МИЛОСТЬ К ПАДШИМ
– СТАРАЯ ЧАСОВНЯ –
– БОМЖ И РУСАЛКА –
Старая часовня
С благодарностью к творчеству В.Г.Короленко
Детство Мити Пахомова прошло в уездном городе N, раскинувшемся среди болот и озёр далеко на юго-западе от бурной и блестящей столичной жизни. Отец его, Андрей Филиппович Пахомов, был судьёй и слыл человеком суровым, но справедливым, для коего верховенство закона являлось непреложной нормою.
Бывало, Митя с робостью и любопытством прислушивался к громовым раскатам отцовского голоса, доносившимся из его кабинета, когда просители, приходившие к судье домой, умоляли его совершить нечто противуправное или, хуже того, пытались его подкупить. Таковые молниеносно вылетали вон из двери кабинета и дверей дома, крестясь, ругаясь или причитая. Митя очень гордился отцом в такие минуты.
Но у него, тогда десятилетнего мальчугана, не было моментов духовной близости с этим высоким, рано поседевшим человеком. Митина мать умерла от скоротечной чахотки, сопровождавшейся кровохарканьем, три года назад. Он запомнил её молодой и весёлой, плетущей для него венки на скамейке в их большом старом саду, а не безмолвно лежащей в обитом красным бархатом гробу, засыпанном розами – не полевыми цветами, которые она так любила.
С той печальной поры только служба занимала всё время отца, сына же он оставил на попечение старой няньки Матвеевны и гувернантки-англичанки, которые не могли, да и не старались обуздать его своенравную натуру. По большей части Митя был предоставлен сам себе и пользовался этой свободою, как умел.
Заниматься уроками с казавшейся ему очень странной, носившей пенсне, букли и чепчик мисс Смолл он не любил. От англичанки всегда пахло рыбою и, расстраиваясь из-за Митиных промахов, она натужно прижимала к груди пухленькие ручки с растопыренными пальцами, будто бы у неё ныло сердце. Митю это пугало, а его собственная живость и непосредственность точно так же пугали мисс Смолл. Так что урокам с нею он предпочитал безмятежное пребывание в старом саду за чтением.
У отца в кабинете была огромная библиотека, по большей части скучнейшие книги по юриспруденции, но именно там Митя втайне от всех отыскал и "Робинзона Крузо", и "Катриону", и сочинения господина Дюма. Лёжа в развилке ветвей старой груши или в траве у овражка, где весело журчал крохотный ручеёк, он читал запоем. Перед его очарованным взором проносились бурные захватывающие картины, наполнявшие его детскую душу восторгом и трепетом. Живое яркое воображение немедля переносило его на место героев, и Митя со всем пылом становился то Эдмоном Дантесом, спасающимся вплавь со страшного острова Иф, то сеньором де Бюсси, дерущимся на дуэли сразу с тремя противниками. Отвага, великодушие, благородство всех этих выдуманных кем-то людей пленяли его, и он был твёрдо уверен, что и сам на их месте поступал бы точно так же: жертвовал жизнью, принеся клятву верности королю, служил прекрасным дамам, заступался за слабых и обиженных. Своего отца он ставил вровень с героями, о чьих деяниях читал.
Помимо чтения, другим излюбленным Митиным занятием было "шарашиться" – как говорил конюх Евсеич, часто посылаемый на его розыски, – по городу. Этому он предавался в основном в одиночестве. Уличные мальчишки сторонились непохожего на них чужака или, узнав из какого он дома, подобострастничали, стараясь выклянчить деньги. А соседские мальчики "из приличных семейств", что были Мите ровней, находились под строгим присмотром гувернёров либо в гимназии. Так что он бродил один, в своих странствиях воображая себя отважным путешественником Филеасом Фоггом, торопившимся объехать вокруг света за восемьдесят дней.
Город представал перед Митей не только своим блестящим вычурным фасадом, но и позорной изнанкой, скрытой, как язвы под парчовым одеянием.
Широкие мощёные улицы заканчивались разбитыми кривыми переулками с никогда не просыхавшими лужами, где копались растрёпанные куры. Парадные каменные фасады богатых особняков сменялись покосившимися заборами, за которыми ютились вросшие в землю подслеповатые хатёнки. Приличная разряженная публика сменялась подозрительными личностями, босяками в лохмотьях, не обращавшими, по счастью, на Митю ни малейшего внимания. Выходя в город, он всегда переодевался в старую одежду, из которой уже вырос. Став старше, он понял, как же ему тогда везло, что вся эта публика просто скользила по его щуплой детской фигурке равнодушными взглядами, будто по прыгавшему в пыли воробью. Неизвестно, что произошло бы, узнай они, что Митя – сын судьи Пахомова.
Но тогда Митя про это не думал, с любопытством изучая окраины, пока у него не начинали ныть ноги, резвые, как у любого мальчишки его возраста. Тогда он возвращался домой под воркотню встречавшей его Матвеевны.
Рано или поздно в своих путешествиях он должен был добраться до разрушенной униатской часовни, торчавшей, словно обломок скалы, неподалёку от города. Рядом с часовней лежало такое же заброшенное кладбище с разбитыми накренившимися надгробиями. Место это пользовалось в городе неким суеверным почтением. Много лет часовня стояла крепко заколоченной, дабы не подвергнуться осквернению, власти строго за этим следили. Новое кладбище, чинное и благонравное, расположилось на другом краю города, где и была похоронена Митина мать – под мраморным крестом с прильнувшим к нему ангелом. Там Митя не бывал со дня маминых похорон, об этом слишком больно было вспоминать.
Старая часовня пугала его именно существованием подле неё заброшенного кладбища, но когда Митя впервые робко вступил на край его, под сень огромных раскидистых лип, его охватило щемящее печальное умиротворение, каким веяло от этого скорбного места. На надгробиях уже невозможно было прочесть, кто и когда тут захоронен. По гробницам стлалась густая травяная поросль, чья зелень была щедро приправлена разноцветьем кашки, лютиков и фиалок.
Приблизившись вплотную к часовне, Митя обошёл её кругом, медленно пробираясь сквозь бурьян. Вспугнутые им, из кустов тревожно вспархивали воробьи и малиновки, из тёмных провалов окон вылетали и кружились ласточки. Ободрённый, Митя осмелился подойти к массивным заколоченным дверям и поковырял пальцем толстые доски, пробитые ржавыми гвоздями. Стало ясно, что проникнуть в часовню таким путём невозможно.
Запрокинув голову, он посмотрел на лишённые стёкол окна, а потом – на старый вяз, протянувший к ближнему из них свои толстые корявые ветви. Митя едва не подпрыгнул от промелькнувшей в голове мысли. По деревьям собственного сада он лазил, словно белка. Не раз, когда ему требовалось незаметно улизнуть из дому, он спускался из окна своей комнаты, перебравшись на точно такую же ветвь мощного дуба, росшего близ стены.
Так что на другой же день, не откладывая задумку в долгий ящик, Митя карабкался на старый вяз у часовни с обёрнутым вокруг локтя кольцом прочной бельевой верёвки, позаимствованной им из кладовой. Он надеялся, что никто её не хватится.
Достигнув наконец ветви, торчавшей прямо напротив окна, Митя полез по ней на четвереньках проворно, будто обезьяна, пока ветка не утончилась и не начала сильно прогибаться под его тяжестью. Тогда он подёргал за верёвку, загодя примотанную им к стволу – остаток её он обвязал вокруг пояса, – раскачался сильнее и прыгнул. Лёгкое его тело мгновенно очутилось на раме пустого оконного проёма. Митя даже не запыхался, хотя сердце его билось часто и гулко. Страх и любопытство раздирали его душу, когда он перегнулся через косяк и заглянул внутрь часовни.
Там было темно и тихо. Даже чириканье и возня птиц не нарушала эту торжественную, почти благоговейную тишину. Темноту прорезали лишь полосы света, падавшие из узких оконных проёмов. Присмотревшись, Митя разглядел облупившиеся стены, ободранную внутренность заколоченной двери, толстые мраморные колонны, державшие на себе всё это высокое узкое здание, устремлённое вверх свечою. Расстояние от окна, где, будто птица, восседал Митя, до каменного пола часовни казалось ему гораздо большим, нежели от земли снаружи до окна.
