[Оглавление]




СОЕДИНИТЬ  КОЛЬЦО


Эти небольшие комментарии - ответ на статью профессора Высшей школы экономики в Дижоне и историка Поля Сандерса "В защиту нового партнерства России и Европы" на немецком языке в сетевом журнале "Russlan.ru". Мой друг Андреас Фекке любезно прислал мне ее французский перевод, попросив меня написать, что я об этом думаю. Для тех, кто владеет немецким или французским языком, я даю две ссылки: "Plädoyer für eine neue europäisch-russische Partnerschaft" и "Plaidoyer pour un nouveau partenariat Europe-Russie".

Статья показалась мне настолько интересной, что я распечатал ее и на каждой странице сделал несколько пометок. Однако писать обо всем, что я наметил, было бы слишком длинно и утомительно для Вас, и я решил высказаться только об особенностях России и о современной истории, как она видится мне.

Будь я ученым, я бы ни за что не согласился говорить на такие глобальные темы. Но меня окрыляет легкость дилетанта, тем более, что вопросы эти стали неожиданно острыми. И если лет десять назад никто бы и не обратил внимание на отношения России и Европы, то сегодня это совсем не так.

В день визита американского президента в Киев я написал в моем блоге о возможном вступлении в НАТО Грузии и Украины и получил более сотни самых эмоциональных откликов. Кроме того, я нашел в Европейской прессе несколько статей и высказываний политиков, близких по взглядам к Сандерсу, который считает, что в отношении к России много стереотипов и есть неясности, есть насущные проблемы, еще никем не описанные. С этим я абсолютно согласен и считаю даже, что началось новое время отношений Европы с Россией. Но, вполне вероятно, у Вас совсем другое мнение, и мне было бы интересно его узнать.

Прошу извинить меня также за неизбежные разъяснения хорошо известных Вам вещей, поскольку я писал для немцев и французов.



Взгляд Сандерса на Россию необычен и достоверен. Его видение европейского идеализма, утопизма, требования от России немедленных перемен на четвертой скорости без учета трудностей пути, пройденного Европой, практически совпадает с тем, о чем я давно думаю. Но я считаю, что Россия отстает в развитии не демократии, а гуманизма. Именно это и объясняет отставание в ее демократическом развитии.

Я имею в виду то внимание к личности, которое Европа воспитывала в себе лет 500, с эпохи Реформации. Я имею в виду влияние религии на государственное устройство и создание законодательства, а также постоянную защиту прав различных социальных групп, начиная от мастеров цехов и заканчивая всеми другими группами и сословиями, составляющими гражданское общество.

Сандерс верно говорит о том, что России не хватает институализации новых идей в обществе. Об этом сейчас много говорят и пишут у нас. Впрочем, не только об этом. Ученые и аналитики пытаются создать картину современной России, как полностью новой страны, связать ее с историей и сделать прогноз на будущее. Для примера сошлюсь на сайт Полит.ру, раздел "Публичные лекции". К сожалению, он только на русском. Этот проект - частная инициатива создателя известного в Москве клуба "Билингва", задуманный изначально как собрание литераторов, в котором появляются теперь еще ученые и аналитики.

Для России сейчас есть две, видимые мне, основные задачи: создать "карту страны", причем даже в буквальном смысле определения ее в пространстве, так как подробных карт России до сих пор не существует, не говоря уже о картах занятости населения, его социального состава, возраста и т.д.

Другая проблема - гуманизм. Русский философ Аскольдов писал об этом еще девяносто лет назад: "Не гуманизм у нас запоздал от запоздания культуры, а культуры у нас не было и нет от слабости гуманистического начала". Нам нужно преодолеть сегодня крайний прагматизм и невиданную диктатуру рубля, возникшие в нашем обществе после 1991 года. В сущности нам надо заново воссоздать человеческие отношения, разрушенные, - по выражению современного писателя Вячеслава Пьецуха, - Второй Буржуазной революцией. И это не только отношение к ближнему, о котором говорит религия, но и отношение к культуре, науке, обществу, к политике, государству, стране - ко всей русской цивилизации.

И если составление "карты страны" - проблема научная и политическая, где мы идем знакомым европейским путем от частного к общему, то вторая проблема - как раз этическая, требующая времени. Нам хочется, конечно, чтобы это изменение происходило быстрее, за одно-два поколения, и перспектива превращения России в псевдодемократию с авторитарной властью, о которой пишет ученый из Финляндии, упоминаемый Сандерсом, нам тоже видна. Но реальные пути перемен для нас пока скрыты, я думаю.

