КИСЛОВОДСКАЯ ПАСТОРАЛЬ
* * *
Десять натикало. Дрыхнет провинция.
Как вам живется, почтенная публика?
В небе ночном, далеко как правительство,
светится круглая дырка от бублика.
Город сдаётся на милость противнику,
в окнах знамёна приспущены смятые.
Кто бы ты ни был - давай, по полтиннику
выпьем за царство моё тридесятое!
Здесь раззвенелась река семиструнная,
как сумасшедшая, пахнет акация,
рыжая кошка с глазами безумными
жаждет взаимности. В общем, Аркадия.
Демон во мраке стенает над кручами,
колокол в церкви беззвучно качается,
в тесной кошаре барашки курдючные
ссорятся на языке карачаевском.
Вечность черствеет надкушенным пряником,
кроме дуэлей и делать-то нечего,
за чередой нескончаемых праздников
не отличается утро от вечера.
Шагом чеканным хмельного поручика
я обхожу переулки и площади:
всё здесь постылое, всё здесь не лучшее,
близкое, небезразличное, в общем-то.
Скрипнула ставенка. Стукнула форточка.
Сдержанный смех, а быть может, рыдание.
Медленно-медленно падает звёздочка,
даже успеешь забыть про желание.
Из родника зачерпну приворотного
зелья - и время совсем остановится.
Тени поэтов из парка курортного
взяли привычку со мною здороваться.
_^_
КИСЛОВОДСКАЯ ПАСТОРАЛЬ
На кислых водах, в наказанье
из ада изгнанному в рай -
как полюбить ожог нарзаний
и струй воздушных пастораль?
Как сделать сердцу неопасной
мечту, и шутку, и игру,
и нежность мяты карабахской,
и кремня горского искру?
Свой путь пройдя до середины,
как Данте в сказочном лесу,
в округе смуглые детины
миры исследуют в носу...
Пейзаж подобный, право слово,
испортить зрение горазд,
но из столетья золотого
спешат навстречу всякий раз
Фомин, и Рославлев, и Уптон,
и Бернардацци - сонм имен,
нам не чета! - да был ли Ньютон
столь образован и умен?
В их баснословные строенья,
приняв цимлянского, с тобой
поныне мы не без волненья
ступаем робкою стопой.
И деды наши не пускались
пешком под лавку на своих,
на эполеты опускались
там ножки фрейлин и купчих.
Ах, как все это вспомнить мило!
Из царских спален упорхнув,
сама Кшесинская шалила,
пуанты скинувши на пуф.
И все российские поэты
и небрежители утех
угрюмо драили лорнеты
в тиши глухой библиотек.
И все российские повесы,
и весь российский декаданс
мешали с новостями прессы
смирновский шнапс и преферанс.
И тенора, и баритоны,
жабо навесивши на грудь,
бросали хазы и притоны,
чтоб на Шаляпина взглянуть.
Доселе там Сухая Балка
скалу отвесную таит,
над ней пальба и перепалка
мусью Печорина стоит.
Там дача скромного поэта
с простой фамилией Паньков
на все четыре части света
дверями ловит простаков.
Там сам Паньков, с похмелья страшен,
полночной музе весь свой жар
отдав, шампуром грозно машет
вслед карачаевских отар.
Там сосны смотрят густоброво
как бьет нарзан сквозь доломит.
У Лукоморья дом Реброва
свои преданья там хранит...
_^_
ПО ГОЛИЦЫНСКОМУ СПУСКУ
По голицынскому спуску,
без бутылки и закуски,
без подружек и друзей,
вдохновлен природой русской,
я иду тропинкой узкой,
я иду тропинкой узкой
в розенфельдовский музей.
Надо мною свет и пламень,
подо мною лед и камень
и ступней босых следы...
И дудят повсюду дудки,
и стоят повсюду, жутки,
полицмейстерские будки
да калашные ряды.
По траве бегут мурашки,
на цветах спешат букашки
свой нектар испить до дна...
Ну а что до истин вечных -
не про нас они, беспечных,
средь событий быстротечных
им на рынке - грош цена.
Я и сам в людском обличье
на правах живу на птичьих,
корм из рук не смею брать...
Как меня ни окрестите,
с чем меня ни совместите,
в новом русском алфавите
я похож на букву "ять".
Мимо здания Курзала,
мимо здания вокзала
я иду куда-нибудь,
где, как малая соринка,
в небе тонком словно льдинка
гордо реет паутинка,
указуя верный путь.
_^_
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЛЕРМОНТОВУ
И скучно, и грустно, и некому руку подать.
И в каждой руке, как в реке, медицинская утка.
И стонут бойцы в лазарете, поскольку поддать
им хочется жутко.
И хочется руку подать, но не хочет рука
расти из плеча, и чеченцы совсем озверели.
И Тереком диким и злобным зовется река
для ловли форели.
А дома на полке пылятся Тацит и Марцелл,
что также любили Кавказ. А в окопах гоплиты,
с холодным вниманьем взирая вокруг сквозь прицел,
смеются: "Иди ты,
поручик! Любить, - говоришь ты, - не стоит труда?
А если приперло? А если в Казани невеста?
А сам-то, голубчик, зачем ты приехал сюда?
Весьма неуместно
в пылу бородинских сражений дуэль затевать...
Недаром Москва отдана Генеральному штабу!
А если за что-то кого на дуэль вызывать,
так лучше - за бабу".
_^_
ПЕСНЯ О СОКОЛЕ И БУРЕВЕСТНИКЕ
МГИМО окончив, или же - МАИ
(иль не окончив их ни в коем разе),
ох, как непросто, батеньки мои,
служить царю на Северном Кавказе!
Казалось бы, покой и благодать!
Везде - воздухов благорастворенье,
и даже если нечего поддать,
невольно сочинишь стихотворенье.
Любая сакля - чистый Тадж-Махал
(пускай в ней содержания и вида
поменее), но каждый аксакал
заносчивей Гаруна-аль-Рашида.
И в радиоэфире, как в огне
содомском, реет крик высоко:
"Дай, "Буревестник", подкрепленье мне...
Боеприпасы кончились... Я - "Сокол"!
_^_
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПАРАФРАЗ
Декабрь. В природе торжество.
Являя внешне вещество,
бесплотный дух вот тьме витает.
Луна как лед в бокале тает.
Волхвы, объятые парами,
мешки, набитые дарами
влачат устало на блок-пост.
Не выбрать неба между звёзд.
Благоволенье, мир и лад
в любом, кто скинув масхалат,
совсем как некий небожитель,
решил войти в сию обитель.
Душа его мечтой томима,
узрев, что вам ещё незримо.
А коли так, пусть знает плоть,
что грешный мир хранит Господь.
Хранит неяркий этот свет,
в сугробе гусеничный след,
на Рождество - тунца в томате,
и три патрона в автомате.
С равнин заметные едва ли
костры на дальнем перевале,
вершин заснеженных гряду
и Вифлеемскую звезду.
И отчий дом, и Божий храм,
и поминальных двести грамм
за тех, кто больше не вернется,
хотя дорога дальше вьётся.
И тот бычок моршанской "Примы",
что адским пламенем палимый,
среди других небесных тел
как тихий ангел пролетел.
_^_
|