И тут с хлопаньем крыльев и пронзительным писком откуда-то из тёмного, затканного паутиной угла почти что ему в лицо кинулась стая летучих мышей.
Вскрикнув от неожиданности и ужаса, Митя вскинул руки, инстинктивно защищая глаза... и камнем полетел вниз.
Он бы непременно тяжко покалечился или даже раскроил себе голову о плиты пола, если бы не два обстоятельства. Сначала его падение задержала обвязанная вокруг пояса верёвка. Узел оказался никуда не годным, слабым и Митя всё-таки не повис на ней, как могло бы случиться, но падение на миг прервалось, и в следующий миг чьи-то большие крепкие руки подхватили мальчика, даже не дав ему коснуться пола. Перед глазами у Мити потемнело и он лишился чувств.
* * *
Когда сознание вернулось к помертвевшему Мите, он открыл глаза и едва не закричал. Прямо на него глядело строгое бородатое лицо в терновом венце. Но почти тут же он понял, что над ним склонилось из-под самого потолка огромное, почерневшее от времени распятие.
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный... – Прошептал Митя одеревеневшими губами так, как учила Матвеевна. – Помилуй нас...
Его душа исполнилась благоговейного восторга. Верёвка, которой он обвязался, ничем ему не помогла, но он остался совершенно невредим. Он осторожно пошевелил руками и ногами, чтобы убедиться в этом, потом ощупал голову. Цела.
Митя смутно помнил, как чьи-то сильные руки подхватили его. Снова боязливо поглядев вверх, на суровое лицо Иисуса, чем-то похожее на лицо отца, он неловко встал на колени и перекрестился, бормоча всё те же несколько слов "Трисвятой" молитвы, все остальные будто улетучились из памяти.
Потом он уронил руки и медленно огляделся, не поднимаясь с грязного пола. Деревянные хоры были разломаны, такой же деревянный престол истлел до ветхости. По углам причудливым кружевом висела паутина.
Наконец Митя встал и пошёл кругом, вдыхая пыльный унылый запах запустения. Он видел на полу следы и не мог понять, чьи они – зверя или человека. Кто-то был тут до него? Как попал сюда этот неведомый кто-то?
И вдруг ужасная мысль пронзила Митю, будто молния. Да, он сумел попасть внутрь часовни, но как ему теперь выбраться отсюда?
Вечером дома его хватятся и начнут поиски, но ведь никто не знал, куда он отправился! Никому и в голову не придёт искать его именно здесь!
Митя подбежал к облупившейся двери, лихорадочно ощупывая её и тщетно пытаясь найти хоть какую-то щель. Но это бы ему всё равно ничем не помогло, у него ведь не было ни лома, ни топора, да и слабых детских сил не хватило бы, чтобы взломать такую прочную дверь.
Наконец он вернулся к окну, с которого сиротливо свисала его верёвка, и запрокинул голову. Потом снова в отчаянии огляделся. Кругом него лежали одни лишь руины. Обломков престола и разрушенных хоров, даже если бы он сумел подтащить их к окну и вскарабкаться на них, не хватило бы, чтобы достать до верёвки.
Этой старой часовне суждено было стать его могилой, понял Митя с оборвавшимся сердцем. Настоящим склепом. Его тело найдут здесь спустя много времени, может быть, спустя годы!
– Господи, помилуй... – Снова пробормотал он непослушными губами. Смерть, величие и неотвратимость которой он впервые осознал, когда умерла мать, ледяной глыбой воздвиглась теперь прямо перед ним, дыша в лицо холодом и мраком. – Господи...
Слёзы потекли по его чумазому лицу, не бурные, вызванные отчаянием, а тихие и безнадёжные.
Словно чья-то рука вдруг коснулась его волос, пытаясь утешить. Он вздрогнул и вскинул мокрые распухшие глаза.
Никого.
Но внезапно он с невольным облегчением подумал, что его коснулась рука покойной матери и что после смерти он непременно встретится с нею. Где-то там, очень далеко и высоко.
Митя снова посмотрел на Иисуса и изумлённо сморгнул. Спокойный, скорбный лик Спасителя вдруг заслонило другое лицо, тоже бородатое и печальное, но оно принадлежало живому смертному человеку!
Потрясённый до глубины души, Митя едва смог вымолвить, глядя снизу вверх в его тревожные тёмные глаза, кажущиеся провалами на этом измождённом лице:
– Вы кто?
Человек кашлянул, в явном затруднении провёл ладонью по своим волосам и наконец произнёс негромко:
– Сергей Иванович Качалин. Пожалуйста, не бойся меня. Я... я учитель. Был учителем. А тебя как зовут? Митя? Подожди минутку, Митя, я сейчас вернусь.
* * *
Через несколько минут Митя грыз принесённые учителем сухари и запивал их водой из его баклажки. Но вдруг опустил руки:
– Сергей Иванович... это же вы меня спасли?
Тот устало кивнул и погладил Митю по голове:
– Ты ешь, ешь.
Но Митя уже отложил сухарь.
– А... для чего вы тут? – Голос его упал до шёпота. – Вы же не как я... мне ведь просто посмотреть захотелось. Что вы тут делаете?
Он осёкся – такая мука отразилась вдруг на худом лице его спасителя.
– Меня оболгали, – негромко сказал он. – Обвинили в том, чего я не совершал. Обвинили... – Он будто заколебался на миг, но потом всё же коротко и страшно закончил: – в убийстве.
Митя понимал, что у него сами собой округлились глаза и рот, но ничего не мог с этим поделать. Сидевший перед ним печальный человек никак не мог быть убийцей!
– Как же так? – С запинкою пробормотал он. – Здесь? У нас в городе?
Сергей Иванович отрицательно качнул головой:
– Нет. В... – Он назвал городок, недалеко отстоящий от города N. – Но здесь я вырос, я знал эту часовню ещё мальчишкой, как и ты. Я смалодушничал и сбежал, зная, что никак не смогу доказать свою невиновность перед сильными мира сего, – он криво усмехнулся, словно бы высокопарности произнесённой фразы. – Это было ошибкой. Минутным порывом зверя, которого преследуют гончие. Теперь моё имя покрыто позором, полиция повсюду ищет меня, а я сижу здесь... как крыса в норе, – губы его задрожали.
Странные, противоречивые чувства обуревали Митю. Впервые в жизни он так остро чувствовал душевное состояние другого, взрослого, страдающего человека и понимал, что стоит сейчас говорить, а что – нет. Он совершенно точно знал: нельзя упоминать, что он сын судьи Пахомова.
– Я верю, что вы не убивали! – Горячо воскликнул он, положив ладонь на локоть учителя. – Я знаю! – Поправился он. – Послушайте, вы можете рассказать мне... как это случилось?
Сергей Иванович похлопал его по руке:
– Спасибо тебе, но нет. Ты ещё ребёнок, тебе негоже знать такие вещи. Иди, Митя, я выведу тебя отсюда тем путём, каким вошёл сам. Под стеной есть подземный ход. Иди и забудь обо мне. Я не стану просить тебя меня не выдавать, – взор его вдруг затуманился, став каким-то вовсе нездешним, – но я... – Он запнулся и махнул рукою: – Неважно.
Пронзённый страшной догадкою, Митя вдруг вскочил и бросился ему на шею со словами:
– Только не убивайте себя! Вы же в часовне, в святом месте! – он с тревогой вглядывался в ошеломлённое лицо человека, которого будто бы знал всю свою жизнь. – Прошу вас, не надо! Я приду... я принесу вам ещё поесть и воды... я постучу... – Бессвязно бормотал он, пока Сергей Иванович гладил его по плечам и спине, успокаивая.
– Полноте, Митя, – ласково проговорил он наконец, отстраняя его. – Ты хороший, добрый мальчик, но предоставь меня моей судьбе.
Митя, отвернувшись, утёр глаза и выпалил:
– Побожитесь, что будете здесь, когда я снова приду!
Сергей Иванович даже засмеялся:
– Когда же это?
Митя подумал и ответил:
– Завтра ввечеру.
– Договорились. Я подожду, – серьёзно пообещал Сергей Иванович, протягивая ему руку, и Митя, пожимая его большую ладонь, всё тем же неизъяснимым чутьём уловил, что этот взрослый человек рад той отсрочке, какую предоставил ему он, ребёнок.