Однако есть и особенности. Мы не можем двигаться тут от частного к общему, как принято во всем мире, постепенно, по крохам создавая гражданское общество и как бы возводя поэтажно новый дом. Русский гуманизм - синтетичен. Либо мировая гармония - либо ничего. Русский эссеист с немецкой фамилией Вейдле писал в середине ХХ века о Петре Первом: "Он хотел создать мастерового, а получились Державин и Пушкин". Мы сейчас как раз и создаем купца и ремесленника, но мы далеки еще от новых Державина и Пушкина, и нам не ясно, будут ли они рождены.

Академики Лихачев и Панченко отмечали особенность русской цивилизации, считая ее культуроцентричной со времен Петра Первого. Это значит, что культура восполняла роль неразвитого гражданского общества. Политическое развитие России было без нее невозможно. Она должна была оправдать, признать политику, придать ей значимость. Вне этой связи все политические институты отвергались обществом и привели, в конце концов, к трем революциям начала ХХ века и свержению коммунизма в 1991 году.

Культура в России всегда противостояла власти, ее византийской энтропии, особенно в советское время. Советская власть при всей ее жесткости и энергичности всегда оставалась слабой, она не могла справиться с развалом страны. Для русского человека, особенно в советское время, всегда существовала дилемма: власть или культура, хаос или гармония. Культура собирала вокруг себя народ, как Москва земли. Она охраняла от власти его национальную идентичность.

Сегодня же мы не просто переживаем кризис культуры, культура и интеллигенция не просто меняют свою роль в обществе. Я думаю, мы присутствуем при смене природы русской цивилизации. Этот малозаметный снаружи поворот русского ума сравним с реформами Петра Первого, а политические его последствия еще более значимы. Наше общественное сознание становится все более рациональным. Художественно-этическая концепция бытия уступает понемногу место научно-политическому пониманию действительности. Аналитики, ученые и философы явно становятся заметней писателей, художников и актеров. Их влияние на общественное мнение становится большим. Они меняют программы правительства и политических партий, оспаривают господство СМИ и оппонируют власти. Они составляют, наконец, новое ядро идей, способное объединить общество. Такого за всю историю нашей страны еще не было.

Однако дихотомия современной русской цивилизации, два ядра ее национального сознания, культура и наука, невидящие друг друга, делают фрагментарными наши представления о положении в стране и окружающем мире. Все инициативы власти и других политических групп от Горбачева до конца правления Путина не получили полного признания и кажутся случайными. Все временно. Ничего не признано обществом окончательно. Мы доверяем многому из того, что делает Путин или оппозиция, но готовы забыть об этом через месяц. Особенно в нынешней внешней политике. И если ощущение стабильности и улучшение материального положения более или менее признаны в России сегодня, то понимание перспективы нашей жизни остается размытым.

Мы можем прогнозировать наше будущее только в рамках экономических схем развития и предельно рациональных целей, о которых без конца говорят СМИ России. Этот наш новорусский прагматизм и вульгарный материализм, конечно, замечен Европой. Вероятно, это и есть та трудность русского партнера, о которой упоминает Сандерс.

Попытка власти предложить свой вариант гармонии в виде суверенной демократии обществом не принимается, так как национальное сознание видит тут искусственно воздвигаемую границу между Европой и Россией, исторически неоправданные идеи патернализма, о которых пишет Сандерс, а не новую концепцию жизни, объясняющую мир.

Точно также мы не принимаем идею либеральной демократии, победно шествующую по всему миру. Но здесь уже потому, что она недостаточно "переведена" на русский, а к победным шествиям и интернационалам после семидесяти лет советской "простоты" мы относимся с подозрением.

Власть и политика в России не перестали быть символом хаоса, но у нас исчезло представление о противостоящей ей гармонии. Русский ум пока не может нравственно оценить это время, создать точку опоры, чтобы перевернуть себя. Кантовский императив свободы: звездное небо над головой и нравственный закон внутри меня, - важен для каждой личности в отдельности, но не объединяет народ. Да и не может объединять, если честно. (Русские читатели, конечно, знают, что я цитировал "Войну и мир". Но времена Пьера Безухова и Платона Каратаева, когда "отдельная жизнь не имела смысла", прошли. Тарковский в дневниках писал уже о личной несвободе и необходимости одиночества.) Звезды и нравственность - всегда личное, это скорее последняя защита человеческого достоинства. Объединять может что-то другое, чего у нас пока нет.

