания поездом, потому что несла печальный бред о саранче со скорпионьими хвостами. Из слов я запомнил только "но смерть убежит от них".

Я понимал, что это не сны. Но избегал размышлений.

Автор: а на шестое утро было: он открыл глаза, а на кровати его сидит человек.

Герой: а я не сразу понял кто это, но потом вспомнил. Его привезли в тот день, когда я очнулся. Он с товарищем намешал водки с димедролом и употребил смесь. Уснул, а товарищу дурно сделалось, и тот стал кочергой чертей гонять. Один черт сидел прямо на бедре уснувшего, и поступил он с нешуточными ушибами.

Заглянул ему в лицо, а там от человека мало что осталось, одно безумие. И вот он мне говорит: "Иду я, значит, мимо твоей койки ночью, смотрю - а ты синий и грудь не поднимается. Я подумал, что это не мое дело, пусть с утра с тобой медсестры разбираются. А ты поутру как ни в чем не бывало кашу ешь. Ну, я на следующую ночь снова тебя проверил. Не дышишь. А с утра - та же хрень, будто и не помирал никогда. Так я это...ну...Короче, плохи твои дела, парень. Эдак ведь можно никогда по-настоящему и не умереть."

Герой: мне стало жалко его и одновременно холодно до самых пяток. Мышцы души начали судрожно сокращаться. И тогда я твердо так сказал себе: "Не думай об этом, вот, тебе до туалета надо добраться, а это - это все от лукавого".

Автор: лжешь. Все время лжешь, падла. Себе, мне. Ты знал, ты прекрасно знал - обещали тебе бессмертие, и вот оно. Догнало тебя твое бессмертие. Слишком много ты на себя взял. Почему ты не можешь в этом признаться? Ты ведь знаешь, ты чувствуешь, что я прав.

Герой: а разве ты и я не одно и то же? Не ты ли сейчас дописал портрет Бога?



    ПРИМЕЧАНИЕ

     Откровение 9:6.




© Майя Степанов, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2011-2024.




Словесность