* * *
Люк, ведущий в подземелье часовни, оказался за старым престолом. Сергей Иванович помог Мите спуститься вниз и даже зажёг свечной огарок, бросавший отблески на круглые каменные своды, подпёртые, как и наверху, массивными колоннами.
В другое время пылкое Митино воображение разыгралось бы не на шутку, рисуя картины, достойные пребывания здесь графа Монте-Кристо или одноногого пирата Джона Сильвера. Но сейчас, когда его души коснулась подлинная человеческая трагедия, любые игры воображения казались ему мелкими и ненужными.
Он не стал задерживаться и вслед за Сергеем Ивановичем вступил в расположенный по другую сторону от первого подземный коридор, уходивший теперь не вниз, а, наоборот, наверх. Поднявшись по сделанным невесть кем и когда земляным ступеням, Сергей Иванович упёрся руками в плиту у себя над головою. Та не сразу, но подалась и с глухим стуком сдвинулась. В мрачную, затхлую темноту подземелья брызнул солнечный свет и Митя глубоко, всей грудью втянул в себя свежий вечерний воздух. Сергей Иванович, глядя на него, чуть улыбнулся и погасил свечу.
– Здесь кто-то когда-то уже ночевал или даже жил, – проговорил он. – Вот, оставил свечу и подстилку.
– Я могу принести ещё свечей, хотите? – Живо спросил Митя.
– Да, наверное, – с запинкою ответил учитель, коснувшись Митиного плеча на прощание.
Мальчик махнул ему рукой и, продолжая напряжённо раздумывать обо всём произошедшем, направился к старому вязу, чтобы смотать верёвку. Спустя десяток минут он уже бежал через заброшенное кладбище прямиком к городу, окутанному туманной предвечерней мглой. После затхлого воздуха древней часовни Митя дышал и никак не мог надышаться, но грудь ему теснили смятение и тревога.
Он не допускал и мысли, что Сергей Иванович обманывает его. Нет, он верил, что учитель был облыжно обвинён в самом страшном преступлении, какое только можно вообразить. Но вот поверит ли в это отец? И если не поверит, то что предпримет? Самые жуткие картины возникали в его воображении: отец навсегда запирает его в доме и посылает полицейских к старой часовне, а Сергей Иванович, заметив их, бросается вниз из окна и разбивается насмерть.
– Нет, нет, – с силою шептал про себя Митя, зайдя уже в приличные кварталы и пробираясь между фланирующими по улице прохожими. Он даже не замечал, что многие брезгливо от него отстраняются, принимая за босяка – его одежда была в пыли, волосы всклокочены, лицо в грязных потёках.
Отодвинув помеченную доску забора, Митя нырнул в образовавшуюся щель и в несколько прыжков достиг чёрного хода. Здесь уже тревожно топталась Матвеевна, высматривавшая своего озорного воспитанника, опаздывавшего к ужину.
– Ну что за неслух, – всплеснула она руками, увидев его таким чумазым и грязным. – Переоденьтесь сей же час, батенька ваш вот-вот в столовую соизволят спуститься.
При упоминании об отце сердце у Мити снова тревожно ёкнуло. Поднявшись в свою комнату, он быстро умылся и переоделся в чистое, а потом стремительно сбежал вниз. Отец лишь на короткое мгновение поднял на него глаза и рассеянно кивнул, разворачивая свежую газету.
Ужин казался Мите бесконечным. Но вот отец, аккуратно сложив газетные листы и обтерев губы салфеткою, поднялся из-за стола. Мальчик тоже поспешно вскочил.
– Что ты? – Неожиданно мягко спросил отец. Лицо его против обыкновения не казалось холодным и отстранённым. – Сиди, сейчас подадут чай. Мне недосуг.
– Я... я... – Запинаясь, пробормотал Митя. – Мне необходимо поговорить с вами.
Брови отца едва заметно изогнулись, но это был единственный выказанный им признак удивления.
– Что ж, если ты не хочешь чаю, идём сейчас со мной, – только и произнёс он.
Митя послушно проследовал в кабинет, глядя в широкую отцовскую спину, обтянутую коричневым домашним сюртуком. Он вспомнил громовые раскаты отцовского голоса, когда тот кричал на досаждавших ему просителей. Возможно, сейчас гнев отца обратится на него. Он невольно вздрогнул.
– Проходи, – сдержанно вымолвил отец, открывая массивную дубовую дверь кабинета и пропуская сына вперёд. – Слушаю тебя.
Он уселся за стол, глядя на Митю так внимательно, что у того отнялся язык. Но с портрета на стене на него со спокойной, лучистой улыбкою смотрела мать, и он как-то сразу успокоился. Тут были и книги – его единственные настоящие и верные друзья.
Митя глубоко вобрал в себя воздух и выпалил единым духом:
– Могу я спросить, читали ли вы про Эдмона Дантеса?
Вот тут отец действительно удивился. Его тёмные широкие брови взлетели вверх по-настоящему, и в карих глазах загорелись живые, весёлые огоньки. Но он кивнул со всею серьёзностью:
– Ты говоришь про сочинение господина Дюма? Да, разумеется. К чему ты спрашиваешь? Неужто ты его прочёл? Я, пожалуй, увеличу жалованье мисс Смолл, – он явно подавлял улыбку.
Но Митя не дал сбить себя с толку и быстро, страстно продолжал, глядя ему в лицо:
– Эдмона Дантеса несправедливо обвинили в преступлении, которого он не совершал, и навечно засадили в тюрьму. Скажите, если бы вы узнали, что в нашем городе или неподалёку совершилось такое же зло, что бы вы сделали?
Он затаил дыхание.
Лёгкая полуулыбка сбежала с губ отца, и тот с расстановкой проговорил:
– Если бы такое действительно произошло, я бы употребил всё своё влияние для того, чтобы защитить невиновного.
И тогда Митя, будто прыгнув с разбегу в ледяную воду, снова заговорил. Он подробно рассказал, как из любопытства забрался в старую часовню и чуть не погиб, сорвавшись с окна. Как его подхватил на руки у самого пола незнакомый человек, не дав ему разбиться. Как он впал в отчаяние, решив, что умрёт от голода и жажды, не сумев выбраться наружу, но тот же человек открылся ему и вывел через подземный ход.
– Его зовут Сергей Иванович Качалин, он учитель, и он прячется там, потому что его несправедливо обвинили в убийстве. Он не знает, что ему делать, кроме как свести счёты с жизнью, – горячо закончил Митя, по-прежнему неотрывно глядя в посуровевшее отцовское лицо. – Вы самый справедливый судья, так все говорят, и я это знаю. Пожалуйста, помогите ему.
Он едва дышал, договаривая эти слова, и сам слышал отчаяние в собственном голосе. Не совершил ли он роковую, чудовищную ошибку? Вот сейчас отец кликнет Евсеича и велит вызвать исправника, и запрёт Митю в кладовой, и...
Но отец задумчиво сказал, беря со стола принесённую газету:
– Коль ты так глубоко погружён в это дело, я прочту тебе, что о нём пишут. Это совсем недетское чтение, но раз уж ты одолел господина Дюма... Похоже, ты вырос, а я не заметил. Присядь.
Повинуясь, совершенно ошеломлённый его словами Митя присел на краешек стула, пока отец читал:
– "Продолжается полицейское расследование по делу об убийстве господина Акинфеева, приказчика купца первой гильдии Смирнова, и исчезновении подозреваемого в этом преступлении, домашнего учителя К. Напомним обстоятельства дела. Ночью в прошедший вторник старший сын господина Смирнова, Лука Ильич, услыхал в доме подозрительный шум. Не сказав никому ни слова, он спустился в отцовский кабинет, где обнаружил бездыханное тело приказчика Акинфеева, задушенного ременной удавкой. Сейф отца был распахнут, возле него возился человек, в котором Лука Ильич опознал господина К., учителя своей младшей сестры. Лука Ильич пытался схватить убийцу, ставшего неудачливым грабителем, но тот вырвался от него, выпрыгнул в окно и скрылся. Полиция производит розыск".
Отец снова свернул газету и глубоко задумался, опершись на стол. Митя сидел ни жив ни мёртв.
Лоб отца прорезали морщины, когда он наконец заговорил:
– Я обязан этому человеку твоим спасением, но мой долг – поступить с ним, как велит закон, понимаешь?