Все это можно выразить короче: Россия возвращается в Европу. Вейдле писал: "Император Константин разделил Европу, а Петр Первый замкнул разорванное кольцо". Возможность этого объединения реальна и волнующа как никогда за всю нашу и европейскую историю. Россия стремится в Европу также, как все соседние с ней народы, что бы ни говорили о НАТО в Кремле. Однако, есть существенная разница. Почти все народы Центральной и Восточной Европы всегда были органической ее частью, ее второй, отделенной от Византии, половиной. Даже православные Греция, Болгария и Сербия всегда стояли в стороне от Москвы, называвшей себя Третьим Римом. Россия же не просто возвращается, но соединяет это кольцо своей историей и сознанием. Россия пересоздает себя заново. Более неохватной задачи трудно вообразить.



Впрочем дело не только в наших особенностях, гораздо важней то, что нас объединяет, тем более, что и в самой России много других народов. И вот тут-то и возникает самое трудное. Процесс интеграции, который получил свое теперешнюю политическую форму лишь в конце ХХ века, когда в ноябре 1993 года создавался Евросоюз, возник на фоне живого в памяти процесса противостояния политических систем.

Идея интеграции только начинает приобретать политические черты и даже политически она еще очень молода и несовершенна. Мы все еще помним время, когда европейские границы казались незыблемы.

Противостояние же государств намного старше и искушеннее. В нем не только опыт двух мировых войн и коллективной безопасности ХХ века, но и вся история человечества. Оно служило сохранению народов, порой их физическому выживанию, охране географического национального пространства, развитию экономики, культуры, языка и защите цивилизации. Многие люди даже не представляют своей национальной идентичности вне этого противостояния.

Иначе говоря, мы должны понимать, что особенность современной ситуации в Европе определяют два процесса: интеграция и противостояние. И если интеграция народов - главное направление развития, признанное всеми, то это не значит, что противостояние совсем ушло с политической сцены и уже не будет оказывать никакого влияния на реалии европейской жизни.

Идея интеграции еще очень хрупка и воплощение ее часто непредсказуемо. В Европе еще нет общего языка, объясняющего этот процесс. Евросоюз это хорошо понимает, когда речь идет о южных границах Европы, о союзе стран Средиземного моря, различии Севера и Юга, о Турции или об общей конституции. Но подобной осторожности не хватает, на мой взгляд, когда речь идет о России. Мы живем мифами и символами национальных государств, противостоявших друг другу. Первые же из этих мифов - могущество власти и экономики.

Вся история ХХ века полна тайн. Главным образом потому, что она не может достоверно описать жизнь обычных людей. Мы не можем узнать из истории, какой была жизнь этих людей в начале века, сто или шестьдесят лет назад, в первой половине ушедшего столетия или по окончании Второй мировой войны. Мемуарная литература, возникающая сейчас в русскоязычном Интернете, это убедительно показывает. История семей не совпадает с общеизвестными фактами и открывает много новых.

Дело не только в том, что исторические события описаны недостаточно достоверно, не в том, что у разных народов появляются свои взгляды на историю, не в том, что многие академические труды о чем-то умалчивают и искажают историю в угоду политическим концепциям и идеологии. Мы это особенно остро ощущаем в России, где нет до сих пор достоверной истории всего советского периода. Но дело в том, что история описывает государства, а не народы. Политических деятелей, а не рядовых людей. Повороты, вехи истории, делящие ее на отдельные "фильмы", а не постоянно продолжающуюся жизнь семей, соединяющую эти "вехи" и "фильмы" в реальное время.

Мы не воспринимаем наше время. Мы осознаем свою жизнь только в настоящем, о чем писал еще Хайдеггер. Политика и экономика так же условны, как стрелки часов и деления циферблата. Они удобны и понятны нам, как часы, для описания настоящего. Но они также недостаточны для понимания истории, как обычные часы для описания времени.

Вот почему мы только собираем факты и не понимаем до конца, почему в первой половине века, менее чем за 30 лет, дважды перекраивалась карта Европы. Почему уничтожались одни государства и возникали другие. Почему после 1945 года это движение европейских народов вдруг остановилось, и возникла стабильность, названная "холодной войной" и европейским статус-кво. Почему, наконец, в конце века это противостояние прекратилось и карта Европы изменилась еще раз.

Ответов, конечно, много. Столько, наверное, сколько существует концепций истории. Однако большинство из них признает: судьба народа связана с государством, его историей, культурой, языком, географией проживания, политическими идеями, лидерами государств и определяется экономикой. Эта модель достаточно достоверно объясняет историю одного народа, одного национального государства. На ней же построено описание мировой истории. Но есть исключения.