– Я верю ему, он не виноват! – Вскрикнул Митя, вскакивая с места.
Отец вскинул руку, останавливая его порыв:
– Но я обещаю ему – и тебе – самое внимательное и беспристрастное расследование этого дела. Ты должен понять, как ему тяжело, если он, как ты утверждаешь, даже собирается совершить над собой самосуд. Он облегчит собственную ношу, когда сдастся закону и предоставит полиции возможность расследовать это преступление.
Митя сморгнул выступившие на глазах слёзы. Рассудком он сознавал справедливость слов отца, но...
– Он убьёт себя, если туда придут полицейские, – прошептал он.
– Туда вместе с тобой приду я, – спокойно произнёс отец.
* * *
На другой день, ближе к вечеру, Митя с отцом вышли на окраину города, миновав заброшенное кладбище. Отец осматривал окрестности с любопытством и грустью. На нём был тёмный чесучовый костюм и шляпа, в руке – трость. Редкие встреченные ими обитатели окраин – фигуры в живописных лохмотьях – кланялись ему, внимательно оглядывая, и отец вежливо приподнимал в ответ шляпу, продолжая идти вперёд целеустремлённой, уверенной походкою.
– Часто ли ты бываешь тут? – Поинтересовался он у Мити.
– Я дохожу до окраины, – честно сознался тот, – но в часовню раньше не заглядывал.
Отец хмуро покосился на него, но ничего не сказал. Митя догадывался, что его вольным путешествиям по городу вот-вот настанет конец, но это уже было неважным. Вовсе неважным.
Они пробрались сквозь кусты боярышника и жимолости к усыпанному листьями каменному крыльцу часовни, и Митя принялся стучать в дверь что было сил. Отец стоял чуть поодаль. Наконец изнутри послышался слабый отклик, и тогда Митя торопливо повёл отца за угол, к месту, куда выходил подземный коридор.
Они ждали, как показалось Мите, целую вечность, пока потрескавшаяся мраморная плита, прикрывавшая выход, не сдвинулась с места. Показалась бледная рука с растопыренными пальцами, и Сергей Иванович выглянул наружу из глубины тёмного лаза. Но тут же застыл, будто окаменев, поражённо уставившись на незнакомого человека. Потом перевёл полный укора взгляд на Митю.
– Это мой отец, – выдохнул тот. – Он может помочь вам. Простите. Простите меня, пожалуйста. Я не мог не сказать ему.
Сердце у него бешено стучало.
Отец шагнул вперёд и коротко представился:
– Андрей Филиппович Пахомов. Судья.
Сергей Иванович затравленно оглянулся, будто собираясь нырнуть обратно в темноту – инстинктивное движение загнанного зверя, – но потом, видимо поняв, как это глупо, с усталой усмешкой покачал головой и вылез наружу. Митя впервые хорошо разглядел его при свете дня. Он был намного младше отца, измождённый, худой, с рыжеватыми волосами и бородой, в грязном измятом костюме.
– Господин Пахомов? – Отрывисто проговорил он, исподлобья глянув на Митиного отца. – Наслышан о вас. Вы действительно хотите мне помочь?
– Если вы невиновны, – коротко отозвался отец, и Митя перевёл дух, увидев, что ни тот, ни другой не собираются броситься друг на друга, как он опасался. – Но сначала, вне зависимости от этого, я хочу поблагодарить вас за спасение моего сына.
И он протянул учителю руку, которую тот, поколебавшись, неловко и быстро пожал.
– Как я мог позволить ребёнку погибнуть или покалечиться? – Пробормотал он. – Но что вы предлагаете, сударь?
Отец немного помедлил, прежде чем ответить:
– Изложите мне свою версию происшедшего. Официальную я уже прочёл в газете. Митя знает, – опередил он Сергея Ивановича, заметив, как тот посмотрел на мальчика.
– Позвольте, я присяду, – проговорил учитель, как будто с трудом подыскивая слова. – Голова кружится.
Митя с раскаянием вспомнил, как ел его сухари и пил воду, и порывисто протянул ему холщовый мешок с припасами, взятыми из кухни:
– Вот возьмите, тут пирожки с капустой, яблоки из сада, свежая вода, я спросил разрешения, – он взглянул на отца.
– Поешьте, – предложил и тот, – не стесняйтесь нашего присутствия. У вас упадок сил.
Сергей Иванович виновато улыбнулся и присел на мраморный постамент, с которого была сброшена наземь расколовшаяся скульптура ангела. Он с жадностью ел, отворотившись, а отец в это время внимательно осматривал всё вокруг, даже наклонился и приподнял мраморную плиту над входом, изучая лаз.
– Никогда не предполагал, что здесь есть подземелье, – заключил он, опуская плиту на место и устраиваясь прямо на ней. – Итак, если вы готовы, я слушаю.
Митя, стараясь держаться в стороне, присел прямо на землю, скрестив ноги.
Сергей Иванович глубоко вздохнул.
– Как вы знаете, я служу учителем у младшей дочери господина Смирнова, Евдокии. Служил, – поправился он. – Семейные спальни и комнаты для гостей находятся на втором этаже, мне же отвели комнату на первом, напротив кабинета хозяина, Ильи Петровича. В ночь на вторник я не ложился спать очень долго, бродил по окрестностям.
Андрей Филиппович вопросительно изогнул бровь, и Сергей Иванович заторопился объяснить:
– Видите ли, это, возможно, звучит глупо, но я пытаюсь писать рассказы и отсылать их в журналы. Их пока что ещё нигде не приняли, но из редакции "Нивы" мне ответили, что у меня есть потенциал... впрочем, неважно, – оборвал он себя, – просто, прогуливаясь, я обдумываю сюжеты. Платон, видите ли, тоже предпочитал на ходу преподавать ученикам.
– Надеюсь, вы не используете метод Платона, обучая свою ученицу, – хмыкнул Андрей Филиппович, но тут же посерьёзнел: – Дальше.
– Я вернулся в свою комнату и только собирался раздеться и лечь в постель, как вдруг услышал какой-то неясный шум и приглушённые голоса из кабинета Ильи Петровича. Потом раздался звук падения чего-то тяжёлого. Я... по правде говоря, я испугался. Мне почудилось нечто недоброе. Я тихо вышел из своей комнаты и заглянул в кабинет, меня словно что-то подталкивало... Господи, не стоило этого делать! – с болью вырвалось у него, и он на миг закрыл ладонями исказившееся лицо.
– Продолжайте, – спокойно распорядился Андрей Филиппович.
– В кабинете горел свет, и я увидел старшего сына Смирновых, Луку Ильича, тот стоял возле открытой дверцы сейфа, но смотрел вниз, на ковёр у своих ног. От двери я не мог разглядеть, что там лежало. Он вскинул голову. Был очень бледен, потом лицо его вспыхнуло и он поманил меня к себе свободной рукой, в другой он что-то держал. Я не понял, что именно, я, к сожалению, немного близорук, – Сергей Иванович пожал плечами, словно бы вновь извиняясь. – Я подошёл и увидел, что на ковре лежит приказчик Акинфеев, которого я хорошо знал, как и всех других работников господина Смирнова. У него была странно вывернута шея, лицо совершенно синюшное. Он был мёртв, – голос его сорвался, он закусил губу.
– Дальше, – сухо поторопил Андрей Филиппович.
Сергей Иванович машинально кивнул:
– Тут я увидел, что именно держит в руке Лука Ильич – тонкий, скрученный вдвое ремешок. Я как будто к месту прирос, ничего не понимая, а он уже бросился на меня. Я подумал, что он потерял рассудок... я пытался защититься, отталкивал его. Тогда он схватил со стола мраморную статуэтку Ниобеи и замахнулся на меня. Господи, какое страшное было у него лицо... Я изловчился и сильно толкнул его в грудь, он пошатнулся и отлетел к стене. Тогда я выпрыгнул из окна и бросился бежать по саду. Я словно бы сам обезумел, – он снова глубоко вздохнул, прикрыв глаза. – Силы оставили меня, сознание помутилось. Я пришёл в себя в беседке, в дальнем углу сада. Какие-то люди с фонарями шли от дома и я услыхал, что они говорили – говорили обо мне! Будто бы это я убил Акинфеева. Это были полицейские и сторож. Боже мой! – он запустил пальцы в волосы, раскачиваясь из стороны в сторону, потом отнял руки и продолжал прерывающимся голосом: – Я не знаю, зачем Лука Ильич это сделал, но знаю, зачем он оговорил меня. Вероятнее всего, он сперва собирался меня убить как свидетеля и переложить вину на мёртвого, представив это так, будто сам вошёл и застал меня стоявшим над жертвой, а я напал и на него. Возможно. Не знаю. Но мне удалось убежать, и сейчас моё слово было бы против его слова. Я точно знал, кому поверит следствие. Никак не одинокому безродному учителю.
– Вы ошиблись, – ровным голосом проговорил Андрей Филиппович, и Митя с трепетом посмотрел на него. – Но продолжайте.
– Да, я поступил очень глупо, но мне повезло, когда удалось выбраться сперва из этого проклятого сада, потом – из города. Под покровом темноты я добрался сюда. Как я уже, кажется, сказал вашему сыну, – он взглянул на Митю, и тот с облегчением заметил, что в глазах учителя нет к нему неприязни, – я вырос в этих местах. Тайна подвалов под часовней была известна мне с детства. Я подумал, что здесь-то меня не будут искать, и спустя какое-то время собирался выбраться и попытаться исчезнуть. У меня оказался некоторый запас воды и еды, я брал его с собою, обследуя окрестности в тот злосчастный вечер, – заключил он упавшим голосом и опустил голову.
Митя не знал, верит ли этому рассказу отец, и с трепетом посмотрел на него, на его задумчивое лицо. Тот молчал, хмуря брови, и наконец заговорил:
– Вот что мы сделаем – постараемся исправить ошибку, которую вы совершили. Мой сын, – он посмотрел на вспыхнувшего Митю, – не зря обратился ко мне. Полицмейстер Поликарпов в К. хорошо мне знаком и мне известно, что в тамошнее отделение не так давно прибыл очень толковый следователь из столицы, владеющий всеми современными методами расследования. Полицмейстер, Иван Дормидонтович, хвастался мне им. Поэтому вам всё-таки придётся отдаться в руки правосудия, – его голос стал строже. – Не спорьте. Вы не ребёнок и не малодушный человек. Мы все вместе сейчас поедем в К. Вы сдадитесь полиции, чтобы доказать свои благонамерения, а я, со своей стороны, обещаю вам приличные условия содержания под стражей и самое беспристрастное расследование этого дела. Я верю, что вы примете решение достойно.
Измученное лицо Сергея Ивановича залилось краской при этих словах, и Митя с замиранием сердца понял, что они возымели действие.
– Хорошо, – наконец проговорил учитель. – Я согласен. Я приму ту участь, которая уготована мне провидением. Но вы... – он запнулся, словно не решаясь закончить. – Вы верите мне?
– Я руководствуюсь не верой, а точным знанием законов и обстоятельств, – сухо отозвался Андрей Филиппович, поднимаясь. – Но да, я верю вам, потому что вам верит мой сын. Детское сердце редко обманывается, – он коротко улыбнулся, глядя на вытянувшегося в струнку Митю. – Идёмте же.
* * *
Потянулись томительные дни напряжённого ожидания развязки. После того, как судья Пахомов отвёз подозреваемого в участок, наступило затишье. Митя, получив от отца властный запрет на самовольные отлучки из дому, проводил время в прилежных занятиях с расцветшей мисс Смолл, чьи педагогические способности вдруг стали востребованы, и в одиноком чтении в саду под старой яблоней. Наконец спустя неделю отец позвал его к себе в кабинет.
Митя вошёл на негнущихся ногах. Когда он насмеливался несколько раз до того спрашивать отца, как продвигается дело Сергея Ивановича, тот всегда коротко отвечал: "Идёт расследование". Но сейчас Митя чувствовал, что всё закончилось.
Он не ошибся. Отец велел ему сесть и проговорил с лёгкой улыбкой:
– Итак, Дмитрий, твой протеже практически очищен от подозрений.
Он засмеялся, когда Митя кинулся ему на шею с ликующим "Ура!", и не отстранился. Но потом снова указал сыну на стул и заговорил размеренно:
– Поскольку ты так или иначе уже многое знаешь об этом деле и принимаешь участие в судьбе господина Качалина, я расскажу тебе некоторые подробности, хотя следствие ещё не закончено. Версией Луки Ильича Смирнова была следующая: учитель убил Акинфеева, задушил удавкою, после того, как тот открыл сейф с намерением забрать оттуда очень крупную сумму денег, недавнюю выручку. Они, очевидно, были в сговоре. Почти тут же в кабинет вбежал сам Лука Ильич, застал учителя над трупом, попытался его задержать, но тот убежал. Версия господина Качалина была ровно противоположной, её ты слышал, я повторяться не буду, – отец сложил руки на дубовой столешнице перед собою. – Таким образом, слова одного подозреваемого противоречили словам другого, иных свидетелей не оказалось. Но, – он сделал паузу, – как я уже говорил, на счастье господина Качалина, в К. прибыл молодой амбициозный следователь из столицы со специальным оборудованием, практикующий современные английские методы расследования, в частности – дактилоскопию.
– А что это? – Не вытерпел Митя. Он едва удерживался, чтобы не подскакивать на стуле от восторга и любопытства.
Отец вновь улыбнулся.
– Если вкратце, англичане открыли, что узор на кончиках пальцев каждого человека индивидуален и неповторим. Эти линии обычно плохо видны, но, если намазать палец специальными чернилами и приложить к бумаге, их можно различить и сравнить... Митя! – Укоризненно произнёс он, не в силах удержаться от невольного смешка, когда Митя уставился на свои растопыренные пальцы. – Я сказал – специальными чернилами! Боже, я, кажется, выпустил джинна из бутылки.
– Дальше, папа, рассказывай дальше, – взмолился Митя, который дал себе зарок непременно испытать английский метод, пусть и без специальных чернил, но сейчас не это было главным.
– Что ж, для следователя – его фамилия Рязанов – это дело оказалось очень простым. Он снял отпечатки пальцев обоих подозреваемых и сравнил их с отпечатками пальцев на ременной удавке, на мраморной статуэтке и на поверхности сейфа.
– А как, как он это сделал? – Снова не выдержал Митя.
– У него есть специальные кисти и порошок, – ответил отец. – Кисть с порошком проявляет отпечатки.
– Ты... вы видели это? – С жаром выпалил Митя.
– Да, разумеется, – отцовские глаза тоже блестели энтузиазмом. – Наука расследования шагнула очень далеко вперёд. Итак, Рязанов выяснил, что на ремне, на дверце сейфа и на статуэтке только отпечатки пальцев Луки Ильича, а отпечатков пальцев Качалина нету вовсе. После этого Луке Ильичу оставалось только сознаться. Оказывается, он вступил с Акинфеевым в преступный сговор, намереваясь похитить деньги отца, вырученные за проданную им недавно большую партию товаров. Шифр был известен только Акинфееву. Приказчик открыл сейф, и Лука Ильич задушил его. Труп он собирался спрятать и утопить в пруду, представив дело так, что приказчик скрылся с деньгами. Но тут, к его и своему несчастью, появился учитель, которому затем удалось сбежать. Луке Ильичу пришлось отказаться от своего замысла и вызвать полицию, чтобы оговорить учителя до того, как тот обратится к властям. Судьба! И, пожалуйста, более не называй меня на "вы", – закончил он с прежней сдержанной улыбкою.
– А где сейчас Сергей Иванович? – Живо спросил Митя.
Отец собирался ответить, но в дверь кабинета постучали и голос Матвеевны растерянно произнёс:
– Андрей Филиппович, к вам какой-то господин, говорит, что вы велели ему прийти. Будто бы он Митенькин учитель новый. Впустить?
И тут, вмиг поняв всё, Митя всё-таки заскакал по кабинету, словно жеребёнок, под дружный смех отца и вошедшего Сергея Ивановича, который с жаром обнял будущего своего воспитанника.
– Мисс Смолл будет продолжать учить тебя английскому и немецкому языкам, – объяснил отец, тоже поднявшись из-за стола, – а господин Качалин будет готовить тебя к поступлению в гимназию. Но вам, Сергей Иванович, – прибавил он, обращаясь к учителю, – придётся в первую очередь внушить ему, что современные методы полицейского расследования, коими он сейчас страстно увлечётся, требуют прежде всего знания самых разных наук.