Больше шестидесяти лет писал Солженицын серию романов "Красное колесо", собирая документальные материалы по истории русской революции 1917 года. Это уникальный труд в истории литературы, гигантский, неохватный. Это еще и выдающийся исторический труд. Однако спроси мы его: что движет историей? - ответа не будет, скорее всего. Вопрос не по адресу. Весь его труд о том, почему произошла революция в России, какие силы сдвинули страну с места и уничтожили ее? Но он вряд ли с определенностью Гизо, Маркса или Тоффлера скажет, что движет историей.

История одного народа не может объяснить истории общей. Движущие силы истории не умещаются в одном народе, одном государстве. Это становится очевидным в поворотные моменты в жизни народа, особенно когда при этом меняются судьбы всего мира.

Возьмите еще один пример: падение Берлинской стены 9 ноября 1989 года. Традиционный, я бы сказал даже, общественный взгляд на историю объясняет это событие низким уровнем жизни в Восточной Германии, несравнимым с уровнем жизни в Германии Западной, отсталостью экономики, тоталитарной политической системой, ошибками и консервативностью политиков в одной части страны и успехами в экономике и в политике в другой, свободной от давления СССР. Факты эти неоспоримы.

Но нам они не понадобились, когда это событие произошло. Мы воочию убедились, что жизнь шире наших знаний. Настоящее загипнотизировало нас, мы увидели в произошедшем необычайный случай и всегда двусмысленную иронию истории, которая "выбрала" для этого 9 ноября - знаковую дату для немецкого народа (Хрустальная ночь еврейских погромов в 1938 году или "пивной путч" нацистов в Мюнхене в 1923). Берлинская стена мгновенно стала символом, не умещающимся ни в какую теорию, и весь мир разобрал ее на сувениры.

Однако, если принять во внимание жизнь обычных людей, то станет очевидным участие в этом событии других народов Европы, расположенных рядом и далеко, увидевших, как и немцы, задолго до этого дня новую историческую перспективу. Станет очевидной не ирония истории, а ее парадокс, превративший народ, обвинявшийся в развязывании двух мировых войн, в катализатор окончательного объединения Европы и уничтожения ее границ.

Станет очевидным, что все это стало возможным, потому что еще раньше немцы пережили историю катастроф, неоднократную смену государственного строя, раздел государства и невиданное внешнее давление, сумев не только сохранить идентичность создателей европейской цивилизации, но и пересоздать себя заново. Станет очевидным, наконец, что немцы первыми среди многих испытали на себе и ощутили всю несостоятельность модели национального государства.

Можно ли объяснить все это политикой и экономикой?

Большинство политиков и историков описывают историю Европы именно так. Однако на примере ХХ века, еще живого в памяти свидетелей, мы можем видеть, как не совпадают точки зрения обычных людей и историков. Мы видим как бы два народа: один - в истории, другой - в реальной жизни. Читая о падении Берлинской стены или об августе 1991 в Москве, свидетелями которых мы могли быть, мы видим, что все эти описания - только трактовки, часто политизированные, реальных событий и неполное их отражение.

Но таких событий в ХХ веке - множество. Это было столетие великих перемен, равного которому найти трудно. Но это значит также, что у нашего поколения есть уникальная возможность увидеть эти несовпадения и понять необходимость нового исторического сознания. У нас есть шанс узнать настоящий ХХ век, потому что память народа делает нас обладателями нового документального источника, и новый информационный век дает нам возможность опубликовать его и сохранить.

В противном случае нам никогда не понять, почему интеграция европейских народов, получившая свое скромное воплощение в 1949 году, оказалась сильнее невиданного по масштабам противостояния, ядерного оружия и превышающего размер Западной Европы блока социалистических стран. Нам не понять, почему все усилия политиков по сохранению мира не сравнимы по результату с жизнью обычных людей, объединившей Европу.

Современная история не допускает, чтобы народы соцстран, отделенные железным занавесом, принимали хоть какое-то участие в этой интеграции. Но была бы возможна без них эта победа? Сегодня многие уверены, что нет. Надо ли говорить, что народы России никогда не стояли от общей жизни в стороне, и надо ли подходить к этой стране только с политическими мерками?

Мой друг, живущий в Израиле и без всякого пиетета относящийся к нашей власти, написал мне, что отношение политиков и журналистов к России напоминает ему назойливого врача, который каждые пять минут сует во все дыры градусник и проверяет: где демократия? где демократия? где демократия?



И все же, почему Россия, устремившаяся в Европу в конце 80-х годов, замедлила это движение в 90-х и стала трудным партнером в 2000-х?

Я думаю, что ответ надо искать не только в политике, которая часто и сама бывает необъяснима и загадочна, а в ментальности русского человека, для которого всегда в истории был выбор: государство или бесконечная Русская равнина, Западная Европа или свой дом без границ.

Двадцать лет спустя прорыв в Европу, который осуществили в 80-е годы два неофита во внешней политике Горбачев и Шеварднадзе, кажется еще более необычным, чем в то время, когда мы его переживали. Тогда это было первой мировой новостью, а сегодня ясно уже, что они сумели создать политическое наследие для будущего, еще неведомого им государства, возникшего на месте СССР в результате "четвертой" русской революции. В истории дипломатии такого не бывало. Любая революция разрушала все. Новое государство - новые лидеры - новая политика. Но тут наоборот. Невиданное чутье, невероятная интуиция, позволившая раньше других увидеть историческую перспективу, различить конец многовекового противостояния и победу интеграции. И не просто различить, а воплотить это предвидение в конкретные политические шаги.

Русский выбор повернулся в сторону Европы, большинство населения впервые за много лет одобрило внешнюю политику государства, закрывая глаза на неизбежные ошибки нового министра иностранных дел, не имевшего даже самого первого дипломатического ранга.

Это была редкая победа, позволившая России достойно завершить ХХ век. Ничего более значительного с тех пор российской дипломатией сделано не было. Пришедшие на смену дилетанту профессионалы работали над приемом России в G7 и превращением G7 в G8, оформили политическое партнерство с Францией, Германией и другими создателями Евросоюза, заключили договор с Евросоюзом и обеспечили прием России в Совет Европы. Но все это оплачивалось из политического наследства Горбачева и Шеварднадзе.

Роль Ельцина во внешней политике была несравнима с ними. Он оставил после себя вопросы, которые долго еще будут задавать себе историки: почему первый президент-демократ не сблизил Россию с демократической Европой после прорыва Горбачева и Шеварднадзе? Почему Россия потеряла в 90-е годы прежнюю политическую инициативу и вернулась к концепции противостояния, объясняя свои неудачи давлением однополярного мира в лице США и Европы?

Ответ надо искать не в произволе политиков и их концепциях, а в том же русском выборе. Ельцин был нужен России для другого и обладал не меньшим талантом и интуицией, чем Горбачев и Шеварднадзе.

Для того, чтобы понять разницу, достаточно вспомнить, что происходило в России в дни создания Евросоюза, в ноябре 1993 года. В Москве в эти дни танки обстреливали парламент, и жители боялись выходить на улицу, потому что стреляли во всех подряд. Бывший командующий советской армией в Берлине призывал генералов к бунту, губернаторы отказывались подчиняться президенту, и Россия стояла на грани гражданской войны.

Нам, конечно, было не до внешней политики в эти дни. Случайно так совпали события? Думаю, что нет. Все десятилетие 90-х отличалось погружением России в свои внутренние проблемы. Россия больше всего занималась своим внутренним устройством и своими морскими и сухопутными границами. Но только ли Россия?

Похожее погружение внутрь себя и забота о границах были и у других государств Центральной и Восточной Европы, прежде входивших в социалистический лагерь или в состав СССР. Это было время активного воссоздания национальных государств на границах Евросоюза, устремленного от этой модели политического устройства к интеграции.

Что-то похожее происходило и в самом Евросоюзе. Очевидным стало, что в его лице после распада СССР возник новый центр мировой политики, отличный от США. Определялся новый мировой лидер. Евросоюз заново пытался определить свои отношения с НАТО, США и Россией. Политики Евросоюза, как и других вновь возникших национальных государств, задумались о своей европейской идентичности и границах Европы.

Можно ли объяснить такую необычную синхронность только политикой и экономикой, исходя из прежней модели одной нации в одном государстве? Очевидно, что нет. Перед нами опять новый глобальный процесс жизни народов в Европе. (Да и только ли в Европе?) Силы интеграции оставались неизменными внутри Евросоюза и уступили место противостоянию на его границах. Общий прорыв 80-х годов завершился повсеместно. Началась работа профессионалов по его воплощению в конкретные политические формы.

Я вижу причину этого в изменении национального самосознания. Впервые в истории оно не помещалось в прежнюю географию национального проживания и не ограничивалось исчезающими границами. Именно в эти годы все чаще и чаще стали говорить о национальной идентичности. Народы прежних соцстран и бывшего СССР должны были заново определять свои геополитические координаты: отвернуться от СССР, место которого заняла Россия, и вернуться в Европу. Без старого, проверенного веками политического противостояния осуществить это не представлялось возможным, тем более, что и русский человек отвернулся тогда от Европы.