Бомж и русалка
"И милость к падшим призывал..."
А.С. ПушкинГородок – маленький, старинный, южный – лениво раскинулся вдоль побережья самого синего в мире Чёрного моря. Именно здесь Гаер твёрдо решил закончить остобрыдлый ему жизненный путь.
Этот путь должен был оборваться ещё лет двадцать назад, в чеченских угрюмых горах, но тогда Гаеру повезло. Или не повезло – это уж как посмотреть.
Гаеру не было ещё и сорока, но выглядел он на все шестьдесят, чему очень способствовала сивуха, выжигавшая ему кишки и остатки мозгов. Кстати, "Гаер" – это была его собственная фамилия, а не кличка, о чём не знал никто, кроме ментов, которым он то и дело послушно предъявлял замызганные "документики" в полиэтиленовом пакете – паспорт, справки об освобождении и справки из психушки.
Гаер успел побывать везде, даже на войне, где его контузило до комы в первый же месяц после дагестанской учебки.
Тогда ему было девятнадцать. В коме он пролежал две недели, а потом его целый год мурыжили по разным военным госпиталям. Это был последний счастливый год его жизни, когда о нём кто-то заботился, лечил его и кормил.
Когда он, сам себя не узнававший в зеркале, худой, обритый под "ноль", со шрамом на затылке, вернулся из последнего по счёту госпиталя домой, в большой сибирский город, оказалось, что там его никто особо не ждёт.
Родительскую квартиру после смерти мамы – ещё до армии – Гаер делил со старшей сестрой, которая за время его службы и госпитальных скитаний успела выскочить замуж и родить пацанов-двойняшек. Сестра уговорила Гаера, как ветерана-льготника, подать документы на расширение жилплощади. Он беспрекословно отнёс бумаги в райисполком, но расширения "двушки" до "трёшки" не дождался, потому что сел. Дружбаны "с района" по пьяни уболтали его просто постоять на стрёме, пока сами взламывали продуктовый ларёк. По пьяни Гаера можно было уболтать вообще на что угодно – стакан водяры превращал его контуженные мозги в холодец. Когда незадачливых бандюганов повязали менты, ушлый адвокат, нанятый родителями дружбанов, так же легко уболтал Гаера взять организацию грабежа на себя – ты, мол, ветеран войны, тебе дадут условно. Гаер уже не был пьян, но всё равно согласился – друзей ведь всегда надо выручать.
Друзья сели на полтора года. Гаер – на пять лет.
Когда же он попал под амнистию и вернулся домой, выяснилось, что сестра приватизировала на себя полученную за его счёт "трёшку", подмазав кого-то в райисполкоме. И родила ещё девчонку, которой не сравнялось и трёх месяцев. В хате стоял шум и гам, Гаер растерянно помялся у порога, да и побрёл обратно к вокзалу. Собственные дети были для его сестры важнее непутёвого братца и Гаер счёл это совершенно справедливым и правильным. Это же дети! Пускай живут, а он перетопчется.
Так всё и покатилось. Вокзал, общага, зона, психушка, снова вокзал, теплотрасса, зона, психушка, спецприёмник...
Гаер сам иногда удивлялся своей живучести. Его не сожгла сивуха, не задушил туберкулёз, его не поставили на перо урки на зоне и не забили ногами гопники в подворотне. Большая часть его нынешнего существования протекала в каком-то туманном мареве, голова кружилась и постоянно ныла, как гнилой зуб, но всё это давно стало ему привычным. Он даже сумел добраться до маленького южного городка, раскинувшегося между горами и морем, городка, в котором он решился наконец умереть, хоть и знал, что это грешно. Грешно, но легко. Всё, что ему надо было для этого сделать – просто войти в тёплое ласковое море, чтобы оно приняло его, как материнские руки.
Гаер мало что помнил теперь. Он забыл имена сестры и матери, название города, в котором вырос, и даже таблицу умножения. Но иногда эти забытые имена, названия или строки из песен вдруг поднимались из глубины его искорёженной памяти сами собой, словно вынесенные прибоем.
Именно у моря, сидя на обломке бревна и зачарованно глядя, как волны одна за другой набегают на гальку, Гаер вспомнил, как в школе биологичка объясняла – мол, состав морской воды ближе всего к составу человеческой крови. И вообще всё живое вышло из моря.
Ну а он вот собирался в него войти... и остаться в нём.
Люди в городке оказались добры к нему. Он никак не мог поверить в это, потому что после стольких лет скитаний по стране всегда привык ждать от людей только дурного – так затравленный бродячий пёс шарахается от ласково протянутой руки. Но здесь, в первый же день, когда он сидел возле городского фонтана и побирался, ему не только щедро набросали в его потёртую кепку монет и бумажек, но и натащили целый пакет еды – куски лаваша, кисти винограда, чёрного, матово поблёскивающего, и круглую оранжевую хурму.
Виноград назывался "Изабелла" и рос тут повсюду, как и хурма. А фонтан, возле которого он столь удачно обосновался, назывался "Дельфин и русалка" – дельфин выгибал свою каменную спину над такой же каменной зеленоватой русалкой, тянувшей к нему тонкие руки и улыбавшейся застенчивой улыбкой.
Лукавое личико этой скульптуры – вплоть до ямочек на щеках – показалось Гаеру странно знакомым, и это сходство невесть с кем долго мучило его. Потом он всё-таки вспомнил – русалка в фонтане была как две капли воды похожа на девчушку Тасю, с которой он гулял до армии. До Чечни и контузии. Тася обещала его ждать, но, конечно, не дождалась. Кто бы её винил? Только не он.
Во всём, что с ним случилось, виноват был только он сам. Гаер покорно нёс груз этой вины, не открещиваясь от неё, лишь вновь и вновь заливая её палёной сивухой. Но пора было положить этому конец. Давно пора. Вот только бы ещё несколько дней понежиться под горячим южным солнышком.йй
– Под солнцем южным, как под грудью у мадам... – Скороговоркой пробормотал Гаер, опуская руки в фонтан. В голове у него будто завертелась древняя кассета "Сони". – Немного жарко, но до одури приятно... и все фланируют под им туда-сюда... а я фланирую под им туда-обратно...
Он даже счастливо рассмеялся, довольный тем, что вспомнил эту дворовую залихватскую песню, но тут же покаянно притих. Молодая загорелая курортница в ярком сарафане, тащившая за собой девочку лет пяти в панамке и с совочком, возмущённо на него глянула и обогнула по широкой дуге.
Ещё бы, такое вонючее чучело восседает в самом центре города. Да ещё и руки в фонтан суёт, и чего-то там подвывает, тварь!
Нет, пора было завязывать с такой поганой жизнью. Хватит уже детей и мамашек пугать.
В этот вечер Гаер даже не принял своей обычной дозы, хотя на чекушку-то собранных им монет вполне хватало. Жил он как чмо, но уйти хотел человеком.
Южная ночь наступила быстро, как из пушки – р-раз, и тьма. Зажглись уличные витые фонари и разноцветные гирлянды, обмотанные вокруг огромных платанов. Из кафе "У Ашота" понеслись тягучие армянские мелодии. Гаер улыбнулся, заслышав их. С Ашотом он успел познакомиться – как раз тот и вынес ему лаваш и даже предложил ночевать у него в подсобке, но Гаер на всякий случай торопливо отказался.
Он давно отвык доверять кому бы то ни было, хотя Ашот казался мужиком незлым.
Гаер присел на парапет фонтана и вновь загляделся на каменное личико русалки, так похожей на Тасю. Это личико с острым подбородком и тонким профилем вдруг показалось ему грустным, несмотря на весёлую улыбку. Гаер растерянно заморгал.
– Ты это... не грусти, – шёпотом сказал он.
И тут погас свет.
Погасли фонари и гирлянды. Яркие вывески и витрины магазинов тоже погасли. Завсегдатаи Ашота возмущённо загудели, когда музыка оборвалась, но вскоре на крыльце кафе заплясали огоньки припасённых Ашотом свечей, а те же гуляки хором запели свои заунывные мелодии уже безо всякого там караоке. Выходило даже красивее, чем раньше.
"Круто", – отрешённо подумал Гаер и встал с парапета.
В последний раз он поднял глаза на каменную русалку.
И сам окаменел.