Однако проблемы национальной самоидентификации у России тогда не было. Ее не было и в 80-е годы, когда так остро проявилась она у других народов СССР и стран социализма. Гораздо более важным была для тогда нас проблема политического и экономического переустройства, наш путь к демократии и рыночной экономике. Такая национальная неприкаянность была возможна, потому что, кроме культуры, наше национальное бытие сохраняла еще русская провинция, та самая бескрайняя Русская равнина, в которой находил себя русский человек, уходя от меняющегося города - символа несвободы и власти. Признаком того времени стала общая нелюбовь к Москве, непризнание столицы, как нового национального центра.

Наш поворот внутрь себя, от Европы к Русской равнине, не был противостоянием. Мы не осознавали его как национальную катастрофу и не хотели вернуться в исчезнувшую империю, как многие думают до сих пор. Мы не определяли заново свое положение на карте Европы, не искали врагов и не определяли, против кого дружить. Мы просто занимались своими проблемами, от элементарного поиска работы до новой конституции в еще не существующем государстве.

Для стран же Прибалтики, например, это просто было проблемой национального выживания. Они на себе поняли, что есть более сложные, порой неразрешимые проблемы, несравнимые с политикой и экономикой. Это сохранение языка, размываемого другими народами, живущими в этих странах, сохранение культуры, создание своей национальной истории и даже восстановление довоенной численности нации (как это было в Эстонии). Это превращение себя из окраины Европы в полноценных ее членов и еще многое другое, просто не видное мне из России.

Подобные проблемы были и на Украине, в Белоруссии, Грузии, Молдавии, Польше, Румынии, странах бывшей Югославии и других. Национальное самоопределение во многом заменило европейскую интеграцию. Геополитическая карта Европы изменилась. Путь России в Европу оказался напрямую связан с приграничными государствами, а не с создателями Евросоюза. Они стали нашим окном в Европу, но политики России по-прежнему видели только Париж, Берлин, Лондон, Рим и Вашингтон. Это был провал наше внешней политики, попавшей в зависимость от противостояния с пограничными государствами.

Но точно таким же провалом была политика Евросоюза по отношению к России в 90-е годы. Европа также не увидела этого нового окна в Россию. Это проявилось прежде всего в использовании НАТО, как политического инструмента для демократизации новых государств, вступающих в Евросоюз. Более странного и неуклюжего способа приближения к России нельзя было придумать. Даже известный комитет Россия-НАТО был предложен американским президентом, а не европейскими политиками.

Конечно, НАТО это не угроза России, а партнер. Сегодня ясно, что ни НАТО не будет никогда воевать с Россией, ни Россия с НАТО. Я даже не помню никакого беспокойства по поводу расширения НАТО на восток в 90-е годы. Нас занимали тогда, как я уже сказал, другие проблемы. Но надо встать на голову, чтобы поверить, что России выгодно иметь членов НАТО на границах, потому что они превращаются в стабильные, открытые, демократические государства. Русский человек не хочет раскрывать эту матрешку, и я думаю, не он один.

Евросоюз не нашел и не искал других способов для достижения тех же целей, имея полное согласие на такую процедуру стран-кандидатов и политическую поддержку США. Понятно, что у Европы были и свои интересы обеспечения стабильности и безопасности своих границ. Но столь неосторожное балансирование на грани интеграции и противостояния не имеет перспективы. Противостояние всегда перевесит. В нем опыт тысячелетий.



Все причины наших сегодняшних трудностей надо искать во времени воссоздания национальных государств в Европе в 90-е годы. Однако мало видеть ошибки политиков. Есть всегда что-то большее их воли и экономики, часто определяющей их поступки. Чтобы понять это, достаточно вспомнить речь Путина на немецком языке в Бундестаге 2001 года, сразу после событий 11 сентября.

Она была названа его внешнеполитическим дебютом. Известный немецкий политик увидел в поступке Путина "психологический прорыв", а в нем самом человека Европы. Его желание сблизить Россию с Западом после остановки 90-х было очевидно и никем не оспаривалось. Все были уверены, что наступили новые времена, и Путин едва ли не больше всех, обещая россиянам, что к 2007 году будет отменен визовый режим с Евросоюзом. Парламент Германии аплодировал неоднократно, в прессе был фурор.

Но впереди было еще большее осложнение отношений с Россией, и не по злому умыслу, а против намерений Путина, как это очевидно, несмотря на все его "царское могущество", упорство, харизму, поддержку парламента и народа. Точно также не хватило "политической воли" лидерам Европы, искренне расположенным к Путину после его берлинского дебюта. И в этом тоже нельзя искать злого умысла или невнимания к России.

Что же происходило? Я позволю себе предположить, что процесс определения своих координат странами, пограничными с Россией, продолжился на другом уровне. Россия, Евросоюз и США стали расходиться на позиции нового взаимного узнавания на мировой карте. Мировой треугольник, оформившийся после распада СССР, стал обретать плоть и кровь. В 2000-е годы создалась новая ситуация после августа 1991.

Взаимные противоречия, существовавшие и ранее, вдруг проявились резче. Стала оспариваться роль ООН. Возникли разногласия в НАТО между Евросоюзом и США, Путин выступил с мюнхенской речью. Естественно это не равнобедренный треугольник. Силы России не сравнимы с Евросоюзом, а силы Евросоюза уступают США. Но дело тут не только в военных, политических и экономических силах, но главным образом в информации.

С одной стороны, этот треугольник ассоциируется с новым единством европейской цивилизации, а с другой - с противоречиями. Никто не думает о войне, но никто не видит и выхода. Возникла новая фаза единства-противостояния, когда все понимают, что дальше так продолжаться не может. Чисто гегелевское воплощение закона отрицания отрицания.

Фраза политиков и журналистов о новой "холодной войне" с Россией не объясняет эту ситуацию. Во-первых, потому что уже нет четкого разделения систем железным занавесом, нет и самих систем, а во-вторых, потому что речь не только о противоречиях с Россией, но и между другими участниками треугольника. Кроме того, это не военно-политическое противостояние, а скорее информационное, имиджевое, борьба символов и значений, доходящая до абсурда.

Это в большей степени проявляется на уровне бывших соцстран и советских республик. Историк, профессор Центрально-Европейского университета в Будапеште Алексей Миллер говорит о незнакомой прежде политизации истории. Это значит, что исторические факты получают новое объяснение не в связи с другими, ранее неизвестными, а по политическим убеждениям, защищающим национальные интересы. Существует и обратное влияние такой истории на политику. Миллер называет его исторической политикой.

Таковы, например, факты голодомора для Украины, Катыни для Польши, советской оккупации для Прибалтики и Второй мировой войны для этих и других стран. Национальные трактовки таких событий формируют резкую политическую позицию лидеров государств и столь же резкий ответ из Москвы.

Безусловно, все это касается России, а точнее существовавшей в ней власти коммунистов. Безусловно, Россия должна официально признать ошибки этой власти, а не отмалчиваться, как сейчас. Невнимание к общей истории делает правительство заложником такой обстановки.

Возникают как бы антирусский пояс наших бывших друзей и желание Кремля покончить с ними одним махом. Бывшая же родня Большого брата желает указать, наконец, Москве на ее место при помощи НАТО и Евросоюза. Очевидно, что никакой политической и исторической перспективы у такой ситуации нет. Она обречена. Это невиданная в прежние времена виртуальная битва, за которой пустота и отсутствие смысла.

Я не хочу сказать, что это неважные проблемы незначительных государств. Наоборот, еще раз повторю, что считаю их центром проблем, нашим окном в будущее. Я считаю, что России нужна специальная политическая программа для улучшения отношений с пограничными странами и взаимного умиротворения общего прошлого.

Но все, что происходит на границах России, есть и в других странах. Только на ново-государственном уровне виртуальная война проявляется резче, да еще усиливается нашими русскими крайностями. На границах с Россией становится заметнее дезориентация национального сознания, потерявшая свои привычные геополитические ориентиры, о чем я говорил раньше. Эта потерянность в новом мире и создает незнакомую прежде войну пустоты.

Точно также дезориентирована и Россия в отношениях с другими странами Европы. Будь Евросоюз единым государством со своим правительством, президентом, министерством иностранных дел, посольствами и прочими атрибутами государственности, было бы проще. Во всяком случае, было бы больше ясности. Сейчас же Россия каким-то чутьем (потому что правил нет) должна угадывать, как распределить свое внимание между ЕС и его членами. Полагаю, что-то подобное должна испытывать и Америка. Не говоря уже об отношении европейских государств к новому центру.

Виртуальная война пустоты между Россией, ЕС и США тоже есть, но это уже не удары прошлым по настоящему, а холоднокровное наблюдение за своим неверным отражением в зеркалах других стран. Смысла в таком недоверчивом надзоре друг за другом тоже нет. Потому что главная цель Америки, России и Европы - увидеть, свое неделимое, вечное и неповторимое коллективное наследие, как сказал писатель Александр Мелихов. Ожидание верного понимания своих политических и экономических целей - только первая дверка, открывающая далекий путь. А он бесконечен, как познание вселенной.