Русалки на месте не было. Точнее, она была – но уже не каменная, а живая – сидела себе на постаменте под дельфином, плеща хвостом по воде. Её пушистые кудри развевал лёгкий ветерок, маленькие острые груди задорно торчали вверх, и улыбка тоже была задорной.
Гаер зачарованно поглядел сперва на её улыбку, потом – ниже, потом, смутившись, – на волны, бегущие от поплёскивавшего хвоста, и ошалело выдохнул:
– Белочка...
Тихий смех русалки прозвучал музыкой.
– Кто, я? – Живо осведомилась она, продолжая болтать в воде хвостом, как девчонка – босыми ногами, и склонила растрёпанную головку к зеленоватому округлому плечу.
– У меня – белочка, – машинально разъяснил Гаер, кое-как собрав остатки мыслей в кучу. – Белая горячка то есть. Допился. А ведь сегодня и не пил совсем.
Русалка снова рассмеялась.
– Ты смешно-ой... – Пропела она задумчиво. – Ты всё время тут сидишь зачем-то... и смо-отришь на меня.
– Я побираюсь, – честно ответил Гаер. – Мне дают деньги и я покупаю бухло. Я без этого не могу. А на тебя я смотрю, потому что...
Он хотел рассказать про Тасю, но запнулся и замолчал. Кому это могло быть интересно? Явно не приглючившейся ему русалке.
Голова у Гаера ужасно болела. Прямо-таки трещала, требуя, чтобы её уже или оторвали нахрен, или выдали обычную дозу сивухи.
– Щас, – пообещал голове Гаер. – Щас-щас. Уже скоро.
– Скоро – что? – С любопытством поинтересовалась русалка.
Гаер опять промолчал.
Так и не дождавшись ответа, русалка жалобно протянула:
– Я хочу в мо-оре... Надоело мне тут!
И она недовольно посмотрела на продолжавшего висеть над нею каменного дельфина, а потом – на Гаера, который вдруг брякнул:
– А мне вот тоже надо... в море. Я как раз собирался. Так что могу... отнести.
И вправду, почему не отнести, если девчонка так скучает? Гаер вполне её понимал. Он не понимал только, как она оказалась в фонтане, но это было совсем неважным. Какая разница, если это всё равно глюк его лопающихся мозгов?
– Ой, правда?! – Восторженно вскрикнула русалка и забила по воде не только хвостом, но и руками. – Ты можешь? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!
– Плыви тогда сюда, что ли... – Кашлянув, сказал Гаер и неловко протянул ей руку.
Его смущала её невинная нагота, а ещё он невыносимо стыдился вони, исходившей от собственного немытого тела и грязной одежды, вони, к которой он сам давным-давно притерпелся. Однако русалку явно не смущало ни то, ни другое, и она с улыбкой ухватилась за его плечи.
Русалка оказалась каменно тяжёлой, совершенно мокрой и пахла водорослями. Чешуя её была гладкой и скользила под его ладонями, словно он нёс крупную рыбу. Влажные пряди её длинных волос липли к его лицу и щекотали ему нос, твёрдая грудь прижималась к его груди. Его одежда насквозь промокла. Но Гаер всё терпел.
Цепко обвивая его шею обеими руками, русалка возбуждённо и радостно тараторила ему в самое ухо:
– Ой, я теперь буду плавать в настоящем море и качаться на волнах, да? А дельфинчик без меня, наверное, скучать будет... хотя нет, ему скучно не бывает, он же ненастоящий!
Угу, значит, дельфинчик ненастоящий, а она – настоящая?!
Голова у Гаера окончательно пошла кругом и он вынужден был присесть на подвернувшуюся очень кстати скамейку, мимолётно поражаясь тому, что рядом с ними всё ещё не было ни души, даже подгулявшие курортники куда-то подевались. И фонари по-прежнему не горели. И вообще, всё происходящее казалось ему сном.
Не только казалось, но и являлось. Где это видано, чтобы каменные русалки в фонтанах оживали?!
Белочка, точно белочка...
"Белочка" недовольно заёрзала у него на коленях.
– Пойдём уже дальше, а? Ты что, сильно устал?
– Нет, – прохрипел Гаер, послушно подымаясь с места.
До городского пляжа оставалось ещё метров триста – вдоль бетонного забора, а потом по аллейке среди кипарисов.
– Я могу тебе спеть, хочешь? – Заботливо предложила русалка, кладя голову ему на плечо. – Чтобы нам было веселее идти!
– Ну спой, – покладисто согласился Гаер, запалённо дыша.
Тася тоже любила петь, внезапно вспомнил он.
Гаер совершенно не удивился, когда русалка в его руках запела что-то очень знакомое. Он не знал, что, но это было прекрасно. Хотя идти стало не то, чтобы веселее, – напротив, сердце у него так и защемило... не веселее, но легче уж точно.
– Песнь моя-а летит с мольбо-ою тихо в час ночно-ой... В рощу лёгкою стопо-ою ты приди-и, друг мой... – Самозабвенно заливалась русалка вполголоса. – При луне-е шумят уныло ли-истья в поздний час, и никто, о друг мой ми-илый, не услышит нас...
"Если б услышали, – подумал Гаер с невольной ухмылкой, – сразу бы в обезьянник увезли".
В лицо ему ударил свежий ветер, пахнущий йодом и солью, так же, как упругое тело в его руках, и послышался отчётливый мерный шум. Гаер знал, что это такое.
Это шумели волны, накатываясь на берег.
Русалка оборвала песню, прислушалась и вся напряглась, вытянув стройную шею.
– Ой! Ой! – Она восторженно забилась, едва не опрокинув Гаера наземь. – Море! Это море!
Еле переведя дыхание, Гаер кивнул и степенно подтвердил:
– Оно. Сейчас придём. Потерпи уже, егоза ты эдакая.
Руки у него затекли, спина прямо-таки разламывалась, в голове будто молот бухал, но на русалку он не сердился. Даже если она ему приглючилась, всё равно перед смертью он был невыразимо рад увидеть такой глюк.
Держать в руках такое чудо.
Он невольно ускорил шаги, потом почти побежал, задыхаясь.
Сразу за поворотом дороги развернулось море – во всю свою необозримую ширь, сверкающее под таким же необъятным звёздным небом.
Гаер снова остановился, боясь выронить русалку – сердце у него так и рвалось из груди.
– Щас. Щас, девочка, погоди, – с трудом выговорил он.
Русалка, как ни странно, сидела смирно, свернувшись клубочком в его руках и теребя тонкими пальцами спутанные седеющие волосы на его затылке.
Гаеру вдруг до ознобного жара стало стыдно перед этим волшебным существом за собственную нечистоту и неуклюжесть.
– Почему... почему ты доверилась мне? – Горячо выпалил он. – Я же такой... – Он запнулся, подбирая слова, не нашёл и горько закончил: – Я никто.
– Нет! Ты очень добрый! – убеждённо возразила русалка и коснулась его заросшей щеки прохладной ладошкой. – Ты сам был голодный, а с бродячей собачкой поделился булкой, которую тебе дали, я же видела! Я знала, что ты мне поможешь!
Гаер почувствовал, как у него защипало в глазах. Всё, теперь он точно мог спокойно уходить.
Эта девочка безмятежно уплывёт вдаль – искать себе подобных, а он тихо опустится на дно и будет лежать там, лежать, слившись с этим вечным морем...
Гаер шагнул в полосу прибоя и пошёл вперёд, рассекая воду. Идти стало гораздо труднее, его пошатывало и покачивало, ноги скользили по каменистому дну. Русалка почему-то всё ещё не торопилась отстраняться, продолжая обвивать руками его шею.
Наконец Гаер остановился. Вода доходила ему до пояса. Тяжело дыша, он разжал онемевшие руки.
– Всё, – выдохнул он. – Давай, девочка. Плыви.
Тихонько засмеявшись, русалка стремглав соскользнула в море.
Как же это было прекрасно – смотреть, как она резвится в мерцающей тёмной воде, отражавшей свет высоких звёзд, грациозно ныряет и плещется!
Гаер даже дышать перестал.
Наконец русалка повернулась, подплыла к нему и снова уцепилась за его плечо, весело болтая хвостом в воде. В её широко распахнутых глазах тоже отражались звёзды.