И кроме того, есть в этом нервном поглядывании какая-то провинциальная театральщина после всего, что было с нами в ХХ веке.



Что же дальше? Как изменить отношения с Россией?

Нужно открыть границы. Об этом так давно говорят, что это уже банальность. Но это до сих пор считается чем-то несущественным, не самым важным, что может и подождать. Однако, это самый действенный способ изменить непрозрачность России и соединить разорванное европейское кольцо.

Свобода передвижения нужна не политическим лидерам и бизнесменам (она у них была всегда), а обычным людям. Она нужна государствам, как воздух для легких. Она нужна для перемен в отношениях России, Европы и США. При этом Россия является таким же ключевым звеном, как пограничные с ней страны для нее самой, являющиеся ее окном в Европу.

Свобода передвижения для европейцев и американцев дело привычное. Для народов же России это ключевое понятие нового времени, связанное с открытостью страны, причастностью ко всему миру, необратимостью демократии и способностью к переменам. Без этой свободы ожидаемого прорыва в отношениях России с Европой и Америкой не будет.

Начинать надо с обоюдной отмены визового режима. Об этом уже думает Америка, считая, что туристы из России приносят хороший доход, который надо увеличивать. По крайней мере, так заявил об этом Генеральный консул США в России Джим Петтит (Jim Pettit) в 2007 году. Об этом осторожно думают и в России, приняв в мае этого года закон, разрешающий президенту отменять визы в отдельных случаях. Об этом давно уже думают и в Евросоюзе, неторопливо предлагая России разные варианты договора.

Все согласны на перемены, но всего это недостаточно, конечно. Тут не хватает не политической воли, а понимания того, что речь не о туризме и годовой выгоде, а о смене политической обстановки, о создании новой конфигурации в мире, о том, что народы, а не их лидеры, меняют мир. Это намного важнее, на мой взгляд, расширения НАТО на восток, системы ПРО и северного нефтепровода.



И еще два слова о Петербурге.

Дидро сказал, что это - сердце страны, помещенное на кончик пальца, осуждая неосторожность Петра. Но сегодня это едва ли не самое большое его достоинство, потому что нет, вероятно, более короткой дороги из Европы в Россию.

Я имею в виду не только географию, а нарратив гибнущего и вечно живого совершенства, который создал Петербург-Ленинград в советское время. Петербург всегда называли призрачным городом, но при советской власти он окончательно превратился в город-идею, возвращающую народ из СССР в Россию и Европу.

Нет другого города в нашей стране, где бы так органично соединялась европейская и русская культура, сделав его мировой знаменитостью. И нет другого места в нашей истории, где бы так наглядно и совершенно был обозначен поворот, осуществленный Петром. Небольшая Петропавловская крепость и низкий Зимний - навсегда не Кремль, поражающий своей величиной. В Петербурге - европейская простота и открытость. Он зеркало Европы для России и зеркало русской цивилизации для Европы.

Мало того, он - нейтральная полоса, зона доверия, одинаково приемлемая для Прибалтики, Украины, Грузии, Польши, других бывших соцстран и советских республик, ценящих его европейскую независимость и неофициозность. География и история сблизили Европу и Россию, и я не вижу лучшего места для политического, информационного и культурного Центра Евросоюза, целью которого было бы представление ЕС в России и России в ЕС, кооперация в образовании, научное сотрудничество, совместное изучение проблем России и Европы, создание общих СМИ, фундаментальной библиотеки Европы, выставочных залов и многого другого.



Очевидно, что это мечты, которые могут не сбыться. Впрочем идеальное видение действительности бывает полнее и шире прагматичного и научного взгляда. Я, конечно, не претендую на подобную глубину, но хочу сказать, что все дело в поиске и реализации таких идей. И в этом смысле я согласен с профессором Сандерсом, что взгляд на Россию в Европе должен быть изменен.

Как это сделать - уже другой вопрос. Им должны заниматься как раз политики и экономисты. Я же попытался только обозначить проблему.




© Андрей Комов, 2008-2024.
© Сетевая Словесность, 2008-2024.




Версия для широкого дисплея
[В начало сайта]
[Поэзия] [Рассказы] [Повести и романы] [Пьесы] [Очерки и эссе] [Критика] [Переводы] [Теория сетературы] [Лит. хроники] [Рецензии]
[О pda-версии "Словесности"]