– Спасибо тебе, – улыбнулась она беззаботно и нежно. Её влажные пальцы опять коснулись его небритой щеки. – Ты такой хороший. Ты устал? Почему ты так смотришь?
– Щас... отдохну... – С трудом выговорил Гаер. Горло у него сжималось.
Русалка перестала улыбаться и наморщила лоб. На её лукавое личико словно тень набежала.
– Мне не нравится, как ты это говоришь, – настороженно произнесла она, испытующе вглядываясь в лицо Гаера. – Когда ты согласился нести меня, ты объяснял, что тоже собираешься к морю.... Зачем?
– Мне нужно...
"...Искупаться", – хотел соврать Гаер, но под её пристальным взглядом сказал чистую правду:
– Утопиться.
Она не испугалась, как он ожидал, а лишь недоумённо вскинула тонкие брови:
– Зачем? Ведь ты всё равно никогда не станешь одним из нас. Ты – человек.
– Я давно уже не человек, – тяжело сказал Гаер. – Я алкаш. Бродяга. Побирушка. Какой я человек? Я сидел в тюрьме и в психушке, у меня никого нет и я никому не нужен, даже себе. Я хуже помойной крысы. Зачем мне жить?
Русалка помолчала, продолжая сосредоточенно его рассматривать.
– Ты несчастен? – Спросила она так же испытующе. – Почему ты не можешь стать счастливым? Это же так легко!
Легко?!
Гаер засмеялся. Собственный смех показался ему похожим на воронье карканье, он не хотел пугать русалку, но продолжал захлёбываться этим страшным смехом – пока не поднёс руку ко рту и не прикусил себе костяшки пальцев до крови. Только тогда он смолк, жадно хватая ноздрями солёный воздух и покачиваясь в воде, как пьяный.
– Меня не убили на войне, – хрипло сказал он, устало глядя в бездонные глаза русалки. – Лучше бы убили, потому что у меня в башке всё разрушилось, понимаешь? И всё вокруг тоже... разрушилось. Я начал жрать водку, потому что так мне легче и только тогда я становлюсь счастливым. А ты – просто мой глюк, девочка. Давай, плыви отсюда и не мешай мне сделать то, что я хочу.
– Какая ерунда! – Нетерпеливо перебила его русалка и вскинула руку, бесцеремонно дёрнув Гаера за волосы. – Наклони сюда свою... разрушенную голову. Всё же можно так быстро поправить. Что ты как маленький, вот прямо сразу рассказать не мог...
Гаер окончательно перестал что-либо понимать. Он послушно нагнулся, подставив русалке свою разламывавшуюся от боли башку, и её узкие ладони крепко сжали ему виски. Огромные звёздные глаза оказались близко-близко, а тёплые шелковистые губы на миг прижались к его потрескавшимся губам.
На миг – между морем и небом.
Когда её губы и руки разомкнулись, Гаер зашатался, совершенно потеряв равновесие, и плюхнулся бы в воду, если бы русалка, ликующе смеясь, не поддержала его под локоть.
– Ну вот... – Удовлетворённо сказала она, рассматривая его. – Теперь с тобой всё в порядке.
"Да что в порядке-то?!" – Едва не взвыл Гаер, но ошеломлённо захлопал глазами, прислушиваясь к себе.
Голова у него не болела – впервые за двадцать долгих лет! Он пощупал свой затылок – корявый старый шрам, уродовавший его после операции, тоже куда-то исчез.
– Спроси меня... – Прошептал Гаер умоляюще, с отчаянной надеждой. – Спроси меня о чём-нибудь, девочка!
В голове его враз будто загалдели сотни людей, которых он когда-либо знал – живых и погибших, настоящих и выдуманных... они хором и наперебой кричали: "Ты помнишь меня? Это я! Ты же меня помнишь? Вспомни меня! Вспомни! Это же я, я!"
– Сколько тебе лет? – Живо спросила русалка, улыбаясь во весь рот. – Как тебя зовут, я и так знаю. Ты Гаер.
– Я родился в семьдесят шестом, – быстро ответил Гаер. – Значит, мне тридцать семь. Пушкина убили на дуэли как раз в тридцать семь. Это было в Петербурге, на Чёрной речке. "И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал... что в свой жестокий век восславил я свободу... и милость к падшим призывал"... Это он написал. Пушкин. – Гаер чуть передохнул и продолжал, спеша и захлебываясь этими налетающими, как лавина, словами. – Когда я был в пятом классе, мама возила нас с сестрой в Ленинград и мы были в квартире Пушкина, на Мойке. Набережная Мойки, двенадцать. Мама плакала, когда экскурсоводша рассказывала про дуэль. И сестра тоже плакала. Надо ей написать, вдруг она меня ищет. Её зовут Даша, а мама умерла. Давно, в девяносто втором, я тогда ещё школу не закончил... Я помню. Я всё помню! Что ты сделала со мной?
Он крепко стиснул обеими руками хрупкие плечи русалки – наверное, больно стиснул, но она даже не поморщилась. Она вновь весело засмеялась:
– Я просто вернула тебе тебя, вот и всё.
– Господи, помилуй... – Гаер кое-как разжал пальцы. – Как я теперь выгляжу? Как... прекрасный принц?
– Не-ет... – Задумчиво ответила русалка. – Как раньше. А ты хочешь... как принц?
– Нет! – Испугался Гаер. – Ещё не хватало!
Русалка всё смеялась и смеялась, запрокидывая голову, хватаясь за его локоть, и Гаер наконец тоже рассмеялся – неуверенным, дрожащим, но настоящим смехом.
– Тебе не нужна никакая водка, чтобы быть счастливым, – серьёзно сказала русалка, оборвав смех. – Не забывай.
– Да уж никогда не забуду, не сомневайся. Я теперь всё буду помнить, – с силой заверил её Гаер, и русалка одобрительно улыбнулась.
– Я тебя ещё увижу? – Спросил он с надеждой, впрочем, уже угадывая ответ.
Он не ошибся.
– Вряд ли... – В хрустальном голосе русалки явственно просквозила печаль. – Мне бы хотелось, но... я уже не смогу. – Она помедлила. – Я буду тебе сниться, правда-правда! Хоть каждую ночь, если хочешь!
Гаер молча кивнул. Он боялся заговорить, чтобы она не заметила, что он едва сдерживает слёзы.
Русалка отпустила его локоть и отплыла на шаг. Потом ещё на шаг. И ещё. В забрезжившем утреннем свете Гаер хорошо видел её глаза – глубокие и грустные. Она вскинула руку над головой и безмолвно пошевелила пальцами.
Простилась.
Гаер тоже махнул ей – плыви, мол. В груди у него опять отчаянно щемило.
Он провожал русалку взглядом, пока та не нырнула на глубину, блеснув своим гибким хвостом, словно юркая рыбка. А потом повернулся и медленно побрёл к берегу, оступаясь на скользких камнях.
Вода была тёплой, как парное молоко. Гаер снял свои мокрые лохмотья, вытряхнул из кармана документы в пакете – они тоже намокли, но не безнадёжно, – и разложил на берегу для просушки, придавив камушками. Потом набрал полные пригоршни песка и полез обратно в море – соскребать с себя въевшуюся грязь, пусть даже вместе с кожей.
Он сейчас и представить себе не мог, что столько лет пропадал в грязи и в сивушном дурмане. Нет, это был точно не он!
Гаер торопился. Ему предстояло много дел – сходить на рынок, попросить директрису, чтоб взяла его грузчиком. Сходить к Ашоту – узнать, не передумал ли тот насчёт его ночёвок в подсобке и не одолжит ли он ему пару старых штанов и рубах. Навряд ли Ашот откажет – он добрый. И директриса – добрая баба, хоть и крикливая, она тоже не откажет.
Русалка не только вернула Гаеру его самого – она вернула ему людей.
Добрых людей.
Они были вокруг него, они всегда были, просто раньше он их не видел.
Или же им не верил.
Гаер присел на тёплые камни, как был, нагишом. Он чувствовал себя новорождённым... или же тем допотопным пращуром, который миллион лет назад вылез из моря на сушу.
Прикрыв глаза ладонью, Гаер глянул на горизонт – море, залитое первыми лучами солнца, сияло, как глаза его русалки.
"Она пообещала – значит, будет сниться", – твёрдо сказал себе Гаер.
© Олеся Луконина, 2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2025.
Орфография и пунктуация авторские.